Чарльз сандерс пирс или оса в бутылке

КЕМБРИДЖ

Бенжамен

Я не помню ничего до того момента, как начал говорить. Помню, как меня вывозили куда-то в крытом экипаже, и как я пытался сказать что-то о канарейке. Помню себя, сидящим на полу в детской и бесцельно переставляющим кубики; помню мурашки в затекших пальцах и старую негритянку, убиравшую в доме. Ее я помню отчетливо, потому что она сильно напугала меня, и после я видел ее во сне. Помню джентльмена, который приходил к моей матери; возможно, это был Уильям Стори, который рисовал ее портреты. Из более позднего времени я хорошо помню праздновавшуюся в доме свадьбу моего дяди Дэвиса; помню министра в черном костюме, себя, прищемившего ногу заслонкой дымовой трубы и извлекающего меня оттуда Дэвиса. Хорошо помню тетю Харти до ее замужества и мои попытки ее месмеризировать – полагаю, в подражание моему брату Джему. Помню гостиную, которая до того была кухней, и пудинг, в спешке поедаемый на завтрак. Отчетливо помню свои первые впечатления от вкуса кофе, который мне тайком, ради шутки, дали попробовать кухарки. Никакой мокко с тех пор уже не мог повторить этот вкус. Помню сидящего за столом профессора Сильвестра, мою тетю Элен Хантингтон, вошедшую в комнату и сразу же прилегшую на кровать. Вскоре она умерла; ее младший сын, Нед Хантингтон, был на 2 или 3 года младше меня. Я помню много других вещей о нашем старом доме, который мне часто снится. Помню, как меня взвешивали в магазине отца Брауна на огромных весах, помню виноград Изабелла, развешанный гроздьями на рынке. <…>

Помню досаду местных жителей, когда продавец мебели спилил несколько вязов, чтобы расчистить место для строительства своего магазина. Кембридж в те времена был тихим приятным местечком, откуда можно было легко добраться до Бостона на повозке, отходившей каждый час. Цена билета составляла 16 ²/₃ цента. Расплачивались обычно сильно затертыми испанскими монетами стоимостью 6 ¹/₄, 12 ¹/₄, 25 центов и $1, а также сомнительного происхождения и достоинства банкнотами. Деньги обычно переводились в шиллинги и пенсы из расчета 6 шиллингов за доллар. <…>

Помню, как ехал с отцом к д-ру Бейчу на станцию в Блю Хилл в 1845 г. Хорошо помню семью Квинси, уехавшую из Кембриджа тогда же. У меня сохранилось довольно много воспоминаний о том, как планировался и строился наш новый дом… Думаю, мы въехали в него также в 1845. В тот же год были похороны судьи Стори, ирландский голод,^* Мексиканская война и отставка профессора Тредвелла.¹

Чарльз Сандерс Пирс родился 10 сентября 1839 г. в Кембридже, штат Массачусетс. Мать Пирса, Сара Хант Миллз, была дочерью политика Элайжи Миллза, члена Палаты Представителей и сенатора от Массачусетса в 1811-1827 гг. Его отец, Бенжамен Пирс, был математиком и астрономом, авторитет которого в этих дисциплинах в середине-конце XIX века был непререкаем в научной среде не только родного штата, но и страны в целом. Сара и Бенжамен имели пятерых детей. Кроме Чарльза, это были его сестра Хелен и братья: Джеймс, впоследствии, так же, как и его отец – профессор математики в Гарварде, Бенжамен – подававший надежды инженер, умерший при невыясненных обстоятельствах в возрасте 26 лет, и Герберт, служивший с середины 1890-х годов секретарем американского посольства в Санкт-Петербурге.

Ни Пирсы, ни Миллзы не имели непрерывной и известной им во всех деталях фамильной истории. Тем не менее, и те, и другие были достаточно близки к избранному кругу новоанглийских «браминов» – высшей касты литераторов, бизнесменов, ученых и политиков, к которой принадлежали семьи, считавшиеся хранителями американской интеллектуальной традиции со времен первых английских переселенцев.

В дом на Мэйсон стрит, и позже, после переезда, на Квинси, где прошло детство Чарльза, приходили знаменитый швейцарский зоолог и преемник Кювье Луи Агасси, суперинтендант Береговой геодезической службы США и правнук Бенжамена Франклина Александр Даллас Бейч, гарвардские химики Уолкотт Гиббс и автор книги «Химия и религия» Джошуа Кук, прославленный геолог Жозеф Леконт, английский математик Джеймс Джозеф Сильвестр и один из учеников Гаусса, известный астроном Бенжамен Апторп Гоулд.

В 1830-70-х годах гостями Пирсов были также итальянский писатель и политик Антонио Галленга, поэт Генри Лонгфелло, идеолог феминизма Маргарет Фуллер, скульптор Уильям Стори, поэт и публицист Джеймс Рассел Лоуэлл, трансценденталисты Ральф Уолдо Эмерсон и Теодор Паркер, друг семьи Миллз и известный политик Джордж Бэнкрофт, историк и дипломат Джон Лэтроп Мотли, один из лидеров аболиционизма Уильям Ллойд Гаррисон... Этот список мог бы быть существенно продолжен – в середине XIX века Кембридж представлял собой место, не слишком типичное ни для страны, ни для эпохи, во многом отличаясь даже от ближайших бостонских пригородов:

В Кембридже того времени общество хранило все лучшее от деревенских традиций, – хранило сознательно, сочетая это сознание с полной осведомленностью во всякого рода других вещах. Практически каждый его житель бывал заграницей, но, приобретя вкус к оливкам, не терял привязанности к местным соусам. Жизнь интеллектуальную характеризовала крайняя демократичность, и я не знаю ни одного другого города, в котором, в то время, когда капитализм брал свой разбег, деньги ценились бы столь низко. <…> Вопрос бедности или богатства, как правило, не вставал вовсе, и даже вопрос семьи и происхождения, на который обращали повышенное внимание практически все в Новой Англии, пребывал в относительном забвении. Возможно, люди полагали, что всякий, кто принадлежал к обществу «Старого Кембриджа» должен быть из хорошей семьи, иначе бы он просто не смог там поселиться. Сам факт проживания в этом месте, вероятно, был признаком принадлежности к нобилитету, и принятие того или иного человека обществом служило неформальным патентом аристократичности. <…> Разнообразие талантов и достижений было столь велико, что когда Брет Гарт,^* перебравшись в Кембридж со склонов Калифорнии, услышал от кого-то их частичное перечисление, то заметил: «Похоже, здесь с любого крыльца из револьвера не выстрелишь, не уложив при этом автора как минимум двух томов».²

Это описание звучит провокативно, поскольку, почти никак не отсылая к привычному европейскому пониманию аристократичности, оно говорит о таковой прежде всего как о факте места. Для проживавших в Кембридже браминов действительно было свойственно почти сакральное отношение к сообществу, определяемому как совместность; именно это чувство «общего места» во многом служило формой, организующей специфический характер, манеру поведения и стиль жизни группы людей, считавших себя новоанглийской аристократией. Вместе с тем, Оливер Уэнделл Холмс-старший,^**который, собственно, ввел в употребление термин «брамин» применительно к этой группе, в своем полемическом романе «Элси Веннер» дает такое определение:

То, что мы имеем в виду под «аристократией», является просто наиболее богатой частью общества, живущей в самых высоких домах, перемещающейся в экипажах, а не в том, что называют «повозками», ухаживающей за руками, покупающей женам шляпки французской соломы и устраивающей вечеринки, на которые носящие указанный титул приходят без приглашения. Это люди, одежда и манеры которых отличаются вызывающей непринужденностью; они везде чувствуют себя как дома и не выказывают ни тени смущения, когда лицом к лицу сталкиваются с губернатором или даже самим президентом Соединенных Штатов. Некоторых из этих ребят отличает действительно недурная порода, другие могут предъявить лишь плотно набитый бумажник – но они составляют класс и упоминание их под этим именем является общепринятым.³

Деньги, безусловно, играли роль, но они лишь оформляли внешнюю сторону дела, и их роль стала по-настоящему заметной и актуальной лишь с быстрым развитием текстильной промышленности, строительства железных дорог и возникшего вокруг них в первой половине XIX века банковского дела. Более того, классовость, в данном случае, была не столько причиной, сколько следствием определенного общего отношения к действительности. В немалой степени это было так потому, что сообщество, о котором идет речь, возникло в совершенно особой точке пересечения истории и географии. Главными историческими событиями, в которых предки браминов и они сами сыграли важную роль, была американская Революция, с одной стороны, и Гражданская война, – с другой. Причем оба эти исторических факта переживались и продолжают переживаться по сей день не исторически, но непосредственно, как нечто, несущее ответственность за актуально происходящее – и не столько ввиду их сравнительно небольшой удаленности от любого выбранного «сейчас», сколько ввиду беспрецедентной силы их последствий для формирования нации в целом. Местом же, которое имело первостепенное значение и в том, и в другом случае, был Бостон и окрестности. Значение это подчеркивалось со всем возможным максимализмом, который сквозит в данном все тем же Холмсом определении Бостона как «транзитного узла солнечной системы» – с тем очевидным подтекстом, что любое другое место или событие понимается как таковое только если проходит через этот пространственно-временной сгусток или как-то к нему отсылает.

Намеренно гипертрофированная, избыточная знаковость этих определений, связывавших воедино место и «касту», была необходима для того, чтобы лишить эти термины предшествующего исторического контекста, разорвать естественность их исторического понимания. Этот разрыв призван был, прежде всего, дать объяснение новой моральной идентичности, новому естеству, предъявившему миру собственные ценности.

Главной стилистической стороной этих ценностей был своего рода деятельный скептицизм, характеризовавшийся специфическим самомнением, которое, однако, было лишено даже намека на чопорность. Все это являлось публике в соединении с хладнокровием и долей цинизма, который был в немалой степени спровоцирован самим фактом Гражданской войны, и который англичанин Т. С. Элиот превратил в еще одну знаковую черту браминов, окрестив его «бостонским сомнением». Именно Гражданская война стала для многих из них шансом на достижение пика самореализации, на заслугу, приобретение которой было совершенно невозможно в области бизнеса, литературы или образования.⁴ Этим, вероятно, хотя бы отчасти объясняется тот чисто статистический факт, что процент потерь в войне среди бостонской элиты почти в три раза превышал их средний уровень по стране в целом.

Деталями родословной Пирсов активно интересовался старший брат Чарльза Джеймс Миллз (Джем). Он дотошно изучил все доступные архивы, а в 1894 г. совершил поездку во Фландрию, в результате которой стало известно имя Джона Перса, ткача из Норвича, перебравшегося в Америку в 1637 г. и поселившегося с семьей в Уотертауне, Массачусетс.⁵ Предки Перса, как и многих других мастеровых, осевших в XVI веке в восточной Англии, бежали туда из Фландрии, в частности, из Брюгге и Гента, в которых процветали производство и торговля тканями. Гент особенно славился своими ткачами, часто, при содействии Эдуарда III Плантагенета, организовывавшими восстания против фландрских графов. Примерно в период времени, описанный Шарлем де Костером в «Легенде об Уленшпигеле», в результате очередной эпидемии чумы и ряда крупных поражений протестантов, эмиграция из Фландрии резко усилилась. Ткачи привезли на Британские острова не только свое ремесло, но также красный клен, тюльпанное дерево и другие цветы, привив англичанам любовь к садоводству.

Так или иначе, садоводства и ткачества оказалось недостаточно для решения экономических проблем, возникших в Англии в эпоху правления Стюартов, и Джон Перс, не дожидаясь разрешения конфликта между Карлом I и Длинным Парламентом, приведшим к кровавым ужасам революции Кромвеля, переплыл через Атлантику и оказался в Новом Свете.

Один из его потомков, Бенжамен Пирс, был убит в самом начале войны за независимость, в сражении при Лексингтоне 1775 г. Иеремия, прадед Чарльза, занимался морскими перевозками и держал в Салеме, Массачусетс, владевшую несколькими судами фирму под названием «Wait & Peirce». Его сын, также Бенжамен, дед Чарльза, в течение ряда лет представлял Салем в законодательном собрании штата, но оставил политическую карьеру по причине болезни легких, и в 1826 г., после того, как фирма отца перестала существовать, переехал из Салема в Кембридж. До отъезда из Салема Бенжамен женился на Лидии Роупс Николс, своей кузине, дочери преподобного Ихавода Николса, известного как «человек, питавший глубокий интерес к математике».⁶ В Кембридже Бенжамен устроился библиотекарем в Гарвард, где и работал до самой смерти, оставив после себя увесистую рукопись об истории колледжа.

Сын Бенжамена Пирса, Бенжамен-младший, родился в Салеме в 1809 г.⁷ Еще в детстве ему посчастливилось познакомиться с Натаниэлем Боудичем,^* который рано разглядел его математический гений и стал его главным учителем в математике и астрономии. В 1825 г., в возрасте 16 лет, Бенжамен поступил в Гарвард, где учился вместе с будущими трансценденталистами Уильямом Генри Чанингом и Джеймсом Фриманом Кларком, будущим знаменитым адвокатом и верховным судьей США Джорджем Бигелоу и одним из самых известных американских поэтов XIX века Оливером Уэнделлом Холмсом-старшим. Во время учебы Бенжамен помогал Боудичу в переводе и комментариях к четырехтомной «Небесной механике» Лапласа, одновременно посещая лекции по высшей математике, которые читал знаменитый Фрэнсис Грунд.^* Сразу после окончания Гарварда в течение двух лет Бенжамен преподавал в школе Раунд Хилл в Нортхэмптоне – экспериментальном учебном заведении, организованном дипломатом Джорджем Бэнкрофтом^** по немецкому образцу. Два года спустя он был приглашен в Гарвардский колледж в качестве преподавателя математики и естественной философии, а в 1842 получил место постоянного профессора астрономии и математики, которое занимал вплоть до своей смерти в 1880 г.

Бенжамен Пирс был апокрифической личностью. Невразумительность и герметизм его лекций были предметом множества легенд и анекдотов как в Гарварде, так и за его пределами. По выражению одного из бывших студентов, профессор Пирс «был настолько отдаленной планетой, что его могли видеть лишь немногие телескопические умы».⁸ Математика понималась им вполне в духе общей пуританской научной идеологии, господствовавшей в Новой Англии до выхода основных трудов Дарвина, т.е. как божественный язык, универсальная грамматическая структура, непосредственно свидетельствующая о факте Творения. Индивидуальной же особенностью этих лекций было то, что наука вообще, и математика в частности, разворачивались в них как высокое эзотерическое искусство, доступное для понимания лишь немногим избранным:

...бывало так, что, охваченный математическим вдохновением, он вдруг прерывал формулировку того или иного положения и, забыв об учениках и собственных ремарках, начинал стремительно исписывать доску уравнениями, все более уменьшая почерк, пока не достигал самого дальнего угла доски, и останавливался лишь перед очевидностью полного отсутствия места, после чего с глубоким вздохом возвращался к покинутым студентам. В этих приостановках было нечто восхитительное: мы видели математику в процессе ее создания, как если бы нам довелось подглядеть за тайными манипуляциями некроманта или увидеть вызванного к жизни древнего арабского алгебраиста. Чем менее мы понимали суть происходящего, тем более заразителен для нас был его энтузиазм.⁹

По воспоминаниям Марии Митчелл, присутствовавшей на одной из лекций Бенжамена Пирса,

...в 11 утра пятницы <01.10.1868> я стояла перед дверью профессора Пирса. Когда он пришел, я спросила его, могу ли я присутствовать. Он ответил коротким «да». Тогда я снова спросила: «Неужели Вы не можете сказать “Я буду очень рад, если Вы к нам присоединитесь”?», на что он сказал «Я буду очень рад, если Вы к нам присоединитесь». Особой радости он явно не испытывал. Миссис К. и я вошли и сели, чувствуя некоторую неловкость. Вслед за нами в класс вошло шестнадцать молодых людей. Перед началом лекции их взгляды скользнули по нам лишь раз, и более на нас уже никто не обращал внимания. Профессор написал несколько формул, и после продолжил покрывать доску поясняющими уравнениями. Мысли, высказывавшиеся им во время записи, часто возвращались назад, и мел непрерывно двигался вверх и вниз по доске. Сначала студенты что-то старательно записывали, но, постепенно, около половины из них оставили это занятие. Совершавшиеся им ошибки принимались в полной тишине; лишь один из присутствовавших – его сын – иногда делал короткие замечания. Мысль его текла свободно и легко, но было совершенно невозможно сказать, с чего он начал, и чем закончит.^10*

Эта эзотеричность, служившая предметом как искреннего восхищения, так и многочисленных жалоб студентов, лишь отчасти являла собой результат неспособности к ораторству и популяризации, в которой сам гарвардский профессор всегда признавался слишком уж охотно. Более существенной ее причиной, кроме очевидной непроходимой пропасти между довольно низким уровнем гарвардской школьной теории и мастерством реальной научной практики, был крайний меритократизм Бенжамена-младшего. Считая понимание исходной необходимостью, а не желаемым результатом, он рассматривал талант как абсолютный человеческий критерий и достаточное основание для осуществления любого – в том числе, и политического – господства над серостью. Как учитель, по впечатлениям не имевших особой склонности к математике, но старательных студентов, он, скорее, вдохновлял, чем наставлял или передавал какую-либо полезную информацию.

Где бы он не появлялся, его присутствие всегда было более чем заметным. Как-то, на одном из бостонских концертов Дженни Линд,^** потрясая поднятым высоко над головой стулом, он тем самым предотвратил панику, начавшуюся было в результате ажиотажной давки, возникшей при входе в театр.¹¹

На эти личные качества накладывалась впечатляющая внешность. Подруга Кристин Лэд-Франклин, одной из будущих студенток Чарльза Пирса в университете Джонс Хопкинс, дает следующее позднейшее описание:

Этим утром, по дороге в Бостон, я оказалась в повозке рядом с человеком, чьи волосы были чрезвычайно длинны и седы. Я также увидела не менее впечатляющей длины бороду, широкий лоб, большие глаза, густые брови, вытянутый нос с сильно выступающими ноздрями, широкий рот. На нем были поношенные белые шляпа и пальто, черные брюки и, возможно, также скрытый полами пальто остальной костюм, дорогие, отличного кроя ботинки. Тот же человек сидел напротив меня днем, уже по дороге из Бостона, и я имела возможность разглядеть его немного получше. <…>

Как только я заняла свое место напротив, он посмотрел на меня испытующе, или даже, скорее, изучающе, затем опять, и через минуту в третий раз. Я спросила его, не он ли профессор Пирс из Гарварда, на что получила утвердительный ответ. Хотела бы я, чтобы ты присутствовала при последовавшем разговоре, или, что более верно, монологе, поскольку я говорила крайне мало, лишь для того, чтобы вызвать его, на что он охотно шел. Он оказался человеком, в общении чрезвычайно свободным и сердечным, но, вместе с тем, приятным и крайне обходительным в выражениях.¹²

Бенжамен Пирс, действительно, обладал одним из немаловажных качеств – он умел легко располагать к себе людей. Вместе с тем, это был человек не только мощного научного интеллекта, но и сильной воли, сочетавшейся с хорошим вкусом к политической игре. Со временем, когда, помимо преподавания в Гарварде, ему довелось возглавить Береговую геодезическую службу США, это сделало его ключевой фигурой среди так называемых лаццарони – группы ученых, сыгравших значительную роль в организации первых научных институтов США в 1840-70-х гг. Среди многих других свидетельств этого сочетания силы, простоты и способности к манипуляции, характерен случай, упомянутый в семейной переписке гарвардского коллеги Бенжамена, американского философа-спенсерианца Джона Фиска за 1876 г.:

На днях, разыскивая в библиотеке одну книгу, я натолкнулся на старика Бена Пирса в компании с д-ром Сильвестром, одним из крупнейших математиков, которого не так давно переманили из Лондона в балтиморский университет Джонс Хопкинс. Старина Бен был в прекрасном расположении духа и, увидев меня, обратился Сильвестру: «Хочу познакомить тебя с м-ром Д.Ф., нашим библиотекарем и одним из величайших философов». Он обладает удивительным даром представлять вещи понятно и просто. Не имея никакого специального образования в астрономии, он сделал для проверки небулярной гипотезы больше, чем когда-либо сможем сделать я или ты. Я всегда спокойно относился к подобным вещам, но на этот раз почувствовал, что щеки мои заливает румянец. Такая вот, весьма неожиданная, ремарка от заслуженного ветерана науки, который обычно не расточает комплименты почем зря, и на которого я привык смотреть с глубочайшим уважением, была для меня ошеломительна.¹³

Хорошая политическая и чисто человеческая интуиция, выражавшаяся в умении привлекать людей на свою сторону, соединялась в Бенжамене с взрывным темпераментом, крайней неконвенциональностью натуры и нескрываемым презрением к усредненной социальной жизни. Успех этого причудливого соседства, надо полагать, в немалой степени подпитывался тем здоровым интересом к абсурду, который может питать, возводя его из чистой теории в повседневную практику, талантливый математик, и который отмечали в нем многие из его близких. Наблюдая мир сквозь призму математических законов и глубоко веря в их конечное единство, он замечал и использовал главное, отбрасывая мусор второстепенных человеческих эмоций и поступков с той же быстротой и решительностью, с какой терял всякий интерес к не понимавшему его ученику.

Основной научный интерес Бенжамена Пирса лежал в области ассоциативной алгебры и планетарной механики. В частности, в 1842 г. он наблюдал комету Энке, а в марте 1843 г., в Бостоне, по материалам этих наблюдений прочитал публичную лекцию, которая была с успехом использована им, совместно с другим астрономом Уильямом К. Бондом, как предлог для сбора пожертвований на реорганизацию учрежденной четырьмя годами ранее Гарвардской обсерватории.¹⁴ В том же году он описал хвост так называемой Великой кометы, а в конце 1840-х предложил собственный перерасчет орбиты Нептуна, который в 1846 г., независимо друг от друга, открыли математик Джон Адамс и астроном Урбен Леверье. Причиной для перерасчета послужила убежденность Пирса в том, что данные, полученные на основании расчетов Леверье, были не более чем статистически почти невероятным стечением обстоятельств, в результате которого реальная орбита чудесным образом совпала с расчетной в выбранных Леверье точках.

Опубликованная им статья стала причиной скандала, разразившегося в научном сообществе по обе стороны Атлантики, – как в Гарварде, так и в лондонском Королевском Астрономическом Обществе, членом которого Леверье стал в 1847 г. Так или иначе, хотя, как обнаружилось впоследствии, и данные Леверье, и перерасчет Пирса, дополняя друг друга, содержали ряд неточностей и ошибок, этот случай существенно поднял престиж американской науки за океаном. Главным математическим трудом Бенжамена-младшего была «Линейная ассоциативная алгебра» – работа, которая впоследствии, уже после его смерти, была отредактирована Чарльзом и издана в организованном в Балтиморе английским математиком Джеймсом Сильвестром American Journal of Mathematics.

Имя отца Чарльза также известно в связи с так называемым «критерием Пирса», описывающим ряд статистических закономерностей теории ошибок. Этот критерий служил для описания предела в степени погрешностей, проявляющих себя в серии наблюдений, в случае превышения которого те или иные результаты наблюдений следовало отбросить. По сути, он представлял собой одно из первых общих статистических описаний соотношения случайности и регулярности в естественнонаучных наблюдениях за каким-либо фиксированным объектом.

Математические понятия, величины и уравнения неизбежно возникали в доме Пирсов также в момент игры. Шахматы, карты, кости или даже простой детский волчок – эти идеальные модели человеческих отношений полностью отвечали статистическому и математическому интересу Бенжамена, а позднее и Чарльза. Вероятно, именно это подвигло первого, в самом начале его гарвардской карьеры, к составлению нескольких пособий по элементарной математике и аналитической геометрии: «Трактат о плоской тригонометрии» (1835), «Трактат о сферической тригонометрии» (1836) и «Трактат о звуке» (1836). Однако, как и следовало ожидать, несмотря на то, что книги были опубликованы, созданная по следам многочисленных жалоб слушателей Бенжамена гарвардская комиссия признала эти «элементарные» учебники слишком сложными для понимания даже продвинутых студентов начальных курсов. Комиссия была объективна: некролог, напечатанный по случаю смерти Бенжамена Пирса в Гарвардском Echo от 8 октября 1880 г. сообщал о нем как о человеке, который, опубликовал «одну из своих работ, зная, что существует лишь один человек, способный ее понять».¹⁵

Все эти особенности личного и педагогического характера наложили соответствующий отпечаток на экстраординарное домашнее образование, которое Бенжамен Пирс дал своему сыну Чарльзу:

Меня не слишком старались держать в узде, за исключением того, что заставляли постоянно упражнять ум. Отец употребил много усилий для того, чтобы научить меня длительной концентрации внимания. Время от времени он испытывал меня, разыгрывая со мной серии быстрых партий в бридж, продолжавшиеся с десяти вечера до восхода солнца, и строго критикуя всякую совершенную мной ошибку. Он также стимулировал меня к тренировке интуиции и эстетического чутья в самом широком смысле этих понятий. В частности, он уделял повышенное внимание развитию у меня вкуса к хорошему столу, и позднее, во время одной из моих поездок во Францию, я пошел на шесть месяцев в ученики к одному сомелье, заплатив за это круглую сумму. В результате я научился хорошо различать вкус красных медокских вин, а под конец овладел искусством дегустации настолько хорошо, что вполне мог бы сделать его своей профессией. Что же касается морального самоконтроля, он, к сожалению, пребывал в полной уверенности в том, что я унаследовал благородство его характера. Должен признаться, это было настолько далеко от правды, что долгое время после того, в силу крайней эмоциональности натуры, я невыразимо страдал ввиду полнейшей потерянности относительно того, как достичь умения управлять собой.¹⁶

Кроме таких вот рутинных «тренировок», Бенжамен часто определял не только круг чтения Чарльза, но и порядок, в котором те или иные книги должны были быть прочитаны. Характер и способ этого чтения, опять же, во многом также задавался Бенжаменом Пирсом:

Аналитика не была сильной стороной моего отца, так что он иногда допускал промахи в математических доказательствах. Однако, за редкими исключениями, ответственность за которые лежит исключительно на его рассеянности, его ум всегда, насколько я помню, вел его к правильному выводу из имеющихся посылок. В годы моей юности, когда я читал Канта, Спинозу и Гегеля, он часто заставлял меня пересказывать ему предлагавшиеся кем-либо из них линии рассуждений, и практически всегда, легко и в очень немногих словах, вскрывал пересказанное доказательство, показывая его пустоту. Еще меньше снисхождения он проявлял к Гоббсу, Юму и Джеймсу Миллю. Таким образом, мыслительные привычки, сформированные во мне этими мощными умами, были в большой степени, хотя, признаюсь, не окончательно, превзойдены.¹⁷

Надо сказать, что в этом раннем домашнем образовании специфическое естественнонаучное понимание сущности ошибки, занимавшее Бенжамена Пирса как астронома и математика, сыграло весьма причудливую роль. Кроме факта непосредственного влияния на основные логические концепции, впоследствии заложенные Чарльзом в основание его прагматистской доктрины, в какой-то момент это привело его к серьезному увлечению евгеникой, которое, во время преподавания в университете Джонс Хопкинс в 1879-1883 гг., вылилось в предпринятые Чарльзом исследования по психологии великих людей.

В частности, Чарльза занимали семейная география и история. Однако, в отличие от Джема, его интерес выходил далеко за рамки чисто биографического. Уже в конце пути, пытаясь понять причины постигших его многочисленных жизненных неудач, он вновь и вновь обращался к руслам, в которых смешивалась кровь его предков, поскольку верил, что статистика, вкупе с чтением Френсиса Гальтона и Чезаре Ломброзо,^* смогут как-то объяснить прихотливость отношений гения и окружающей его действительности.

В соответствии с правилом Гальтона, ¹/₂ души человека переходит к нему от его родителей, по ¹/₄ от каждого (хотя эта четверть может иметь полностью или частично латентный характер); ¹/₄ от предыдущего поколения, по ¹/₁₆ от каждого и т.д. Остается всего ¹/₈ доля на всех, кто следует далее по нисходящей и, соответственно, по ¹/₆₄ на каждого из этих более далеких предков. Тем не менее, несколько фактов о моих прародителях представляются мне имеющими значение и способными кое-что объяснить обо мне и моем отце. <…>

Признаюсь, что не верю в то, что это правило следует принимать за абсолютную истину, но полагаю все же, что человек способен составить сносную самохарактеристику, проследив черты, определявшие характер некоторых из его предков, и затем добавив несколько слов от себя, – даже если он сам при этом остается более или менее слеп относительно тех пикантных моментов этой самохарактеристики, которые дают верный ключ к ее конкретности и уникальности.

В моем случае можно без тени сомнений говорить о трех душевных отклонениях, заметно проявлявших себя в семьях, давших мне жизнь, и, по всей вероятности, также являющихся частью моего характера. Конечно же, «Пирс» есть не что иное, как измененная форма имени «Петр», каковое было дано бессчетному количеству индивидов, связанных посредством него друг с другом не более, чем каждый из них с природой камня. Что же касается тех Пирсов, к которым принадлежу я, то линии родства, если проследить их существенно глубже семьи моего прапрадеда, обнаруживают значительный процент математиков и людей, чья профессия связана с необходимостью точных вычислений. Эта особенность характера, если только не придавать ей нарочито широкий смысл, есть нечто прямо противостоящее здравому смыслу в его применении к такой области, как религия. <…>

Двое из моих прямых прародителей, Лоренс и Кассандра Саусвик, были приговорены массачусетским судом к смерти. Столь велика была тяжесть ими содеянного, что этого наказания оказалось недостаточно, и в дополнение к нему было решено, что потомство их должно быть продано в рабство. Однако, им каким-то образом удалось уйти от наказания, и после они нашли убежище на острове Шелтер.^* <…> Любопытно, что мой прадед, открыто высказывавший шокировавшие окружающих мнения, был изгнан из того же сообщества, за факт принадлежности к которому Саусвики в свое время едва не поплатились жизнью. Тот же прадед впоследствии умудрился сколотить значительное состояние, которому он, полагаю, был обязан сначала производству сафьяна, а затем исполненной приключений торговле фарфором. <…>

Его потомок, мой отец, во время восстания южан оказался однажды на волосок от остракизма за его взгляды относительно рабства, и позже совершил еретический акт (в этимологическом смысле этого слова), выйдя из состава Национальной академии наук ввиду несогласия с принятыми большинством голосов критериями ограничения членства в этом научном сообществе. Я сам, хотя и не последовал за ним тогда, в том, что касается подобных животрепещущих вопросов, нередко также обнаруживаю себя в меньшинстве, которое либо исчерпывается мной одним, либо, реже – крайне небольшой группой. <…>

Третьей унаследованной мной чертой является повышенная эмоциональность, которой я мог бы быть обязан как отцовской, так и материнской линии... Обе мои бабушки по линии матери пережили неудачу первого обручения, расстроенного, и в том, и в другом случае, по инициативе их семей, – о чем каждая из них сохраняла печальные воспоминания до конца жизни. Один из ухаживавших молодых людей был отвергнут отцом предполагаемой невесты ввиду его неподходящих политических взглядов... Другая была обручена с французским дворянином, который не устроил ее семью своим возрастом – ему было около 25. <…>

Эта унаследованная мной экзальтированная чувствительность, должен признаться, в моем случае достигла известной степени крайности, так что до сей поры совершенно не позволяет мне сохранять беспристрастность в суждениях о нашей религии.¹⁸

Вместе с тем, как отмечает Н. Хаузер,¹⁹ особенности личности гения и сущность человеческого характера вообще интересовали Пирса с самого раннего возраста, задолго до его знакомства с работами Ломброзо и Гальтона. Это становится очевидным уже из дневниковых записей и гарвардских студенческих эссе 1854-1859 гг., во многом явно инспирированных ранним интересом Чарльза к критической философии Канта, а также чтением немецких и английских романтиков:

Главное в вещи – ее характер – есть единство многообразия, в ней заключенного, id est – логический принцип, из которого, как из большей посылки, могут быть путем дедукции получены факты, о ней говорящие. То же, что называют принципами, принимаемыми человеком, – всего лишь набор тех или иных убеждений, которым он может следовать, а может и не следовать. Принципы эти, следовательно, не составляет его характер; составляют же таковой общие формулировки фактов, или акты его душевной жизни. <…>

Для человека положительно невозможно идти против своего характера. Любая попытка такого рода попросту глупа; поступая против характера, он не становится лучше, поскольку именно характер делает его тем, кто он есть. Иными словами, сама логика формирования характера неизбежно является его частью. <…>

Когда человек ощущает на себе давление собственных страстей и понимает собственную силу, он видит бессмысленность поиска опоры в своем поведении на какой-либо Божий или человеческий закон, и единственной необходимостью для него становится изобретение собственного стиля жизни.²⁰

Жесточайшая интеллектуальная дисциплина, привитая Чарльзу отцом, в сочетании с гениальной одаренностью в логике и математике, привели к тому, что самоинтерпретация стала одним из его привычных упражнений. На последнюю также оказывали дополнительное влияние некоторые особенности Чарльза – как чисто физиологического, так и психологического характера, – сильно озадачивавшие его самого. Среди них им особо выделялась леворукость, большие трудности в обращении с письменным языком и рано обнаружившая себя привычность к мышлению посредством диаграмм, склонность к которому он приписывал вообще всем людям, наделенным математическим складом ума. Среди прочего, Чарльз также обладал шокировавшей позже его университетских студентов крайне необычной способностью писать обеими руками одновременно – к примеру, на двух половинах доски, условие задачи и ее решение. Все эти факты, безусловно, также послужили основанием для повышенного интереса, который он питал к связи между интеллектуальными способностями, родом занятий, средой, общим складом ума, чертами характера и наследственностью.