Человек и ситуация: Уроки социальной психологии

Социальное влияние и групповые процессы

Давление в направлении единообразия в лабораторных экспериментах: «аутокинетические» исследования Шерифа и парадигма Эша

Шериф поставил своим испытуемым простую задачу. В ходе каждого испытания они должны были оценивать, насколько далеко переместится световое пятно. Если задание выполнялось испытуемыми в одиночестве, то даваемые ими оценки значительно отличались друг от друга (в диапазоне от одного дюйма до нескольких футов) и по крайней мере сначала не были стабильными на протяжении последовательно проводимых испытаний. Однако когда испытуемые выполняли то же задание, находясь в парах или в группах по три человека, результат был полностью отличным от полученного первоначально. Оценки испытуемых неизменно начинали влиять друг на друга, в результате чего быстро формировалась групповая норма. Более того, в то время как различные группы сходились на полностью отличных друг от друга нормах, участники каждого отдельно взятого дуэта или трио с большой неохотой предлагали оценки, существенно отклоняющиеся от стандарта их индивидуальных групп. За неимением какого-либо объективного основания для оценки адекватности индивидуального суждения члены групп подменяли его социальным основанием.

В ходе одного из экспериментов Шериф ввел в группу своего сообщника — прием, о котором ни один из испытуемых не мог даже подозревать в те невинные времена, когда эксперименты с заведомым обманом участников были практически неизвестны. Этот сообщник, участвуя в эксперименте вместе с другим ничего не подозревающим испытуемым, давал оценки, которые постоянно были либо значительно выше, либо значительно ниже тех, которые обычно давали остальные испытуемые, вынужденные формировать свои суждения самостоятельно.

Полученный результат, а именно то, что второй участник эксперимента быстро принимал завышенную или заниженную норму сообщника, показывает, что социальные нормы развивались вовсе не из взаимно согласующихся взглядов благонамеренных, но неуверенных «искателей истины». Напротив, они были навязаны индивидом, не обладающим ни принуждающей властью, ни особыми правами в отношении обоснованности или правомочности своих суждений, а всего лишь желающим быть последовательным и непреклонным перед лицом неуверенности остальных.

Дополнительные результаты, сообщенные Шерифом и последующими исследователями, придали этому открытию большую определенность. Будучи однажды сформированными, нормы в отношении аутокинетического эффекта с готовностью принимаются, независимо от того, были они навязаны сообщниками экспериментатора или сформированы путем согласования внутри группы. Испытуемые придерживались этих норм даже в отсутствие своих партнеров, которые могли бы засвидетельствовать правильность их суждений (одобрив или не одобрив их). Эти нормы оставались для них истинными даже год спустя (Rohrer, Baron, Hoffman & Swinder, 1954)! Испытуемые сохраняли верность «старым» нормам, даже оказываясь участниками новых групп, составленных из равных по внутригрупповому статусу людей, предлагавших суждения, существенно расходящиеся с этими нормами.

В действительности, как показали Джэйкобс и Кэмпбелл (Jacobs & Campbell, 1961) много лет спустя, аутокинетические нормы могут с готовностью передаваться даже от одного «поколения» испытуемых к другому. В проведенном ими исследовании после каждой серии испытаний в группу вводился новый, ни о чем не осведомленный участник, в то время как один из старых участников удалялся. Вследствие этого очень скоро все участники группы оказывались новичками в экспериментальной ситуации. Тем не менее все они продолжали твердо придерживаться групповой нормы, дошедшей до них через несколько поколений испытуемых. И все это по прошествии значительного времени, с тех пор как сообщник, первым навязавший эту норму, уже сошел со сцены!

Однако скрытое послание Шерифа заключалось не просто в том, что перед лицом неопределенности или двусмысленности люди придают вес суждениям окружающих. Шериф шел гораздо дальше, утверждая, что наши самые фундаментальные впечатления и суждения о мире обусловливаются и диктуются социальным окружением. И именно это радикальное положение первоначально стремился оспорить Соломон Эш, в течение долгого времени изучавший процессы человеческого восприятия, с одной стороны, и влияния социума на личность — с другой (Asch, 1940). С этой целью он заменил «аутокинетическую» парадигму собственной экспериментальной методикой, носящей теперь его имя (Asch, 1951, 1952, 1955, 1956).

Парадигма Эша. Испытуемым Эша так же, как и испытуемым Шерифа, когда они приходили в лабораторию, сообщали, что они будут принимать участие в эксперименте на зрительное восприятие. Будучи разбитыми на группы численностью от семи до девяти человек, испытуемые должны были подвергнуться ряду экспериментов, в ходе которых от них требовалось определить, какая из трех показанных им для сравнения линий соответствовала по длине так называемой стандартной линии. Все отвечали по очереди. Однако, как это теперь знает каждый студент, прослушавший курс введения в психологию, только один из участников — тот, который должен был отвечать последним в ходе каждого испытания, не подозревал подвоха. Все остальные были сообщниками экспериментатора, и их суждения следовали заранее подготовленному сценарию.

В самом начале эксперимента участникам сообщалось, что по его условиям они не должны общаться между собой и обязаны формировать свои суждения независимо друг от друга. Однако сначала ни эти указания, ни другие детали процесса не казались испытуемому особенно важными, так как суждения, которые требовалось сформировать, представлялись до такой степени простыми, что первые три испытания участники находили скучными и довольно бессмысленными. И это неудивительно, поскольку все девять участников, высказываясь по порядку, повторяли заведомо правильный ответ.

Затем, в ходе четвертого задания, испытуемый неожиданно обнаруживал, что происходит нечто странное. Несмотря на то, что это испытание было не сложнее предыдущих, первый из участников без колебаний и нерешительности давал явно неверный ответ. Вместо того чтобы правильно соотнести стандартную линию длиной в 1,5 дюйма с равной ей по длине линией, данной для сравнения, первый участник останавливал свой выбор на линии длиной всего 0,5 дюйма. (Остававшаяся для выбора линия имела 2 дюйма в длину.) Слыша это, подлинные испытуемые неизменно широко раскрывали глаза от удивления и пытались заново удостовериться в том, что ответ данного участника действительно безоснователен, а зачастую они начинали нервно хихикать или каким-либо иным образом выражать недоумение по поводу глупости партнера. Однако очень скоро это ощущение недоверия и неудобства обострялось, и по мере того как остальные члены группы, следуя сценарию, повторяли тот же самый неверный ответ, оно приобретало новое качество. Наконец, наступала очередь отвечать и для единственного настоящего испытуемого, который должен был, таким образом, решить: присоединиться ли к единодушному большинству или остаться при своем мнении.

До окончания эксперимента в рамках серии из 10-15 испытаний должно было быть проведено (в зависимости от плана каждого конкретного исследования) от 5 до 12 подобных «критических» тестов на конформность. Каждый из критических тестов ставил испытуемого перед одной и той же дилеммой: выразить свое согласие с мнением других и тем самым отвергнуть свидетельства своих органов чувств либо сохранить свою независимость перед лицом единодушного и кажущегося уверенным большинства.

Первоначально Эш ожидал, что подавляющее большинство его испытуемых проявят смелость в отстаивании своих убеждений (или по крайней мере уверенность в адекватности своего чувственного восприятия), оставаясь независимыми перед лицом единодушного большинства. Однако данное ожидание оказалось необоснованным. Несмотря на простой и конкретный характер задачи формирования суждения на основании чувственного восприятия, испытуемые обычно демонстрировали очевидные признаки внутреннего конфликта и дискомфорта, достаточно часто проявляя конформность. На самом деле в любом из поставленных экспериментов от 50 до 80% испытуемых (конкретное процентное значение колеблется от исследования к исследованию) по крайней мере один раз примыкали к заблуждающемуся большинству. В целом проявление конформности было отмечено в одной трети от числа всех критических тестов.

В ходе дальнейших исследований Эш довольно скоро установил два важных факта. Во-первых, в данной экспериментальной парадигме численность единодушного большинства не обязательно должна быть особенно большой. И в самом деле, Эш нашел, что показатели конформности существенным образом не уменьшаются при сокращении числа сообщников с восьми до трех или четырех. (В свете результатов, полученных ранее Шерифом, следует заметить, что при обследовании по методике Эша группы, состоявшей из испытуемого и двух сообщников, зафиксированный уровень конформности был относительно низок; при наличии же единственного сообщника не отмечалось, по существу, никаких признаков социального влияния.)

Во-вторых, заблуждающееся большинство обязательно должно быть единодушным. Когда к настоящему испытуемому подсаживали по одному так называемому союзнику, т.е. сообщнику экспериментатора, который тоже сохранял независимость суждений, процент испытуемых, проявлявших конформность, равно как и частота проявления конформности, резко снижался. И это происходило даже в тех случаях, когда испытуемый и его союзник противостояли давлению семи или восьми человек, высказывавших иное мнение.

Сам Эш, хотя и был сначала удивлен, однако так и не поддался искушению сделать вывод, что суждения об основных аспектах восприятия физической реальности могут быть навязаны социально. Отстаивая свою точку зрения, Эш указывал, что по самым грубым оценкам одна треть его испытуемых не проявляла конформности никогда, а еще одна треть чаще противостояла единодушному большинству, чем уступала его давлению. Еще более важным представляется то, что, пользуясь данными интервью, проведенных по завершению экспериментов с целью подтверждения полученных результатов, Эш пришел к выводу о том, что когда испытуемые проявляли конформность перед лицом социального давления, это происходило вовсе не по причине изменения их непосредственных восприятий. Напротив, испытуемые проявляли конформность вопреки тому, что они реально воспринимали. Они либо считали данные собственного восприятия почему-то ошибочными (а данные восприятия представителей единодушного большинства — верными), либо просто не желали выглядеть «отщепенцами», даже будучи вполне уверенными в ошибочности мнения большинства.

И хотя интерпретации Эша были убедительны, а исследования, предпринятые им вслед за этим, многое прояснили, воображением современников Эша завладел его основной эмпирический результат — готовность столь многих людей скорее отвергнуть недвусмысленные свидетельства собственных органов чувств, чем остаться в одиночестве, противостоя группе. И именно этот факт продолжает поражать нас сегодня.

Социальные психологи 50-х годов поспешили соотнести открытия Эша с событиями в реальном мире. Страна переживала эпоху, казалось, беспрецедентной политической и социальной ортодоксии: эпоху маккартизма и клятв в лояльности, эпоху социально однородных, заселенных консервативными обывателями пригородов и косной корпоративной культуры. Немногие могли бы тогда почувствовать приближение периода конфликтов и социального противостояния, наступившего одновременно с возникновением движения «За гражданские права» в начале 60-х годов и достигшего своей кульминации в протестах по поводу участия Америки во вьетнамской войне. Социальные критики 50-х годов сетовали на относительную малочисленность диссидентов и высокую цену, которую им приходилось платить за свое несогласие с общим мнением. Они оплакивали утрату духа независимости и сурового индивидуализма, до этого представлявшего собой, как они полагали, отличительную черту американского общества. Они прямо-таки поносили проявляемые как на работе, так и в быту мягкость и корректность «человека в сером фланелевом костюме», возвращающегося каждый вечер домой к своему тщательно вычищенному, правильно мыслящему и потребительски настроенному выводку. Подобным критикам эксперимент Эша казался поучительной историей, предостерегающей против опасностей, кроющихся в психическом давлении со стороны однородной массы⁶.

В кругах же социальных психологов, особенно в среде последователей К. Левина, которые уже тогда приступили к исследованию принципов групповой динамики и социального влияния, эксперименты Эша были использованы как аргументы в пользу тезиса о силе «давления в направлении единообразия». Даже в ситуации, созданной Эшем, в которой простота и объективность задачи и отсутствие у группы поощрительных и карательных полномочий должны были бы способствовать минимизации давления в сторону конформности — проявления последней могли быть очень существенными. Поэтому — рассуждали они — возможно ли не ожидать проявления еще большей конформности в ежедневно возникающих ситуациях, когда гораздо более спорные вопросы обсуждаются в группах, участники которых имеют все основания уважать чужое мнение и опасаться критики друг друга?

Подобно всем классическим экспериментам, бросающим вызов нашим интуитивным ожиданиям и предвзятым представлениям, эксперименты Эша порождают вопросы о возможности обобщения и практическом смысле их результатов. Являются ли полученные Эшем данные всего лишь артефактом, созданным в условиях социально-психологической лаборатории и не имеющим отношения к тому, как социальное влияние проявляется в реальном мире? А если даже это и не так, то что реально можно извлечь из этих результатов для целей объяснения, предсказания и управления человеческим поведением?

То, что основные открытия Эша не являются всего лишь занимательным артефактом, полученным в тепличных условиях лаборатории, было установлено уже давно. Благодаря Стэнли Милгрэму (S. Milgram) (собственный классический эксперимент которого будет детально рассмотрен далее) мы знаем, что массовые явления, продемонстрированные Эшем, не зависят от того факта, что в качестве испытуемых Эш использовал студентов колледжей, или даже от того, что они знали о своем участии в психологическом эксперименте.

Милгрэм (Milgram, 1961) исследовал реакции взрослых испытуемых, которые полагали, что были привлечены к исследованию с целью испытания новой системы сигнализации для реактивных авиалайнеров. В этом контексте от испытуемого требовалось сопоставить эталонный звуковой сигнал с рядом других сигналов, данных для сравнения. В ходе нескольких критических испытаний субъект оказывался перед перспективой выбора между проявлением конформности и независимым суждением, которое он всегда должен был высказывать последним, после остальных испытуемых (являвшихся, конечно же, сообщниками экспериментатора), а они в свою очередь соответствующим эталонному сигналу считали сигнал, казавшийся явно более высоким или более низким по тону. Как и в более раннем эксперименте Эша, основным открытием данного исследования явился высокий уровень конформности по отношению к заблуждающемуся большинству. Таким образом, полученный Милгрэмом результат должен был заставить умолкнуть любых скептиков, которые могли бы настаивать на неприменимости открытий Эша к неэкспериментальным жизненным ситуациям, находясь в которых оценивающие субъекты уверены, что их неправильные ответы могут иметь определенные последствия.

Все же вопрос о более широком теоретическом значении открытий Эша более сложен. Все мы, конечно, знаем, что эффект массовой конформности может быть достигнут и путем использования многих других видов стимулов, включая математические задачи, вопросы на общую эрудицию, а также суждения общественно-политического характера (Crutchfield, 1955). И в самом деле, исследования, предпринятые вслед за оригинальными экспериментами Эша, все более и более сдвигались от использования простых объективных стимулов в сторону проблем, требующих субъективной интерпретации и выражения субъективного мнения. Это происходило потому, что подобные суждения казались в большей степени относящимися к конформности, проявляемой людьми в повседневной практике, потому что соответствующие исследования были более просты для выполнения и с большей вероятностью могли способствовать частому проявлению конформности, а также потому, что они в меньшей степени выставляли испытуемых в невыгодном свете. Указанные исследования вновь и вновь демонстрировали, что случайным образом составленные группы, даже не имеющие возможности в течение долгого времени вознаграждать своих членов за лояльность и карать их за несогласие, могут оказывать на них мощное давление в сторону конформности.

Вместе с тем простота демонстрации феномена массовой конформности не должна подталкивать нас к тому, чтобы на основании обнаруженной Эшем закономерности делать выводы о том, что люди — не более чем стадо овец и что они в силу своих личностных диспозиций более склонны присоединяться к хору большинства, чем позволять себе высказывать собственные замечания, диссонирующие с этим хором. Хотя подобное воззрение и было более или менее общепринятым во времена Эша, однако согласившись с ним, мы впали бы в фундаментальную ошибку атрибуции, которую сами подвергаем критическому рассмотрению на протяжении данной книги.

Для того чтобы опровергнуть заключение, что «люди — это стадо овец», нам необходимо, подобно самому Эшу, просто напомнить читателям, что большая часть его испытуемых в большинстве случаев конформности не проявляла. Мы должны также отметить то, насколько резко снижался уровень конформности в созданной Эшем ситуации, когда большинство — даже значительное большинство — переставало быть единодушным. На основании этих результатов можно предположить, что люди часто бывают весьма расположены к тому, чтобы выражать взгляды меньшинства. Самое худшее, что можно заключить из экспериментов Эша — это то, что людям трудно выразить несогласие с группой, когда у них нет союзников, поступающих так же.

Однако для доказательства того, что люди могут противостоять и противостоят давлению в сторону конформности, нам вовсе не нужно апеллировать к открытиям, сделанным в лаборатории. Все мы можем привести примеры случаев, в которых мы сами или другие знакомые нам люди охотно высказывали свое несогласие. В действительности, такое могло происходить даже при обстоятельствах, когда (по крайней мере на первый взгляд) возможная цена за подобное несогласие казалась значительно более высокой, чем цена, ожидаемая потенциальными «отщепенцами» в ситуации, сконструированной Эшем.

Вопрос о том, когда и почему люди готовы действовать вразрез с общим мнением, был рассмотрен Россом, Бирбрауэром и Хоффманом (Ross, Bierbrauer & Hoffman, 1976), которые проанализировали созданную Эшем ситуацию с точки зрения причинных атрибуций, формировавшихся у ее участников. Росс и его соавторы утверждали, что в сущности люди, вынужденные выбирать между конформностью и несогласием, почти всегда в состоянии назвать причины отличия их взглядов. Они могут указать на различия в целях, побудительных мотивах, имеющейся информации или предварительных предположениях — различия, которые с точки зрения разумного человека могут служить причиной для выражения несогласия, равно как и оправдывать его.

В отличие от этого сконструированная Эшем ситуация была уникальна тем, что не оставляла потенциальным диссидентам никакой возможности для объяснения явно ошибочных, но единодушных суждений партнеров. Верное суждение представлялось испытуемым столь очевидным, что только дураки или сумасшедшие могли бы заблуждаться. Поэтому они имели все основания предполагать, что правильный ответ казался настолько же очевидным и остальным. В соответствии с этим, проявляя несогласие, они подвергались риску показаться некомпетентными или даже несколько невменяемыми. В лучшем случае их несогласие обещало быть настолько же непонятным для остальных, насколько суждения остальных представлялись непонятными для них самих. Несогласие потенциальных диссидентов представляло бы собой, по сути, вызов коллективной компетентности других участников, отважиться на который человеку особенно трудно, когда его собственная способность к осмыслению мира поставлена под сомнение.

В целях проверки данного атрибутивного анализа Росс и его коллеги воссоздали версию ситуации Эша, в которой испытуемые выносили простые суждения об относительной продолжительности двух звуковых сигналов. Они показали, что испытуемые проявляли гораздо большую готовность к несогласию в критических испытаниях (где они сталкивались с единодушно неверным мнением группы), если были предусмотрены различные варианты последствий ошибочного суждения. Испытуемые знали, что в ходе критических испытаний кажущиеся неверными суждения, если они будут правильными, принесут тому, кто их высказал, большую выгоду, в то время как выгода от очевидно верных суждений будет совсем незначительной. В этой ситуации наблюдалось существенное снижение уровня конформности. Росс и его коллеги утверждали, что это происходило потому, что введение в ходе критических испытаний асимметричной матрицы вознаграждения обеспечило явному несогласию приемлемое объяснение. Испытуемый мог рассудить, что «именно их, а не мое суждение подверглось искажению ввиду обещания высокого вознаграждения» либо даже «они, очевидно, решили, что стоит рискнуть, а я — нет». Иными словами, введение асимметричной матрицы устранило из ситуации Эша наиболее характерную и мощную по воздействию особенность — отсутствие у наивных испытуемых какого-либо приемлемого способа объяснить очевидное расхождение в данных чувственного восприятия.

Размышление над значением исследований Эша и выявление факторов, влияющих на конформность, остается по-прежнему актуальным и интересным занятием даже для тех психологов, которые уже давно знакомы с этой его работой. Но, независимо от интерпретаций его открытий, предпочитаемых разными психологами, все они сходятся в том, что исследование Эша представляет собой одну из наиболее изумительных демонстраций замечательной способности ситуаций извлекать на поверхность поведение, относительно которого большинство из нас уверены, что они никогда к нему не прибегнут, а именно: к публичному выражению согласия с чужими взглядами, которые резко расходятся с нашими собственными.

Беннингтонские исследования

Следующая классическая серия исследований социального влияния уводит нас за пределы лаборатории, прочь от нюансов экспериментальных парадигм к знакомой всем проблеме политических убеждений. Как известно, изменить чьи-либо политические взгляды чрезвычайно трудно. Конечно, пропагандистские кампании, предпринимаемые средствами массовой информации, иногда достигают успеха. Но этот успех чрезвычайно редко бывает достигнут либо вообще никогда не достигается за счет изменения фундаментальных политических взглядов избирателей. Подобные кампании могут успешно продемонстрировать личные достоинства кандидата, его способность к лидерству или сопереживанию людям либо (пользуясь менее благовидными средствами) поставить под сомнение репутацию оппонента.

Однако факт остается фактом: предвыборные кампании редко служат причиной реального перехода избирателей из одного политического лагеря в другой. Даже наиболее искусно составленные риторические обращения редко бывают в состоянии убедить консерваторов голосовать за кандидатов либералов, поддерживать инициативы, которые кажутся консерваторам либеральными, или наоборот. Еще менее они способны убедить избирателей изменить базовой идеологии, которую они исповедуют. На самом деле, в ходе наиболее успешных политических кампаний не предпринимается даже попытка повлиять на политические взгляды электората. Вместо этого ведется борьба за голоса так называемых колеблющихся, после чего усилия сосредоточиваются на выявлении единомышленников и на обеспечении их явки на избирательные участки для подачи голосов в день выборов.

Вопреки приведенным выше соображениям политической мудрости, подкрепленным результатами многих экспериментальных исследований стабильности избирательных привычек (например, Berelson, Lazarsfeld & MePhee, 1954; Hyman & Sheatsley, 1947), а также исследований более общего характера, посвященных неудавшимся кампаниям, направленным на изменение социальных и политических аттитюдов с помощью средств массовой информации (например, McGuire, 1986; Roberts & Maccoby, 1985), мы приглашаем читателей обратиться к результатам знаменитого Беннингтонского исследования, предпринятого Тео-дором Ньюкомбом в конце 30-х годов (Newcomb, 1943).

Основные открытия, сделанные в ходе данного исследования, могут быть обобщены довольно просто. В период с 1935 по 1939 г. в Беннингтонский колледж поступали молодые женщины, принадлежавшие преимущественно к семьям, относящимся к верхнему сегменту среднего класса. Все они разделяли в целом консервативные республиканские политические взгляды и избирательные предпочтения своих родителей. Через пару лет, после того как студентки попадали под влияние университетской среды Беннингтона, их взгляды и предпочтения смещались далеко влево по сравнению со взглядами, которых придерживались члены их семей и большинство других американцев, принадлежавших к одному с ними социальному слою.

Результаты выборочного опроса, проведенного в студенческом городке накануне президентских выборов 1936 г., особенно убедительно свидетельствовали о происшедших изменениях. В тот год кампания за переизбрание на второй срок президента-демократа Ф. Рузвельта натолкнулась на сопротивление со стороны как республиканцев, критиковавших его шаги в рамках либеральной политики «нового курса»⁷, так и кандидатов от социалистов и коммунистов, которые пользовались существенным успехом, убеждая измотанных великой депрессией американцев в необходимости еще более радикальных перемен. Среди студенток Беннингтона первого года обучения, прибывших в студенческий городок во время выборов, более 60% поддерживали республиканца Лэндона, в то время как правящего демократического президента Рузвельта поддерживали менее 30%. Менее 10% студенток поддерживали социалиста Томаса либо коммуниста Браудера. Данное процентное распределение избирательных предпочтений студенток (даже несмотря на неожиданную поддержку, оказанную частью из них двум радикальным кандидатам) отражало предпочтения их состоятельных родителей и других представителей социального слоя, к которому они принадлежали. Среди второкурсниц, находившихся к тому времени в Беннингтоне чуть более года, сдвиг влево был уже вполне очевиден. Лэндон и Рузвельт пользовались у них поддержкой в равной степени (по 43% каждый), а два радикальных кандидата делили между собой оставшиеся 14%. Среди студенток старших курсов сдвиг влево был еще более впечатляющим. Лишь 15% из них поддерживали Лэндона (правого кандидата, которому отдавали предпочтение несомненное большинство их родителей), около 54% поддерживали Рузвельта и более чем 30% студенток предпочитали одного из двух радикалов.

Данное процентное распределение наряду с другими данными, собранными Ньюкомбом в течение четырех лет исследований, иллюстрирует тот факт, что социальная ситуация может порождать фундаментальное смещение основных политических предпочтений большого числа людей — изменение такого рода, которое вряд ли может быть вызвано к жизни политическими речами, газетными статьями или публичными дебатами. Более того, весьма примечательно, что эти изменения происходят несмотря на противостоящие им семейные аттитюды и ценности, а также на некоторого рода «объективные» факторы, имеющие отношение к личной экономической заинтересованности и классовым интересам, на которые столь сильно акцентируют внимание ученые марксистской ориентации.

Но наиболее примечательным из всего этого выглядит, пожалуй, то, до какой степени в течение еще долгого времени после окончания Беннингтона политические предпочтения «новообращенных» продолжали оставаться либеральными. Более чем 20 лет спустя, на выборах 1960 г., когда демократ Джон Кеннеди получил на Северо-Востоке в целом весьма ограниченную поддержку со стороны благополучных людей, окончивших колледж и принадлежащих протестантскому вероисповеданию (по весьма щедрой оценке Ньюкомба, не более 30%), за него голосовали приблизительно 60% тех, кто окончил в 1935-1939 гг. Беннингтон! Когда же их попросили охарактеризовать свои политические взгляды, более 65% бывших студентов Беннингтона проявили себя как «либералы» или «левые центристы», отвечая на большинство вопросов, в то время как лишь 16% из них охарактеризовали себя как «консерваторов» (остальные говорили о себе как о «стоящих на перепутье»). Короче говоря, предпочтение, отдаваемое ими тем или иным политическим блокам, продолжало отражать влияние беннингтонских референтных групп (Newcomb, Koenig, Hacks & Warwick, 1967).

Открытия Ньюкомба позволили ему предложить всеобщему вниманию ряд важных наблюдений относительно социальной среды Беннингтона и проверить несколько конкретных гипотез о природе социального влияния. Из его исследований мы узнаем, что Беннингтон 30-х годов являлся сообществом, тесно спаянным внутренне, самодостаточным и изолированным от окружающей социальной среды во многих важных отношениях. Его профессора были молоды, динамичны, политически либеральны и стремились к развитию социального самосознания привилегированных молодых женщин, с которыми они общались как в пределах, так и вне учебных аудиторий, и к их вовлечению в социальную жизнь. Корпоративный дух был достаточно силен, и имелись очевидные признаки группового давления в направлении единообразия, в особенности в сторону принятых в Беннингтоне норм либерализма и социальной активности.

Ньюкомб показал, что по сравнению с их консервативными подругами политически активные, либеральные студентки имели больше шансов завести дружеские отношения, а также быть избранными на должности, дававшие право на лидерство и социальное признание. Либералы образовали нечто вроде внутренней группы, чья деятельность вела к изменениям в студенческом коллективе, представлявшем собой в некоторых отношениях вполне сформировавшееся общественное движение. Для многих, возможно, даже для большинства вновь поступающих студенток, «однокашники» по Беннингтону становились первой по значимости референтной группой, принятия и одобрения со стороны которой они горячо добивались и ценности которой усваивали. Для новичков, составлявших меньшинство, все было иначе: они старались держаться в стороне и не изменять своим аттитюдам. Возможно (как предполагает Ньюкомб), это происходило потому, что они оставались привязанными к собственным родительским семьям и оберегали себя таким образом от возможных конфликтов и неодобрения.

В своем анализе Ньюкомб делает сильный акцент на адаптивной социальной функции процесса изменения студентками своих политических убеждений. Иными словами, он отмечает связь между принятием ими либеральных или радикальных убеждений и желанием получить одобрение со стороны окружающих. Возможно, в этом анализе, как отмечали позднее Эш (Asch, 1952) и другие авторы, слишком мало внимания было уделено когнитивным аспектам, так как студенты Беннингтона, несомненно, размышляли и обсуждали важнейшие события, происходившие в окружавшем их мире, такие, как борьба Америки с Великой депрессией и консолидация сил германских нацистов для подготовки войны в Европе. Остается до конца неясным, каким образом какая бы то ни было система политических взглядов могла быть столь успешно навязана социальной группой и лидерами, внушающими определенное мнение. Но по крайней мере понятно, что социальная ситуация в Беннингтоне (внутригрупповая сплоченность, относительная изолированность от конкурирующих влияний и, конечно, давление в направлении единообразия, подкрепляемое обещанием социального принятия и угрозой отвержения) была необходимым фактором смещения взглядов этих студенток влево. Ибо те же самые мировые события и те же аргументы в пользу необходимости установления большей социальной справедливости и проведения экономической реформы относительно мало влияли на их братьев, сестер и других равных по социальному положению сверстников, испытывавших на себе иное социальное давление в другой социальной обстановке.

Выделение различных факторов, действовавших в беннингтонской и других подобных ей историях, т.е. изучение природы группового давления, вопроса о роли фактора изолированности от социума, а также истоков и смысла внутригрупповой сплоченности, стало основным занятием для психологов 50-х годов. В ходе «полевых» исследований (упоминания заслуживают Festinger с соавторами, 1950, а также Siegal & Siegal, 1957) и позднее в бесчисленных лабораторных экспериментах (например, Back, 1951; Schachter, 1951) были установлены новые стандарты утонченности и строгости исследований. Психологи продемонстрировали, что могут успешно распутывать и изучать многие сложные социальные процессы, происходящие в групповом контексте.

Однако именно в это время Музафер Шериф был погружен в напряженную работу над серией полевых исследований, ведущих свое происхождение от совершенно другой интеллектуальной традиции. Именно на эти исследования мы и обратим теперь наше внимание.

Исследование Шерифом межгрупповой конкуренции и межгруппового конфликта

Предпринятое Шерифом исследование социального влияния навеяно идеями крупного ситуациониста девятнадцатого столетия, чье воздействие на науки об обществе ощущается значительно меньше в психологии, чем в политологии, экономике и социологии. Ситуационистом, о котором идет речь, был Карл Маркс (Marx, 1859-1904. С. 10), более века назад отмечавший, что «не сознание людей определяет их общественное бытие, а наоборот — общественное бытие определяет сознание». Памятуя об этом марксистском принципе. Шериф вернулся к задаче демонстрации социальных оснований индивидуального восприятия и суждения, к решению которой он приступил в своих исследованиях аутокинетического эффекта приблизительно за двадцать лет до этого. На этот раз он провел ставшую впоследствии классической серию полевых экспериментов с феноменом межгруппового конфликта.

Целью трех поставленных Шерифом экспериментов (Sherif & Sherif, 1953; Sherif, White & Harvey, 1955; Sherif и соавторы, 1961) была демонстрация того, что межгрупповая враждебность и негативные оценки не являются неизбежным следствием самого факта существования различных социальных группировок. Напротив, Шериф и его коллеги настаивали на том, что враждебные чувства и действия возникают из межгрупповой конкуренции за ограниченные ресурсы, а также из других реальных или кажущихся конфликтов интересов. Более того, когда действия одной группы начинают в большей степени способствовать, а не препятствовать достижению целей, преследуемых другой группой, то групповые аттитюды могут перестать быть враждебными.

Для проверки этого ситуационистского тезиса Шериф и его соавторы в течение нескольких лет брали на себя труд по организации летнего лагеря, в котором они имели возможность экспериментировать с «объективными» отношениями между группами, фиксируя затем изменения, происходящие в чувствах и действиях участников разных групп по отношению друг к другу. Основные параметры трех наиболее известных из проведенных ими экспериментов были схожими. Участники лагеря — мальчики в возрасте 12 лет, белые, американцы, принадлежащие к среднему классу, до приезда в лагерь друг друга не знавшие, — распределялись для проживания в одном из двух домиков. В ходе начальной фазы исследования взаимодействие между двумя группами, сформированными путем такого разделения, было слабым. Каждая из групп предавалась занятиям, типичным для любого американского летнего лагеря, организованного для детей среднего класса (вырабатывались определенная внутренняя иерархия, групповая символика, ритуалы, жаргон и другие нормы должного поведения). В ходе следующей фазы исследования между двумя группами устраивалось несколько состязаний (по бейсболу, футболу, поиску сокровищ и перетягиванию каната) с перспективой получения коллективных трофеев и индивидуальных призов (например, перочинных ножиков), присуждавшихся членам победившей группы. Проигравших не ожидало ничего, кроме ощущения рухнувших надежд и уныния.

После того как соревнования завершались и их влияние на аттитюды мальчиков было установлено, наступала третья фаза эксперимента. Вместо того чтобы соревноваться за награды, которые одна группа могла завоевать исключительно за счет другой, обе группы не только оказывались перед целым рядом обстоятельств, в которых они преследовали общую «из ряда вон выходящую» цель, но и обнаруживали, что эта цель могла быть достигнута исключительно в результате межгруппового взаимодействия. В наиболее показательном случае обе группы, выехав вместе за пределы лагеря, обнаруживали, что грузовик, который вез их, сломался. В результате они могли вернуться в лагерь к обеду только в том случае, если бы удалось каким-нибудь образом завести грузовик. Это они и сделали, принявшись все вместе тянуть за веревку, привязанную к переднему бамперу машины. (Для этого они использовали — и вовсе не случайно — веревку, служившую им ранее снарядом при перетягивании каната!)

Результаты этого кратковременного, но побуждающего к далеко идущим выводам полевого исследования были ясны и убедительны. Несмотря на то что физическое разделение обитателей лагеря с самого начала на две группы вело к возникновению дружеских отношений внутри каждой из них, порождая даже склонность ставить собственную группу в чем-то выше другой, оно не стало причиной установления между двумя группами враждебных отношений. Стремление унижать и враждебность по отношению к членам противоположной группы начинали проявляться только в условиях соревнования за ограниченные ресурсы. Посредством неформального наблюдения и ряда умно спланированных небольших экспериментов, поданных в форме игры, исследователям удалось показать, что норма мирного сосуществования начинала ослабевать с началом состязаний и постепенно улетучивалась по мере возрастания накала борьбы. Обе группы редко упускали возможность ввязаться в перебранку, умалить способности друг друга и даже вполне открыто проявить агрессивность. Ко времени окончания соревнований члены обеих групп утверждали, что они не хотят больше ничего делать вместе. В то же самое время возрастала внутригрупповая солидарность, равно как и авторитет физической силы.

Короче говоря, соревнование между группами явилось достаточным условием для усиления межгрупповой враждебности. Хотя культурные и внешние физические различия между группами могли усиливать уже имеющуюся враждебность, Шериф заключил, что подобного рода различия не являются необходимым условием для ее возникновения.

По мнению Шерифа, не менее важно было показать, что меж-групповой конфликт может быть ослаблен путем постановки неординарных целей и организации совместных мероприятий с целью их достижения. И вновь неформальные наблюдения и мини-эксперименты раз за разом демонстрировали изменение взаимных чувств и развитие дружеских отношений между недавними соперниками и даже врагами. Однако Шериф счел нужным особо отметить, что подобные изменения к лучшему не были ни мгновенными, ни неизбежными (в ходе первых совместных мероприятий устранить разделение по принципу «мы -' они» не удалось).

Шериф не мог также удержаться от замечания, что чисто информационные кампании (даже те, что основывались на призывах к соблюдению моральных принципов) неизменно терпели неудачу в отношении ослабления враждебности. Служившие паузами между соревнованиями воскресные церковные службы, в ходе которых особый упор делался на проповедь братской любви, необходимости прощать врагов и стремиться к сотрудничеству, не имели никакого эффекта. Мальчики покидали церковь с торжественным видом, а затем, спустя буквально несколько минут, возвращались к своим постоянным заботам о том, как нанести поражение или подчинить себе ненавистную группу соперников. И лишь изменение характера существовавшей между группами реальной взаимозависимости смогло инициировать соответствующее изменение аттитюдов и поведения их членов.

Социальные исследователи 50-х годов не могли оставить без внимания и то, что демонстрации Шерифа имели прямое отношение к актуальным в то время проблемам религиозных, этнических и в особенности расовых предрассудков. Полученные Шерифом результаты выглядели обнадеживающе для поборников десегрегации в студенческих общежитиях, сферах занятости и образования, и в то же время они содержали в себе предостережение против преувеличения ценности «простого общения», т.е. общения, при котором не преследуется (возможно, необходимо было бы добавить: не преследуется с успехом) достижение общих целей (Cook, 1957, 1979, 1985; Deutsch & Collins, 1951; Gerard & Miller, 1975; Pettigrew, 1971, 1986).

Стоит заметить, что за последние два десятилетия мы стали свидетелями весьма любопытного концептуального вызова, направленного против, по меньшей мере, одного из аспектов теоретических построений Шерифа. Генри Тэджфел и его коллеги (Tajfel, 1970, 1981; Tajfel, Billig, Bundy & Flament, 1971) стремились продемонстрировать, что «простое», чисто номинальное разделение людей на группы может порождать внутригрупповой фаворитизм и дискриминацию по отношению к членам других групп, даже при отсутствии сколько-нибудь тесных отношений между членами одной и той же группы.

Например, в одном из таких исследований детям, отнесенным к одной из двух «минимальных групп» (сформированных в зависимости от того, чьим картинам они отдавали предпочтение — Клее или Кандинского), было дано задание распределить деньги между членами — как своей собственной, так и другой группы (при этом они не знали о тех, кому давали деньги, ничего, кроме их групповой принадлежности). Важнейший вывод данного исследования, очевидность которого была подтверждена и в ходе других экспериментов, воспроизводивших его концептуально и предпринимавшихся в целом ряде стран, состоял в наличии ощутимой (хотя и незначительной) склонности испытуемых вознаграждать членов собственной группы более высоко по сравнению с членами другой группы. Иными словами, даже самое произвольное и не чреватое на первый взгляд никакими последствиями разделение на группы может служить основанием для дискриминирующего поведения.

Открытия Тэджфела и его соавторов и последователей вызвали сетования критиков на искусственность проводившихся экспериментов (по причине того, что вознаграждения распределялись лишь «на бумаге»), пробудив горячую полемику о возможности их соотнесения с реальной действительностью и корректной интерпретации (Brown, 1986. С. 543-551). Между тем эти исследования действительно доказывают, что склонность видеть мир сквозь призму дихотомии «мы — они», полагая при этом (по крайней мере на правах рабочей гипотезы), что «мы» в чем-то лучше, чем «они», и заслуживаем большего, является фундаментальным аспектом социального восприятия. На основании этих исследований можно также выдвинуть антимарксистскую гипотезу о том, что важную роль в общественных отношениях могут играть не только сугубо материальные и объективные, но и субъективные аспекты социальной жизни. К данному вопросу мы еще вернемся в главе 7, где обсудим влияние, которое оказывают на социальное поведение и объективная ситуация, и субъективные аспекты культуры.

Факторы, препятствующие вмешательству свидетеля

Некоторые из лучших и наиболее интересных исследований, предпринятых в рамках основанной Левиным традиции ситуационизма, обязаны своим происхождением не абстрактным теориям, а тщательному анализу явлений реального мира. Пожалуй, наиболее хорошо известный пример данной традиции дают нам классические исследования феномена вмешательства свидетеля, предпринятые два десятилетия назад Джоном Дарли (J. Darley) и Биббом Лэтэнэ (В. Latane).

1960-е годы были наполнены событиями, которые многих заставили думать, что разрывается сама социальная ткань американского общества. Внимание Дарли и Лэтэнэ привлек ряд фактов нападения на женщин, в ходе которых на помощь жертвам не приходил никто. Один из подобных инцидентов получил широкий общественный резонанс.

В Кью Гарденс, одном из кварталов Нью-Йоркского района Куинс, заселенном представителями среднего класса, произошло буквально следующее: нападавший в течение 30 минут непрерывно наносил удары ножом женщине по имени Китти Дженовезе. Несмотря на то что несчастная все это время звала на помощь и даже на то что (как установила позже полиция) ее крики слышали по крайней мере 38 человек, никто никоим образом не вмешался в происходящее. Никто даже не вызвал полицию!

Программы новостей, которые никогда не упустят случая, позлословить о человеческом поведении, были единодушны, относя невмешательство соседей на счет растущих среди населения мегаполиса отчуждения и апатии. Воспитанные в традициях ситуационизма и субъективизма Дарли и Лэтэнэ думали иначе. Они выдвинули гипотезу, что в данном случае, равно как и в ряде других, когда свидетели не приходили на помощь жертвам несчастных случаев, болезней или преступлений (даже при обстоятельствах, не сопряженных для них с опасностью либо со сколько-нибудь существенными затратами), действия потенциальных альтруистов тормозились отнюдь не безразличием, а скорее некоторыми существенными факторами социальной ситуации. В частности, присутствием других потенциальных альтруистов и их аналогичным невмешательством в ту же самую ситуацию.

Как утверждали Дарли и Лэтэнэ, участие в ситуации группы людей может удерживать свидетеля от вмешательства по двум причинам. Первая и наиболее очевидная причина — растворение или распыление ответственности, ощущаемое каждым участником подобной ситуации ввиду присутствия других людей («Почему вмешиваться должен именно я, особенно если никто другой этого не делает? Я готов принять в этом посильное участие, но никак не брать на себя всю ответственность!»).

Вторая, менее очевидная причина, заключается в проблеме субъективной интерпретации или социального определения ситуации, к которой мы подойдем с более общих позиций в следующей главе. Иными словами, в той мере, в какой существует неясность относительно природы данной ситуации или же относительно уместной реакции на нее, бездействие других людей играет на руку пониманию ситуации, согласующемуся с невмешательством («Это, должно быть, просто семейная ссора» или «полученные ею повреждения не так серьезны и она не подвергается такой уж большой опасности, как кажется»; либо совсем наоборот: «Сдается мне, что это как раз одна из тех ситуаций, когда вмешиваться ни к чему или даже опасно. Осмотрительные и искушенные люди обычно избегают подобных ситуаций»).

В определенном смысле таким образом возникает порочный круг. Присутствие других людей препятствует немедленному вмешательству, и эта изначальная нерешительность играет на руку такому видению ситуации, когда вмешательство представляется ненужным, неблагоразумным или неуместным. Это в свою очередь подталкивает к дальнейшей нерешительности и промедлению и так далее. Напротив, если свидетель оказывается в подобной ситуации один и рядом нет никого, кто мог бы разделить с ним ответственность за вмешательство или помочь понять ситуацию, то упомянутый порочный круг не возникает никогда.

Для подтверждения наиболее радикальной версии этой гипотезы, состоявшей в том, что с большей вероятностью жертве придут на помощь в том случае, если поблизости окажется лишь один, а не несколько свидетелей, Дарли и Лэтэнэ провели ряд исследований. В ходе одного из них (Latane & Darley, 1968) студентам младших курсов Колумбийского университета было предложено заполнить анкету в одиночестве либо в компании с двумя другими испытуемыми или же двумя сообщниками экспериментаторов, имевшими указания ничего не предпринимать в ходе наступавшей затем «чрезвычайной ситуации».

«Чрезвычайная ситуация» состояла в том, что через вентиляционное отверстие в комнату неожиданно начинал поступать «дым», постепенно окутывавший все помещение. Из числа студентов, заполнявших анкету в одиночестве, 75% покидали комнату, чтобы сообщить о происходящем, в то время как среди тех, кто находился в обществе двух пассивных «подсадных» испытуемых, число поступавших подобным образом составляло лишь 10%; группы же, состоявшие из трех настоящих испытуемых, активно действовали в 38% случаев.

В другом исследовании, проводившемся также в Колумбийском университете (Latane & Rodin, 1969), испытуемые, трудившиеся над заполнением анкеты в присутствии двух пассивных сообщников экспериментатора или в паре с другим настоящим испытуемым, внезапно слышали шум, который, как они полагали, был вызван неудачным падением находившейся за подвижной стенной перегородкой женщины-экспериментатора. И вновь, как и в предыдущем случае, помочь вызвалось большинство (70%) испытуемых-одиночек и совсем немногие (7%) из тех испытуемых, которые выполняли задание совместно с пассивным сообщником экспериментатора. Выяснилось также, что жертва несчастного случая находилась бы в более благоприятном положении, будучи отдана на милость одинокого свидетеля (70% вмешавшихся), чем если бы она была предоставлена заботам двух незнакомых друг с другом людей (40% вмешавшихся).

Наконец, в ходе исследования, проведенного в Нью-Йоркском университете (Darley & Latane, 1968), испытуемые слышали, как у одного из участников эксперимента, обращавшегося к ним по системе внутренней связи, внезапно начинался, как они полагали, «эпилептический припадок». Если испытуемые считали, что они единственные, кто это слышит, то на помощь приходили 85% участников эксперимента. Если же они полагали, что все это слышит хотя бы еще один человек, то количество вмешавшихся составляло 62%. Но когда испытуемые были уверены в том, что, кроме них, о происходящем знает еще четверо человек, доля решивших вмешаться составляла лишь 31% общего числа испытуемых. Кроме того, как и в двух описанных ранее исследованиях, те испытуемые, которые считали себя единственными, кто потенциально способен на вмешательство, предлагали свою помощь быстрее. Действительно, в течение первой минуты после начала фальсифицированного припадка на помощь пострадавшему приходили 50% одиночных участников эксперимента. Из тех же, кто считал себя лишь одним из пяти осведомленных о происходящем, в течение первой минуты на помощь не приходил никто.

К 1980 г. было проведено около 40 подобных исследований. В некоторых из них чрезвычайные ситуации создавались для испытуемых в лабораторных условиях, а в некоторых — ничего не подозревающие люди становились свидетелями симулированных несчастных случаев, приступов болезней или краж, случавшихся прямо на улице, в магазине, на эскалаторе или в вагоне метро. При этом в 90% случаев одиночные свидетели выказывали больше готовности прийти на помощь по сравнению с людьми, находившимися в составе групп (Latane & Nida, 1981). К тому же, как установили Дарли и Лэтэнэ в ходе своих плодотворных исследований конца 60-х годов, общие шансы жертвы получить помощь часто оказывались выше в присутствии одного свидетеля по сравнению с присутствием многих.

Последующий опрос испытуемых послужил подтверждением тому, что требующие вмешательства ситуации, если в них есть хоть толика неопределенности, по-разному интерпретируются участниками групп и одиночными свидетелями. Проникавший через вентиляцию потенциально опасный дым истолковывался как признак поломки в системе кондиционирования воздуха или как испарение из химической лаборатории. Крики и стоны жертвы несчастного случая представлялись чьими-то жалобами и проклятиями по поводу легкого растяжения связок. Перспектива вмешаться в ситуацию в этом случае выглядела «несанкционированным вторжением», способным вызвать смущение у всех участников ситуации. Интересно, что нахождение в группе могло также помешать испытуемым первыми обратить внимание окружающих на происходящее. В «исследовании с дымом» одиночные студенты, заполнявшие анкету самостоятельно, начинали озираться вокруг и замечали дым в течение первых пяти секунд, в то время как испытуемые, находившиеся в группах, не отрывали глаз от задания, не замечая происходящего до тех пор, пока дым не становился уже достаточно густым (приблизительно через 20 секунд после того, как первые клубы дыма проникали через вентиляцию).

Не представляет особого труда разглядеть в исследованиях Дарли и Лэтэнэ преподанный ими урок и гораздо труднее постоянно помнить о нем, сталкиваясь с типичными историями из жизни «большого города». В фильме «Полуночный ковбой» неопытный юноша попадает на улицы Манхэттена прямо с родных пастбищ.

Сойдя с автобуса и блуждая среди несметных людских толп, он наталкивается на человека, лежащего на тротуаре. Юноша склоняется над ним, желая выяснить, что с ним случилось, а затем оглядывается на прохожих, обходящих лежащего человека так, как они могли бы обходить упавшее на тропу бревно. На лице юноши появляется удивление, потом он замирает от ужаса, а затем пожимает плечами и, подобно остальным, отправляется дальше по своим делам.

Невозможно наблюдать подобную сцену и не вспомнить о своих собственных впечатлениях от апатии и безразличия, типичных для жизни в мегаполисе. Полезно, однако, задаться вопросом: будут ли жители Нью-Йорка, Бостона или Филадельфии в меньшей степени, чем их сограждане, скажем, из Сиу Фоллз штата Айова, тронуты страданиями заблудившейся кошки, судьбой засыпанных в забое шахтеров, состоянием притесняемого и заброшенного ребенка или борьбой молодого атлета со смертельной формой рака? Наш собственный опыт заставляет дать отрицательный ответ на этот вопрос. Люди, живущие в одной местности, не более равнодушны к подобным вещам, чем люди, живущие в какой-либо другой. Для того чтобы объяснить, почему городские жители проходят мимо несчастных, лежащих на улице людей, почему не пытаются выяснить в чем дело или вызвать полицию, нам потребуется рассмотреть специфику соответствующих социальных ситуаций, которая включает, конечно же, и поведенческие нормы, обращаемые явно или неявно к людям по мере возникновения возможностей для вмешательства.

Почему социальное влияние столь сильно?

Почему люди настолько сильно подвержены влиянию аттитюдов и поведения других, даже если они совсем им не знакомы и не имеют над ними никакой власти? Дать ответ на этот вопрос, разделив информационные и нормативные аспекты социального влияния, было целью некоторых наиболее интересных теоретических работ в области социальных наук (Deutsch & Gerard, 1955).

Информационные аспекты социального влияния. Другие люди являются для нас одним из лучших источников информации о мире. Если находящееся передо мной животное похоже на кошку, значит, это (почти наверняка) и есть кошка. Но когда речь идет о суждении, чреватом несколько большей двусмысленностью, например о том, насколько трудна задача, за которую я собираюсь _взяться, или о том, насколько я в состоянии справиться с этой задачей, тогда мнения других бывают обычно важны для того, чтобы прийти к правильному выводу.

Если мое мнение отлично от вашего, тогда мне следует учитывать ваше мнение, опираясь на статистические методы. Усредненное мнение любых двух людей окажется в долгосрочной перспективе верным с большей вероятностью, чем какое-либо одно из них. Учитывать распределение мнений других людей считается весьма разумным. Тех же, кто недостаточно учитывает это распределение, окружающие склонны считать самоуверенными или беспечными людьми. Данный фундаментальный факт используется во многих исследованиях, включая исследования Эша, дающих впечатляющую картину социального влияния. Мы не привыкли игнорировать мнения окружающих по той простой причине, что в прошлом они были для нас полезным способом познания мира. Несогласие с другими людьми порождает состояние дискомфорта, которое может быть разрешено либо путем приведения своей собственной позиции в максимально возможное соответствие с позицией других, либо склонения других в сторону своей позиции, либо путем отказа рассматривать их мнения в качестве источника информации, достойного внимания человека, занимающего одну с нами социальную нишу.

Интересным следствием этой разновидности давления в сторону конформности является то, что способность оказывать влияние бывает присуща мнению не только большинства, но также и меньшинства. Влияние на мнения членов группы могут оказывать даже взгляды людей, не обладающих властью и не составляющих в данной группе большинство. И действительно, последние работы Московичи (Moscovici) и его коллег (Moscovici, Lage & Naffrechoux, 1969; Moscovici & Personnaz, 1980; Nemeth, 1986) констатируют, что далеко не во всех случаях конформность проявляется именно по отношению к мнению большинства. Взгляды меньшинства обладают влиянием даже тогда, когда это влияние не осознается большинством. Эти взгляды проникают на рынок идей и могут в конце концов побеждать на нем, даже перед лицом подавляющего превосходства противоположных точек зрения (в особенности, если эти взгляды выражаются последовательно и уверенно).

Нормативная основа социального влияния. Еще одна причина, по которой мы придерживаемся взглядов окружающих, состоит в понимании того, что достижение групповых целей зависит от степени единодушия в оценке ситуации (Festinger, Schachter & Back, 1950). Если каждый имеет отличное от других мнение о поставленной задаче и о том, как она должна выполняться, если каждый по-разному понимает смысл доступных нашему вниманию событий, то сотрудничество и эффективные действия становятся затруднительными, если не невозможными. Во многом по этой причине мнение большинства имеет нормативную или морально принуждающую силу: «чтобы действовать вместе, нужно придерживаться общего направления»; «либо вы с нами, либо нет» и т.д.

Таким образом, группы склонны карать своих отклоняющихся от общей линии членов отчасти еще и потому, что они создают препятствия на пути общегруппового движения. Зная о том, что наше несогласие может пробудить гнев товарищей, мы отваживаемся проявить его только в результате продолжительных колебаний. В интересах общей гармонии всегда лучше уступить. Ввязываться же в борьбу следует лишь по трезвому размышлению.

Социальное влияние и напряженные системы. Как мы уже отмечали в главе 1, важнейшие теоретические разработки на тему социального влияния, в особенности из числа принадлежащих Фестингеру и теоретикам его круга (Cartwright & Zander, 1953), были проведены под серьезным воздействием сформированного Куртом Левиным представления о напряженных системах. Это справедливо как на уровне группы, так и на уровне индивидуальной психики.

Группы следует рассматривать пребывающими в состоянии постоянного напряжения, порождаемого, с одной стороны, требованиями единообразия, а с другой — силами, действующими на каждого члена группы по отдельности, что побуждает их к отходу от группового стандарта. Члены любой группы будут обладать различными источниками информации по вопросам, имеющим общую важность, и интерпретировать эту информацию самыми разнообразными способами. Это будет создавать расхождение во мнениях, наталкивающееся на противодействие внутригрупповых сил, действующих в направлении консолидации. Внутригрупповые силы направлены на достижение статичного, характеризующегося высоким уровнем энтропии состояния, в котором имеет место полное единообразие мнений.

Однако происходящие события и отдельные личности постоянно будут служить причинами отклонения от такого состояния. Если подобное отклонение будет достаточно большим, то тогда силы, действующие в направлении единообразия, вполне могут способствовать распаду группы. К отклонениям во мнениях по важным проблемам группы могут относиться терпимо, но только если подобные отклонения не выходят за пределы некоего уровня. Если же они этот уровень превосходят, то группы начинают отвергать, а иногда даже организованно отторгать от себя своих членов и подгруппы, порождающие эти отклонения (Schachter, 1951).

Отдельные индивиды также могут рассматриваться как напряженные системы, в частности в том, что касается их конфликтов с групповым стандартом. Если некто вдруг обнаруживает расхождение между групповой нормой и собственными взглядами, это порождает напряжение, которое должно быть разрешено одним из трех следующих способов: склонением мнения группы в пользу собственных взглядов, открытием самого себя для группового влияния с целью приведения собственного видения ситуации в соответствие с видением группы, отказом рассматривать мнение группы в качестве стандарта для формирования собственного мнения. В случае, если склонить группу в пользу собственного видения ситуации не представляется возможным, и доводы группы оказываются в свете имеющихся фактов неубедительными и если при этом человек не испытывает желания отмежеваться от группы, то возникает весьма мощная разновидность напряженности, существование которой осознавали многие теоретики 50-х годов, включая Хайдера (Heider), Ньюкомба (Newcomb) и Фестингера (Festinger). Для обозначения подобного рода напряженности Фестингер ввел термин «когнитивный диссонанс», который он толковал максимально широко, так что под ним подразумевалась любая напряженность, возникающая во множестве ситуаций, когда различные факторы тянут аттитюды человека в разных направлениях. В случае социального влияния диссонанс возникает между взглядами данного человека и взглядами группы (равно как и ее требованиями в отношении конформности).

Как правило, данный диссонанс разрешается в пользу взглядов, разделяемых группой, зачастую путем не просто компромисса, а всецелого приятия групповых взглядов при подавлении собственных сомнений. Последствия устранения диссонанса подобным образом были вскрыты в хорошо известном анализе [проделанном Ирвингом Джейнисом (1. Janis) в 1982 г.] катастрофических по своим последствиям военных и политических решений, проистекающих из феномена «группомыслия»⁸. Его выводы сводятся к тому, что лояльные члены группы подавляют свои сомнения относительно планируемых действий, создавая тем самым иллюзию согласия. Эта иллюзия в свою очередь отбивает желание искать в выдвигаемом предложении погрешности и рассматривать альтернативные варианты как у верящих, так и у сомневающихся людей.

Представление о напряженных системах не следует упускать из виду и в ходе рассмотрения нами концепции канальных факторов, которое мы предпримем в следующем разделе данной главы. Канальные факторы имеют большое значение, поскольку служат высвобождению или изменению направления энергии в неустойчиво уравновешенных системах — системах, в которых существует напряженность между двумя или большим количеством альтернативных мотивирующих состояний. Выбор линии поведения или аттитюдной позиции в этих случаях иногда зависит от удивительно незначительных изменений параметров ситуации.

жүктеу/скачать 2.18 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: