Черкесы и кабарда

Из трудов кабардинских ученых, посвященных проблемам этногенеза адыгов (почему-то весьма немногочисленных), получить связное представление об этом процессе, к сожалению, нельзя. К тому же их авторы ограничиваются перечислением различных гипотез или выстраивают их в цепочку, никогда не давая комплекса данных, свидетельствующих о большей или меньше правомерности каждой из них. Совершенно неизвестно, например, какой древний этнос передал адыгам их язык. Причина такого невнимания к этой проблеме нам неясны. Не пытаясь дать полный анализ, мы приведем краткое изложение схемы, данной в работе К. Х. Унежева «История Кабарды и Балкарии», схемы, присутствующей в других доступных нам работах по этой теме. В аннотации к ней сказано, что в ее основу «положены лекции, прочитанные автором на протяжении ряда лет студентам вузов, учащимся средних специальных и общеобразовательных учебных заведений, аспирантам и магистрам», а «написана как учебник». Чему же учит молодежь КБР К. Х. Унежев – доктор филос. наук, канд. ист. наук, завкафедрой КБГУ, профессор, «известный на Северном Кавказе и за его пределами ученый, публицист и общественный деятель»?

Начинает он свою книгу с огромной и для специалиста непростительной ошибки (вернее, двух), на первой же странице, когда пишет: «кабардинцы в КБР сейчас составляют более 50 процентов ее населения, или около 500 тыс. человек, балкарцы – около 10 процентов населения республики или более 70 тыс. человек» (Унежев, с. 3). Мы бы не увидели в этом сообщении ничего подозрительного, но все же заглянули в результаты последних переписей (1979, 1989 и 2005 гг.). И тут выяснилось, что численность кабардинцев Унежев дает по 2005 г., а балкарцев, почему-то – по 1989-ому! (По переписи 2005 года их было в республике 105 тыс.).

Но это еще не все. Оказывается, в 1989 году кабардинцев в республике насчитывалось 364 тыс. чел., а в 2005 году – уже около 500 тыс. (из общей численности в 900 тыс. чел)! Всем памятны трудные девяностые годы, с их неразберихой, митингами, забастовками, массовой безработицей и прочими прелестями «великой криминальной революции» (по названию фильма Станислава Говорухина; впрочем, вероятно, других и не бывает). Во всей стране рождаемость резко упала, смертность превышала рождаемость, и только в 2008 году они сравнялись. Но, если верить результатам переписи 2005 г., у кабардинцев (и только у них одних во всей России) произошел демографический взрыв неимоверной силы: в течении 15 лет они прибавили 140 тыс. человек, только за счет рождаемости (потому что массового наплыва кабардинцев в республику, неведомо откуда, не было и не могло быть).

Но и это не все. Все мы смертны, и кабардинцы тоже. Предположим, в годы перестройки у них почему-то здоровья сильно прибавилось, благодаря неустанным заботам «партии и правительства» (опять-таки в отличие от прочих народов России) и рождаемость вдвое превышала смертность, и за эти 15 лет умерло около 70 тыс. чел.; эту убыль также восполнили родившиеся младенцы. Следовательно, кабардинки с 1989 года по 2005 годы произвели на свет 210 тыс. младенцев. Но кто же их родил? Допустим, половину из 364 тыс. кабардинского населения составляли женщины – 182 тыс. чел; если вычесть из этого числа пенсионерок, школьниц, больных и пр., то остается 70 тысяч женщин детородного возраста (конечно, это завышенная цифра, но пусть так). Следовательно, каждая из них произвела на свет (в среднем) по три ребенка; каждый год рождалось по 14 тыс. маленьких кабардинцев, каждый месяц - по 1150 (интересно, имеется ли в роддомах всей, такой маленькой республики, такое количество коек, или пришлось срочно переоборудовать под роддома все больницы и даже поликлиники?). Иными словами, во времена перестройки в Кабарде ежегодно появлялось количество детей, равное населению небольшого российского города, а за все 15 лет – 15-ти городов.

Заметим, что такой бум рождаемости наблюдался в КБР только у кабардинцев, которые составляли в 1989 году половину населения республики (753 тыс.). По каким-то неведомым причинам, граждане и гражданки других национальностей КБР (коих было 369 тысяч) за 15 лет между двумя переписями сумели породить только 10 тыс. детей, т. е. меньше, чем кабардинки рожали за год (если же отсюда вычесть число умерших, то у них вообще не родилось ни одного младенца)! Иными словами, рождаемость у кабардинцев превышала рождаемость всего прочего населения в 14 раз! Если вы хотите верить в такую дикую статистику, воля ваша.

Но перейдем к книге К. Х. Унежева. По его мнению, далекие предки кабардинцев «еще с периода каменного века жили жили на Центральном Кавказе», куда они продвинулись с юга (с. 7; с. 68;). Будучи от природы людьми доброжелательными, мы готовы согласиться с мнением ученого, но нам неясно, каким образом и на основе какого сверх-оригинального метода ученый определил, что это были именно предки кабардинцев (неужели по клеймам на каменных топорах?).

В бронзовом веке появилась археологическая культура, известная под названием «Майкопская», распространенная на территории от Тамани до Чечни, и, разумеется, ее создателями и носителями «являются древнейшие предки адыго-абхазов». «Ученые предполагают, что на нее могли оказать влияние шумеры или хурриты либо хатты Малой Азии» - кто именно, эти неведомые ученые решить не могут, но Унежев твердо заявляет, что «последние являются одними из древних предков адыго-абхазов». Эти то ли майкопцы, то ли хатты, то ли хурриты, в свою очередь, продвигаясь «к востоку, до современной Кабарды, являются потомками синдо-меотских племен». Число народов, к которым Унежев возводит начало этногенеза адыгов, не утруждая себя хоть какими-то доводами, нарастает с каждым абзацем: «И хатты, и каски, и синдо-меоты были родственными племенами».

Затем историк почему-то возвращается к майкопцам, которые, «являясь северной периферией восточной цивилизации, поддерживали тесные экономические, политические и культурные связи с последней, особенно тесные – со своими юго-западными соседями, создателями дольменной культуры». Но в конце III тыс. до н. э., как совершенно точно вычислил Унежев, контакты «предков адыгов с переднеазиатскими цивилизациями значительно ослабевают», зато усиливаются связи с начавшими проникать сюда степными племенами, которые, конечно же, стояли «на более низком уровне развития, чем предки адыгских племен» (а разве могло быть иначе?). «Значительное» ослабление связей с югом имело для предков адыгов весьма печальные последствия, поскольку Северный Кавказа «становится объектом агрессии степных кочевых племен» и на «фоне смешения культур и народов Майкопская культура угасает, а вперед вырываются Дольменная и Северо-Кавказская» (с. 11-13).

В начале I тыс. до н. э. возникает Кобанская культура. Кто ее создавал, Унежев опять-таки знает совершенно точно, пусть и интуитивно; учитывая, что ему ничего не стоило определить этническую принадлежность людей каменного века, это не должно нас удивлять: «Если носители Кобанской культуры, проживавшие к западу от реки Баксана до верховьев Кубани, говорили на одном из наречий, близких к наречиям далеких предков абхазо-адыгов, то восточная их часть, возможно, была связана с вайнахами (чеченским и ингушским народами)». Занятно, что ученый, уверенно говоря о роли предков адыгов, участие вайнахов только допускает, что еще раз говорит о его полном знании предмета); десятком страниц ниже он заявляет, что носителями Кобанской культуры «были предки адыгов». И, совсем уж безапелляционно он говорит о кобанцах тремя строками ниже: «Этими племенами, проживашими в данном регионе, были, прежде всего, предки адыгов» (с. 24), вайнахов от почетной роли отлучая.

В тот же период появляется Прикубанская культура, создатели которой «сыграли важную роль в формировании многих древнеадыгских племен» (с. 14). Как историку удалось узнать, что прикубанцы участвовали в фомировании только многих, а не всех племен, навеки останется загадкой.

Рассказав о предках адыгов (вернее, перечислив их), автор переходит к обощающей части, так же легко определяя территорию их расселения, причем в весьма отдаленные времена (неужели тогда были карты?), но называя теперь только хаттов, касков и синдо-меотов: «Около 6 тыс. лет назад древние предки адыгов и абхазов занимали обширную территорию от Малой Азии до современной границы Кабарды с Чечней и Ингушетией» (с. 15).

Затем автор почему-то вновь обращается к статистике, сообщая читателям, что в РФ проживает более 600 тыс. адыгов, но, кроме этого, «от 3 до 5 млн адыгов» проживает в Турции, Иордании, Сирии, США, Германии, Израиле и других странах». Такой сильный допуск («от 3 до 5 млн») заставляет подозревать, что никакой переписи зарубежных адыгов никем и никогда не проводилось и что цифры эти взяты с потолка. Поскольку Унежев (как и другие авторы, сообщающие такие же или даже большие цифры) об источниках своих знаний не говорит, то и мы поступим так же: по нашим сведениям, всех выходцев с Северного Кавказа за рубежом насчитывается около 700 тыс. чел.; примерно половина их является адыгами.

Вернувшись к малоазиатским хаттам и считая их «одними из предков абхазо-адыгов», Унежев сообщает некоторые сведения о культуре этого народа, о хаттско-адыгских языковых параллелях, а также о том, что научные исследования «неопровержимо доказывают, что именно хатты впервые получили железо, и оно появилось через них у остальных народов планеты». Как и боевые колесницы, тренинг лошадей, становление дипломатии, создание регулярной армии и пр. Небезинтересно и другое: «Крупнейший путешественник современности Тур Хейердал считал, что первыми мореходами планеты были хатты. Все эти и другие достижения хаттов – предков абхазо-адыгов – не могли пройти мимо последних» (с.15-21).

Подстать хаттам были и их соседи и родственники – каски (кашки). Этот этноним Унежев сопоставляет с «древним названием адыгов – касоги (кашаги)». «Группы хаттов и касков не позже III тыс. до н. э. значительно расширили свою территорию в северо-восточном направлении. Они заселили все юго-восточное побережье Черного моря, включая Западную Грузию, Абхазию и далее, на севере, - до Прикубанья, современной территории КБР, до горной Чечни» (с. 21-22). Гадать об источниках его изумительных знаний о такой точной локализации хаттов и касков, разумеется, не стоит; куда подевалось население Кавказа, обитавшее здесь еще с каменного века, Унежев не сообщает, возможно, узрев их в синдах и меотах.

Сообщая о древнем названии Азовского моря (в европейских источниках) - Меотийское, он приводит потрясающую этимологию: море, оказывается, именовалось так потому, что в адыгском мэутхъуа «потемневший», а хы «море», стало быть, «море, которое помутнело» (с. 22). Получается, что вода в Азовском море сначала была чистой, а затем, неизвестно в какой момент, почему-то помутнела; древние адыги заметили это, отсюда и название, перенятое европейцами. Но тогда нет ответа на вопросы: «А что означает название самого народа – неужели «помутневшие»? И почему современные адыги называют море тюркским словом «тенджиз», а не своим – хы?». Впрочем, мы прекрасно осознаем, что подобные вопросы для Унежева и его единомышленников попросту не существуют, и даже, видимо, представляются им вредными (иначе они задумались бы над ними сами).

Синдcкое государство также занимало немалую территорию уже во III до н.э. - от Тамани до нынешних границ Кабардино-Балкарии и Чечни, и ее население рано перешло к железу (с. 23-24). Разумеется, Унежев приводит и «доказательства» «зарождения письменности у синдо-меотских племен – предков адыгов еще во II тыс. до н. э.» (с. 26). Было бы, конечно, интересно, если бы Унежев нашел хоть какие-то следы такого раннего зарождения, сохранившиеся в языке и культуре современных адыгов – например, оригинальные термины, означающие «перо, стило», «документ», «руна, буква», «иероглиф», «символ, знак», «тушь, чернила», «книга, свиток» и пр. Но историку не до таких низменных пустяков, он занят другим – конструированием возвышенной картины прошлого своих предков, на основе ничем несдерживаемой фантазии.

За несколько тысячелетий предки адыгов - синды и меоты, с помощью хаттов и касков создали богатую культуру. Но тут появляются зловредные варвары, появление которых объясняет буквально все (и не только у адыгских историков) – сарматы, готы и гунны; следуя своим неискоренимым наклонностям, они уничтожали все, что было создано другими, «хорошими» народами. Особенно отличались ненавистью к ним гунны (и такое пишет не один Унежев). «Кочевники разрушали все на своем пути, местные племена были рассеяны, пришла в упадок и культура предков адыгов» (с. 29).

Уцелев от погромов, учиненных на Кавказе звероподобными гуннами, единый некогда этнос, по Унежеву, «раскололся на три союза – Абхазский, Зихский и Касожский (последние два – чисто адыгские)» (до этого о зихах Унежев ничего не говорил). Но вслед за тем он вновь забывает о них и ведет речь совсем о другом.

Заявляя в заголовке тему, Унежев то и дело от нее отклоняется, причем безо всяких причин. Особенно волнует историка-экстрасенса проблема расселения адыгов. В очередной раз, вроде бы уже разделавшись с несчастными гуннами, он вновь к ним возвращается и сообщает исключительно познавательные сведения о том, что «часть адыгских племен переселяется на юго восток, где проживали родственные племена, а также еще с периода камня плотность населения была гораздо меньшей (! – К., Г.), чем на Северо-Западном Кавказе, и имелись свободные, неосвоенные земли» (с. 32). Ну что тут скажешь? Остается только развести руками. И куда же двинулись эти племена и чем являлось их движение? А ничем иным, как «очередной волной заселения ими огромной территории от бассейна реки Кубани (Псыжь (адыгск. – К. У.) до границ современной Кабарды с горной Чечней и Ингушетией» (с. 32). И тут же повторяется тезис о том, что создателями всех археологических культур Северного Кавказа были предки адыгов.

Затем тема сменяется, и обнаруживается причина беспокойства Унежева: «Утверждение, что заселение современной территории КБР будто начато предками адыгов в более поздние времена (такого мнения придерживаются некоторые авторы), является несостоятельным». О причинах, вызвавших появление такого мнения, антинаучного и вредного для его самочувствия, историк не говорит, потому что в отличие от этих нехороших авторов совершенно точно знает, как было на самом деле: «Этот процесс начался с периода камня, о чем свидетельствуют культуры, которые были созданы древнейшими предками адыгов на огромной территории Северного Кавказа – от Причерноморья до бассейна реки Сунжи в Чечне» (с. 33). Какие еще нужны доказательства?

Далее следуют страницы, посвященные войнам адыгов с хазарами, аланами, армянами, печенегами, единоборству князя Мстислава с касожским (якобы адыгским) вождем Редедей и пр. И снова о гуннах и их негативной роли, о заселении адыгами Северного Кавказа и т.д., о разделении адыгов на два союза – восточный (касоги, будущие кабардинцы) и Зихский (западные адыги), и что уж совершенно комично, о глубочайшей древности, когда «еще с периода каменного века (палеолита) на Центральном Кавказе проживали племена, родственные древнейшим предкам адыгов», об археологических культурах и расселении адыгов по Центральному Кавказу (с. 56).

Не соглашаясь с мнением Л. Лопатинского (которого он почему то переименовал в Т. Лапинского), считавшего, что слово «адыгэ» восходит к корню «зих» (производное от «цIыху» - «человек»), Унежев говорит о том, что то же корень слышится в адыгейском названии абхазцев – «а-зыгъэ», и в абхазском названии адыгейцев – «а-дзыхъуэ» (с. 54), видимо, считая это доказательством единого происхождения обоих народов (сам ничего не говоря о значении этнонима). Но в этом случае они говорили бы на одном языке или, во всяком случае, испокон находясь рядом, понимали бы друг друга – а этого нет. (Скорее всего, это свидетельствует о другом – о том, что зихи принимали участие в этногенезе и абхазов, и адыгов, не более того,так как уровень наших знаний о зихах сегодня не позволяет сказать, на каком языке они говорили). Еще Л. Люлье писал: «Черкесы, т.е. Адыге и Кабардинцы говорят языком адыгским; Абхазцы же – абхазским, и оба этих языка не имеют между собою ни малейшего сходства. Дюбуа мог заметить (как он пишет) в абхазском языке несколько производных слов языка черкесского, т.е. адыгского; но коренных не мог в нем найти. Слова эти могли войти по случаю давнего соседства двух народов» (Черкесы, с. 309).

Остановимся подробнее на этом моменте, вполне, видимо, понятном Унежеву, но совершенно неясном для нас. Часто он ведет речь о предках адыгов, но во многих случаях – о предках «абхазо-адыгов». Издавна и по сей день оба этноса живут рядом, но не понимают речи друг друга. Допустим, богатая материальная культура хатто-кашко-зихо-синдо-меотов была уничтожена злыми и некультурными гуннами, но что случилось с языком?

Полнейшее отличие абхазского от адыгейского и кабардинского еще не вся беда. Сам же Унежев пишет: «Современные кабардинцы и черкесы говорят на одном языке, но им почти непонятны диалекты западных адыгов (шапсугов, бжедугов и т. д.)» (с. 57). Кто подразумевается под «т. д.», историк не пояснил, поэтому можно думать, что имеются в виду все адыгейцы. Почему же так получилось, почему ни адыгейцы, ни кабардино-черкесы, ни абхазо-абазины совершенно не понимают друг друга? И как можно «говорить на одном языке» и не понимать друг друга? Но для Унежева трудных вопросов нет, поскольку он в аргументации не нуждается: «Существование в настоящее время языков западных и восточных адыгов вовсе не результат новообразования, а последствия их раздельного проживания довольно длительный период времени». Под такое странное объяснение автор подводит не менее странную теоретическую базу: «Такие различия у представителей одного и того же этноса могут вырабатываться на протяжении тысячелетий и под воздействием чужих племен, рядом с которыми они обитали, начиная с античной эпохи» (с. 56).

Но ведь даже в XVI веке поляки и русские, давным-давно выделившись из славянской общности и раздельно обитая на территориях, во много-много раз превышающих территорию обитания адыгов и абхазов, легко понимали друг друга; кабардинцы же отделились от западных адыгов только в конце XVI века. Неужели опять повинны кочевники, с которыми адыги стали опрометчиво контактировать активнее, чем со своими родичами в Адыгее и в Абхазии?

Но тут что-то неведомое заставляет историка вернуться к гуннам, уничтожившим всю тысячелетнюю культуру адыгов и которым он дает, за все их зверства и непотребства, весьма нелестную характеристику, на 4 страницах. Выясняется, однако, что эти азиатские разрушители вовсе не были такими уж злыми и могучими. Оказывается, «адыги расселялись по Северному Кавказу неравномерно». Логика подсказывает историку вывод из такой предпосылки: «И вот на свободных от адыгов землях или отвоеванных у них территориях селились на протяжении веков пришлые кочевые племена, и население Северного Кавказа стало полиэтническим, а адыгский народ – разобщенным».

Читатели должны сделать вывод из утверждений Унежева. Весь Северный Кавказ был населен адыгами, т.е. регион был моноэтничен, потом пришли аланы (которых он считает предками осетин) и разные прочие тюрки (намек на карачаево-балкарцев), вклинились между добряками-аборигенами и население стало полиэтничным. Разумеется, доказательств не требуется, поскольку Унежеву ход этого процесса ясен и без них. К этому же вопросу о пагубной роли «пришлых племен», которые «всегда проводили агрессивную политику по отношению к соседним народам, т. е. к адыгам» (с. 44) историк возвращается еще не раз, причем безо всяких причин, т. е. невпопад. Как же тогда быть с разрушениями и уничтожениями, о которых автор вещал ранее – ведь он же говорит, что кочевники расселялись «на свободных от адыгов землях», т. е. мирно? Читатель должен при этом проникнуться полнейшей симпатией к древним адыгам, ни один из которых в жизни и муху не обидел бы, не то что их агрессивные соседи.

Последние строки главы об этногенезе в книге Унежева звучат апофеозом науки: «Таким образом, древнейшие предки адыгов с периода каменного века проживали на нынешней территории КБР до реки Сунжи» (с. 58). Это пишет не какой-то бедолага-любитель, обуреваемый желанием возвысить свой этнос (а заодно и себя), а солидный профессор-историк. Можно ли считать, в таком случае, что найдена прародина адыгов, и что думают об этом открытии другие адыгские ученые, нам неизвестно.

Так и продолжалось, по Унежеву, все долгие века – адыги пытались мирно заселить Северный Кавказ, никого не обижая, сохраняя свое единство и создавая археологические культуры и делясь своими достижениями с остальным человечеством, а многочисленные пришлые племена, вклиниваясь между ними, продолжали отрывать их друг от друга (окончательно восточных адыгов от западных оторвали татаро-монголы, по глубокой мысли историка) и уничтожать созданное адыгами. Но, несмотря на такие препятствия и происки врагов, Кабарда в Центральном Предкавказье накануне XIII века «стала играть доминирующую роль и оказывать значительное влияние на соседние народы», а ее соперником и конкурентом была Алания (с. 60-61).

Создается впечатление, что Унежев никогда не читал ни одной работы по истории региона и создает на основе неизвестно чего совершенно новую его историю. Ни один известный нам автор не отрицает, что Алания долгое время занимала горы и предгорья Кавказа от Сунжи до Лабы. Где же, в таком случае, находилась Кабарда? И откуда Унежеву известно, что она существовала уже в то время, если ее первое упоминание в русских источниках (Никоновская летопись) относится только к 1558 году (КРО, т. 1, с. 7)? Если же верить нашему автору, получается, что, несмотря на все бурные события XIII-XVI веков, к моменту «присоединения» к России Кабарда существовала уже не менее 3 столетий. Почему же название «Алания» в источниках этого периода встречается постоянно, а «Кабарда» – нет?

Далее идет рассказ о взаимоотношениях Кабарды с половцами, татаро-монголами, ногайцами, крымцами (причем Унежев путает черкесов с адыгами, гордо заявляя, в доказательство важной роли, которую играли в Золотой Орде адыги, что в ее великим ханом в 1367 году был некий Хаджи-Черкес, забывая, что престол могли занимать только потомки Чингисхана). Выстраданное долгими размышлениями и исключительно глубокое заключение, к которому приходит автор, демонстрируя очень уж несовременное видение истории, стоит того, чтобы его привести: «Таким образом, тюркоязычные племена, в том числе татары, всегда были заклятыми врагами адыгов, видевших от них только разорения и смерть» (с. 64). Следовательно, они радикально отличались от добросердечных средневековых адыгов, денно и нощно думавших только о том, кому бы из соседей помочь прийти к процветанию.

Если привести составленный такими же историками и философами, как Унежев, список народов, которых забижали агрессивные донельзя тюрки, он получился бы очень длинным. А вот тюрков, наоборот, никто и пальцем не трогал, кругом жили одни только незлобивые гуманисты и филантропы. Хотелось бы предложить этим научным работникам все-таки поменять свое мнение, для их же блага. Средневековые тюркские воины, поскольку принадлежали к роду человечскому, были не «добрее» других. Но и не «злее», чего никак не могут и не хотят понять специалисты, создавшие себе стереотипный образ злобных и диких конных стрелков, просыпающихся утром с мыслью о том, какой бы город или село разорить сегодня, а что оставить назавтра; так этим специалистам легче конструировать свои черно-белые схемы. Но даже у них бывают минуты просветления.

Именно об одном из них, авторе книги «Память», писал в своей работе «Россия, которой не было» (М., 1997, с. 248) известный писатель и историк Александр Бушков: «Даже Чивилихин, ненавидевший «татаровей» столь люто, словно они спалили его собственную дачу и охально разобидели его собственную супругу, однажды расслабился интеллектом настолько, что вывел примечательные строки: «народная память хранила имена и деяния богатырей, олицетворявших сопротивление грабителям и захватчикам, которые слились в СОБИРАТЕЛЬНЫЙ ОБРАЗ «татар». «Татар» заключил в кавычки не я, а Чивилихин, невзначай написавший истинную правду. Собирательный образ – в этих словах и кроется загадка».

Но вернемся к Унежеву и его книге. Он продолжает в своей оригинальной манере говорить о неуклонном возрастании могущества Кабарды и ее все большем обособлении от западных адыгов. Даже в эпоху господства Золотой Орды, в XIII-XV веках, Кабарда, как полагает историк, «была одним из крупных феодальных государств на Центральном Кавказе». Ее границы он знает с точностью до метра: «…на западе доходили до реки Большой Зеленчук, на севере – до Кумы, на юге – до горного хребта и на востоке – до Сунжи и Фортанги (притока Терека)» (с. 70). Комментировать все это не имеет никакого смысла; с таким же успехом Унежев мог говорить о границах Кабарды по Дунаю и Волге. Какие еще «крупные феодальные государства», наряду с Кабардой, существовали на Центральном Кавказе, он не говорит.

То, что он сообщает об употреблении этнотопонима, очень интересно. Оказывается, расширенное, общее понимание его у самих кабардинцев отсутствует, так они именовали и именуют только Казыеву Кабарду (нынешняя Большая), а Малую и сами ее жители, и другие кабардинцы называют «Джылахъстэней». Джилахстанеевцы же (Терский район) «под названием «Кабарда» понимают всех кабардинцев, проживающих за рекой Терек, т. е. всю Большую Кабарду. В свою очередь, жители последней называют Малую Кабарду «Джылахъстэней». В недавнем прошлом жители села Каменномостского (на границе с Карачаем. – Ш., Х.) могли сказать: «Скот на пастбища гонят из Кабарды». «Таким образом, - пишет К. Х. Унежев, - до настоящего времени кабардинцы имеют два названия: «Къэбэрдей» и «Джылахъстэней». Эти названия относятся и к территории, и к населению» (Унежев, с. 67).

Конкретных причин разделения такого малочисленного народа и на такой маленькой территории Унежев не указывает, ограничиваясь поисками аналогий в истории других народов.

Уже после завершения работы над книгой мы получили монографию Р. Ж. Бетрозова «Происхождение и этнокультурные связи адыгов» (1991 г.); изучение этой работы показывает, что именно на нее опирался К. Х. Унежев в своем описании этногенеза адыгов и кабардинцев (фактически он пересказывает ее). Следует отметить, правда, что Бетрозов в своих выводах, также утверждая, что «далекие предки абхазо-адыгов проживали на Западном и Северо-Западном Кавказе уже с III тыс. до н.э.», более осторожен в вопросе о расселении адыгов в период после X века н. э., больше обращая внимания на существование «кавказского этнолингвистичестого единства», которое, по его мнению, окончательно распалось «на три группы этнических общностей – западную (абхазо-адыгскую), восточную (нахско-дагестанскую) и южную (картвельскую)» к середине IV тыс. до н. э. (Бетрозов, с. 23).

Но ни Бетрозов, ни другие сторонники мнения о существовании этого «единства» так и не смогли ответить на простой вопрос: почему народы, включаемые в так называемую «кавказско-иберийскую языковую семью», обитая на относительно небольшой территории со времен палеолита, совершенно не понимают друг друга, причем даже ближайшие соседи? Предполагаемое «обособление» этнических групп ничего не объясняет – народы, расположенные рядом, никогда не живут в условиях такого долгого и полного обособления, которое могло бы привести к появлению совершенно новых языков.

Что касается происхождения кабардинцев, то, по мнению Р. Ж. Бетрозову, это «вопрос о том, когда и как они выделились из общей массы адыгов и превратились в самостоятельную народность», отмечая существование гипотезы «о многочисленных миграциях кабардинцев до их окончательного расселения в пределах Центрального Кавказа»: они жили сначала в Крыму, потом на северном берегу Азовского моря, или в бассейне Дона». По фольклорным данным, они переселились с Ближнего Востока и «сперва жили на побережье Черного моря в районе Геленджика и Анапы». «Одни предания утверждают, что кабардинцы и бесленеевцы переселились на нынешние места непосредственно с Черноморского побережья, а другие указывают еще промежуточные места временного поселения их в Крыму, у Дона и т. д.»; предания «единогласно считают Таманский полуостров и берега Черного моря древним местожительством кабардинцев» (Бетрозов, с. 137).

В вопросе о времени переселения кабардинцев на Центральный Кавказ Р. Ж. Бетрозов склонен поддержать точку зрения А. Х. Нагоева, который, допуская «возможность инфильтрации отдельных групп» в эти районы в XIV веке, полагает, что «массовое переселение могло произойти только в конце века, после битвы Тимура с Тохтамышем» (Бетрозов, с. 141), когда, после разгрома Алании, ее равнины опустели.

К сожалению, можно констатировать, что заявленное автором в самом начале его книги стремление «популярно и как можно полнее ознакомить читателя с вопросами адыгского этногенеза» не дало результатов, если не считать другой задачи – «нарисовать общую картину современного состояния проблемы», что Бетрозову сделать удалось. Но это оказалось картиной, которая читателя удовлетворить никак не может, поскольку сплошь состоит из предположений и не дает ответа ни на один вопрос. Странно выглядят в книге с таким названием и целые страницы, заполненные выдержками из работ русских, иностранных и кабардинских авторов о любви черкесов к лошадям, мужестве адыгов, воспитании детей, красоте черкесов и черкешенок, тонкости их талий, превосходстве кабардинского этикета над этикетом соседних народов, и прочей лирикой, имеющей к этногенезу весьма сомнительное отношение.

В сущности, мы уделили столько внимания проблеме этногенеза адыгов, как она «освещена» у историков К. Х. Унежева (впервые в мировой науке проследившего происхождение адыгов от палеолита до XV века н.э.) и Р. Ж. Бетрозова лишь потому, что нечто подобное написано и в других доступных нам работах. Если бы Унежев и его единомышленники ограничивались бы тем, что создавали себе самые фантастические гипотезы, не затрагивая в своих трудах историю других народов Северного Кавказа (причем ни на что не опираясь), это можно было бы счесть безобидным чудачеством. Но искажение истории одного из народов региона вредит не только самим адыгам (им – в первую очередь), но и всем.