Чирков Юрий Георгиевич. Дарвин в мире машин. Изд. 2-е, испр и доп. М.: Ленанд, 2012. 288с
жүктеу/скачать 1.8 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Из иностранных научно-популярных журналов
Фазиль ИскандерГастев мечтал о СВОБОДНОМ труде, не подозревая, что уже через десятилетие в нашей стране воцарится совсем иной трудовой климат, другое \086\
трудонастроение. Что победит принудительный, БЕЗРАДОСТНЕЙ труд. Победит идеология. А о том, как она ломает, калечит человека-мастера, однажды на страницах «Огонька» в статье «Человек идеологизированный» прекрасно рассказал писатель Фазиль Искандер. «Что с нами случилось?.. Отчего такой дефицит? — пишет Искандер. — Отчего даже если и удается приобрести нужную вещь, она почти всегда плохо сделана? В ней как бы заложено изначальное стремление к уродству. Почему в метро, в толпе, в очереди так редки хорошие человеческие лица? Кажется, люди, как вещи, сделанные ими, зачаты наспех, мимоходом и даже с некоторым отвращением. А, может быть, то, что мы делаем, одновременно делает нас? Идеология — вот, на мой взгляд, первопричина всего. Сначала была идеология, и она была бог. В лихорадочном ожидании мировой революции она пронзила все сферы жизни, и всякий продукт духовного или физического труда должен был нести на себе мистический отблеск, знак верности конечной цели. Все! От книги до пуговицы, от электростанции до картошки». С Искандером трудно не согласиться. Воцарившаяся всюду идеология, диктат КАК надо работать, действительно, свели на нет все усилия, все труды Гастева. Но он-то не мог предвидеть беды и, в 20-е годы, развернул поистине титаническую деятельность. Некоторые теоретические установки Гастева; похоже, адресованы и к нам, россиянам и другим людям конца II тысячелетия: «Долой панический ритм от кампании к кампании, от урожая к урожаю, от дождя к дождю!.. Долой безверие, ржавчину психики, пуганую ходьбу и ротозейство! К голой методике, тренировке неотступной, как метроном». Позднее, уже возглавив ЦИТ (эмблема ЦИТа изображала опускающийся молот в нескольких положениях — нечто вроде замедленной съемки удара; нарисовано это было на фоне сетки координат — удар оказывался как бы в тенетах анализа), Гастев от слов перешел к экспе- риментам. Уже тогда в его лабораториях исследовалось влияние музыки на производительность труда. Какие только опыты не велись в ЦИТе! К руке рабочего прикреплялись крохотные лампочки. В затемненной комнате то плавно, то резко вычерчивались кривые, будто светящимися карандашами в точности повторяя рабочее движение молотка или напильника. Эти линии фиксировались на пластинке фотоаппарата. Потом печатались снимки и начинался анализ «циклограмм»: какое движение рабочего является лишним. Одновременно с изучением характера движения замерялись и другие данные: мускульные усилия, частота движений. Снимались и физиологические показатели: газообмен, кровяное давление, пульс... Накопленный материал позволил Гастеву и его сотрудникам начать разработку научной методики обучения слесарей, токарей, монтеров. \087\
кузнецов, строительных рабочих, текстильщиков, авиаторов. Гастев вскоре перешел и к массовому переобучению рабочих, основав для этого при ЦИТе акционерное общество «Установка». Свои теоретические и экспериментальные работы Гастев, опытный мастер слова, бывший поэт, умело перемежал с делом пропаганды новых взглядов в прессе. Так, однажды он выступил в «Правде» (ноябрь 1923 года) со статьей-«загадкой»: «Почему немец работает лучше русского?» «Отгадка», считал автор, заключалась в том, что немец хоть, может, и не знает слова «НОТ», как, скажем, рядовой москвич, слыхавший про научную организацию труда, зато он, немец, обладает тем, что автоматически обеспечивает ему первенство в «соревновании» с русским — обладает трудовой культурой. А нашим рабочим, писал Гастев, её ещё надо прививать. И эта культура, ядовито добавлял Гастев, не в «начитанности», а в сноровке. И воспитывается она не агитацией, а тренажем. 3.8. В каждом - сидит Форд С весны этого года в токийской штаб-квартире строительной фирмы «Каджима» действует управляемая компьютером вентиляционная система, распространяющая по зданию запрограммированные ароматы. Утром для того, чтобы снять со служащих транспортную усталость и сократить период раскачки, в вентиляцию поступает запах лимона, во время обеденного перерыва — успокаивающий аромат розы, а после обеда, когда клонит в сон, бодрящие запахи эфирных масел и смол различных деревьев... Из иностранных научно-популярных журналовДля автора этой книги Гастев-человек всё же так и остался загадкой. Трудно понять, как он, блестящий фантаст, угадливый пророк, мирился с серостью и лапотностью окружавших его буден. И, главное, как в нем уживались фантазии и ширь российского поэта со столь отдающей неметчиной, орднунгом (порядком), цитовской, ученой (теперь она выглядит уже псевдоученой) прозой. Но что если сама гибельность, невозможность предстоящей работы по «вытаскиванию республики из грязи» будила в нем яростные поэтические силы? И он в пароксизме отчаянной удали восклицал: монтеры! вот вам выжженная страна. у вас в сумке два гвоздя и камень. имея это, — воздвигните город! А может, иначе? Может, во всей кажущейся сумятице поисков Гастева — поэтических, научных, производственных — была своя промеренная, строгая логика? И он вполне сознательно ставил перед собой определенную сверхзадачу? С интуицией поэта, предчувствовал он то время, когда мир — не в мечтах, не в грезах, а наяву, воочию! — станет из деревянного действи- \088\
тельно стальным и железным. Когда человеку поневоле придется таки жить в окружении сонмища машин? И Гастев готовил людей к такому будущему? Сообщение из Японии о запахах наверняка заинтересовало бы Гастева, как истинного нотовца. Однако он глядел много дальше, думал не только о производительности труда. Вот его откровение на сей счет (1925 год, предисловие к 5-ому изданию «Поэзии рабочего удара»): «заразить современного человека особой методикой к постоянному биологическому совершенствованию, биологическим починкам — такова первая задача». Ради этого-то Гастев интересовался и «фокусами» тренированных животных, которые демонстрировал на арене цирка знаменитый на Руси дрес- '| сировщик Владимир Леонидович Дуров (Гастева безмерно восхищала и работа цирковых артистов — акробатов, жонглеров, иллюзионистов), и вчитывался в сложные нейрофизиологические труды академика Ивана Петрови- ^ ча Павлова. Ради тех же целей возвел он и цитовскую «трудовую клинику», где пытался «лечить» трудового человека, крепить его рабочее «здоровье». Непрерывно и гармонично, со времен 20-х годов, когда с концертных эстрад лились гастевские стихи, декламировались «Гудки», «Рельсы», «Башня», «Мы растем из железа», пролеткультовская установка ПРОЛЕТАРИЙ + МАШИНА = НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК становится в 30-е годы прозой цитовских предписаний, изложенных в брошюрах Гастева: «Как надо работать», «Юность, иди!», «Новая культурная установка», «Установка производства методом ЦИТ» и в других его работах. В России начинался период индустриализации, шло равнение на машину. И Гастев в полемическом запале великолепной своей работы в ЦИТе по подготовке «квалифицированной рабочей силы» рисовал в своих книжках идеал нового человека «бездуховно», как чистуто «человеко-машину». А как же иначе? Разве не показал он в своих поэмах Россию будущего как фантастическое царство технической мысли, открытий, грандиозных строек? В «Экспрессе» он писал про дома-кварталы из цельного стекла — от крыши до самой земли. Говорил о залитых солнцем пашнях, которые бороздят и ровняют стальные чудовища-машины. Показывал могучую Обь, стиснутую гранитом, «Сталь-город» — гордость сибирской индустрии. Рассказывал про искусственные озера, гигантские туннели, дамбы, мосты, маяки. Гастев готовил человека к той высшей работе, которую он выкажет, когда планета оденется в железную броню, когда со всех сторон человека обступят послушные, предупредительные машины. И он бросал лозунг: «Мы говорим своему товарищу рабочему: знай, в тебе — в каждом — сидит Форд...» Именно так: поэт и организатор целил в то, чтобы не заставлять гениальных музыкантов работать во имя надуманного «равенства», петь всем \089\
только единообразно, в унисон, а учил стремиться к тому, чтобы ни в одном, даже в самом последнем хористе не умер Моцарт! Гастевское представление о «человеко-машинах» критиковали, поэта-рационализатора пытались отрезвить, урезонить, привести в чувство. Так, к примеру, нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский, выступая в 1928 году на собрании комсомольских писателей и поэтов, говорил, что «комсомол вместе с Наркомпросом давно ведет упорную борьбу с тов. Гастевым». Но Гастев не унимался. Ведь он уже мысленно увидел (поэма «Рельсы») прирученный земной шар, опоясанную рельсами, в которых воплощена «стальная, прокованная воля», представил себе побежденную планету.
Гастев в своих мнениях был не одинок. Тогда все бредили машиной в России. Техника становилась притчей во языцех, она стучалась во все двери, была на слуху. Алексей Максимович Горький говорил о технике как о «гарантированном будущем». Техника всё чаще становилась темой для поэтических строк. Николай Асеев (1889-1963), например, идя вслед за Гастевым в русле индустриальной романтики, обожествлял технику, пытался заменить «живого соловья» «стальным». Писал в стихах как живому соловью «захотелось — в одно ярмо с ревущими всласть заводами». Писатель Юрий Олеша в романе «Зависть» создает характерный образ комсомольца Володи. Этот персонаж сообщал в письме: «...Я человек индустриальный... Я, понимаешь ли, уже новое поколение...» И разъяснял дальше: «Я человек-машина. Не узнаешь ты меня. Я превратился в машину. Если ещё не превратился, то хочу превратиться. Машины здесь — зверье! Породистые! Замечательно равнодушные, гордые машины... Я хочу быть машиной...» Слова «машина» и «романтика» в устах молодежи в те годы стали неразлучными. Вокруг этих слов кипели дискуссии. Один из её участников на страницах «Комсомольской правды» в запале утверждал, что «... один техник куда более необходим, чем десяток плохих поэтов». Тут же рядом известный писатель, приверженец «литературы факта» Сергей Третьяков (1892-1939) поддерживал подобный тезис. И, полемически заостряя его, добавлял: «Мы согласны даже выкинуть слово „плохих" (поэтов. — Ю. V.)...» Имя Гастева, слова «НОТ», «цит» были тогда на гребне всеобщего интереса. В ту же пору была создана лига «Время», с её проповедью борьбы за точность и экономию рабочего времени. Раздававшиеся на всех пере- \090\
крестках и плошадях призывы, по сути, сводились к одному: пробудить в трудящемся человеке стремление улучшить приемы своего труда, сделать их более совершенными и легкими, провести свое тело и психику через «тренаж», добиваясь бесперебойности движений и реакций, уподобляясь машине. Ненависть к старой российской обломовщине, которую так бичевал Ленин, любовь к машине и организованности становились сильными чувствами в борьбе с пережитками старого, со словами «авось да небось». И тот же критиковавший Гастсва Анатолий Васильевич Луначарский, захваченный общими настроениями, одну из своих статей называет «Новый русский человек». А между тем времена менялись. Машины, техника так быстро прогрессировали, трансформировались столь стремительно, становились столь могучими, что человек уже виделся не соратником, не соработником, не РЯДОМ с машиной, а высоко над ней. Человек теперь казался (во всяком случае, хотел так выглядеть) Хозяином, Повелителем машинного зверинца, его Погонщиком, этаким ЧИНГИСХАНОМ МАШИННОГО ВОЙСКА. А о претензиях пролетариата, класса-гегемона, изрядно потесненного представляющими тоталитарный, заградительный режим ловкими чиновниками-администраторами, тогда (если не принимать близко к сердцу липовые, демагогические лозунги о пролетарской диктатуре) было уже фактически забыто. Однако мысль о коренной технической переделке планеты, о се перелицовке уже в чисто утилитарных целях осталась и звала к новым «подвигам». И очень скоро лик земли стал иным.
Можно спросить, почему, например, художники в такой ничтожной мере интересуются фактом индустриальной цивилизации?.. Индустрия в такой степени преобразовала нашу эпоху, что это явление несравнимо ни с каким другим из прошлых эпох. Большая часть сегодняшнего человечества живет в индустриальной среде, существует рядом с индустрией и благодаря индустрии. Наша жизнь вообще немыслима без индустрии. Что может быть более характерным для нашего времени, чем и иду ария? Но почему же тогда этот факт или совсем не отражается, или отражается очень мало в художественных выставках? Что думают художники о явлениях индустрии? Вилли Ротцлер, статья «Искусство и проблемы времени», 1956 год В 1955 году английская фирма «Шелл петролеум компании забила тревогу. её руководителей обеспокоило то обстоятельство, что нефтяная индустрия-де до сих пор не нашла своего достойного отражения в изобразительном искусстве. Действовать! Нефтяные боссы устраивают солидный заказ большой группе молодых художников — написать серию полотен, в которых авторы должны были постараться раскрыть сущность нефтепромышленности XX века как некоей «витальной», жизненно необходимой области индустрии. \091\
Задание нефтяных толстосумов исполнили. Было создано — молодым живописцам предоставили полнейшую свободу в выборе средств выразительности, объектов изображения, стилистики — несколько сотен картин, от более или менее реалистических до откровенно абстракционистских, изображающих часто с большой силой выразительности картины индустриального пейзажа. Собрали представительное жюри. Оно отобрало 90 полотен, из них была составлена сугубо техницистская по своему идейному пафосу экспозиция, долго демонстрировавшаяся затем в столицах Европы и Америки... Знамение времени! Свидетельство уже свершившегося кардинального переоборудования планеты. О нем говорят и многие другие факты. Кто-то писал, что в конце прошлого века, подплывая летом к Американскому континенту, путешественники сначала чувствовали запахи цветов, земляники и можжевельника, а потом уже видели землю. В XXI же веке, утверждают злые языки, характерными запахами Америки стали запахи бензина и продуктов его сгорания... Если бы, допустим, Сократ (жил в 469—399 годах до новой эры), вооруженный уэллсовской Машиной Времени, вздумал странствовать по эпохам и попал бы в Англию или Францию начала XVIII века, он не заметил бы столь уж разительных изменений. Кое-чему Сократ, возможно, и подивился бы, что-то бы отверг, чему-то бы порадовался. Однако в целом он не нашел бы такой уж вопиющей разницы. Он путешествовал бы верхом на лошади или в экипаже, запряженном лошадьми, почти так же, как это было и у него на родине, в Греции. Но если бы Сократ вдруг, взявшись на рычаги управления Машиной Времени, «завернул» в наше время, в XXI век, то здесь его изумлению уже не было бы предела. Философ увидел бы, что люди передвигаются теперь быстрее, чем на самой быстрой лошади, быстрее даже, чем стрела, пущенная из лука. На поездах, на пароходах, автомобилях, самолетах, космических кораблях люди мчатся с ужасающей скоростью не только по земле, но и над и под нею. Затем Сократа заинтересовали бы телеграф, телефон, радио, телевидение, компьютеры, неимоверное число книг, журналов, газет, выпускаемых современными печатными машинами, удивился бы он и множеству других вещей. Поразило бы Сократа и то, что даже сам облик стран, тех же Англии и Франции, резко изменился. Вместо лесов, кустарников, трав, зеленого и приятного сельского пейзажа во многих местах выросли, словно грибы после неведомых ливней, фабричные трубы, дымящие и загрязняющие окрестности. Они не были красивыми, эти фабрики, заводы, всевозможные добывающие и перерабатывающие предприятия, окруженные горами угля и кучами сырья и отходов. Не превратились в образчики красоты и известные ещё эллинам города, особенно новые, промышленные, выросшие вокруг и рядом с промышленными объектами. \092\ И неизвестно, что почувствовал бы Сократ, встретя (Машина Времени!) поэта Валерия Брюсова, слыша, как тот скандирует свое известное стихотворение («Хвала человеку»): Молодой моряк вселенной. Мира древний дровосек, Неуклонный, неизменный, Будь прославлен, Человек! По глухим тропам столетий Ты проходишь с топором. Целишь луком, ставишь сети, Торжествуешь над врагом! Камни, ветер, воду, пламя Ты смирил своей уздой. Взвил ликующее знамя Прямо в купол голубой... Сквозь пустыни и над бездной Ты провел свои пути. Чтоб нервущейся, железной Нитью землю оплести... Так что бы почувствовал Сократ, слыша такие безудержно восторженные, обильно мажорные строки? Гордость за человека? А может, горькое сочувствие, жалость к нему?
Техника в своем упрощенном виде выступает как пейзаж. Традиционные ручейки, бугорки, березки с ампирной желто-белой усадьбой, воспетые столь искусно писателями благословенного прошлого, сменились клепаным двутавром мостов и заводов, бетонными вулканами градирен и ГРЭС, городами-галактиками в ртутном свечении, с невиданной пластикой небоскребов, аэродромов, зрелищем грохочущих стадионов, фестивалей и промышленных свалок. жүктеу/скачать 1.8 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|