Чирков Юрий Георгиевич. Дарвин в мире машин. Изд. 2-е, испр и доп. М.: Ленанд, 2012. 288с
жүктеу/скачать 1.8 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- 4.14. Корова напрокат
- 4.15. «Я всегда был ничьим человеком»
- 4.16. Русский Гегель XX века
- 4.17. Новый героизм
Песня американских негровДа, серьезность положения сознают не только писатели и драматурги, но и психологи, физиологи, врачи (скоро, видно, заговорят и о «стрессе от быстроты перемен»), политики, социологи, философы и представители многих других человековедческих дисциплин. Вот одно из таких авторитетных высказываний (Генрих Николаевич Волков, из книги «Эра роботов или эра человека?»): «Ход человеческой истории можно сравнить с железнодорожным составом, который большую часть своего многокилометрового пути тащился подобно черепахе. На последних километрах он обрел скорость пешехода, затем бегового скакуна, последние метры состав пролетал уже со скоростью гоночного автомобиля, переходящей ныне в сверхзвуковую, а в недалекой перспективе в космическую. Чем грозит для человечества это бешеное ускорение ритма истории? Что ожидает стремительно летящий состав на его пути? Достаточно ли надежны убегающие быстро рельсы? Оборвутся ли они над пропастью тотальной атомной бойни или поведут к вершинам совершенства человеческой цивилизации?..» Что же подстегивает, гонит человечество? Заставляет людей против своей воли участвовать в этих диких скачках? Поднимает с постели ни свет, ни заря и бросает в водоворот событий? Ответ? Быстрота технических изменений, стремительное развитие Второй природы, её скорый рост, частая смена се облика. Юрий Олсша в автобиографических заметках утверждал, что техника возникла у него на глазах. Он описывает чудо своего детства — молниеносный трамвай. Вся Одесса сбежалась тогда на Греческую улицу посмотреть на него. Все были абсолютно уверены, что движение трамвайных вагонов, желто-красных, со стеклянным тамбуром впереди, идет с неимоверной быстротой, что тут даже не приходится думать о том, что можно успеть перебежать улицу. Теперь смешно читать эти строки. Техника, её стремительный взлет переворачивают нашу жизнь. В самом деле, человеку понадобились десятки тысяч лет, прежде чем он смог \127\
усовершенствовать такое.простое орудие, как каменный топор. Тысячи лет — прежде чем он сумел найти лучшие, чем лошадь и повозка, средства транспорта. Сотни лет -— прежде чем огнестрельное оружие стало достаточно надежным, чтобы заменить лук. Но затем развитие техники пошло уже совсем абсурдными темпами. Всего 70 примерно лет отделяют первый полет человека на расстояние 60 метров (полет американских изобретателей братьев Райт) от полета на Луну, то есть на расстояние 400 000 километров. Длительности второй мировой войны — 6 лет — оказалось достаточно, чтобы человек перешел от самолетов, движимых винтом, к реактивным лайнерам и затем к ракетам. И ныне самолеты уже с чертежной доски запускаются непосредственно в производство, ибо строительство моделей-прототипов, позволяющих убедиться в совершенстве конструкции авиановинок, признано нецелесообразным. Изумленный быстрой сменой технических ландшафтов человек всё чаще начинает оглядываться назад, в глубины истории. Делает всё новые попытки ярко и впечатляюще изобразить картину возрастания темпа поступательного хода истории. Вот, к примеру, как швейцарский инженер и философ Г. Эйхельберг в своей книге «Человек и техника» рисует панораму всепланетного марафона, участие в котором принимает всё человечество: «Полагают, что возраст человечества равен примерно 600 000 лет. Представим себе движение человечества в виде марафонского бега на 60 километров, который где-то начинаясь (вопрос о старте коварен и спорен! — Ю. Ч.), идет по направлению к центру одного из наших городов как к финишу. Большая часть 60-километрового расстояния пролегает по весьма трудному пути... только в самом конце, на 58-59 километре бега, мы находим, наряду с первым орудием, пещерные рисунки как первые признаки культуры, и только на последнем километре пути появляется всё больше признаков земледелия. За двести метров до финиша дорога, покрытая каменными плитами, ведет мимо римских укреплений. За сто метров наших бегунов обступают средневековые городские строения... Осталось только десять метров. Они начинаются при свете факелов и скудном освещении масляных ламп. Но при броске на последних пяти метрах происходит ошеломляющее чудо: свет заливает ночную дорогу, повозки без тяглового скота мчатся мимо, машины шумят в воздухе, и пораженный бегун ослеплен светом фото- ителекоррсспондентов...» Ослеплен, оглушен, ошарашен, напуган олимпиец-бегун. Усталое, выбившееся из сил человечество, еле держащееся на ногах, — способно ли оно тут же, не переводя духа, и дальше продолжить свой яростный, всё ускоряющийся бег?! \128\
Жизнь очень напряженна. Человеческий мозг, как кувшин с водой, может наполняться только до пределов: иначе польется через край; и огромное счастье не иметь на столе блокнота, где записано: «рукописи в .Круг", позвонить курьеру», «в пять А. Б., приготовить книги», «в два звонить Дикому», «предупредить Всеволода»... Борис Пильняк «Расплеснутое время» У китайцев в древности бытовала поговорка: «Проклятье тебе жить в век перемен». Так судит Восток. А Запад? Он придерживается всё ещё мнения противоположного, считая перемены не проклятием, а благословением, решающим фактором прогресса. Западные цивилизации выбрали именно этот путь. И... вынуждены пожинать плоды своей мудрости. «Вот уже на протяжении 300 лет в нашем обществе бушует ураганный ветер перемен, — пишет Олвин Тоффлер. — Этот ураган не только не стихает, но, похоже, лишь теперь набирает силу. По высокоразвитым индустриальным странам с небывалой дотоле скоростью прокатываются мощные валы перемен, вызывая к жизни диковинную социальную флору, начиная с экзотических церквей и „вольных университетов" и кончая научными городками в Арктике и клубами по обмену жен в Калифорнии». Эскалация ускорения, молниеносный ритм жизни, кое-кого он всё ещё притягивает, как магнит, но многие, насытившись скоростью, оглох-нув от свиста в ушах, уже готовы идти на попятную, пытаются «слезть с этой чертовой карусели», ускользнуть от перемен и новаций. Но радио, телевидение, газеты, журналы, книги гонятся за нами по пятам, пролезающая сквозь все щели информация не дает нам ни минуты покоя. Есть сведения, что подхваченные общей суматохой даже музыканты исполняют сегодня Моцарта, Гайдна, Баха и других композиторов-классиков в гораздо более быстром темпе, чем это делалось в блаженные старые времена, когда скрипачи и альтисты были одеты в бархатные камзолы и башмаки с пряжками. Показательна тут и чехарда перемен в искусстве. Импрессионисты господствовали в искусстве примерно 35 лет (1875-1910). Ни футуризм, ни фовизм, ни кубизм, ни сюрреализм уже не смогли столько продержаться. Только абстрактный экспрессионизм, считает Тоффлер, выстоял 20 лет (с 1940 по I960). А затем пошли «бабочки-однодневки»: «поп» существовал 5 лет, «оп» привлек внимание публики на 2-3 года. Его сменило «кинетическое искусство», самым смыслом существования которого как раз и является недолговечность. Но бог с ним, с искусством! Есть вещи поважнее. Им-то, в основном, и посвящена книга Тоффлера. Он пишет: «Перемены порождают каких-то странных индивидуумов: детей, состарившихся к двенадцати годам; взрослых, остающихся двенадцатилет- \129\ ними детьми в пятьдесят; богачей, ведущих жизнь бедняков; программистов компьютеров, накачивающихся LSD; анархистов, у которых под грязным парусиновым одеянием скрывается душа отчаянных конформистов; и конформистов, у которых под застегнутыми на все пуговицы рубашками бьется сердце отчаянных анархистов..» Тоффлера тревожит и неуклонно растущая эфемерность нашей цивилизации. Укореняющееся всюду ощущение мимолетности и непостоянства всего — чувство сегодня более глубокое и острое, чем когда бы то ни было раньше. «В прошлом идеалом была прочность, — пишет Тоффлер, — долговечность. Что бы ни создавал человек, пару ботинок или собор, он направлял всю свою творческую энергию на то, чтобы дело его рук служило максимально долгий срок». А вот теперь — иначе. Тоффлер рисует в своей книге общество «выбрасывателей», людей — особенно в США, — ориентирующихся на жизнь НАПРОКАТ. «Нет такой вещи, которой нельзя было бы взять напрокат, — сообщает публицист. — Можно арендовать лестницы и газонокосилки, норковые шубки и оригиналы картин известных художников. В Лос-Анжелесе прокатные фирмы сдают внаем желающим временно украсить свой участок живые кусты и деревья. Американцы берут напрокат платье, костыли, драгоценности, телевизоры, туристское снаряжение, установки для кондиционирования воздуха, кресла для инвалидов, постельное белье, лыжи, магнитофоны и столовое серебро. Один мужской клуб взял напрокат — для демонстрации — человеческий скелет, а на страницах „Уолл-стрит джор-нел" можно встретить рекламное объявление: ,3озьмитс напрокат корову"». 4.15. «Я всегда был ничьим человеком» Книгу Тоффлера «Столкновение с будущим» стоит прочесть очень внимательно. Особенно интересны разделы «Пределы приспособляемости», «Стратегия, позволяющая выжить», «Укрощение техники». Это всё вопросы не только практического, но и философского плана. Тут следовало бы подключить к работе философов-профессионалов высокого ранта. Одним из таких людей, долгие десятилетия развивавшим философию техники, философию машин был наш соотечественник Николай Александрович Бердяев. Бердяев (1874—1948) родился в Киеве, в знатной дворянекойсемье. Его отец был кавалергардским офицером, предводителем дворянства и почетным мировым судьей, последние 25 лет жизни он служил председателем правления Земельного банка. Мать, урожденная княжна Кудашева, имела значительные связи в придворных кругах. Семья Бердяева принад- \130\
лежала к «старой военно-монашеской России» юго-западного края. По линии отца тут вес шли генералы и георгиевские кавалеры — о них можно многое прочесть в шестом томе энциклопедии Брокгауза. Дед Н. А. Бердяева, М. Н. Бердяев — атаман войска Донского, защитник казачьих вольностей, герой Отечественной войны 1812 года; прадед, генерал-аншеф Н. М. Бердяев — новороссийский военный губернатор, его переписка с Павлом I публиковалась в «Русской старине». А по материнской линии числились именитые монахини, члены княжеских и графских родов: Ку-дашевых, де Шуазель, Потоцких, Баратовьтх, Красине ких, Браницких, Лопухиных-Демидовых, Мусиных-Пушкиных... Молодой Бердяев был, согласно традиции, отдан в Киевский кадетский корпус, из шестого класса которого он, однако, вышел и начал готовиться к поступлению на естественный факультет Киевского университета. Этот выбор, видимо, был определен атмосферой в семье, где доминировал французский язык, а воспитательницей служила бывшая крепостная, тем, что здесь культ военной героики сочетался с духом старинной православной истовости, а также с идущими от матери западнически-католическими, а от отца — ещё и либеральными веяниями. Но главным все-таки, вероятно, было то, что этот выходец из аристократической семьи военных не любил военного сословия и уже в пятнадцать лет внутренне порвал с высшим светом. Унаследованную им воинственность предков он целиком перенес на поле борьбы идей, аристократизм же сохранил в области вкусов. В 1894 году Бердяев поступил в университет, где сближается со студенческой группой, близкой к марксизму, а позже примыкает к социал-демократической партии. В 1898 году за участие в революционных демонстрациях и за социалистическую пропаганду Бердяев был исключен из университета и сослан на три года в Вологодскую губернию. Здесь он проделал банальный для российских интеллектуалов той поры путь — «от марксизма к идеализму», а от него и к «новому религиозному сознанию». С 1908 года по 1922 год Бердяев жил в Москве. Войну 1914 года и русскую революцию философ пережил не только как величайшее историческое потрясение, но и как решающие события собственной судьбы. Он считал, что революция обнажила корни русской жизни и помогла узнать правду о России. В поздней работе, 1949 года, «Самопознание» он писал: «Я сознал совершенную неизбежность прохождения России через опыт большевизма. Это момент внутренней судьбы русского народа, экзистенциальная её диалектика. Возврата нет тому, что было до большевистской революции, все реставрационные попытки бессильны и вредны, хотя бы то была реставрация принципов февральской революции. Возможно только движение вперед». В 1919 году Бердяев был избран профессором Московского университета, осенью того же года он создает сообщество под названием Вольная Академия Духовной культуры, где читал лекции по философии истории, философии религии, о Достоевском. На октябрьские события Бердяев откликается самым глубоким своим социальным сочинением (1918 год, опубликовано издательством \131\
«Обелиск» в Берлине в 1923 году) — «Философией неравенства (Письма к недругам по социальной философии)», где утверждал духовную губительность «пролетарско-революционного миросозерцания» и достоинства традиционного иерархического устроения общества. Бердяев считал, что стремление к равенству — это распространение закона энтропии в социальном мире, полагал, что социализм — это плоское, атомистическое: все атомы абсолютно одинаковы! — понимание общества. «Во имя свободы творчества, во имя цвета жизни, во имя высших качеств должно быть оправдано неравенство», — писал он. Выраженная в этой книге критика равенства как «метафизически пустой идеи» в эпоху се триумфального шествия — лучшее доказательство того, что философ всегда оставался «верен своей любви к свободе». Бердяев всегда вел борьбу на два фронта: и против коммунизма, и против капитализма (буржуазности), что давало повод то считать его ярым антикоммунистом, то «красным». ещё в молодые годы он пытался внести в марксизм «критическую струю». По его мнению, «рядом с социальной демократизацией общества должна идти его духовная аристократизация». Далее он утверждал, что в эпоху пролетарских революций общество вступает в новую «сакральную» эпоху, которую он именовал новым средневековьем. Полагал, что возврата к капитализму быть не может, ибо тут обозначится порочный круг: новая пролетарская революция и так далее до бесконечности. Бердяев считал, что в СССР власть покоится на «демоническом гипнозе», что здесь господствует «сатанократия». И в то же время всегда оставался верным своей открыто провозглашенной патриотической позиции. Настойчиво убеждал всех в «послевоенном (имеется в виду война 1941-45 годов. — Ю. Ч.) преображении России», хотя и переживал мучительно нарастание сталинско-жда-новского террора (особо тяжелое впечатление произвела на него расправа над Анной Ахматовой и Михаилом Зощенко). Бердяев всегда был верен себе. Гордые слова (из автобиографии): «Я всегда был ничьим человеком» точно характеризуют его как борца и как человека. 4.16. Русский Гегель XX века В 1922 году из-за расхождений с господствующей идеологией Бердяев, вместе с большой группой писателей и ученых, за «антисоветскую» деятельность был выслан из России. Потом он несправедливо числился в белоэмигрантах, хотя добровольно покидать родину не собирался: жить за границей его вынудили силой; все высылаемые вынуждены были подписать документ, согласно которому они подлежали расстрелу в случае возвращения в РСФСР. Были оговорены и материальные условия высылки, мелочные и оскорбительные. Разрешалось взять с собой одно зимнее и одно летнее пальто, один костюм и по две штуки всякого белья, две дневные рубашки денные, две ночные, две пары кальсон, две пары чулок... Группа, вместе с членами семей, из 75 человек, в которую входил Бердяев, \132\ ехала поездом до Петрограда (из Москвы), а оттуда на стареньком немецком пароходике морем в Штеттин, затем философ попал в Берлин, но пробыл там недолго: с 1924 года он переехал в Париж, где прожил до самой смерти. Философские труды Бердяева многообразны и многочисленны. Он автор оригинальных коцепций: о богоподобных возможностях человека-творца, о «ничто» как подоснове мира, не входящей в божественную компетенцию. В теории познания он утверждал, что человеку даны не только три измерения материального мира, но и некий «четвертый план» бытия: в него входят такие «вечные сущности» как аристократия, консерватизм, частная собственность... Как христианский экзистенциалист Бердяев негодовал на расхождение теоретической мысли с интересами отдельного индивидуума: «Сложный, утонченный человек нашей культуры... требует, — писал Бердяев, — чтобы универсальный исторический процесс поставил в центре его интимную индивидуальную трагедию, и проклинает добро, прогресс, знание... если они не хотят посчитаться с его загубленной жизнью, погибшими надеждами, трагическими ужасами его судьбы». Впрочем, не здесь подробно говорить о философских воззрениях и заслугах Бердяева, отметим ещё только то, что он много занимался философией истории — работы: «Смысл истории», 1923 год; «Новое средневековье», 1924; «Судьба человека в современном мире», 1934; «Русская идея», 1946, — где стал одним из первых критиков современной цивилизации как ЦИВИЛИЗАЦИИ ТЕХНИЧЕСКОЙ, которая, явилась, согласно Бердяеву, результатом «торжества буржуазного духа». Дом русского философа в Кламаре, под Парижем, долгие десятилетия был одним из интеллектуальных центров Франции. Бердяев был популярен как «свидетель эпохи», как человек, страстно отзывающийся на её духовные события. В его работах подкупала необычайная широта горизонта, тенденция к мифопоэтическому, натурфилософскому, «алхимическому» способу подачи материала, яркий литературный стиль философствования. Бердяев оказался самым читаемым и переводимым из высланных за границу русских мыслителей. Он активно выступал на международных конгрессах и коллоквиумах, где блистал и непосредственно, как пылкий и обаятельный оратор (несмотря на изредка поражающий его нервный тик лица) и голубых кровей красавец. Этот человек в 1947 году был удостоен звания доктора теологии Honoris causa Кембриджского университета, тогда же был выдвинут кандидатом на Нобелевскую премию (к сожалению, посмертно Нобелевскую премию не присуждают). Книги Бердяева (к несчастью, в России он и теперь всё ещё недостаточно известен) публикуются «от Дармштадта до Сантьяго и от Нью-Йорка до Токио», как сообщает в одном из своих бюллетеней парижское общество Николая Бердяева, и интерес к нему со временем только растет. Его называли «русским Гегелем XX века», «одним из величайших философов и пророков нашего времени», «одним из универсальных людей нашей эпохи», «величайшим мыслителем, чей труд явился связующим звеном между Востоком и Западом, между христианами разных исповеданий, между \133\ христианами и не христианами, между нациями, между прошлым и будущим, между философией и теологией и между видимым и невидимым». Проблема «Человек и машина» (в ряду книг и статей — «Человек и Бог», «Человек и космос», «Человек и общество», «Человек и власть» и так далее) всю жизнь тревожила, волновала Бердяева. Первую попытку определить свое отношение к технике он сделал еше в 1915 году, в статье «Дух и машина» (опубликована в газете «Биржевые новости»), В начале 20-х годов философ вновь возвращается к этой теме. Тогда многие говорили о технике: и идеологи технократических утопий, и их оппоненты (вспомним, хотя бы, роман, печатался за рубежом в 1925-29 годах, считался, несправедливо, тогда пасквилем на социалистическое общество, Евгения Замятина «Мы»), и футуристы, и пролеткультовцы, и художники революционного авангарда... И даже в самом конце жизни Бердяев всё ещё писал про машину. И удивительно, что 74-летний человек, как и в молодые годы, не терял веры в победу человеческого духа над механическими монстрами.
Не будет преувеличением оказать, что вопрос о технике стал вопросом о судьбе человека и судьбе культуры. В век маловерия, в век ослабления не только старой религиозной веры, но и гуманистической веры XIX века единственной сильной верой современного цивилизованного человека остается вера а технику, в её мощь и её бесконечное развитие. Техника есть последняя любовь человека, и он готов изменить свой образ под влиянием предмета саоей любви. И асе, что происходит с миром, питает эту новую веру человека. Человек жаждал чуда для веры, и ему казалось, что чудеса прекратились. И воттехника производит настоящие чудеса. жүктеу/скачать 1.8 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|