Чтобы плыть в революцию дальше…

Можно представить себе радость юного читателя (на него и рассчитана книга, вышедшая в изд-ве «Детская литература»), впервые узнающего о жизни и деятельности Ларисы Рейснер, судьба которой тесно сплавлена с революцией. «Старое свалилось, — писала Рейснер, — и жизнь дерется голыми руками за свою неопровержимую правду». За эту правду сражалась и Лариса Рейснер. Она лично участвовала во многих боевых операциях гражданской войны, ходила в разведну, выполняла задания командования Волжской военной флотилии. Впоследствии личное участие и богатые наблюдения составили книгу очерков Ларисы Рейснер «Фронт», книгу острую, талантливую, необыкновенную. Она была написана человеком потрясенного, возвышенного сердца, человеком в высоком смысле слова. Повесть Крамова позволяет проследить путь формирования Ларисы Рейснер, превращающейся из романтически настроенной девушки в бойца революции.

Отсвет грозовых дней, ветер, раздувающий паруса новой жизни на великое плавание в грядущее, явственно ощущаются в повести. В этом главная удача автора.

Гр. АНИСЙМОВ
*
Книга Расула Гамзатова «Четни лет» (изд-во «Молодая гвардия»), в которой собраны стихи последних пяти лет творчества, стихи известные и новые… Опять любовь, любовь из «плоти и огня», любовь жаркая, страстная, останавливающая дыхание и дарующая дыхание для новой жизни. Нельзя и помыслить себя в некоей отделенное от нее, отчужденности от человеческих игр, трудов, забот, радостей, накипевших мучительных обид… Вместе, вместе!.. «Вместе и отдельно» — симптоматично названо стихотворение: «Мне отдельного счастья не надо, недоступного людям другим»; «Мне не надо отдельного неба…»; «Мне не надо отдельного хлеба…». И даже вот как:
И хочу, чтобы долю

делили

под стать.

Не в отдельной, а в

братской могиле

Я готов после смерти

лежать.

молю,

шума.

расстелю

думу.

ко мне,

никогда не думал,

Что будет страшно так

наедине

заветной думой.

(Перевод Н. Гребнева).
Индивидуальность вовсе, как видим, не третируется, но акцент выставляется на первостепенно необходимой сейчас поэту общности; без нее он чувствует себя немощным и заброшенным, преданным воле немилостивого случая. Но этот акцент не случайный, это не внешняя стилистика новых вещей Гамзатова, это постоянная, присущая ему идея, живая и несомненная, выводимая из основ его творчества. Она, эта идея, набирает свой полный голос в «Молитвце». Нет замкнутого, глухого, бесчувственного к зовам человеческого сердца бытия; людское «люблю» отворит его секреты; стоит только подняться в горы, к «вершинам синим», как охватывает поэта наное-то чувство необъятности; все родное вокруг, все льнет к нему, доверчиво отдавая себя, и он отдает ему порыв души. Это не поэтическая условность — это вдохновение. И мы подчиняемся ему. И прозреваем, отличая прекрасное и вечное от бренного.

Немало строк такой же силы и свежести в новом сборнике Расула Гамзатова. Они счастливо и уверенно теснят стихи, в которых только повторение того, что уже известно было поэту в «Письменах» и раньше, того, что тольно перебеливается начисто, подтверждается еще раз…

Л. АНТОПОЛЬСКИЙ
*
Все чаще в литературу приходят не юноши с лирическими дневниками, а люди, мускулы которых уже окрепли от столкновений с жизнью. Один из них — поэт Юрий Смирнов. Его первая книга, «Обруч», вышла в издательстве «Советский писатель».

Интересы автора разнообразны: история России, творения народных мастеров, проблемы современной науки и, конечно, живые, вещественные приметы нынешнего дня. Все это существует в книге Ю. Смирнова не ради разнообразия, а в той или иной степени отвечает его углубленному взгляду на мир.

Поэт размышляет о трудности поэтического творчества и о нелегком «долге быть самим собой»; о вечно зеленом древе искусства и о своей личной ответственности за судьбы мира, за судьбы людей. В его стихах мы чувствуем живое биение поэтического пульса, и, пожалуй, сильнее и непосредственнее всего ощущается оно в стихах о России:
Мне хочется

торжественности

чувств,

В ней что-то есть

От ежегодных

превращений сада,

У них чему-то, может,

научусь.
Таким высоким слогом начинает поэт свое признание в высшей любви — любви к Родине. За патетической интонацией вырастает другая, более сдержанная, «земная», но не менее искренняя и точная:
Когда гляжу на

мокрый листопад,

Не суечусь, и мне

не до обмана.

Перед глазами в

молоке тумана

Летит листва. Земля

зовет назад.

В. ВЕСЕЛОВ

заслуженный учитель УССР, член-корреспондент Академии педагогических наук СССР, Герой Социалистического Труда

Потом я проводил друга, возвратился домой, долго в задумчивости сидел у стола. И вдруг за открытым окном затрещало дерево. Кто-то ломал ветки.

Я вышел на двор и в свете лампы увидел в зарослях деревьев Сашу Сербина. Он ломал ветки, сооружая шалаш — деревянный к у р и н ь. «Странно, как же я раньше не слышал треск ломающихся веток?» — подумалось мне.

— Что ты делаешь здесь, Саша? — спросил я. Мальчик молчал, продолжая собирать веточки для кровли. Когда он отошел в сторону, кровля шалаша зашевелилась. Сквозь листву на меня смотрели черные глазенки Наташи, маленькой Сашиной сестренки. Я заглянул в шалаш. Наташа сидела на одеяльце, рядом лежала маленькая подушка. В руках девочка держала хорошо знакомую мне куклу Зину.

— Почему тебе вздумалось строить куринь? — спросил я Сашу. — Идемте ко мне домой.

Мальчик не ответил. Я чувствовал: в нем что-то кипело. Я прикоснулся к плечу ребенка, он тихо застонал. В этом стоне чувствовался гнев, глубоко затаенная обида.

— Не пойдем мы к вам с Наташей, — тихо прошептал Саша. — Будем жить здесь. — Он заплакал. Заплакала и Наташа.

Я стоял изумленный. Почему Саша в обиде на меня? Почему не хочет идти ко мне? Саша сказал:

— Потому что у вас водка… Потому что вы, как и отец…

Много лет спустя Саша, ставший взрослым человеком, отцом, рассказал мне, отдавая свою первую дочь к нам в школу: «Я ненавидел всех, кто пил водку. Бутылка с прозрачной жидкостью стала для меня несчастьем…» . …

…А в тот вечер отец Саши в пьяном угаре особенно разбушевался, и мальчик, взяв за руку сестренку, а на. руки подушку и одеяло, направился ко мне. И вдруг в окно он увидел: на столе у его учителя водка. Друг мой сидел в стороне, и Саша в окно его не заметил. Я показался мальчику точь-в-точь таким, как отец: сижу в одиночестве и беседую с рюмками… Саша заплакал, разостлал одеяльце под деревьями и, уложив сестру, стал строить жилище…

Я уговаривал мальчика: «Идем в хату; ты ошибаешься, сравнивая меня с отцом», — но Саша был неумолим. Я понимал, что происходило в эти мгновения в детской душе, но от этого мне было не легче. Ведь мальчик бежал от домашнего ада, он шел ко мне, потому что верил в меня. В эти мгновения мне вспомнилось все, что я увидел в этом тихом мальчике. Бывало, на прогулке или в те счастливые мгновения, когда затаив дыхание дети слушали сказку, я брал за руку Сашу, он льнул ко мне, и тогда мне казалось, что это слабенький человек, безропотно подчиняющийся более сильному характеру, и если домашнее горе до сих пор не сломило его, — это просто чудо. Теперь же передо мной был совсем другой человек — ; сильный, способный на протест, непримиримый. Вначале его непримиримость удивила и даже испугала меня, но потом пробудила гордость: да ведь моей мечтой и было всегда как раз то, чтобы дети стали несгибаемыми! Это же счастье педагога —

видеть в поступках своего питомца живое воплощение своих идеалов…

Но все-таки мне было не по себе. Как же это так — мальчик будет ночевать со своей сестренкой в саду рядом с моей хатой? Кто же я тогда буду для своих питомцев?

Я сидел на старом пне недалеко от шалаша, построенного Сашей, и мучительно думал о жизни, о воспитании, о нелегкой судьбе этого синеглазого мальчишки. Я думал о том, что каждую минуту своей жизни я — на глазах пытливого и требовательного человека. Он проверяет истинность, справедливость моих слов. Он видит меня, как прозрачное стеклышко, и малейшее помутнение сразу же становится заметным, сразу же пробуждает вопросы: что это? Откуда? Почему? Хорошо, что он заметил помутнение и возмутился. Если бы он прошел мимо болотца, открывшегося перед ним там, где ему все время виделся прозрачный родник, — это был бы первый урок лицемерия…

Я пошел к своему другу, жившему, к счастью, недалеко. Рассказал ему обо всем чистосердечно, и он понял все. Мы пришли с ним к Саше, попросили его выйти тихонько из шалаша, чтобы не разбудить спящую сестренку. Рассказали ему о своей встрече после нескольких лет разлуки. Я чувствовал, что Сашу взволновал рассказ о гибели нашего командира. В детских глазах вспыхнули хорошие, чистые, счастливые огоньки. Но потом какая-то мысль опять встревожила Сашу, огоньки погасли.

— А зачем же водка? — тихо спросил он. — Ведь такая красота — и водка…

Мы не могли ничего ответить этому маленькому, требовательному человеку. Мы с другом долго беседовали, почему это к величественному и героическому, к вершинам истинно человеческого человек же приплел, присовокупил одурение, одурманивание, неизбежно следующее за безобидной поначалу рюмкой? Как бы кто-либо ни пытался оправдать допустимости возлияний, все-таки алкоголь — мерзость. И то, что дети привыкли с малых лет к выпивкам своих родителей, не видят в них ничего предосудительного, это большая беда пашей жизни. Многие наши воспитательные усилия сводятся на нет рюмкой водки. В светлый и грустный день поминовения павших за Родину, когда все в окружающем мире вплоть до шепота листьев, дуновения ветерка, журчания ручья, пения жаворонка — все должно тончайшими поэтическими образами напоминать человеку о величии идей, во имя которых погибли двадцать два миллиона наших соотечественников, — в этот день иной человек вдруг валяется пьяный, измазанный собственной блевотиной… или приходит домой и истязает жену, тиранит детей, или из уст его вырывается мерзкая ругань. Как это губит, калечит детей, разрушая их представления о святынях! Я твердо убежден, что придет время, когда алкоголь исчезнет полностью из человеческой жизни. Человек достаточно велик и духовно могуч, и ему нет надобности чем-то искусственно «добавлять» себе сил…

Да, но что же делать с Сашей? Время идет, приближается рассвет, мы с другом сидим под яблоней рядом с шалашом, в котором спит Наталочка, тяжело вздыхает Саша. Мы молчим, зная, что наши слова, если мы будем ими злоупотреблять, могут вызвать взрыв.

Три дня продолжалось это тяжелое испытание. К Саше приходила мама. Она просила его возвратиться домой, говорила, что отец перестал буйствовать и все спрашивает: a где же дети? Но Саша оказался действительно несгибаемым. Он сказал матери (об этом я узнал через много лет), что если она еще будет просить его возвратиться домой, он уйдет с Наташенькой «на синее море» (почему он придумал это фантастическое «синее море», трудно сказать). Мама перестала просить. Осторожно, чтобы никто не заметил, она приносила детям пищу в маленьком горшочке. Я понес им колбасу, зная, что колбаса — любимое кушанье Саши. Но он не прикасался к моим угощениям. Радостью для меня было уже то, что мальчик не запретил есть колбасу сестренке.

Свое убежище Саша построил в густых зарослях, и никто из школьников не открыл его. Вместе с одеялом Саша захватил свои книги; на уроки он приходил, выполнив задания. А Наташенька сидела, тихо играя с любимой куклой. Я приходил к ней, когда у меня не было уроков, помогал ей делать «лялькину» кроватку и боялся напомнить девочке, что ей можно бы играть в хате: Наташа без разрешения Саши никуда не пошла бы.

На второй день к Саше и Наташеньке прибежал Рябко — маленький лохматый пес. Собака прибежала с обрывком ремешка на шее. Она жалобно скулила, соскучившись по своим друзьям.

Три ночи я не мог уснуть ни на минуту. Но вот утром, когда я был в школе, мой друг имел продолжительный разговор с Сашей. О чем они говорили, я мог только догадываться. Но когда я забежал на минуту домой, радостное изумление овладело мною. На диване сидели Саша и Наташенька. Я ни слова не спрашивал. Мы позавтракали. А на столе все стояла бутылка с водкой и две пустые рюмки. Саша спросил у меня:

— Можно вылить?

— Да, вылей в помойное ведро, — сказал я.

— Нет, нельзя в ведро, — рассудительно сказал Саша. — Вонять будет.

Мы вынесли бутылку в густые заросли. Саша выкопал ямку, вылил водку, а потом закопал бутылку. Рябко понюхал маленький холмик и отошел, чихая с отвращением. Это рассмешило Наташеньку.

Когда кончился мой рабочий день, я пришел из школы, сел на диван и сразу же уснул. Несколько раз просыпался и видел Сашу и Наташеньку склонившимися над раскрытой книгой. Засыпал опять с мыслью о том, что все благополучно. Поднялся перед вечером. Саша и Наташа сидели у раскрытой книги, но по их глазам я видел, что им уже надоело рассматривать рисунки. Закрытую дверь царапал Рябко. Он тихо скулил. Я открыл дверь, и собака вбежала в хату. Радостно прыгая, она облизала мальчика и девочку. Саша и Наташа занялись шумной игрой. Я смотрел на них и думал: трудно воспитывать несгибаемых, но зато радостно видеть настоящего человека.

Через два дня пришел отец Саши. Мы имели с ним большой мужской разговор. Этого человека с нелегкой судьбой с недавнего времени мучила мысль о том, что собственный сын ненавидит, презирает его «слабости» (так он назвал свое пристрастие к выпивкам). «Да, теперь я кое-что понял… — сказал отец Саши. — Самое трудное, по-видимому, брать веревку и связывать в себе зверя, так сказала мне сегодня жена. Если бы она сказала эти слова неделю назад, я устроил бы ей разнос на целый месяц. А теперь вот слушаю и молчу. Наверное, это так нужно, чтобы умные дети учили жить глупых отцов».

Он не просил Сашу и Наташу возвратиться домой. Это был гордый, самолюбивый человек. Он боялся в ответ на свою просьбу услышать что-нибудь резкое и непримиримое. Чувствуя и понимая свою вину, он ушел, сказав собственным детям: «Простите меня». Саша смотрел на отца с изумлением.

Еще через два дня Саша с Наташей, взяв одеяло, подушку, куклу Зину и учебники, ушли домой. Мальчик был задумчивым. Наташенька доверчиво дала брату руку. Рябко плелся за ними — тоже, казалось мне, задумчивый.
Черноглазая, то грустная, то радостно взволнованная Галя Козак… Сейчас ты — тридцатилетняя женщина, у тебя счастливая судьба, счастливый муж, счастливые дета — сын Мишко, дочь Галочка (они учатся у нас в школе) и двухлетний Микола. Вот мы сидим с тобой в тени яблони, дети ушли в сад. Мы говорим о жизни, вспоминаем твое детство; в твоих глазах отражаются все радости мира. Но о чем бы мы ни говорили, твоя мысль всегда о детях. Умолкли их радостные голоса — дети углубились в заросли деревьев, — но ты слышишь их, ты знаешь, что они делают в эти мгновения, и я уверен, что если с одним из них произойдет что-нибудь тревожное, ты мгновенно поднимешься, ты полетишь, как птица, к своим птенцам. И они, дети твои, всегда под крылышком матери. Тебя нет в эти мгновения с ними, но они чувствуют твою ласковую и заботливую руку, твой взгляд, твое дыхание.

Когда я вижу счастливого ребенка, первая моя мысль о матери, об отце: они в эти мгновения чувствуют сердцем, где он и что с ним. Вот где-то в глубине сада раздался детский смех, и в глазах твоих, мать, промелькнула настороженность… У любящей матери нам, педагогам, надо учиться постигать мастерство воспитания. Оно — в чувстве ответственности за человека.

Мы говорим с тридцатилетней матерью о ее детях, а я вижу в эти мгновения семилетнюю хрупкую девочку с большими черными глазами. Она была моим испытанием, моим горем и моей радостью. Это был ребенок с тонким, чутким, восприимчивым сердцем. Она страдала от одиночества. Неродной отец не видел, не замечал ее, девочка не слышала от него ни слова. Мать, как понял я со временем, была лишена таланта человечности — так я называю способность быть преданным другому человеку, вкладывать в него свои духовные силы, воспринимать его радости и горечи как свои собственные. Да, эта способность не врожденный инстинкт, а приобретаемый благодаря воспитанию дар, который сам же человек может развить в себе до степени таланта. Немало я знаю талантливых отцов и матерей. Вот и Галя — талантливая мать, и если бы в своей педагогической жизни мне не удалось сделать больше ничего, кроме воспитания этой талантливой матери, и тогда я был бы счастлив.

Воспитание способных и талантливых отцов и матерей — это, пожалуй, самая главная наша задача. Потому что в материнском и отцовском таланте — истоки всего прекрасного: и патриотизма, и чести, и порядочности, и трудолюбия, и бесконечной преданности одного прекрасного человека другому прекрасному человеку. Самое главное в таланте отцовства и материнства — органическое слияние любви и ответственности, счастья и долга. Быть талантливым отцом, талантливой матерью — это значит уметь чувствовать в своем ребенке частицу самого себя, своего сердца, ума, достоинства, чести. Тот, кто обладает этим поистине человеческим талантом, всегда в ид и т своего ребенка: и тогда, когда он дома, рядом, и тогда, когда он среди людей. Чем острее чувствование в своем ребенке частицы самого себя, тем глубже мудрость любви; а в ней, в этой мудрости, и кроется человеческий талант отца и матери.

Подлинная любовь — это огромная ответственность, многотрудная человеческая требовательность. По-настоящему любящие отцы и матери не знают ни дня без тревог и огорчений.

Немало я знаю и бесталанных матерей и отцов; к большому сожалению, эта бесталанность нередко соседствует со средним и даже с высшим образованием. Главный, столбовой корень материнской и отцовской бесталанности — это неспособность переживать потребность в другом человеке. Бесталанная мать не может, не умеет по-настоящему думать о себе, не умеет взглянуть на себя требовательным человеческим взглядом. У матерей и отцов, равнодушных к судьбам своих детей, крайне притуплено чувство личной чести и достоинства. Им чуждо стремление видеть в своем ребенке воплощение собственной красоты. Поступки собственного дитяти не вызывают у бесталанной матери чувств радости и огорчения, гордости и смятения.

Сердечная невоспитанность, эмоциональное невежество матери приносят несчастье ребенку. Я помню, как перед началом учебного года Галя Козак сидела на старой бочке во дворе сельского магазина и плакала. Не надо было обладать особенной проницательностью, чтобы понять, отчего плачет этот ребенок. Галя чувствовала, что никто о ней не думает. Все матери и отцы ведут в эти дни детей в магазины, покупают книги, одежду, обувь. В те годы покупки были очень скромными, но они приносили детям большую радость. Чуткое сердце подсказывало Гале, что она не такая, как другие, что мать к ней относится не так, как другие матери к своим детям. Когда я взял Галю за руку и повел в магазин, у нее затрепетало сердце не от радости, а от боязни, что этот сказочный мир промелькнет, как видение, и ничего, о чем она мечтает, не сбудется. Но когда в ее руках оказались покупки — серенькое платьице, букварь, коробка карандашей шести цветов, — боязнь сменилась радостью.

Для детей с такими тонкими чувствами, как у Гали, эти радости порождают новую боязнь, новый трепет, новые надежды. Покупка, подарок — это не пропуск в детское сердце. Никакими материальными ценностями не зажжешь фонарика, с помощью которого можно было бы осветить тропинку в детскую душу. Дарить обездоленному, одинокому ребенку какую-нибудь вещь — это еще очень далеко от того, чтобы осчастливить его. Огромна наша ответственность за душевный покой маленького человека, за то хрупкое, нежное растеньице, которому имя детская вера в добро человеческое. Ох, какой же он нежный и капризный, требовательный к ласке и нетерпимый к злу, этот крохотный зеленый побег! Принимая из моих рук платьице и книгу, карандаши и метр полотна для сумки (ни портфеля, ни ранца в то время в сельском магазине не было, почти все дети ходили в школу с полотняными сумками), Галя смотрела на меня умоляющими глазами. Казалось, девочка говорила: «Смотри же, не забудь об этом подарке… Я умею верить, но умей ты быть человеком, достойным веры».

Все это я тогда больше чувствовал, чем понимал. Я чувствовал неодолимое детское желание переживать, испытывать радость оттого, что он, маленький человек, нужен и дорог другому человеку — взрослому, мудрому, пообещавшему быть ему, ребенку, самым близким в мире человеком. Маленькой девочке хотелось быть частицей другого человека, хотелось быть уверенной в том, что кто-то в мире никогда, ни на одно мгновение не забывает о ней. Потом, когда прошли десятилетия, я понял, что это желание и является, по существу, мерой человеческой ответственности того, кого воспитывают, перед тем, кто воспитывает. Воспитывает лишь тот, кто умеет пробудить это тончайшее, хрупкое, нежное, сильное, непреодолимое, требовательное желание, не прощающее никакой фальши. Но с этого подлинное воспитание лишь начинается.

Пробудив в человеке потребность в человеке, надо уметь удовлетворять эту потребность. Жажда теплоты, ласки, любви, преданности, заботы неутолима. Чем с большей сердечностью, тактом, чистотой и искренностью она утоляется, тем больше она испытывается. Это благородное человеческое желание — оно является идеалом настоящего педагога — имеет своей обратной стороной то, что мы называем ответственностью воспитываемого перед родителями и воспитателями или долгом, долженствованием.

Детское чувство долга… Какая это капризная птичка!.. Тот, кто пытается поймать ее и посадить в клетку, всегда оказывается сам в клетке недоверия и отчуждения. Если вы хотите, чтобы ребенок ваш повиновался вам по требованию собственной совести, чтобы ваша требовательность гармонически сливалась с его желаниями, волей, совестливостью, чтобы долг перед вами был для него не кнутом и не пряником, а радостной перспективой творчества духа, сумейте построить свои отношения с питомцем — то ли это ваш сын, то ли это человек, именуемый учеником, — так, чтобы в его сердце всегда жило и крепло убеждение: вот человек, для которого я — величайшая ценность, дороже всего на свете.

Чем больше входила в мое сердце судьба этого черноглазого, умного, пытливого ребенка с богатым миром чувств и переживаний, тем больше обострялась у него чуткость к тому, много или мало ему уделяется внимания, тем острее становилась требовательность ребенка к той сфере моей духовной жизни, которую я назвал бы беспокойством за судьбу человека. Неожиданно стали обнаруживаться подводные камни, о которых я и не подозревал.

Однажды в начале урока я просматривал тетради по письму. Девочке, сидевшей рядом с Галей, я сделал замечание: как же это так, у тебя ведь раньше буквы были красивее, чем сегодня, почему же это ты идешь не вперед, а назад… А в Галину тетрадь посмотрел мельком, сказав что-то невнятное. Написала она так же плохо н заслуживала столь же неутешительной оценки, как и ее соседка по парте, но мне почему-то не захотелось порицать Галю… И я увидел, как лицо Гали вспыхнуло, потом побледнело. Девочка расплакалась. Она силилась сдержать себя, но слезы лились ручьем. Я понял свою ошибку, но исправить на этот раз ее было уже невозможно. В перерыве Галя подошла ко мне и стала просить: «Скажите, что у меня буквы плохо написаны… Поругайте меня, пожалуйста… Ну, прошу вас, поругайте же…»