Чтобы плыть в революцию дальше…

Жизнь давала мне много уроков педагогики, но этот был одним из самых памятных. С того дня начались мои многолетние раздумья о неимоверно сложном переплетении понятий — вера, доверие, любовь, долг, ответственность, требовательность. Постепенно передо мной раскрывалась педагогическая мудрость: все эти стороны сложных духовных взаимоотношений педагога и его питомцев представляют собой лепестки одного и того же цветка; подлинная красота в том, что все лепестки растут и благоухают; нет одного лепестка — нет и гармонии, нет красоты, и ничем невозможно заменить недостающий лепесток. Но корень у этого красивого цветка единый — глубокая убежденность человека, которого мы воспитываем: я безгранично дорог и нужен другому человеку, и этому другому человеку не безразлично, какой Боль души, страдания и обездоленность как раз и начинаются с того, что маленький человек чувствует: людям безразлично, какой я — хороший или плохой.

(Сделаю маленькое отступление… В первой части этой книги я рассказывал о тяжелой судьбе Миши Любченко. Кроме страшной нравственной травмы, которой мальчика подвергла жизнь в детстве, было у него и другое несчастье. Ребенок оказался слабоумным,, медленно мыслящим. В умственном труде за партой перед ним было много трудностей, которые порой не то что казались, а в самом деле были непреодолимыми. Я без преувеличения говорю, что мальчик учился, думал, трудился единственно потому, что его поддерживало чувство благодарности за то, что мы, учителя, желали ему успехов, хотели его видеть умным, развитым. Дело здесь не просто в желании, а в активном стремлении к этому всеми силами души каждого педагога. Мальчика всегда одухотворяло чувство благодарности. Это великая, ни с чем не сравнимая духовная сила. И в то же время она очень нежна и хрупка. Один молодой учитель спросил у меня: какая самая большая трудность и опасность кроется перед педагогом в буднях нашего труда? Без колебаний я ответил: заронить в сознание своего питомца мысль о том, что людям безразлично, какой я.)

Галя боялась говорить мне святое слово «отец». Я чувствовал, что девочка проверяла, готов ли я к тому, чтобы она, маленькая Галя, оставалась в моем сердце всегда. Мне казалось, что минуты счастья, которые приносит ей общение со мной, доставляют Гале больше тревоги, чем душевного покоя: а вдруг все это окажется сном, вдруг она опять останется одинокой?

К каким только ухищрениям не прибегала девочка, испытывая мою верность! Часто она приходила ко мне, шла в библиотеку, выбирала книгу, спрашивала, можно ли ей эту книгу почитать, и, получив мое согласие, уходила с книгой. Через два-три дня ее мучила мысль: почему я не спрашиваю, прочитала ли она книгу? Конечно, думалось Гале, я забыл. И вот когда я, проходя между партами, просматривал тетради с домашним заданием, Галя выставляла книгу на край парты; ей хотелось, чтобы я обратил внимание на книгу и спросил: «Ну, как, прочитала? Интересная книга?» Этих слов было достаточно для мира и покоя в ее душе. А когда я приносил в школу какую-нибудь новую, интересную книгу и, оставшись с Галей наедине, давал ей, у девочки вспыхивали в глазах радостные огоньки. Она спешила заверить меня, что ранее взятую книгу обязательно дочитает сегодня.

Как только дома какое-нибудь горе, она приходит ко мне. По ее глазам я видел: что-то неблагополучно. Не знаю, что она в эти мгновения читала в моих глазах, но моя тревога, беспокойство наполняли ее маленькое сердечко счастьем. Галя брала мою руку в свои маленькие ручки, прижималась к ней лицом и тихо плакала. Не надо было никаких слов. Вообще она находила самое большое удовлетворение в том, чтобы целые часы, пока я сижу за столом и работаю, сидеть рядом и молча рисовать. В рисунках она изливала мир чувств, как поэт изливает свои чувства в стихах. Краешком глаза я смотрел на одухотворенные глаза Гали, заглядывал в альбом (он и сейчас хранится у меня). Ее любимой мечтой было остаться наедине с природой. Она рисовала столетний дуб и себя под ним. Тихий, уютный уголок у старого пруда — с вербой, склонившейся над водой, зеленый луг и дикого голубя: девочка очень любила яркий, солнечный день на зеленом лугу, тишину и грустное туркотанье (это — ее слово) дикого голубя.

Радостью для девочки были наши путешествия в природу. Когда у меня выпадала свободная минута, мы шли в поле. Оно начиналось сразу же за школой. Мы выходили на высокий курган скифских времен и смотрели вдаль (потом Галя часто рисовала этот курган и солнце над горизонтом). Здесь тоже не надо было слов.

Галя никогда не просила пойти с ней в поле, в луг, хотя я знал, что радость этих минут для нее ни с чем не сравнима. У нее было гордое сердце. Я чувствовал, что девочка опасается: а вдруг ее откровения встретятся с равнодушием? А вдруг в ее просьбе я увижу назойливость? Чем больше сдерживала она волнение, тем сокровеннее хранилось в ее сердце стремление к общению с дорогим для нее человеком.

Иногда мне приходилось уезжать в командировку — в Киев, в Москву или в Кировоград. Я всегда стремился сократить эти дни: трудно было расставаться с детьми… Каждый раз, возвращаясь домой, я привозил Гале какой-нибудь подарок. Это были скромные вещи: книжка или ленточка в косу, плюшевый зайчонок или цветные карандаши. Галя ожидала моего приезда с волнением. Всегда после приезда мы собирались все вместе, и я раздавал подарки. Галя получала свой подарок последней. К этому все привыкли; все знали наши особенные отношения, и никто никогда ни словом не напоминал о них. Все чувствовали, что Галя имеет право на эти отношения. Может быть (кажется, это действительно было так), Семья Несгибаемых догадывалась и' о том, что у нас с Галей есть свои маленькие тайны, что подарок она получает не только в семье, но и наедине — подарок отца.

У меня бывали часы тяжелых раздумий. Одолевали сомнения: хватит ли в моем сердце тепла, чтобы согреть душу каждого в нашей Семье Несгибаемых? Мне хотелось знать, о чем думают, чего жаждут, к чему стремятся мои мальчики и девочки, оставаясь наедине со своими радостями и горестями.

Мне становилось все яснее: чем благороднее твоя доброта и вера в человека, тем выше твоя требовательность, выше непримиримость к злу, мерзости, нравственному уродству, тем ярче в твоей нетерпимости к злу питомец твой видит и чувствует твою подлинную любовь; чем больше ты отдаешь ему духовных сил, тем выше его требования к тебе. Если маленький человек верит тебе и верит в тебя, если тебе удалось воспитать в сердце своего питомца то, что я назвал бы чуткостью человеческой веры, человеческого доверия, — он, этот маленький человек, требует — и требует очень строго и неумолимо, — чтобы и ты верил до конца ему и в него.
С самого начала жизни нашей Семьи Несгибаемых я открыл шкафы своей личной библиотеки для своих питомцев. Одно время у меня появилась мысль: как я буду знать, кто какую взял книгу? Положил на столик тетрадь, собрался было сказать детям: берешь книгу — записывай, когда взял и к какому сроку вернешь. Но потом подумал: а разве в семье так бывает? Нет, не надо никаких записей. Берите интересную книгу — не забывайте через несколько дней возвратить. Мы договорились: когда я занят работой, можешь, не спрашивая разрешения, тихонько пройти в библиотеку, взять книгу и так же тихонько — если сможешь, незаметно — выйти. Мальчикам и девочкам особенно нравилось последнее: незаметно.

Однажды я, засидевшись до поздней ночи, лег на диван, чтобы несколько минут отдохнуть. Уснул. Проснулся от какого-то шороха. Вижу, кто-то взял со стола керосиновую лампу (электричества в те годы у нас еще не было) и роется в книгах в библиотеке. Дверь закрыта, откуда же появился мой поздний гость? Я увидел, что в книгах роется Саша Сербии. Что делать? Подняться и спросить: как ты, • Саша, среди ночи открыл дверь, не кажется ли это тебе несколько необычным? Или промолчать, делая вид, что я ничего не замечаю? Я лежал, боясь пошевельнуться. А Саша тем временем выбрал какую-то маленькую книжечку, поставил лампу на стол рядом с моим диваном… (Я закрыл глаза, а сердце мое, казалось, вот-вот выскочит из груди…) Потом Саша взял с кровати одеяльце, прикрыл мне ноги и тихонько выпрыгнул в окно. Только теперь я понял, что он и не думал открывать дверь: окно было открыто, мальчик увидел, что я сплю, и, решив не будить меня, воспользовался самым удобным путем. Когда Саша ушел достаточно далеко, я поднялся и прошел в библиотеку. Меня взволновала догадка: что-то здесь не совсем обычное. Вспомнилось, как несколько раз мальчик спрашивал: «А книгу «Овод» мне можно читать?» (Это было обычным явлением: дети спрашивали, какие книги в библиотеке интересные и какие я посоветую прочитать.) Я ответил: «Нет, Саша, в этой книге многое для тебя еще не будет понятным; прочитаешь года через два». Да, догадка оправдалась: на полке не было одного из изданий «Овода» — книжечки маленького формата. Ну, что же, читай, Саша… Если у тебя хватит духовных сил на эту книгу, ты повзрослеешь, в твою душу прибавится весомая капля мужества и мудрости. Книги не было в библиотеке недели две; каждый день я вечером и утром смотрел на полку, каждый день с нетерпением ожидал встречи с Сашей, всматривался в его глаза. Я понял, что происходит в сердце мальчика: Саша восхищается идеалом; его одухотворяет величие стойкости, мужества, непоколебимости. Зрелость — это длительный процесс, совершающийся в глубинах души в течение многих лет, но бывают периоды, когда каждый прожитый день равняется могучему взмаху крыльев, и с каждым новым взмахом человек поднимается все выше к вершине возмужания. Этот стремительный взлет духа приходит чаще всего в дни столкновения с трудностями, горем, бедой, лишениями, но иногда нам, воспитателям, выпадает счастье видеть это возвышение и в обычной обстановке, под влиянием силы нравственного примера. Я глубоко верю в волшебную воспитательную силу книги, в раздумья молодого человека над книгой в счастливые часы озарения, когда перед ним открывается то, что он ищет, чего жаждет, к чему стремится.

Втайне я ожидал того дня, когда Саша найдет в моей библиотеке свою книгу и этой книгой окажется именно «Овод». Многие часы я думал над тем, какую книгу поставить на полку своей библиотеки, чтобы каждый член Семьи Несгибаемых нашел здесь огонек для своего неповторимого озарения. И вот человек, которого я считал еще ребенком, человек на рубеже 11 и 12 лет, в течение нескольких дней совершает шаг. которого я ждал, в который верил, к которому готовил и его и каждого члена своей Семьи, — я вижу взлет не оперившегося еще птенца, радуюсь и боюсь. Боюсь, сможет ли он правильно соразмерить свои силы в полете, готов ли он достигнуть вершины, которую теперь ясно видит перед собой, но близость которой в юные годы нередко столь обманчива. Я с радостью вижу, что мой Саша даже как будто стал выше и стройнее, выпрямился и выровнялся, его взгляд стал смелым, и никаким другим словом нельзя заменить то, что стало моим воспитательным идеалом, — несгибаемым.

Именно несгибаемость побудила Сашу на мужественную откровенность: вечером, когда я работал над ученическими тетрадями, он пришел ко мне, положил на стол маленький томик с «Оводом» и сказал: «Вот это книга!» Я с первых же слов почувствовал, что говорить с Сашей надо теперь не как с ребенком, который нуждается прежде всего в защите, а как с юным единомышленником, готовым к далекому и трудному полету.

В нашем разговоре с Сашей не могло теперь быть и намека на то, как он решился ночью «войти» в открытое окно и т. п., — о том ли теперь речь!.. Мне стало стыдно за то, что я мысленно назвал мужественной откровенностью закономерный поступок духовно зрелого человека: разве мог он теперь скрывать от меня то, что решил самовольно да еще таким странным путем все-таки открыть ту книгу, чтение которой я считал еще преждевременным. Я говорил с Сашей и изумлялся: как меняется человек, одухотворенный, восхищенный идеалом! Если к каждому придет то озарение души, то возмужание, которое пришло к Саше, наша Семья будет несгибаемой не только для себя, для собственного коллектива, для помощи друг другу, но и для общества: мы будем способны воспитывать других.

В тот вечер мы долго говорили с Сашей о цели и смысле жизни, о вечных и преходящих ценностях, о верности убеждения и о духовной стойкости и непоколебимости. Я убедился, что человек, одухотворенный и восхищенный идеалом, вступает, образно говоря, в совершенно новую плоскость мышления и чувствования. Он не только чувствует интерес, но и стремится к раздумьям по философским, абстрактным проблемам. Он зорче и требовательнее присматривается к себе. Этот, можно сказать, мгновенный взлет человеческого духа под влиянием идеала рождает совершенно новые отношения между педагогом и воспитанником, воспитателем и коллективом.

Одухотворенного идеалом легче и в то же время несравненно труднее воспитывать. А коллектив, в котором многие — а тем более все — испытали, как и Саша Сербии, душевный взлет, — это самостоятельная воспитательная сила. У человека, одухотворенного идеалом, вера в воспитателя становится особенно требовательной. Я помню, с каким внутренним напряжением слушал мои слова Саша Сербии, потрясенный подвигом героя, ставшего для него идеалом. Он как бы взвешивал каждое мое слово, как бы присматривался ко мне после длительной разлуки, открывая во мне новые черты. В те мгновения я чувствовал себя перед ним, как ученик перед строгим экзаменатором. Я радовался, что мой воспитанник становится строгим, непримиримым к малейшим моим слабостям: ведь эта строгость и непреклонность является, по существу, самовоспитанием. Как хорошо будет, если каждый мой питомец станет моим требовательным и строгим судьей!.. Мне станет несравненно труднее и в то же время несравненно легче.
Мы всей своей Семьей отправлялись на два дня на берег далекого, заросшего деревьями Уснувшего озера — так назвали дети этот изумительно красивый, тихий, к большой нашей радости, неизвестный охотникам радостный уголок: здесь жила пара лебедей, сюда приходил пить воду лось, в прибрежном песке мы увидели, как рождаются черепахи. Был конец мая, но на дворе установилась уже по-летнему жаркая погода; мои дети загорели. Мы несли с собой несколько мешков с продуктами и хозяйственной утварью.

Еще в школе, когда мы собирались на рассвете, я заметил, что Толя Крыленко чем-то удручен. В его глазах не было радости, предчувствия необычного. Лицо у мальчика казалось серым, глаза — угасшими. Я взял Толю за руку, а с другой стороны рядом со мной шла Галя. Ее я тоже взял за руку. Рука Толи была холодной и какой-то недетской. «Что с тобой, Толя? — тихо спросил я. — Почему ты такой грустный?» На глазах у Толи я увидел слезы, он прижался ко мне. Я знал, что в эти дни происходило в семье Толи. Прошло полтора года после смерти его мамы, и отец женился. Он привел в дом прекрасную, душевную женщину с четырехлетней дочкой Надей. Мачеха всеми силами стремилась чем-нибудь выразить свою заботу о мальчике. Но ее ласка показалась Толе искусственной. Он знал другую ласку: материнская любовь была молчаливой, чувства покойной матери жили не в словах, а во взгляде, в нежном прикосновении рук, в материнской тревоге: чем ты живешь. Толя, какие у тебя мысли, чувства, переживания? Мачеха была совершенно другим человеком, и Толя не понимал ее. Не понимал и страдал от одиночества. Его больно ранили и слова товарищей о том, что вот у тебя теперь новая мама, она гораздо добрее родной; та все, бывало, молчит, а эта вон какая любвеобильная: провожая в школу, обнимет, и поцелует, и за ворота проводит. Эти слова тяжелым камнем ложились на детскую душу. Молчаливого и замкнутого Толю нередко обижали шалуны и мастера острого слова. Однажды кто-то сказал мальчику: «Какая у тебя красивая курточка… Видишь, родная мама не умела так хорошо шить, а неродная вон какая мастерица…» Придя домой, мальчик снял курточку, расплакался, ничто его не могло утешить. Больше он не надевал новую курточку, а мачезса и отец не могли понять, в чем дело…

В то мгновение, когда Толя прижался ко мне, я, может быть, выпустил руку Гали. А может быть, девочка подумала, что я забыл о ней, стал к ней равнодушным. Она сжала мою руку. Я понял тревогу Гали, но все мои душевные силы были поглощены в эти мгновения Толей. Наверное, душа моя не ответила Гале так, как ответила бы, если бы мы были вдвоем. На страже любви всегда стоит тревога. И вот, по-видимому, в эти мгновения чуткий страж в моей душе уснул: зачем тревожиться, если Галя рядом со мной и ничто ей не угрожает… Переполненный жалостью к Толе, я говорил ему ласковые слова — помню сейчас каждое это слово, — он шел, по его лицу текли слезы. Мы пришли на берег озера, построили два шалаша. Мальчики и девочки пошли в лес группами по нескольку человек. Мы с Толей сели на берегу озера. Он рассказывал мне о своих тайнах. Есть у него маленький друг — еж Ворчун, живущий под крыльцом дома. Толя каждый вечер приносил Ворчуну лакомства — яблоки, морковку, сушеные грибы. Весной Толя с нетерпением ожидал, когда старый еж проснется и вылезет из-под крыльца. Сушеные яблоки и груши еж почему-то плохо ест, наверное, зубы у старика притупились…

Пока мы обо всем этом беседовали, детям захотелось купаться. Вода была теплая; купание здесь совершенно безопасное. Все разделись и стали плескаться в воде, устраивая шумные игры. Старшие учили маленьких плавать (мы ввели правило: тот, кто не учится и не хочет научиться плавать, ограничивается в пользовании этим удовольствием; здесь не было никакой поблажки). Купались все, один Толя сидел рядом со мной на берегу: ему хотелось быть рядом со мной; я слушал его рассказ об удивительных способностях Ворчуна. В воде блестели двадцать головок, каждую минуту я их пересчитывал, на душе было спокойно и тихо. Но вот детям снова захотелось в лес, и они стали один за другим выходить из воды. Самые маленькие играли в песке, а дети постарше разбрелись по лесу. Я сказал, что через час будем готовить обед.

Когда все собрались у шалаша, дети спросили: a где же Галя? Конечно, она в лесу, все убеждены в этом. Убежден в этом и я. Меня всегда восхищал нехитрый, но трогательный способ ребенка заявить о себе, напомнить о своей личности: во время походов в лес всегда кто-нибудь из ребят умышленно отстанет, затеряется, делая вид, что это получилось нечаянно. Маленькому человеку хочется заставить дорогих для него людей поволноваться за себя, заставить пережить минуты тревоги и беспокойства. Мне в этом детском желании видится душевная красота. Нередко бывало так: знаешь наверняка, что Ивась или Мишко заблудился в лесу умышленно, чувствуешь его присутствие… иногда, бывало, даже видишь: вот промелькнула его рубашка в зарослях.., но разве можно относиться к такому событию равнодушно или пытаться разоблачить этот поистине добрый умысел? Это означало бы смертельно обидеть человека, ужалить его в самое сердце. Ведь своей наивной попыткой проверить, как вы — и воспитатель и коллектив — к нему относитесь, маленький человек хочет утвердить свое человеческое достоинство. Кто из нас в минуты горечи и обиды не рисовал в своем воображении картину — вот я умру, мама будет идти за моим гробом, и ее душу будут мучить угрызения совести: за что же я обижала свое дитя.

Идут минуты, а Гали нет. Дети разбрелись по лесу, аукают, но никто не откликается. И вдруг я вижу на берегу под кустиком ее голубое платьице. Потемнело в глазах. Иду к детям. Наверно, на мне лица не было, потому что все окружили меня, спрашивали: что с Галей? Я указал на платье. Дети наперебой стали доказывать: нет, не могло быть несчастья! Она вышла из воды, вот сюда пошла вместе с нами в лес… Оставив на берегу Мишу Любченко и Андрейку Еременко, мы все ушли в лес. Долго ходили, звали, но никто не откликался. И следов никаких не было. Я послал в село Ваню Турботу и Мишу Кулю с запиской председателю колхоза. Просил привезти лодку… Предчувствие неотвратимого несчастья подавило и меня и детей. Дети сидели у шалашей, а я на берегу — под старой, столетней сосной.

И вдруг слышу тихий возглас: «Ой, что такое?» Голос донесся сверху. Я поднял голову и увидел: на толстом, согнутом сучке, как на маленькой кроватке, лежит Галя. С удивлением она смотрит на меня. Почему у меня в глазах слезы? Быстрее, чем у меня родилось чувство радости, ее сознание озарила догадка о том, что произошло. Галя быстро спрыгнула на песок, подбежала ко мне, обняла и заплакала.

Я боялся даже своей мысли расспрашивать Галю, как все получилось, намеренно или без умысла спряталась она на дереве, слышала или не слышала, как ее ищут. На всю жизнь мне запомнилось, как вся наша Семья Несгибаемых окружила Галю, будто с неба свалившуюся (никто не видел, как она спрыгнула с дерева), как все обнимали и целовали ее, и все плакали.

Через много лет, став матерью, Галя пришла с мужем в школу. Мы вспомнили этот чудесный день. Она сказала: «Такое бывает единственный раз в жизни. По-моему, самое дорогое для человека — убеждаться, что твоя вера в другого человека — это твоя надежда и опора. Без веры в человека невозможны ни счастье, ни любовь».
Я всегда стремился к тому, чтобы дети свободно, откровенно, чистосердечно выражали свои чувства ко мне, учителю, и друг к другу. Опыт убедил меня, что если какие-то обстоятельства препятствуют свободному выражению чувств, происходит непоправимое зло: человек учится лицемерить. Трудно даже представить вред, который причиняется ребенку, если он вынужден подавлять, скрывать свои чувства, особенно те, в которых он при нормальных условиях воспитания выражает свое отношение к другим людям. Дети с искривленными чувствами — это, как правило, очень трудно поддающиеся воспитанию. По существу, воспитываемость — способность поддаваться влиянию воспитателя — это прежде всего высоко развитые благородные чувства.

Культура чувств начинается с глубокой веры в человека, с взаимного доверия. В Семье Несгибаемых у нас стало правилом: мы искренне, откровенно выражаем то, что чувствуем: удовлетворение и недовольство, одобрение и возмущение, благодарность и обиду, восхищение и гнев.

Ежедневно наша Семья собиралась в Комнате Мечты. Здесь мы читали книги, говорили о том, как мы представляем себе Красоту и Счастье, Человеческое Благородство и Цель Жизни. Я пишу эти слова с большой буквы, потому что понятия, вложенные в них, были окружены в нашем сознании высоким романтическим ореолом. Мы в своих мечтаниях строили мир, в котором, по словам Горького, каждый человек — как звезда друг перед другом; мир, в котором героизм, мужество, благородное отношение к красоте — всеобщий закон человеческой жизни. Каждый день дети приносили из теплицы в Комнату Мечты цветок хризантемы. Если в наших взаимоотношениях нет ни единого облачка, если дети верят мне до конца и готовы идти за мной, куда я скажу, — на столе в маленькой вазочке — красный, синий, розовый, голубой, желтый цветок, в зависимости от настроения. Красный и розовый цветок — радость коллектива, синий — тревога, голубой — грусть, желтый — длительная разлука с кем-нибудь из товарищей.

Но был в теплице куст, на котором цвели хризантемы необыкновенного цвета — фиолетовые. Были эти цветы крупные и какие-то необычно яркие. Очень редко приносили дети из теплицы и ставили в вазочку фиолетовую хризантему. Это был цветок обиды. Если дети поставили передо мной фиолетовую хризантему, это значит, они говорили мне:

— Учитель, вы обидели нас…

Были морозные февральские сумерки. Этот час, когда хорошо мечтать, мы особенно любили. Я пришел в Комнату Мечты и увидел на своем маленьком столике фиолетовую хризантему. Лицо мое вспыхнуло. У окна сидели Галя Черная и трое других детей. Они сосредоточенно рассматривали картинку в книге и молчали. Им было нелегко, это я знал, но они не смогли скрыть свои чувства. Я молчал. Сел, склонившись на стол, и думал: что произошло, чем я обидел вас, дети?

Не могло быть и речи о том, что дети обиделись без какой-нибудь серьезной причины, что это их каприз или причуда. Справедливую строгость и строгую справедливость дети уважали, это я хорошо знал. Чем же я обидел их?

Взгляд мой скользнул по столу. Я заметил маленький листок, на котором было написано: «Покойная мать Гали Черной». И после этих слов — большой вопросительный знак. Мое сознание пронзила догадка: «Галя прочитала эту запись». (У меня была привычка: когда я оставался один, рука тянулась к карандашу, и я машинально записывал то, о чем я думал. То, что листок с записью остался на столе, было моей большой неосмотрительностью.)

Галя прочитала и обиделась. Ведь это была наша тайна.

Чтобы понять, насколько глубокой была детская обида, надо знать, что случилось прошедшей зимой. А случилось тогда вот что…