Чужая кровь
жүктеу/скачать 375 Kb.
|
| Мысли Хадии прервал проснувшийся и захныкавший совсем по-человечески медвежонок.
Она вдруг испытала острое желание окликнуть его по имени, приласкать и успокоить. И тут же поймала себя на мысли, что никакого имени у него нет. Более того, даже у ее собственной дочери до сих пор нет имени, словно ее и не существует. Хадия привыкла называть ее просто дочкой. «Эге-ге, — подумала Хадия. — Вот так мать. Даже имени дочке не придумала…». МИЛЯШ
— Миляшечка моя, красивая, маленькая... — заговорила Хадия со своей дочкой. — А куда же запропастился твой родственник, твой Туган? Ну да ладно, как ушел, так и придет. Найдет дорогу обратно. Туганом* она решила назвать медвежонка, ведь и ему необходимо иметь какое-то имя... Дни теперь для Хадии бежали быстро. Миляш стала для нее собеседником, хоть сама еще не умела говорить и едва ли понимала, о чем говорила мать. А Хадие просто надо было с кем-то общаться, чтобы окончательно не одичать и не потерять дар речи. После нескольких месяцев почти полного молчания она с трудом возвращала себе живость речи, чтобы девочка училась слушать и говорить и не выросла бы в этой пещере совершенным зверенышем... Первое лето Миляш. Оно было солнечным и теплым. Хадия стала понемногу выходить на волю, соблюдая все меры предосторожности. Она ловко взбиралась по веревочной лестнице и выходила наружу. Поначалу с непривычки Хадие все вокруг казалось страшным и незнакомым, настолько она отвыкла за зиму от леса, но со временем освоилась и чувствовала себя совершенно свободно. Однажды, когда пришла ягодная пора, Хадия взяла с собой Миляш. По непонятной причине девочка неожиданно закапризничала и заревела в голос, оказавшись на свежем воздухе. Хадия пыталась развлечь ее сорванными цветами, угощала свежими ягодами, но ребенок не унимался. Тогда Хадия решила, что пока девочку не стоит выводить на улицу, видимо та настолько привыкла к полутьме пещеры, что большой мир ее пугает. В хлопотах и каждодневных заботах незаметно пролетели лето и осень. Снова лег снег на склоны и окрестные леса. Снова настала пора проводить время в затворничестве, под прикрытием сводов пещеры, давшей Хадие приют. Запасов пищи за лето и осень сделано было предостаточно, и этой зимой Хадие с Миляш не грозил голод. Правда, кончалась мука, но еще много осталось пшеницы, и можно было толочь зерна на камне и делать лепешки. —————————————————— * Туган — родственник. Кроме запасов на зиму Хадия сделала и еще одно приобретение. Если, конечно, можно так сказать о живом существе. Как-то, охотясь на диких коз, она заметила, что одно из животных отстало. Нагнать козу не составило большого труда. Схватив ее за шею, Хадия обнаружила, что задняя нога у козы сильно поранена. Следовало бы добить, все равно пропадет в лесу. Но в глазах несчастной Хадия увидела столько мольбы и желания жить, что не решилась достать нож. Вместо этого она привела козу в пещеру и выходила ее травами и перевязками. Теперь коза освоилась и совсем не пугалась ни Хадии, ни Миляш. Сена ей на зиму Хадия заготовила, нарезав ножом довольно большую копну, которую после сушки перенесла в пещеру. К тому же коза, судя по всему, ждала приплода, и, Бог даст, принесет двух-трех козлят. Да и доить можно будет, чтобы было свежее молоко для дочери. А однажды вечером, когда уже стемнело окончательно и лил дождь, Хадия сидела возле очага, почесывая за ухом козу и ласково разговаривая с ней. И вдруг почувствовала, как коза задрожала всем телом, жалобно заблеяла и попыталась вырваться из рук. Насторожившись, Хадия прислушалась, пытаясь различить посторонние звуки, но поначалу ничего кроме шороха дождя снаружи и треска дров в очаге не услышала. И все же что-то ее встревожило не меньше, чем несчастное животное... ТУГАН
* * *
Но, по счастью, Миляш не ослепла окончательно, хотя и видела очень плохо. Зрение восстанавливалось очень медленно, от прогулки к прогулке, и потому Хадия не рискнула отправляться в путь с полуслепой девочкой, чтобы не подвергать ее опасности. Эх, Асанай, Асанай... Видно, твое ласковое имя так и останется для Хадии лишь недосягаемой сказкой... Так и получилось, что Хадия с Миляш остались на Уктау и на второе лето. Туган с наступлением весны снова ушел в лес и вряд ли вернется снова на зимовку в пещеру. Скорее всего найдет себе этим летом пару и заведет свою берлогу. Она по-прежнему продолжала ходить на охоту и все чаще выводила погулять Миляш, постепенно увеличивая время прогулок. Коза нагуливала бока вместе с козлятами, и все шло своим чередом. Но этим летом произошло событие, всколыхнувшее однообразное и привычное времяпрепровождение маленького семейства... ТАКЫЙ
Иногда полакомиться рыбкой приходит и Туган, добродушно урча при виде Хадии, которую по-прежнему считает своей матерью и даже ластится к ней, потираясь толстым боком о бедро женщины, от чего та покачивается как былинка на ветру, смеясь и ласково трепля косолапого по ушам. В один из дней на рыбалке внимание Хадии привлек запах, который никак не мог быть лесным. С ветерком откуда-то долетел хлебный дух... Хадие, за два года не встретившей в лесу ни одной живой души, в это трудно было поверить, но пахло именно жареными пшеничными зернами! И означать это могло только одно: рядом находился человек! Поспешно собрав улов, Хадия опрометью бросилась в пещеру. С колотящимся сердцем взяла на руки Миляш и крепко обняла ее, словно оберегая от опасности. Посидев с дочерью на коленях какое-то время, постепенно успокоилась, понимая, что зря, в общем-то, и перепугалась. Разве сама она не хотела пойти в деревню к людям? Да, соглашалась одна Хадия, но другая, испуганная, отвыкшая от людей, все же упрямо спорила, настаивала на том, что не стоит вот так сразу идти к человеку. Одно дело — пойти в деревню, и совсем иное — встретиться с человеком в глухом лесу. Иной человек в лесу становится страшнее зверя, уж кому как не Хадие было знать об этом... Тем не менее любопытство оказалось сильнее страха, и Хадия, уложив Миляш, отправилась на разведку. Забравшись на камень, который Хадия из-за его цвета называла Зеленым, она притаилась и стала наблюдать. Около молодого березняка на открытой поляне сидел человек. Мужчина. Рядом лежал мешок, а на нем длинное ружье. Вскоре мужчина поднялся на ноги, загасил костер, забросил на плечо мешок и ружье и отправился в путь. Хадия долго провожала его взглядом. А тот прямиком направился к горе, верхушка которой была разделена на три части. (А гора-то трехглавая, вдруг подумалось Хадие.) Когда мужчина отошел достаточно далеко, Хадия осмотрела место, где охотник останавливался. То, что это охотник, сомнений не было. С ружьем он обращается как надо, держит его привычно. И походка у него осторожная, лесная, уж это-то Хадие знакомо. Костер он разводил возле широкого камня, на котором были рассыпаны зерна пшеницы. Хадия покачала головой от такой расточительности. У нее самой ни одно зернышко не пропадает зря, а этот рассыпал целую пригоршню и даже не собрал, беспечный. Несколько дней после этого Хадия соблюдала осторожность и не отходила далеко от пещеры, а потом, видя, что чужак не появляется в ее владениях, вернулась к прежнему образу жизни. Собирала ягоды, душицу, таскала в дом песок и глину, решив изготовить самодельные кирпичи и на зиму сложить небольшую печку. Иногда Хадия ходила с дочкой на речку купаться. Особенно хорошо на речке вечером. Кажется, что река замедляет свой бег, становится тише, ласковее, и тогда дочке доставляет неописуемое удовольствие барахтаться возле берега, повизгивая от восторга, и Хадия, с улыбкой глядя на нее, думает, какое же это счастье, что у нее есть ее дочка, ее маленькая Миляш... Как-то поутру Хадия сидела на полянке и связывала в пучки душицу. Она выбирала из большой кучи стебелек за стебельком, выравнивала макушки и обрезала концы. Когда Хадия потянулась за ножом, чтобы обрезать концы у очередного пучка, кто-то вдруг схватил ее за руку, и женщина замерла от испуга и неожиданности. Еще даже не обернувшись, она ощутила запах чужого пота и чеснока и буквально похолодела от ужаса. А тот, кто неслышно, по-звериному, зашел со спины, вдруг добродушно спросил: — Испугалась, козочка лесная? Хадия сидела ни жива ни мертва, не в силах пошевелить языком. — Ты что, язык проглотила? Да ты не бойся, я не разбойник и худого тебе не сделаю. Отпустив руку Хадии, мужчина отступил на шаг и тоже опустился на корточки рядом с ней. Искоса взглянув на него, женщина рассмотрела прямой открытый взгляд из-под густых, почти сросшихся бровей, широкие скулы, чуть припухшие губы и тонкие усики под орлиным носом. Одет незнакомец был просто, в руках у него было ружье, а за плечами висел похудевший мешок. Это был тот самый человек, что жарил зерна на поляне возле Зеленого камня. Посмеиваясь, он сбросил с плеч мешок и устроился на траве поудобнее: — Э-э-э... Да ты совсем от страха дар речи потеряла. Или и вправду немая? Хадия с трудом ответила: — Почему же? Не немая... А ты... Беглый? — А ты сама-то кто? Откуда взялась в этакой глуши? Видя, что незнакомец не собирается причинять ей зла, Хадия немного успокоилась: — Я с хутора. — С какого хутора? — С русского. — А-а-а... Что-то слышал о таком... Постой, как это с русского? Ты же наша, башкирка! — Это хутор русского помещика, а мои мать и отец служили у него. — Э-э-э, козочка, — рассмеялся незнакомец. — Так ведь помещиков уж и нет давно. — Но ведь были же. — Были, это верно... А как зовут-то тебя? — Хадия. — Ну вот, а я Такиулла. Попросту — Такый. Будем знакомы? — Ага. А откуда ты? — Я из Асаная. — Из Асаная! — воскликнула Хадия. Глаза у нее заблестели от радости, наконец-то увидела хоть одного человека из сказочного Асаная. — А я же... — Да ты, — заметил ее состояние Такый, — как будто рада мне? Что, родственники там есть? Хадия почувствовала, что чуть не сказала лишнего незнакомому человеку и прикусила язык. Из Асаная-то он из Асаная, а болтать пока все равно ни к чему. Да и что она скажет? Что много лет живет мечтой оказаться там? Расскажет о тяжелых последних годах, о потере родителей, о бандитах и насильниках, о дочери, которая сейчас спит в пещере? Нет, не годится вот так сразу раскрывать душу первому встречному, каким бы хорошим он ни казался... — Нет, не знаю никого. Слышала много о вашей деревне, вот и интересно. А ты охотишься? — Да какая же охота в середине лета? — Так ведь с ружьем. — Верно, с ружьем... Но это так, для самообороны. — От кого же тебе обороняться? Такый, нахмурившись, исподлобья посмотрел на Хадию и неохотно ответил: — Есть от кого. Нынче всякого народу хватает... — Не закончив фразы, помолчал и поинтересовался: — А ты что же одна бродишь по горам? — Я зверей не боюсь. — А кого же ты боишься? — Людей! — вырвалось у Хадии. Хорошо, что Такый не заметил, сколько страха и ненависти прозвучало в ее словах. А может, и заметил, да виду не подал. Он и сам-то, подумалось Хадие, людей, похоже, не меньше, чем она, опасается. Иначе с чего бы таился в этакой глухомани словно бирюк? А Такый пристально оглядел женщину с ног до головы и спросил: — Послушай, а не тебя ли я видел три дня тому назад? Во-о-н там трепыхалось что-то красное, словно лоскут от знамени отряда Блюхера остался. А, оказывается, это ты маячила, твое же это красное платье, а? Неизвестно отчего смутившись, Хадия потупилась и негромко ответила: — Мое... А что такое «блюхер»? — Блюхер-то?.. Да ты совсем дикая. Или делаешь вид, что ничего не знаешь? Разве красные не были у вас на хуторе? — Какие еще красные? — Вот ведь комедия-то! — рассмеялся Такый. — Ты хоть знаешь, что революция была? — Знаю, дядя Иван говорил. — Это кто? Сосед? — Ага. — А большой ли у вас хутор? Чуть подумав, Хадия решила немного приврать и осторожно ответила: — Большой, очень большой. Дворов десять... Нет, двенадцать. Вот! — Десять дворов! — от души расхохотался Такый. — А ты знаешь сколько в Асанае улиц? Больше десятка. А знаешь, сколько на каждой улице дворов? — Не знаю. — А пошли со мной, — неожиданно предложил Такый. — Пошли в Асанай, сама все и увидишь. — В Асанай!!! — Хадия аж подскочила на месте. По ее лицу и поведению хорошо было заметно волнение, которое она испытывает, и Такый, пытливо посмотрев женщине в глаза, поинтересовался: — Приходилось бывать в нашей деревне? Хадия так отчаянно замотала головой, что Такый улыбнулся. И вдруг совершенно неожиданно задал вопрос: — Замужем? — Ой, что ты!.. — А добрая будешь невеста, если приодеть... Присмотревшись, Хадия уловила в выражении лица парня что-то знакомое. Взгляд у него стал чем-то похож на взгляд тех насильников... Но нет, Такый не такой. Он не бесстыжий, как те двое мерзавцев, в глазах у него хоть и жадный, но какой-то добрый интерес. Не похоже, что он способен ее обидеть... Такый словно мысли ее прочитал, отвернулся в сторону и вроде бы безразлично спросил: — Ты одна здесь, на Уктау? — С отцом, — выпалила Хадия. Кто его знает, добрый-то он добрый, но лучше приврать, пусть не думает, что за нее здесь заступиться некому. — Он борти проверить пошел. — Борти? Как бы твой отец не перепутал свои борти с моими!.. Ладно, красавица. Пора мне. После жатвы снова сюда приду. Если еще будешь здесь, может, и свидимся. Я вон там привал делаю, — указал Такый в сторону того места, где он разводил костер. — Приходи туда, ладно?.. Придешь? Хадия кивнула. Их глаза встретились. Такый смотрел на женщину потеплевшим взглядом, с веселым прищуром. Да и она уже успела оправиться от испуга, от которого поначалу холодела спина и мурашки бегали по телу. — Ну, будь здорова. Мне еще топать и топать. На полпути у меня шалаш устроен, надо бы засветло до него добраться, чтобы не в лесу ночевать. Закинув ружье за спину, он широко зашагал в сторону Асаная. А Хадия, глядя ему вслед, подумала: «С пустыми руками... Интересно, что ему здесь понадобилось?..». Такый вдруг остановился, обернулся и крикнул издалека: — Забыл тебе одну интересную вещь сказать! Тебе с отцом не приходилось видеть Уктаеву кикимору? — Какую еще кикимору? — Кикимора как кикимора. Недавно охотник один рассказывал, он видел. Я бы не поверил, если бы и сам своими глазами не видел. Вчера вечером слышу, в реке кто-то барахтается. Поднялся я на Уктау да так и застыл на месте: в реке абсолютно голая кикимора купается со здоровенным медведем! Мысленно охнув, Хадия прокричала: — А дальше?! — Взялись они под ручки с тем медведем и исчезли, словно их земля проглотила. А может, мне и померещилось. Ну, прощай... Такый ушел. Хадия еще долго сидела на месте, ошарашенная услышанным. Вот она, значит, кто теперь! Уктаева кикимора! Так и попадешь в небылицы навечно, так сказки, наверное, и рождаются... С того дня Хадия нет-нет да и ходила проведать тот березнячок, в смутной надежде увидеть черноглазого Такыя. Однажды направилась она туда, и слышит — лошадь фыркает! И не шибко далеко, прямо в березняке. Хадия спряталась за Зеленый камень, осторожно осмотрелась, и видит: сидит ее мужичок! Ее! И сама не заметила, как мысленно назвала совсем незнакомого мужчину своим! Рядом с ним стоит лошадь, и на спине у нее приторочены два мешка, чем-то набитые до отказа. Хадия хотела было подойти к Такыю, да вовремя опомнилась. Если с лошадью, вдруг не один? А Такый долго на месте не засиделся, взял лошадь за повод и направился к Трехглавой горе. «На обратном пути, — подумала Хадия, — должен он здесь остановиться». На другой день, еще до обеда, Такый появился снова. Ехал он теперь верхом на лошади, уже свободной от груза. Доехав до березняка, остановил лошадь, спрыгнул с седла возле костровища, осмотрелся. Набрав хворосту, разжег костер. Вытащил что-то из кармана и положил на камень. Через некоторое время до Хадии долетел знакомый запах жареного зерна, женщина ощутила сильный приступ голода. Желание повидаться с Такыем, угоститься у его костра вынудило Хадию выйти из укрытия. Ноги сами понесли ее к огню, к высокому и сильному Такыю. А тот, словно они расстались пять минут назад, даже не поздоровавшись, по-свойски спросил, глядя на женщину с лукавой улыбкой: — А что, красавица, неужто у тебя другого платья нет? Так и трепещешь словно блюхеровское знамя. — И рассмеялся добродушным и совсем необидным смехом. Смущенная Хадия тоже несмело улыбнулась: — Есть, есть платье... — Ладно, шучу я. Времена нынче тяжелые, ничего странного, что в одном и том же ходишь... С отцом приехала? — Ага. — И где он? — Пошел борти смотреть, у него одна забота. Сказал, завтра вернется. — А я тоже завтра уеду. Вот лошадь отдохнет... «Ага, — подумала Хадия. — Ведь груз-то тяжелый был». А Такый, переменив тему, предложил: — Я сейчас шалаш сооружу, а ты, красавица, сбегай-ка вот с этим ведерком за водой. Вон за той березкой родничок есть. Вручив Хадие ведерко, сам достал из мешка небольшой топорик и ушел в березняк. Когда Хадия вернулась с водой, он уже поставил стойки для шалаша. Глядя, как ловко он орудует топориком, Хадия невольно залюбовалась его ловкими, привычными ко всякой работе руками. Заметив внимательный взгляд молодой женщины, Такый едва заметно усмехнулся и предложил: — Последи за костром, ладно, красавица Хадия? Пока чай закипит, я нарежу камыша и закончу шалаш. Здесь недалеко, я мигом обернусь. Вернулся он, правда, не мигом, но довольно скоро. Пришел мокрый по пояс, с огромной охапкой свежесрезанного камыша, пахнущего озерной водой и тиной. — Пришлось в озеро заходить. Вымок весь... Ну да ладно, камыш немного подсохнет — устрою шалаш. Камышовая крыша надежная, даже проливной дождь не пропускает. А покуда я и сам у костра подсушусь. Чайку попьем, а потом сена принесем. А, красавица? Хадия слушала парня и сама себе удивлялась. Млела при каждом слове Такыя, а при последних его словах сердечко у нее так и екнуло, и слабость подкатила такая, что на ногах едва удержалась... Уже почувствовав себя в объятиях Такыя, Хадия мысленно крикнула: «Не надо!», а сама совсем ослабла, и сил сопротивляться не было, да и не хотелось, столько сладкой неги почувствовала во всем теле, в каждой клеточке, что вечно хотелось чувствовать себя в сильных и ласковых объятиях парня, а там будь что будет... Такый нежно прижал женщину к себе, заглянул в глаза: — Ты что, красавица, испугалась? Не бойся, не обижу я тебя. Приласкать только хотел. И в мыслях не было дурное тебе сделать. Хадия не нашлась что ответить. Мысли в голове вертелись вихрем, пугающие, противоречивые и... приятные. Ведь можно же вырваться, убежать. Не найдет он ее здесь, где ей каждый камушек, каждая коряга знакомы. А вот нет желания бежать, стоит словно зачарованная речами чужого (ведь чужого же!) мужчины... Такый осторожно отпустил ее, а она, опомнившись, не знала куда глаза девать от стыда и бесцельно топталась возле костра, не в силах послушаться голоса разума, советовавшего уйти. Такый тем временем заварил чай, снял ведерко с огня и поставил в сторонку на камень. Поднявшись на ноги, предложил: — Пойдем, травы принесем, пока чай настоится. — Пойдем, — покорно согласилась Хадия. Они надергали высокой травы и огромными охапками принесли ее к шалашу. Запах травы смешался с ароматом чая и жареного зерна, от чего у Хадии засосало под ложечкой. Сели пить чай. Хадия, изголодавшись за день, готова была смести все. Такый предложил славное угощение: хлеб, картошка, лук... Только природная скромность удержала ее от уничтожения всех Такыевых припасов. Сам Такый к еде и не притронулся. Видно, сыт был. А вот глаза его... Голодные глаза. Так и пожирал Хадию взглядом. Уже не раз, наверное, мысленно сорвал с Хадии красное платье и овладел ею. Только что рукам еще воли не дал. А Хадия, теперь она точно это знала, и не стала бы противиться его ласкам, тело так и жаждало сильных мужских рук... Хлопнув себя руками по коленям, Такый поднялся от костра со словами: — Займусь-ка я шалашом, покрою его... Тебе, может, тоже надо свои дела сделать? Хадия непонимающе посмотрела на парня, и, смутившись, тоже вскочила на ноги. И в самом деле, совсем память потеряла от сладких переживаний. Ведь надо же сходить проведать Миляш, уже сколько времени девочка одна... Такыю сказала совсем другое: — Пойду искупаюсь... — Да ведь река-то не близко! — Ничего, я скоро, ноги у меня быстрые. Ты... жди, ладно? Произнеся эти слова, Хадия густо покраснела от своей решимости, оттого, что сама дала мужчине повод надеяться. А тот, внешне спокойно, ответил: «Ладно», хотя голос у него предательски дрогнул от понимания тайного смысла вроде бы безобидных слов женщины. Если бы кто-нибудь наблюдал за ними со стороны, непременно решил бы, что эти двое давно живут вместе, с полуслова друг друга понимают… Миляш с нетерпением дожидалась прихода матери. Протянув к Хадие ручонки, светло улыбнулась и пролопотала: — Мама, дай ням-ням! Хорошенько накормив дочь, Хадия уложила ее спать, подумав, что сытенькая она не проснется до самого утра и не испугается, не обнаружив ночью мать рядом с собой. А сама, с замиранием сердца, борясь с остатками стыдливости, надела другое платье, искупалась в речке и с еще мокрыми волосами поспешила в березняк, словно ожидало ее там что-то необычное, приятное, от чего чувствовалось томление в груди. Может быть... Дальше Хадие даже и думать было боязно. Такый встретил ее с улыбкой и, как показалось Хадие, с нетерпением во взгляде. — Что-то долго ты, красавица. — Да нет, вроде... — А я тоже в ручье искупался, покуда тебя ждал... Ну что, пойдем? Едва дыша от смущения, Хадия робко уточнила, хотя и так понимала, о чем он: — Куда? — В шалаш. Взяв Хадию за руку, Такый нагнулся и шагнул в низкий шалаш. Хадия шагнула следом. Внутри шалаш оказался на удивление просторным и уютным. На свежем сене Такый постелил что-то мягкое, в полутьме было не разобрать, что именно. Хозяин... Постель... Мужчина. Ее мужчина! Мысли Хадии путались, кружилась голова. Слова были какие-то незнакомые, но приятные... Приятно... Как хорошо он целует, как нежно... Проснувшись, она обнаружила, что лежит совершенно голая рядом с Такыем. Случилось... Но разве можно сравнить то, что произошло сегодня, с тем мерзким, грязным, что было некогда в жизни Хадии? Оказывается, когда в тебе просыпается желание и отдаешься мужчине по своей воле… слова тут бессильны. ...Такый спит богатырским сном, раскинув руки. Хадия никогда не рассталась бы с этим мужчиной, ставшим ей таким близким в эту ночь. Но ведь у нее есть Миляш... Пора было возвращаться к ней, уже забрезжил рассвет. Хадия осторожно погладила Такыя по волосам, положила на мгновение голову ему на грудь, вдыхая терпкий запах мужского пота. Дух молодого, сильного тела, смешанный с ароматом свежего сена, дурманил. Расслабленное, податливое, как разогретый воск, тело само прильнуло к Такыю, но тот спал крепко и даже не пошевелился. Но это и к лучшему. Иначе не будет сил уйти, оторваться от него... От волны свежего воздуха, принесенного матерью, Миляш проснулась и открыла глаза. Видно, не просыпалась ночью и не плакала с перепугу, решила Хадия, не заметив следов слез на лице дочери. Подумав об этом, она испытала невольный стыд от того, что пошла на поводу у своего желания и оставила девочку одну. От этой мысли с еще большим усердием взялась за домашние дела. К вечеру Миляш, наигравшись со своими самодельными игрушками и утомившись за день, крепко уснула. И только тогда у Хадии появилась возможность сходить в березняк и проведать Такыя. Да только не застала его. Костер был потушен и залит водой, шалаш пуст. И лишь остатки жареного зерна на камне напоминали о недавнем присутствии здесь мужчины и проведенной с ним ночи... Нежданная встреча оставила на сердце чувство какого-то просветления, которое не в силах были омрачить затяжные дожди, начавшиеся со дня ухода Такыя и не прекращавшиеся много дней подряд. На Хадию нашло какое-то наваждение, она и думать не могла о хозяйстве, словно не пустели полки в пещере, не таяли день ото дня продукты, словно не надвигалась длинная и холодная зима. Одна мысль глодала Хадию: увидит ли она снова своего Такыя? Длинными вечерами, когда за стенами пещеры шумел ливень, Хадия вновь и вновь вспоминала свои разговоры с Такыем той ночью, когда они отдыхали после жадной любви друг к другу. Тогда Хадия пыталась выяснить как можно больше у парня, чтобы представить себе, что происходит в том мире, о котором она столько грезила... — Скажи, Такый, жатву завершили? — Еще и не начинали. — А в мешках у тебя что было? Разве не зерно? — Видела, что ли? — Видела. — Экая ты глазастая... Там прошлогоднее зерно было. — И куда ты его вез? Такый, явно недовольный расспросами, неохотно пробурчал: — Много будешь знать, скоро состаришься... Все же понемногу Хадие удалось его разговорить. И чем больше Такый говорил, тем жарче становилась его речь, чувствовалось, что говорит парень о чем-то очень важном, не дающем ему покоя ни днем ни ночью. Почему-то он доверился Хадие и рассказал ей о многом из наболевшего. Может быть, потому, что все это долго приходилось скрывать от других. И о богачах, которых теперь зовут кулаками, и о том, что весь скот и инвентарь теперь, того гляди, приберут те, кто победнее. Кое-кто более или менее зажиточный скрылся из Асаная, осели кто в Бухаре, кто в Ташкенте… — Выходит, ты кулак? — перебила вопросом Хадия. — Какой я кулак? — в сердцах выругался Такый. — Мы середняки, нас пока не трогают. Но ведь это пока, а что завтра-послезавтра будет, один Аллах ведает. — А кто не трогает-то? — снова наивно спросила Хадия. — Советская власть, кто же еще. Подожди, и до твоего хутора черед дойдет, и туда доберутся... Дожди наконец пошли потихоньку на убыль. Хадия, взяв себя в руки, весь световой день проводила в лесу, заготавливая съестное впрок. Однако лес в этом году не баловал своих обитателей: с середины лета почти непрерывно шли дожди, и все, что можно было бы использовать в пищу, погнило на корню. На третий день после прекращения дождей в «гнезде любви», как теперь Хадия называла их с Такыем шалаш, появилась «птица». Поскольку глаза женщины теперь почти непрерывно были обращены в ту сторону, она заметила Такыя еще на подходе. На этот раз он снова вел в поводу тяжело груженную лошадь. Дождавшись, пока Такый остановится и снимет груз с лошади, Хадия подбежала к нему. Слабо улыбнувшись, он встретил ее вопросом: — Ты здесь живешь, что ли? Хадия совершенно машинально соврала: — Нет, мы только сегодня пришли. И тут же густо покраснела от невольной лжи. Такый едва заметно усмехнулся, видно, почувствовав ложь в ее словах, но расспрашивать не стал. Попросил только: — Я сначала хочу добраться до нужного места, а ты меня жди, хорошо? — Зерно нового урожая? — спросила Хадия, кивнув на мешки. — В такую погоду какой может быть урожай? Рожь повалилась, проросла, пшеница гниет на корню... Как бы голода не было в этом году. А Советы все равно отберут остатки зерна, потому и прячу. Чувствовалось, что он был не в настроении. Сошел с лица, плечи безвольно опущены. Будто подменили мужика. Стиснув зубы, он пробормотал: — Соседа моего в Магадан сослали. А ведь он тоже — середняк. — В каких краях этот Магадан? — испуганно спросила Хадия, чувствуя, что за этим названием скрывается что-то страшное. Такый устало махнул рукой: — За тридевять земель, откуда и возврата нет. — Ай-яй-яй... — Вот тебе и «ай-яй-яй», красавица. Страшные дела происходят в Асанае... Ладно, я передохну немного и дальше тронусь. Скоро обернусь... В этот раз Такый ни о чем не спрашивал Хадию, да и его не нужно было ни о чем расспрашивать, сам все рассказывал. Говорил страстно, с прорывающейся болью. Но ночь в шалаше была такой же горячей, как и в прошлый раз. Ни Такый, ни Хадия ничего не говорили о своих отношениях, но оба чувствовали, что здесь, в этом маленьком шалаше, будто обрели семейный очаг, согревающий их души. И отдавали друг другу всю страсть и нежность, на которые только были способны... — Хадия, пошла бы ты со мной в Асанай? — Ведь у тебя там, наверное, есть кто-нибудь? Да и сам говоришь, страшно там сейчас. — Оно конечно — есть, но всей душой я тянусь только к тебе. Не знаю другой такой женщины, которая таяла бы в объятиях словно масло. А что страшно, так всё, может, еще и переменится... А наутро, прощаясь, крепко прижал Хадию к себе и сказал: — Если не увидимся больше, прости меня, красавица. А жив буду — приду на Уктау снова. Если здесь тебя не застану, на хутор приду. Прощай... ...Не суждено было им больше увидеться. Прошла неделя, другая, месяц минул — Такый так и не появился. Наступила осень, с шорохом опадали пожелтевшие березовые листья. Все обитатели окрестностей Уктау лихорадочно заканчивали последние приготовления к зиме. И только у Хадии все по-прежнему валилось из рук. Что делать? Вроде бы со временем улеглась душевная буря, вызванная встречей с Такыем, но тоска по нему вытеснила заботы о хлебе насущном, надолго выбила из привычной колеи. Кончилась пшеница. Можно было поискать тайник Такыя, благо до Трехглавой горы недалеко, но удастся ли найти? Голод! Хадие казалось, что перед ней уже стоит костлявая фигура с протянутыми к ней худющими руками. И где же искать выход, как спасти жизни свою и Миляш?.. УКТАЕВА КИКИМОРА Однажды, когда Хадия в отчаянии бродила по окрестностям в поисках пропитания на зиму, она едва не столкнулась с двумя мужчинами, которые шарили в траве, ползая на четвереньках. От столкновения с незнакомцами ее спасло только звериное чутье, выработанное годами жизни в лесу. Спрятавшись, Хадия стала наблюдать за ними, прислушиваясь к разговору. Один из двоих, помоложе, спросил у спутника: — Дядя Медвежатник, зачем мы собираем этот порох? Разве годится он на что, сырой-то? — Подсушишь его, — ответил тот, что постарше, — и ничего, глядишь, еще и сгодится на дело. Младший уныло возразил: — Ну да, сгодится... Погода-то какая, льет и льет, словно небо прохудилось. — Ширинка у тебя прохудилась, раззява! — в сердцах воскликнул старший. — Весь порох сгубил. Младший, посопев носом, снова задал вопрос: — Дядя Медвежатник, все обещаешь рассказать, да не рассказываешь той истории с медведем, которого позапрошлой зимой завалил. Услышав слова «медведь» и «завалил», Хадия навострила уши. Любопытно стало, уж не про ее ли медведицу речь? Пожилой тем временем начал рассказывать: — Пришел я как-то сюда, на Уктау, с двустволкой. Вовсе не из-за медведя, лося надеялся повстречать. Люди ведь с голода подыхали в том году, жрать чего-то надо было. Даже собак ели... — Ну ты давай про медведя-то, а то опять в сторону уйдешь. — Да, так вот... Раньше-то меня в Асанае не называли Медвежатником... Ну, значит, беременная была медведица, яростная на меня наскочила. Струхнул я крепко. Ружье за плечо, и — дай бог ноги! А она за мной. Снегу вот по самые эти, чувствую — не уйти мне. Развернуться бы, прицелиться, но она мне уже в затылок дышит. А медведю нужно обязательно в сердце попасть, чтобы завалить... — А свалится, если в лоб попадешь? Нужно было влепить промеж глаз. — Не перебивай, дурной! У медведя лоб как стальной, от него пуля отскакивает. Да... Думал, задерет сейчас. А тут медведица внезапно пропала. — Как это? — Да вот так. Как сквозь землю провалилась! Ну я полежал малость, потом очухался и обратно к берлоге пошел. Медведица-то обычно зимует с годовалыми медвежатами. За ними и отправился. — И что? — Что, что... Подстрелил, да и домой принес. Ничего, хорошо нас тогда мишки выручили. Не они бы, так бы с голоду всей семьей и передохли... Теперь Хадие все стало ясно. Вот, значит, как к ней в берлогу попала медведица, вот кто мамашу ее Тугана к пещере привел, сам того не ведая... Теперь можно было и уходить. Но следующий вопрос молодого охотника вновь остановил ее: — Дядя Медвежатник, а ну как Уктаева кикимора на нас выскочит? Что делать-то будем? — Да она не навредит, — отозвался пожилой, ползая в траве. — Видел я ее прошлым летом, с козой ходила. — Страшная, поди? — Не знаю... Издалека видел. Волосы длинные, растрепанные, и в красном платье. С хохотом исчезла, словно в закате растворилась. «Вот болтун-то, — подумала Хадия. — В закате растворилась... Скажет тоже. Еще будто бы и хохотала». — А кулак Такый видел кикимору верхом на медведе, — вставил свое слово молодой. — В деревне говорят, что он сюда из-за нее и повадился ходить. Услышав знакомое имя, Хадия вздрогнула и напряглась, стараясь не пропустить ни слова. Медвежатник презрительно скривился и сплюнул: — Дурной ты и есть дурной! Ну какая там кикимора? Он где-то здесь запасы зерна прятал, потому и шастал по лесу да по горам. Оттого его в Магадан и сослали. Ведь ни зернышка не сдал, все зерно из амбара в горы перетаскал! — Видать, знал, где прятать, кому в голову придет искать на Уктау. — То-то и оно, — подытожил Медвежатник. — Здесь если и искать, то пол-жизни не хватит... Дальше их разговоры слушать было неинтересно. Теперь у нее в мыслях было только одно, уже слышанное однажды от Такыя слово — Магадан. Как и тогда, при разговоре с Такыем, Хадия почувствовала, что слово это означает нечто страшное и безнадежное. Значит, и Такыя не миновал этот далекий Магадан!.. Казалось, опустели окрестности Уктау. Нет больше ее Такыя, не любить им больше друг друга, и никогда он не увидит ее Миляш... Кто знает, может, и взял бы он Хадию себе в жены, сблизились ведь. Не судьба... Встреча с двумя мужчинами, их разговоры наводили Хадию на мрачные размышления. И в Асанае, стало быть, неспокойно. Какие-то Советы. В Асанай дорога закрыта, это ясно. Но что ей делать здесь? С голоду подыхать? Нет, уходить надо. Вот только куда? Снова на хутор, вот куда! Эта мысль давно уже завладела Хадией. К Уктау, некогда желанной, она давно охладела, а после встречи с Такыем — особенно. Да и неспокойно здесь, все чаще стали появляться люди... Надо было дождаться бабьего лета и трогаться в путь. Постоянство природы Хадие хорошо известно. Дней через семь-десять наступит бабье лето, пленительное по своей красоте, обманывающее душу, создающее иллюзию о нескончаемости лета. Опять начнут подыматься травы, некоторые растения начнут распускать почки, как женщина, вдруг забеременевшая на склоне лет... При мысли о беременности сердце Хадии зашлось от тревожной мысли. Опаздывали на этот раз «гости», посещавшие ее регулярно каждый месяц... ПРОЩАНИЕ С УКТАУ Уже на следующий день она собрала самые необходимые вещи, вышла на берег реки, молча постояла в раздумье на берегу, окинула взглядом вершину Трехглавой горы, березняк, отроги Уктау и орлиные гнезда на ее вершине. Прислушалась к тишине, которая устанавливается только в эту пору: задумчиво соскальзывают с ветвей деревьев пожелтевшие листья, и пауки неслышно и споро плетут серебряные нити своих паутин... Вернувшись в пещеру, еще раз проверила поклажу. Как будто все необходимое на месте, вот только что делать с медвежьей шкурой. Слишком тяжела, чтобы нести ее с собой, и оставлять здесь жалко, сгниет до весны без толку. Наконец решила отрезать от шкуры небольшой кусочек, как память о времени, проведенном с Миляш на Уктау, а саму шкуру тщательно выбила, отряхнула и повесила на перегородку. Вдруг когда еще и придется побывать здесь. Тщательно заделала вход в пещеру, чтоб ни птицы, ни звери не потревожили дом в ее отсутствие. Все-таки дом! Сколько здесь было пережито, разве можно забыть такое? Взяв Миляш на руки, Хадия не оглядываясь зашагала в сторону хутора. Коза, с некоторых пор ставшая Милкой, потянулись с козлятами за ней следом... Две ночи Хадия провела в лесу у костра в тревожных раздумьях. Миляш безмятежно спала у матери на коленях, а женщине было не до сна. Как-то там оно обернется, на хуторе? Не разорили ли его окончательно лихие люди? Как удастся вновь прижиться на старом месте?.. Тревожно Хадие на душе, не дают уснуть мысли. И только под утро забывается она коротким и чутким сном. А на третий день, с трудом прокладывая себе дорогу через густые и высокие заросли крапивы, Хадия совершенно неожиданно вышла на большую, голую поляну, такую памятную и уже слегка подзабытую. Хутор!.. Она опустила дочку на землю и осмотрела подворье Ивана, амбар, баню. Все как будто на месте, а главное, посторонние здесь, судя по всему, не появлялись. РАЙ
Не прошло и месяца со дня их возвращения на хутор, как ударили настоящие морозы. Хадие пришлось поселить Милку с козлятами в доме, чтобы не померзли. Да и Миляш так веселее. Длинными вечерами дочка играла с козлятами, а Хадия занималась рукоделием. Из того же красного материала сшила занавески и прикрыла окна, чтобы не испытывать постоянного ощущения, что кто-то заглядывает из темноты в дом. Начесала пуха с Милки и связала для себя и Миляш носки, пригодились истертые от долгого употребления спицы, забытые Анфисой. ГРЕХ
Хадие известно, как это делается. Помнит она, как Анфиса в отсутствие Ивана попросила матушку-покойницу: — Соседка, Иван поехал мед отвозить, вот-вот вернется. За это время надо одно дело сделать. — Что за дело? — настороженно спросила мама. — Да уж такое дело... Иван опять скажет, что я навроде зайчихи. — Грех это, Анфиса, — сердито оборвала мать. — Рожай, да и все тут. — Да что же мне, каждый год рожать?! Мать Хадии на это упрямо возразила: — Грех это. Бог дите тебе дает. — Ладно, грех не на тебя, на меня падет. Помоги мне. Одна боюсь, кровью изойду! После этого тетка Анфиса заварила в чайнике какую-то травку с желтыми цветами и выпила целую большую кружку. Да потом еще парилась в бане много раз, жарила себя жестким веником по пояснице и снова пила тот отвар. К вечеру она ушла домой бледная, как полотно, с заострившимся носом и синими полукружьями под глазами. Еще сказала матери напоследок: — Все... Все. А та не переставая причитала: — Ой, Анфиса, грех же это! Молись, проси у Бога прощения! Мелко и часто перекрестившись, Анфиса с трудом пошла к своей избе, кривясь на ходу и держась за живот... «Ах, мама, мамочка! Разве бы не родила я сына Такыю?! Если бы ты видела, какие у него глаза. Как угольки. А волосы густые и черные, блестящие, как вороново крыло. Кажется, жизнь бы отдала, только бы еще раз побывать в его объятиях, мама! Но не могу, не могу... Ради Миляш...» Так мысленно просила Хадия прощения у покойной матери, приняв страшное решение. Слишком уж назойливо попадались на глаза пучки желтой травы, висевшие на жердине в сенцах... * * *
В зеркале Хадия каждый день видела свое отражение, замечала каждую морщинку, каждую складку, каждый седой волос на голове. Но это не беспокоило ее слишком сильно. В теле еще ощущалась гибкость, в руках еще доставало сил, чтобы содержать хозяйство, себя и дочь. Сердце ее волновала не столько старость, сколько одиночество. Миляш давно вступила в пору расцвета и девичьей зрелости. Она превратилась в стройную, изящную девушку с красивым лицом, на котором особенно сочно выделялись лучистые глаза и изогнутые густые брови. И волосы у нее густые, смоляные, с отблеском воронова крыла. Как у Такыя... Только вот течет в ней кровь не Такыя, милого сердцу, а того зверя Махмута, будь он трижды проклят. Впрочем, укорила себя тут же Хадия, желать ему зла — значит перенести зло и на ее Миляш, ведь она его родная дочь. Грех желать несчастий своему ребенку, грех... В глухой чащобе, на хуторе, забытом Богом и людьми, жили-поживали два человека: мать и дочь. Можно было подумать, что на всем белом свете не найдется человека, который бы забрел на этот хутор. Словно от Асаная до хутора не сутки-двое пути, а так же далеко, как до сказочной горы Каф. На самом деле ни Богу, ни людям не было никакого дела до Хадии с Миляш: на страну обрушилась война. Жители Асаная не успели даже убрать небывалый урожай 1941 года, когда все мужское население было мобилизовано на войну, защищать от немецко-фашистских захватчиков неизвестную хуторянам страну под названием Советский Союз... ГОСТЬ
Окликнув Миляш, которая собирала неподалеку ягоды, Хадия в двух словах объяснила дочери, что ее так взволновало, и обе стремительно зашагали в сторону хутора, прочь, подальше от чужака, который неизвестно с чем пожаловал. Почти прибежав на хутор, наспех собрали кое-какие пожитки и спрятались от греха в помещичьем тайнике. Может быть, этот человек и не зайдет на хутор, но меры предосторожности не будут лишними, рассудила Хадия, имевшая уже горький опыт. Они просидели в погребе остаток дня и всю ночь, гадая, что там происходит наверху? Дымом пожара не пахло, шума погрома тоже не было слышно. И то хорошо. Сгорая от любопытства, Хадия пересилила свой страх и решила выйти из погреба, проверить: что там наверху? Пригибаясь, она пробралась к забору, осторожно заглянула через щель во двор и чуть не упала от неожиданности: на крыльце дома сидел молодой мужчина и спокойно дымил табаком! Рядом лежал битком набитый походный мешок светло-зеленого цвета. Одет мужчина был странно, непривычно для Хадии. На нем были сапоги, зеленые штаны и длиннополая стеганка светло-коричневого цвета. Ворота были не отперты, видно, нежданный гость сиганул прямо через забор. И дверь в дом не открыта. Неужели так и ночевал прямо на крыльце? Надо же, какой воспитанный, не решился входить в дом без хозяйского приглашения! Хадия чуть было не крикнула: «Ты кто?!», но вовремя прикусила язык. А пришелец, посидев, обошел дом вкруговую, осмотрел двор и снова преспокойно уселся на крыльцо, видимо, твердо решив дождаться хозяев. Создавалось впечатление, что он и вовсе не собирался уходить отсюда. Понаблюдав за чужаком еще какое-то время, Хадия вернулась в погреб. Миляш засыпала ее вопросами, и Хадия вынуждена была рассказать дочери о том, что видела. Миляш, не без дрожи в голосе, спросила: — Он страшный? — Нет, дочка, он не страшный. — В этом Хадия была уверена. Чужак, сидевший на крыльце, и впрямь не вызывал у нее чувства тревоги или страха. — Я тоже хочу посмотреть на него, мама. — Завтра, дочка, завтра, — ответила Хадия. — Давай сегодня не будем выходить. Кто его знает, что за человек. А может, еще и уйдет? Нам спокойней будет... Как только рассвело, обе крадучись пошли к дому через заросли конопли. Мужчины на крыльце не было. Хадия даже вздохнула с облегчением. Был и ушел, и Бог с ним. Не надо им здесь чужаков. Жили столько лет одиноко и спокойно, проживут и дальше. Однако посмотрев на Миляш, украдкой вздохнула, понимая, какое это для дочери разочарование. Ведь человек же, другой, из большого мира!.. А Миляш вдруг улыбнулась, ткнула мать кулачком в бок и молча указала глазами на крыльцо. Рядом с крыльцом, на земле, лежали незамеченные Хадией мешок и стеганка. Хадия даже вытянула шею, чтобы получше осмотреть подворье, и вдруг вздрогнула от неожиданности, услышав прямо за спиной незнакомый голос: — Так это вы здесь живете, тети? Мать с дочкой, подпрыгнув от неожиданности, резво обернулись. Перед ними стоял тот самый мужчина, молодой, крепкого телосложения. На нем была одежда военного покроя, похожая на ту, в которой, как помнила Хадия, ходили приезжавшие с помещиком офицеры. «Наверное, солдат», — решила Хадия. Несколько оправившись от испуга, тем более что вид у мужчины был совсем не разбойничий, она спросила: — А ты кто, джигит? Откуда будешь? — Я-то? — прищурившись, мужчина внимательно посмотрел на Хадию с Миляш, и ответил: — А из Асаная я. — Из Асаная?! — Ага. Хадия нахмурилась, чтобы скрыть нечаянную радость при упоминании знакомого названия, и строго спросила: — Ружье есть? — Нет. — А за какой надобностью явился? Как сюда дорогу нашел? Тряхнув головой, солдат попросил: — Тетя, я все расскажу. Только позволь сначала в дом войти. Это ведь ваш дом, вы здесь живете? Я уже обошел все вокруг, других людей здесь нет, и домов нет. Пустое, выходит, болтали, что на хуторе дворец помещика стоит, в два этажа, да тесом крытый. — Был такой дворец. — Так куда же он подевался? — Сожгли, — нехотя ответила Хадия. — Да кто сжег-то? — Не знаю... Болтаешь много, парень. Лучше скажи-ка, как зовут тебя, кто такой будешь и куда путь держишь? На вопрос парень ответил охотно, только не совсем искренне, как показалось Хадие: — Зовут Муниром, рядовой боец Красной Армии, в отпуске. Сейчас иду... Да иду куда глаза глядят. А тебя как зовут, тетя? — Зови Хадия-апай. Мунир кивнул на молчавшую до сих пор Миляш: — А эту красавицу как зовут? — Это дочка моя, Миляш. Да ты не смотри на нее так, не пугай. Не привычна она к посторонним. — Да разве ж я ее пугаю? — широко улыбнулся Мунир. — Скажи, Миляш, ты боишься меня? Застенчиво улыбнувшись, Миляш спряталась за спину матери и тихо ответила: — Совсем нет. — Ну вот, — еще шире улыбнулся Мунир. — Видишь, Хадия-апай, совсем не боится меня твоя дочь. Ну что, в дом-то пригласите гостя? Почему-то он сразу показался Хадие симпатичным. Может, оттого, что она давно уже не видела людей? Да нет, действительно, было в нем что-то располагающее к себе, и совсем он не был страшным и пугающим. Нормальный парень. Вот только что-то скрывает, это Хадия сразу почувствовала, только виду не подала. Ну да мало ли что у человека в жизни произошло? Если он от людей ушел, еще совсем не обязательно, что дурной человек. Такый ведь тоже от людей прятался, были на то причины... * * *
Однажды он откровенно об этом заговорил: — Хадия-апай, а что если мы с Миляш поженимся? Посмотрев на присутствующую здесь же дочь, Хадия заметила, как дрогнули и затрепетали ресницы девушки. Чувствовалось, что для нее этот разговор не является неожиданным, видно, уж обсуждали это, и дочь явно не против такого сватовства. Но, несмотря на это, Хадия строго сказала: — Мунир, прежде чем услышать от меня ответ, расскажи как на духу: чей ты будешь, почему пришел сюда из Асаная? Какой грешок на тебе числится, или, может, преступление какое совершил? Ты говорил, что в армии служишь, сейчас в отпуске. Но ведь отпуск не может длиться так долго… С виду ты парень вроде подходящий, но ведь не козу тебе отдаю, а родную дочь. Закурив, Мунир задумался, затем сказал: — Расскажу, что ж скрывать-то... И поведал свою историю во всех подробностях. Оказался он единственным сыном женщины по имени Зубайда, живущей в Асанае. Почти одновременно с отцом был отправлен на фронт, дрался в каком-то Крыму за город под названием Севастополь. Был тяжело ранен, лечился в госпитале. Когда пошел на поправку, дали отпуск на десять дней. Приехал домой, а мать в безутешном горе — погиб на фронте отец. И вот тогда-то мать слезно попросила его схорониться, не возвращаться на фронт, чтобы живым остаться. Она же и присоветовала прийти сюда, на помещичий хутор, о котором многие в Асанае уже стали забывать и говорили о нем как о какой-то легенде: то ли есть он, этот хутор, то ли существует только в рассказах стариков. Мунир поначалу и не думал следовать совету матери, ведь это же преступление — в военное время прятаться от фронта. Но как-то так само собой получилось, что вместо райцентра ноги привели его сюда, на хутор. Долгими зимними вечерами слушали Хадия с Миляш рассказы Мунира. Из его рассказов узнали про неведомых им прежде Ленина, Сталина, которые, по их разумению, были новыми царями. Узнали они и о таких понятиях, как немецкие фашисты, Германия, самолет, танк и о многом другом, от чего с непривычки кругом шла голова. Только теперь Хадия с Миляш стали осознавать, какие же они темные, как сильно они отстали от жизни в своей глухомани, в то время как в большом мире все так круто изменилось… В один из вечеров, когда Хадия уже легла спать, Мунир с Миляш сидели за занавеской и разговаривали. — А ты на фронт не уйдешь? — услышала Хадия голосок Миляш. — Ушел бы, — отозвался Мунир, — да... — Что? Война закончилась? — Нет, война не закончилась. — Откуда знаешь? — Да уж знаю. — Ты в эту штуку смотрел? Эту штуку, черную, тяжелую, Мунир называет «бинукль». Хадие нравится «бинукль», она любит подолгу рассматривать через него окрестности, тогда каждое дерево, каждый пенечек кажутся близкими, только руку протяни... А молодые вдруг замолчали, потом перешли на горячий шепот. И... О Боже!.. Расслышав звук поцелуя и приглушенный стон Миляш, полный желания и неги, Хадия поспешно натянула на голову одеяло... ТРЕТЬЕ СОЛНЦЕ Осенью сорок третьего года в самый полдень, в час, когда мир освещался для Хадии двумя солнцами, дочкой и зятем, над хутором словно бы взошло третье. От лучей третьего солнца засияла не только природа вокруг, но и души всех обитателей хутора. Родился ребенок! Мальчик! Хадия не ходила, нет. Она буквально летала по хутору, обращаясь к Всевышнему, благодарила его за то, что у нее появился внук и она теперь бабушка. Она будет дышать на него, молиться, оберегать его ото всех напастей. — В пище у малыша недостатка не будет, — разговаривала Хадия сама с собой. — Зерно посеяли и урожай добрый собрали. Слава Богу, проживем. Велика милость твоя, Господи!.. Эти слова она произносила не при дочке, которая еще не оправилась от родов, не при зяте, который ходит по хутору словно пьяный, со смешанным выражением радости и озабоченности на лице, не при маленьком комочке, который безмятежно спит, насосавшись молока из материной груди. Говорит она сама с собой, наедине, вознося хвалу Всевышнему за то, что не оставил их своей милостью, дал такую радость в дом, поддержал добрым урожаем, и малыш будет сыт, не повторит историю своей матери, выросшей в темной пещере впроголодь. Едва научившийся ходить, ребенок, переваливаясь с боку на бок, прохаживается по мягкой луговине во дворе. Каждый из троих обитателей хутора окликает его по своему. — Аюхан! — зовет его бабушка. — Махмут! — кличет отец. — Крошка! — обращается к нему мать. Мальчик не раздумывая бежит в бабушкины объятия. Это у него давно: как только оторвался от материнской груди, сразу же прикипел сердцем к бабушке. Они даже спят вместе — прямо не разлей вода. А что касается разных имен, то получилось это так. — Надо ребенку имя дать, как бы черт не подменил, — завела как-то разговор Хадия. — Скоро уж сорок дней с рождения исполнится. — Как назовем, мама? — охотно откликнулась Миляш. Не успела Хадия ответить дочери, как в разговор вклинился Мунир: — Пусть Махмутом будет. Заметив, как теща побледнела при этом имени, словно бы оправдываясь, пояснил: — У матери был родной брат по имени Махмут. Давно... Ушел как-то из села с одним русским и пропал. С тех пор ни слуху ни духу о нем. А мать до сих пор его ждет, авось объявится. Тянет родная земля-то. Правда, в селе поговаривают, что он конокрадом был, но ведь родной же дядя... — Махмут?.. — Голос Хадии звучит как из-под земли. Дрожит у нее не только голос, но, кажется, и всю ее охватила дрожь от омерзения при воспоминании о том Махмуте. — Ну если не нравится, назовем иначе. Зачем же так переживать из-за имени? Поджав губы, Хадия едва слышно ответила: — Хочешь, зови Махмутом. А я своего внучка Аюханом буду звать. Не понять Миляш и Муниру, почему Хадия вдруг нахмурилась и замкнулась в себе. Не понять... Не знают они ничего о ее прошлом, о том, кто настоящий отец Миляш. Да и ни к чему им это знать. Господи!.. Надо же такому случиться, чтобы родной отец Миляш оказался дядей ее мужа! Получается, что тот зверь Махмут приходится внуку кровным родственником по двум линиям. Как тесен мир, как жестоко он устроен!.. А Мунир тем временем продолжал с Миляш свой разговор. — Надо бы, Миляш, свозить тебя в Уфу, к глазному доктору. Очки бы тебе выписали. — А что такое Уфа? — О-о-о-о... Это очень, очень большой город. Народу там живет целые тысячи. Есть большие каменные дома, трамваи, автобусы. Кругом магазины, аптеки, больницы, все в стекле и сверкает как начищенный медный таз. Когда-нибудь мы с тобой обязательно поедем туда, ты увидишь, как люди живут там, в большом мире... Вычесывая козу, зажатую между ног, Хадия, погруженная в свои размышления, краем уха слышит разговор молодых. Аюхан возится возле родителей, вяжущих березовые веники. — Мунир, — окликает Миляш мужа. — Хотела спросить у тебя кое о чем... — Так спрашивай. У меня от тебя секретов нет. — Скажи, сильно ты скучаешь по Асанаю? — А что? — Вижу, переживаешь ты сильно. Тянет туда? Вздохнув, Мунир отложил в сторону недовязанный веник и закурил: — Скучаю, Миляш, очень. Хорошо бы нам всем туда перебраться, к людям поближе. На людях жить веселее и... И умирать тоже, — неожиданно мрачно закончил он. Миляш встревоженно спросила: — А ну как бросишь нас — и уйдешь домой… — Не брошу... Как же я тебя, женушка, брошу? Разве же оставлю нашего Махмута? И Хадию-апай нельзя одну оставлять. Да и не получится у меня, если б и захотел. — А ты сходи, — неожиданно предложила Миляш. — Мать проведай, заждалась ведь она тебя. Поди, и не знает, где ты, как. Только возвращайся, обязательно. — Не могу, Миляш. Нельзя мне. — Почему? — Если вернусь — трибунал мне будет. Это суд военный. Я же... Дезертир я, получается. Вся страна воюет, а я здесь отсиживаюсь. — Как это — «дезертир»? — Беглый, по другому говоря. Миляш охнула, прикрыв рот мягкой ладошкой. Слышала от матери о беглых... — А что же будет, если поймают тебя? — Расстреляют, — жестко ответил Мунир, глубоко затянувшись цигаркой, так, что щеки ввалились, и сузил глаза, глядя куда-то мимо жены тоскливым взглядом. Теперь уже вместе с Миляш испуганно охнула и Хадия, разом забыв про свои воспоминания. После страшных слов Мунира все замолчали. Слышно было только, как с хрустом ломаются ветки для веника под руками Миляш да потрескивает сухой табак в самокрутке Мунира. В Асанае в эти дни была весна. Необычная весна, весна Победы! Люди и плакали и смеялись, качаясь на волнах общих радостей и переживаний. Сливались в них воедино и радость, и печаль. На фоне полуразрушенной без мужских рук деревни, на фоне вспаханных руками баб, стариков и ребятишек полей, после всех похоронок и известий об увечьях сельчан люди все же радовались так, как, наверное, не радовались никогда прежде. Настолько было велико счастье от известия о великой Победе, от того, что кончилась наконец проклятая война, принесшая столько бед в каждый дом Асаная. А обитатели хутора, живущие в своем замкнутом мире, по заведенному порядку предавались своим каждодневным занятиям, ничего не ведая ни о людском горе, ни о великом счастье. Волнения Хадии по поводу смешения кровей Миляш с Муниром постепенно улеглись, она уже не сомневалась, что ее дочь и зять предназначены друг для друга, настолько дружно и весело они жили, души друг в друге не чая. Аюхан рос крепеньким, сытеньким, и за его дальнейшую судьбу, казалось, можно было не беспокоиться. Но... Суждено было Хадие перенести еще один немилосердный удар судьбы. Такая уж, видно, у нее доля. Никому на земле Бог не дает безмятежного счастья. Иначе бы люди впали в искушение и поверили, что и на грешной земле может быть рай... ЧЕРНОЕ ЛЕТО Шло лето тысяча девятьсот сорок шестого года, черное лето для Хадии. В один из дней она отправила Миляш с Муниром за чилигой на Козий камень. Нужны были хорошие веники, Хадия намеревалась как следует вымести гумно и все подворье. Не раз уже она просила молодых наломать веников, но те все не могли раскачаться. Наконец просьбы ее дошли до них, и оба собрались. А Хадия, видя их игривое и совсем не рабочее настроение, всучила им козью шкуру. Дескать, чилига колючая, завернете ветки в нее, чтобы не пораниться. И оба, ну что с них возьмешь, давай играть с этой шкурой, накрылись ею и убежали из дома. Ну совсем дети малые! Еще не выветрилось из них юношеское легкомыслие, хоть и сами уже мать с отцом. ...Как гром в ясный день прогрохотали выстрелы в лесу, совсем неподалеку. Хадия вскинулась, выронив из рук миску с козьим молоком, сердцем беду почувствовала. И Аюхан, играющий неподалеку от бабки, доившей козу, насторожился: — Бабушка, «паф» делали? — уставился он на Хадию широко раскрытыми глазенками. — А почему? А кто это? Что она могла ответить внучонку? И сама хотела бы знать, кто стрелял и почему. Ведь Миляш с Муниром ушли без ружья. Выстрелов больше не последовало, и Аюхан вернулся к своим занятиям. Только Хадия все никак не могла успокоиться, сердце словно стронулось с места и ныло и болело, не давая покоя. Вот и солнце достигло зенита, отражаясь на вершине Уктау, значит, уже перевалило за полдень. А детей все нет и нет. За это время можно было бы сделать две-три ходки до Козьего камня и обратно. Не выдержав, Хадия взяла с собой Аюхана, не рискнув оставить его одного на хуторе, и отправилась к чилижнику. ...Уже издалека Хадия наметанным взглядом лесного жителя рассмотрела: на открытом месте лежали двое. И ветерок теребил подол красного платья ее Миляш. «Будто блюхеровский флаг», — вспомнились ей слова Такыя. Вспомнились и ночки, проведенные с ним в шалаше. Вот и эти двое, похоже, спутали день с ночью и разлеглись на открытом месте, прямо посреди поляны. Хадия приближалась к дочке с зятем, настраиваясь на скандал, накручивая в душе пружину неприязни, чтобы в нужный момент отпустить ее, выплеснуть всю боль и страх из души, накопившиеся за последние часы от переживаний за беспечную дочь с зятьком. Она там с ума сходит от беспокойства, а они здесь прохлаждаются! .. На самом деле Хадия только лишь пыталась рассердиться, чтобы заглушить в себе чувство тревоги и беспокойства, которое все сильнее и сильнее одолевало ее, по мере приближения к дочке с зятем. Уж больно не похоже на них, не позволили бы они себе просто так от работы прятаться средь бела дня. — А-а-ах! Кажется, мир перевернулся, встал на дыбы, и небо опрокинулось на землю, и земля ушла у Хадии из-под ног. Миляш с Муниром лежали на животах, а в спинах у них зияли страшные, кровавые раны. И тела их уже остыли и начали коченеть. — Застрелили, убили!!! Горестные крики Хадии были подобны жуткому стону медведицы, некогда разодравшей себе самоубийственно грудь. Кто?! За что?! Кому помешали ее дети, ее Миляш и Мунир? Кто осиротил ее внука, ее маленького Аюхана?.. Тишина в лесу. Лес хранит свою тайну, не желая выдавать ее враз почерневшей от горя женщине. Нет больше ее Миляш, нет любимого зятя Мунира. И не будет больше никогда. АСАНАЙ
Пройдя в сени, Зубайда зябко поежилась, стоя босиком на прохладном полу, громко спросила: — Кто там? — Мы, — послышался из-за двери женский голос. Откинув щеколду, Зубайда столкнулась нос к носу с симпатичной женщиной, лицо суровое, с горестными складками в уголках рта. Видно сразу, не мало пришлось ей пережить в своей жизни. Вон уж и волосы седые, хотя едва ли она старше Зубайды. Внимательно осмотрев гостью и мальчика лет трех возле нее, Зубайда пошире открыла дверь: — Входите, коли люди добрые, места хватит. Женщина с малышом прошли в дом, сели на лавку возле стола. На какое-то время воцарилась неловкая тишина. Гостья, видно, не из слишком разговорчивых, а Зубайда и представить себе не могла, о чем говорить с незнакомкой, явившейся в неурочный час в ее дом. Выручило Зубайду гостеприимство. Едва было присев напротив гостей, она стремительно поднялась и захлопотала: — Сейчас самоварчик поставлю, чайку попьем. Да и лампу зажгу, темнеет уж... При свете керосиновой лампы нежданная гостья внимательно осмотрелась. Заметив в углу фотографию солдата, чуть заметно вздрогнула и устало прикрыла глаза: «Значит, правильно пришла, не ошиблась. Мунир так и говорил: пятый дом с краю, Зубайда…». После чаепития, прошедшего все в том же тягостном молчании, малыш уснул прямо на лавке. Зубайда с интересом смотрела на позднюю гостью, которая, судя по всему, уходить из ее дома не спешила. Облик у нее странноватый. Телом крепкая, на мужика смахивает, видно, что сильная, ко всякой работе привычная. Одежонка тоже странная: ярко-красное платье, самодельные ичиги на натруженных ногах... — Куда направляетесь? — нарушила наконец тишину Зубайда. — Наверное, в район идете? Помолчав, гостья решительно сказала, не намереваясь ходить вокруг да около: — К тебе мы шли, Зубайда. — Откуда мое имя знаешь? — удивилась хозяйка. — Мы, вроде, раньше не встречались… Горько улыбнувшись, гостья ответила: — Боюсь, Зубайда, от моего рассказа у тебя в голове все перепутается. Да видно, придется выкладывать все как есть... Зовут меня Хадия, а его Аюхан. Только для начала посмотри вот на это. — Хадия извлекла из мешка вещи Мунира: бинокль, солдатский ремень, фотографию, обернутую фольгой. На ней — Зубайда. Едва только Зубайда увидела вещи и фотографию, как тут же завыла в голос, как раненая волчица: — Мунир! Сыночек мо-о-ой!.. В глазах у Зубайды потемнело, словно в погреб опустилась. Теряя сознание, она повалилась на пол, цепляя скрюченными пальцами простенькую скатерку со стола. С грохотом посыпались на пол чашки с блюдцами. Хадия едва успела подхватить раскаленный самовар, чтобы Зубайда не опрокинула на себя кипяток. Аюхан, к счастью, не проснулся. Видно, крепко вымотался за долгую дорогу с хутора. Приподняв худенькое тело Зубайды, Хадия уложила ее на большой сундук, побрызгала в лицо прохладной водой из кадушки. Зубайда постепенно пришла в себя, осмотрелась вокруг, словно надеясь, что все ей привиделось и сейчас она в комнате одна. Но нет, сидит рядом эта странная Хадия, которая что-то знает о ее сыне... — От горя я такая стала, сердечный приступ случился... Или жив мой сын? Не томи, говори скорее! — Погиб он, — поджав губы ответила Хадия. — Не на войне погиб, нет... Очень устала я с дороги. Может, завтра подробно поговорим? — Нет, говори сейчас. Или сердца у тебя нет?! Единственный ведь сыночек был, как же я усну, пока всей правды не узнаю?.. За сердце не бойся, отпустило вроде. Я вот сейчас травки выпью, и все ладно будет. А ты говори, говори. Не томи душу-то! Помолчав, Хадия негромко ответила: — Ладно. Бог с ней, с усталостью. Я тебя понимаю, как мать и бабка, сватья Зубайда. — Сватья?! Склонившись над Аюханом, Зубайда долго рассматривала безмятежное лицо мальчика, который крепко спал, еще не ведая, что у него есть теперь и вторая бабка. А Зубайда с Хадией переглянулись молча, без слов поняв друг друга. Теперь у них есть общая забота и общая отрада в жизни. Видно, последняя... В ту ночь обе женщины так и не сомкнули глаз. Сначала Зубайда долго слушала длинный рассказ Хадии, время от времени качая головой и вздыхая. Потом решали, что делать с людскими слухами, без которых, как всегда, не обойдется. Известно — на чужой роток не накинешь платок, и, если пустить дело на самотек, если молчать и позволить людям фантазировать на свое усмотрение, тут такие сплетни пойдут... В отношении Мунира решили говорить, что он пропал без вести. «Никто не должен знать о его дезертирстве, иначе до смерти позору не оберешься» — попросила Зубайда. Отец Аюхана пусть так и будет Мунир. Мало ли на свете Муниров, и какие только совпадения не случаются в жизни... Позже выяснилось, как погибли Миляш с Муниром. Оказывается, застрелили их геологи, которые занимались разведывательными работами в асанайских лесах. Не специально, разумеется, а по дури и безалаберности. Один из геологов, как-то будучи навеселе, в компании, рассказал: мол, по ошибке двух человек застрелили, а сами скрылись. Думали — дикие козы, не разобрали издалека. Зачем те двое на себя козью шкуру нацепили? Ну а потом, понятное дело, ответственности испугались, и не стали никуда заявлять... Слухи в деревне распространяются быстро. Тут же по селу стали болтать про Хадию, которая явилась с помещичьего хутора, держа за руку мальчонку. Какое-то время перемывали косточки и ей, и Зубайде, непонятно почему приютившей незнакомцев. Потом утихли понемногу, другие новости и проблемы появились, было о чем пошептаться по углам. Хадия старалась говорить как можно меньше, опасаясь, что по нечаянности может сболтнуть лишнего. Все больше замыкалась в себе, отчего и получила прозвище «замкнутая Хадия». Благодаря этой замкнутости ей и удавалось хранить в себе многие тайны, которые она, согласно уговору с Зубайдой, никому не выдавала. А Зубайда оказалась невоздержанной на язык. Как-то в ответ на слова бабки Попугайчихи: «Ты приняла мальчика как собственного внука», она ответила: — Да ведь он мой внук и есть! Позже, когда расползлись слухи об этом, она пошла было на попятный, да поздно. А потом по селу пошли слухи, что Хадия якобы жила на хуторе с медведем. Кому было об этом ляпнуть, как не Зубайде?.. Да бог с ней, Хадия не в обиде была на проболтавшуюся сватью. Что ж поделаешь, если у нее язык без костей? Женщина-то она добрая, и в Аюхане души не чает. Ну а про то, что Хадия будто бы с медведем жила... Мало ли что люди болтают… Умный человек не поверит, а дураку не объяснишь. Да и перестали об этом вскоре говорить, времена были тяжелые, суровые, не до болтовни было. Только вот слова «звериная кровь» так и потянулись за Аюханом по жизни... БЫЛО… БЫЛО… — Был медведь, и медведица была, только не на хуторе, а на Уктау! Вздрогнув от своего же голоса, Хадия очнулась от длительных раздумий и воспоминаний о событиях многолетней давности. Не сразу и поняла, почему она сидит здесь одна, куда подевались внук и невестка, которые хотели ее о чем-то расспросить. — Залия! — окликнула Хадия. Невестка тут же явилась на зов. Своей расторопностью она напоминала Хадие ее саму в пору молодости. — Проснулась, бабушка? А мы уж решили не тревожить тебя, коли уснула. А тут вот и Линиза приехала. Тоже по следам тех слухов… — Залия многозначительно поджала губы. Вошедшая вслед за ней Линиза горячо возразила: — И вовсе не из-за слухов я приехала! И от Ильяса я все равно не откажусь, что бы там люди ни болтали. Вот! Хадия, казалось, и ухом не повела на такие слова. Проворчала только: — Да и не спала я совсем. А слухи только дураки распускают. Умный знает, что говорит, и болтать попусту не станет... А где Аюхан с Ильясом? Позови-ка их. — Так ведь оба по делам уехали, — всплеснула Залия руками. — Раньше вечера не вернутся. Ты же, бабушка, сама в себя ушла, говорить не пожелала. Вот они и уехали, дела-то не ждут. Пожевав высохшими губами, Хадия пробормотала: — Ну вот, а я-то собралась раскрыть вам свою тайну. Ну да ладно, видно, Господь так рассудил. Что было при жизни, пусть живым и останется, а мертвых попусту беспокоить нечего... Январь—октябрь, 1999 Уфа—Красноусольск—Уфа
* Перевод с башкирского Алексея Клёнова, печатается в сокращении. жүктеу/скачать 375 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|