Чужая кровь
жүктеу/скачать 375 Kb.
|
|
Ничего не приходит Ильясу в голову. И от мыслей не избавиться. Трудно одному в такой момент находиться в одиночестве. Загнав машину во двор, Ильяс сел на велосипед и тоже отправился на пасеку... Со двора послышалось залихватское «гоп» и донесся тяжелый удар о землю. «Только Ильяс может прыгать через забор, минуя калитку», — подумал Аюхан, выходя из дома навстречу сыну. Поднимавшийся вприпрыжку по ступенькам Ильяс наткнулся на отца и остановился. Тут показалась Залия с полным ведром молока, рассмеялась, глядя на мужа с сыном: — Вы что, как олени, собрались силами помериться? Они ведь тоже перед тем как рогами сцепиться, сталкиваются грудью. Поставив тяжелое ведро под ноги, Залия, посерьезнев, велела мужу: — Вот что, Аюхан. Завтра же с утра отвези Попугайчиху домой, а в район пока не езди. А ты, Ильяс, отметишься на работе и сразу же назад. Настало время серьезно поговорить в семейном кругу, пусть бабушка Хадия поведает нам наконец, чему мы обязаны прозвищем «медвежий род». А сейчас давайте-ка спать ложиться. Утро вечера мудренее... ...И вот сидят они вчетвером — вся семья и молча смотрят в глаза друг другу. Аюхан понимает: все ждут, когда начнет он, глава семейства. А он и не ведает, как начать, какие слова подобрать, чтобы разговорить свою бабушку — замкнутую Хадию. Наконец решившись, Аюхан с трудом начал: — Бабушка, никто не знает нашу родословную лучше тебя. Расскажи нам по порядку: какого мы роду-племени? Почему у нас в Асанае нет родственников? Кто мои родители? Почему наш род медвежьим зовут? Сколько проблем в жизни было у меня из-за этого, и теперь вот — у Ильяса. Парень любимую девушку может потерять. Объясни, бабушка, в чем дело? Очень тебя просим. Хадия молчит, полуприкрыв глаза. Ильяс смотрит на нее с мольбой: — Прабабушка, если уж отец ничего не знает, то я и подавно. А ведь каждый человек должен знать о своих предках. Замкнутая Хадия и не думает раскрываться. Залия нервно говорит: — Свекровь, разные сплетни о нас по селу ходят. Надоело слушать. Объясни, в чем дело? Есть в нашем роду звериная кровь или это только досужие сплетни? На отрешенном лице старухи проявились признаки жизни. Она поочередно оглядела всех троих внимательным взглядом и с видимым усилием произнесла: — Именно что и есть звериная кровь... Кровь медведя… ХАДИЯ
Страшно пятилетней Хадие. Мать лежит в соседней комнате и беспрестанно охает, а отец ходит мрачный, как грозовая туча, и что-то бормочет себе под нос. В какой-то момент, когда мать закричала особенно пронзительно и страшно, отец не выдержал и велел Хадие: — Беги, дочка, к тетке Анфисе, пусть скорее идет сюда! В этом глухом уголке под названием «Помещичий хутор» единственными соседями родителей Хадии была семейная пара: дядька Иван да жена его Анфиса, и их дети, Аксютка и Ванятка. Помещик на хуторе бывал нечасто. Приедет нежданно-негаданно с десятком сопровождающих, потешится, страсть охотничью утолит и обратно уезжает. Иногда привозил с собой красивых городских женщин, разнаряженных и сговорчивых, и тогда гульба затягивалась дней на пять. Вот и сейчас он здесь. В особняке посреди хутора идет какая-то таинственная для Хадии, совсем другая жизнь. Хадия думает, что помещик с гостями и виноваты в том, что мать захворала, потому что они все время требуют кумыса, до которого большие охотники, и мать с утра до ночи занимается изготовлением напитка. А дело это хлопотное, трудоемкое и требует большого напряжения. Тетке Анфисе проще, она повариха. А мать Хадии доит кобылиц, которых пасет отец. Анфиса ходит принаряженная, ухоженная. А родители Хадии одеты бедно, и дом у них похуже. Им в барские хоромы и ходу-то нет. Помещик даже едва ли знает, как их зовут... Анфиса, по счастью, оказалась дома и, со слов Хадии поняв, что происходит что-то неладное, сразу же собралась и побежала, а Хадия осталась играть с Аксюткой. У той есть и чайная фольга, и цветастые обертки от конфет. Обе девчушки так увлеклись игрой, что не сразу заметили вошедшего отца Хадии. Тот подошел к дочери, положил тяжелую руку ей на голову, погладил осторожно и негромко попросил: — Пойди, дочка, побудь с матерью. Тяжело ей сейчас. А сам ушел в лес, унося с собой маленький, аккуратный сверток. Прибежав домой, Хадия только взглянула на мать, как сразу поняла, насколько ей трудно сейчас. Та лежала на постели худая, изможденная, и у Хадии от жалости сжалось сердечко. Прильнув к матери, она стала ласково гладить ее по щеке. А мать беззвучно плакала, прижимая девочку к худой груди: — Братишка был бы у тебя. Братишка... Да вот не дал Бог, мертвым родился. Почти каждый год повторяется одно и то же. Отец с очередным свертком уходит в лес, Хадия остается с обессилевшей матерью. То без братишки, то без сестренки оставляет девочку смерть. Однажды она спросила у матери: — Почему они появляются на свет мертвыми? Почему? Вот у Аксютки братик есть, а я одна... — Не знаю... — мать погладила плачущую девочку по голове и грустно сказала: — Младенцы попадают в рай... С того дня прошло почти семь лет. Жизнь на хуторе все так же однообразна и скучна: утро-вечер, ночь и снова утро. И постоянная тяжелая работа, которой с лихвой хватает как на родителей, так и на Хадию. Иногда Хадия мечтает, как бы ей жилось в деревне, о которой она так много слышала от матери и которую ни разу не видела. Там, наверное, много сверстников, мальчишек и девчонок, и все они с утра до вечера играют в веселые игры и кушают каймак с бишбармаком... — Мама, — в очередной раз просит Хадия, — расскажи про деревню, какая она? Отложив шитье, мать задумчиво смотрит в окно и рассказывает, словно сейчас перед ее взором далекий теперь аул: — В нашем Асанае много домов, они стоят вдоль улиц и огорожены резными палисадами. Бог даст, увезу я тебя туда. Хоть будет с кем на родном языке поговорить. У меня в Асанае двоюродная сестра осталась, наверное, еще жива. А сама я родом из маленькой деревушки. Мои родители и два старших брата умерли от холеры, и тогда сестра забрала меня к себе, в Асанай, куда ее отдали замуж. Вот только не долго мне пришлось там пожить. — А зачем ты приехала на хутор? — Да кто ж меня, сироту, спрашивать будет? Взяли да и отправили к твоему отцу. Сам то он один-одинешенек, крещеный татарин с московской стороны. Барин его с собой привез. Ну, одному, бобылем, понятное дело, непросто на хуторе, вот он и пришел в Асанай в поисках невесты. Да только никто не хотел свою дочь в глухомань отдавать. Ну а я сирота, понятное дело... — Мама, так, может, уедем в деревню, а? — Уж сколько раз отца упрашивала, не соглашается он. Да и я вроде как привыкла. Из-за тебя только сердце разрывается. Тебе скоро уж двенадцать исполнится, а языка родного толком не знаешь, водишься только с русскими ребятишками. — А отец вон на двух языках говорит. — Так он весь мир исколесил, покуда здесь осел. Он и узбекский знает. — Мама, а ты... любишь его? — задала неожиданный вопрос Хадия. — О чем ты, дочка?! — Вон дядька Иван постоянно своей Анфисе говорит: «Ты меня любишь, иначе бы не вышла за меня, не уцепилась как клещ». — У них, дочка, совсем другая история. Анфиса из богатой семьи, а Иван ее — бродяга. Полюбили они друг друга — и сбежали подальше от Анфисиных родных. Здесь вот у помещика и осели. — А отец тебя любит? — Да что ты, дочка, к этому слову так прицепилась? Хадия упрямо тряхнула косичками: — Я знаю, он тебя любит. — Да откуда ж ты знаешь? — Да уж знаю... — Надо же, — улыбнулась мать, — вот дочка у меня и подросла, можно с ней и о сокровенном поговорить. — И, помолчав, добавила: — А в деревню я тебя все же увезу... * * *
Прошло несколько месяцев. Наконец дядька Иван, обеспокоенный долгим отсутствием хозяина, отправился в Усольск, находившийся в восьмидесяти верстах: новости узнать да соли за одно прикупить. Вернулся он две недели спустя сам не свой: — В Петербурге революция. Говорят, царя скинули. Помещик наш за границу сбежал. С того дня будто сломалось в нем что-то, ударился в запой. Целыми днями только тем и занимался, что медовухой наливался. И при этом постоянно твердил: «Уеду!.. Уеду отсюда к чертовой матери!» А однажды Иван в самом деле погрузил семью и весь свой скарб на телегу и уехал с хутора, сказав на прощание: — К черту все! Поеду на шахту. Я пролетарий, мне теперь везде дорога. Лучше уж под землей гнить, чем здесь себя хоронить заживо... ВТРОЕМ
Все чаще Хадия в одиночестве уходила в лес или в поле, на волю, подальше от надоевшего хутора. Несмотря на возражения матери, отец стал брать ее с собой на охоту. Хадия окрепла, стала выносливой, и многодневные блуждания по лесу уже не казались ей утомительными. Частенько девушка в полном одиночестве с ружьем за плечами пропадала в лесу. Иногда приносила с озера подстреленных уток, рыбу, добытую нехитрыми снастями, и почти полностью заменила в этом отца. Прошло уже много времени с того дня, как Хадия с родителями остались одни. Жизнь по-прежнему шла неторопливо и безмятежно. О том, что на хуторе живут люди, можно было догадаться разве что по ржанию жеребца на тебеневке* и фырканью кобылиц. Хадия знала каждую кобылицу по прозвищу, изучила их повадки. Недаром вместе с матерью постоянно ходила на дойку. Жеребец-вожак в табуне был один. Когда их двое — смертельной драки за право обладания кобылицами не избежать. Года три тому назад их было два. Отец тогда пожалел одного молодого жеребчика и не пустил его под нож, как остальных. Да уж больно тот привередлив оказался. А однажды случилось событие, которое запомнилось Хадие надолго. Дело было к вечеру, и солнце падало к горизонту. Хадия с матерью пошли доить кобылиц. Дорога пролегала через ивняк, под босыми ногами хлюпала и чавкала вода. Едва они вышли из леса, как послышалось ржание жеребцов, свирепое и раскатистое, как гром. Дошли они до тебеневки, смотрят — старый жеребец с молодым сцепились. Дерутся, смотреть страшно! Лягаются, кусают друг друга, а то вдруг грудь в грудь сходятся так, что кости трещат и пена с морд хлопьями летит. Кобылицы испуганно сбились в кучу в сторонке, и только Саврасая — любимая кобылица Хадии — особо не переживает. Смирная она, Саврасая, старая уже. То есть делает вид, что смирная. Была бы смирная и пугливая, не стояла бы совсем рядом с дерущимися жеребцами, спряталась бы за крупы молодых кобылиц... —————————— * Тебеневка — здесь: место выпаса лошадей. А молодой жеребец тем временем стал одолевать старого. В клубах пыли было видно, как старый жеребец припал к земле, но ему удалось подняться на дрожащие ноги. А молодой пошел на него в последний раз с одним желанием: растоптать, чтобы самому стать вожаком в табуне. И в этот момент Саврасая громко заржала и решительно встала между соперниками, понимая, что старому жеребцу приходит конец, и защищая его собой. И сразу жеребцы остыли, только фыркали недовольно оттого, что им помешали закончить поединок: молодой искренне, а старый — не желая показывать своей слабости. Дескать, если бы не эта старуха... А сам, словно невзначай, вскользь потерся мордой о шею Саврасой, благодаря ее за спасение. И все же это было поражение старого жеребца. Его кастрировали и приучили ходить в упряжке, а вожаком табуна стал Рыжий. Почему Хадия назвала его Рыжим, она и сама толком не знала. Отец звал его «русским». Может, потому что дядя Иван был рыжим, Хадия и назвала жеребца «в его честь». Рыжий оказался разборчивым. Отец как-то сказал матери при Хадие: — Рыжий, паразит, не торопится покрывать любую кобылу. Предпочитает смугленьких. Не зря говорят: каков хозяин, таков и его скот. Верно, мать? Похож он на меня? — И хитро подмигнул. А мать сердито отчитала его: — Ты что несешь, старый дурак? Дите вон сидит, слушает! Так Хадия и росла на лоне природы, среди лесов и полей, узнавая нехитрые житейские премудрости от родителей и животных. Но чем взрослее она становилась, тем больше испытывала в душе смутную тревогу и печаль, навеянные острым желанием быть поближе к людям, сверстникам, с которыми можно было бы пообщаться. Мать, чувствуя состояние дочери, много раз говорила отцу: — Пора оставить этот лес и перебраться поближе к людям, в Асанай. Помещик, похоже, не вернется, что мы тут сидим как привязанные? — Вот перезимуем... Мать и не ожидала иных слов и мысленно поблагодарила Господа. Видно, и отец о судьбе ребенка задумался, понял наконец, что не житье в глухом лесу маленькой девочке... А снег в ту зиму лег рано. И наступил тысяча девятьсот двадцать первый год, много горя принесший семье... * * *
— Только будь осторожен! Снега много, не провались в яму, не наткнись на медведя-шатуна. Пропадем без тебя. У Хадии была верная примета: если должно произойти что-то страшное, обязательно резко изменится погода. Вот и в тот день подул резкий ветер и солнце лишь изредка проглядывало сквозь рваные тучи. К вечеру повалил такой густой снег, какого Хадия давно уже не помнила. Мрачный день сменился темной ночью. Затем наступило безрадостное утро, а отец все не возвращался. Прошла неделя, за ней другая, третья, четвертая... — Мама, разреши, я пойду искать отца, — умоляла Хадия. Но мать запретила: — И не проси, не пущу ни в коем случае. Видно уж такая у нас судьба, пропал наш отец. Одни мы с тобой теперь. Да еще вот я захворала... Ну, ничего, отлежусь, и пойдем мы с тобой в деревню. Иначе пропадем здесь... Вот уж и весна пришла, травка стала появляться, а матери становилось все хуже и хуже. Лицо у нее пожелтело, кашляла она не переставая, и в глазах постоянно стояла смертная тоска. Хадия, полагая, что мать сильно простудилась, поила ее чаем с сушеной малиной, медом и душицей — не помогало. К лету мать как-то оклемалась, даже ходила понемногу. Правда, работать уже не могла, и весь тяжкий труд по уходу за скотом и содержанию дома лег на плечи Хадии. Только получалось у нее это неважно. Без твердой мужской руки скот совсем отбился от рук, одичал, и однажды Рыжий собрал табун и увел его в неизвестном направлении. Лето стало тяжким испытанием для Хадии. А к осени мать окончательно слегла и больше уже не поднималась. Видя, как родной человек угасает, и не в силах помочь, Хадия потеряла сон и покой. Однажды вечером мать попросила: — Дочка, поставь рядом с постелью вон тот медный таз. И что-то холодно, совсем печка не греет, мерзну. Хадия поставила таз рядом с постелью, подбросила дров в и без того жарко растопленную печь, заботливо укрыла мать тулупом. Устроившись у огня, она незаметно задремала сидя на корточках, а когда проснулась, в доме было светло от полной луны и тихо, словно на кладбище. Хадия с тревогой в голосе окликнула: — Мама! Поспешно зажгла лампу у изголовья материной кровати. Мать лежала разметавшись на постели, косы ее расплелись и рассыпались по подушке. Хадия снова с испугом воскликнула: «Мамочка!» — и заплакала, услышав слабый голос матери: — Доченька... Вроде полегчало, стошнило меня. Вылей во дворе. Хадия послушно вынесла таз во двор, выплеснула и ахнула: полный таз крови! И какие-то сгустки и комочки остались на снегу. Хадия хоть никогда и не видела ничего подобного, поняла, что мать теперь точно долго не протянет. Тяжело ступая, Хадия вернулась в дом. Лицо матери было бледным, как полотно. Она подозвала к себе дочь едва слышным голосом и спокойно сказала: — Деточка моя, я уж видно не поднимусь. Отжила я свое, надорвалась на тяжкой работе. Выгляжу как старуха, а мне ведь еще и сорока нет... Ты запомни одно: тебе нужно идти в деревню. Сначала иди на гору Уктау, потом повернись вполоборота направо и шагай прямо. Будешь идти примерно сутки и еще день, потом выйдешь к деревне. Асанай — большое село, люди примут тебя, помогут. — Вместе пойдем, мама, — с трудом сдерживая слезы, ответила Хадия. — Не перебивай, дочка, дай досказать... Ни в коем случае не оставайся здесь, доченька, погибнешь одна. А меня... похорони рядом с родными, в дубняке. Если найдешь тело отца, похорони и его рядом с нами. Все, доченька, все... Прости, что не смогла тебя к людям вывести. Прощай, моя хорошая... Умерла она тихо, словно свеча угасла... ОДИНОЧЕСТВО Человек способен на многое! Очень выносливым становится, когда оказывается перед выбором: выжить или погибнуть. Так думала Хадия, на долю которой выпали тяжкие испытания. Она как могла обмыла тело матери, расчесала и заплела волосы в косу, аккуратно завернула в саван. Сняла с крыши лубки, уложила в них легкое, почти невесомое тело матери и пошла копать могилу. Снег был глубок, и почти полдня ушло только на то, чтобы добраться до земли. А земля глубоко промерзла, и одной лопатой, без топора, нечего было и думать выкопать подходящей глубины могилу. На следующий день пришлось жечь костер на месте будущей могилы и оттаивать твердую, как железо, землю. И только к полудню третьего дня скорбный труд был завершен. Опустив тело матери в могилу, Хадия засыпала ее комьями стылой земли, тщательно утрамбовала и только тут поняла, что же произошло на самом деле. До этого момента за хлопотами с похоронами она как-то сдерживала свои чувства, не давая им воли. Сейчас до ее сознания дошла суть случившегося, она припала телом к мерзлому холмику, обхватила его руками и горько зарыдала, давая волю слезам. Если бы кто-то мог слышать ее в этот момент, подумал бы, что это раненый зверь воет и стонет, оплакивая свою горькую участь, осознавая всю безысходность своего положения. Но нет никого вокруг на десятки верст, и только лес, мрачный и черный, свидетель страшного горя... А жизнь, между тем, продолжалась. Минула зима. Единственным признаком жизни на хуторе был одинокий дымок из трубы дома, теперь единолично принадлежащего Хадие. Снег потемнел, осел, не устояв перед лучами солнца, с каждым днем становившегося все жарче и жарче. Хадия выпустила на волю весь оставшийся скот, понимая, что одной ей не под силу прокормить и содержать его. Лучше уж пусть добывают себе пропитание сами, чем погибают в тесных загонах. А сама, помня наказ матери, едва только появились первые листочки, засобиралась в Асанай. Напекла хлеба в дорогу, насыпала в мешочек пшеницы, на тот случай, если хлеба не хватит. Впрок запаслась солью. Тщательно, чтобы не отсырели, упаковала спички, соль, наточила нож и топор в дорогу. Вещей набралось много. В мешок уложила кое-какую одежду и свою гордость — яркую кашемировую шаль, подарок отца. Завершив сборы, Хадия сходила в дубняк, попрощаться с матерью и не зажившимися на этом свете братиками и сестричками. Поплакала стоя над могилками и прошла к камышовому озеру, посидеть напоследок на его берегу, попрощаться с привычными с детства местами. И тут произошло такое, что ее очень встревожило и испугало. На берегу она наткнулась на кострище, совсем свежее, кажется, еще и зола не успела остыть! А в овраге рядом лежала лошадиная голова и внутренности животного. Совсем уже отвыкшая от людей, Хадия встревожилась не на шутку, не зная, что за люди были здесь и чего следует от них ожидать. Подстегиваемая тревогой и страхом, Хадия почти бегом бросилась домой с одной мыслью: скорее в Асанай, подальше от незнакомых людей, режущих ее скот... * * *
Нет, непрошенные гости голодными не были. Не пища им была сейчас нужна. — Отпустите меня, дяденьки! В деревню я собралась. Пожалуйста! — В какую деревню? — по-русски спросил башкир. — В Асанай. — Ха! Асанайцы и сами-то скоро передохнут с голода, тебя еще там не хватало. Уже и собак и кошек перерезали и сожрали, даже крыс не осталось! Иди, иди. Они и тебя сожрут, — перешел на родной язык башкир. — Оттуда мы идем, слышали, будто где-то в этих краях богатая заимка какого-то помещика находится. А здесь, оказывается, ни черта нет, одна сопливая девчонка да полудикая лошадь. Русский, пока его напарник разглагольствовал, маслил Хадию глазами, даже не пытаясь скрыть своих похотливых намерений. Резко перебил башкира: — Ну-ка, ну-ка, посмотрим, есть ли у нее за что подержаться. — Плотоядно ощупав Хадию, удовлетворенно сказал: — Ничего, вроде плотненькая... Бесстыжие руки скользнули по ногам девушки, стали пробираться выше. Волосатыми лапищами мужик раздвинул сомкнутые на груди руки Хадии и мутно уставился на крохотные еще бугорки, посапывая и облизываясь. — А ведь ничего девка! Голос мужика завибрировал от желания. Одной рукой он отвязал волосы Хадии от кровати, другой стал сноровисто шарить по дрожащему от испуга и стыда юному телу. Молчаливое сопротивление девушки только раззадорило насильника. Хадия чувствовала себя попавшим в капкан обреченным зверьком, столько животной страсти и желания добиться своего было в глазах мужика. Безжалостные руки стиснули ее, опрокинули на кровать, слюнявые губы противно и тошнотворно чмокали ее по лицу, губам, голой груди. Показалось, что мир перевернулся и небо рухнуло на землю. Резкая и страшная боль пониже живота лишила девушку сознания... Когда Хадия пришла в себя, первой ее мыслью было умереть от позора. Вот только как? Если повеситься, то тело ее в непотребном виде будет болтаться на дереве, непогребенным. Если броситься с Уктау в глубокий омут, о котором говорил отец... Однако эти двое совсем не были простаками и надежно караулили Хадию, не позволяя и шага ступить без их ведома. По очереди ходили на охоту, причем заваливали не зверя, а одичавший скот, который по привычке еще тянулся к человеку и был легкой добычей. С приближением осени оба забеспокоились и стали советоваться, как быть дальше. — Что будем делать, Махмутка? Надо искать местечко посытнее и потеплее. Давай будем манатки собирать. — Да, брат, на зиму нам здесь оставаться нельзя, — согласился башкир. — Давай-ка двинемся к Усольску, а там видно будет. — Давай, — снова сговорчиво согласился башкир. — А с этой что делать будем? — А чего с ней делать? Не таскать же ее с собой. Привыкла она в лесу жить, пусть и дальше живет, как лесная ведьма. Русский вдруг заржал как жеребец: — Ха-ха-ха... Лесная ведьма. Ведьмаха! — Слушай, — башкир задумчиво посмотрел на забившуюся в угол Хадию. — А ведь у ведьмы, кажись, живот пухнет. Или мне кажется? — Может, и пухнет. От тебя, наверное? — А может, от тебя? — Может, и от меня, какая разница? Нам-то с тобой дитё не кормить, — снова заржал русский. Мерзавцы! Других чувств по отношению к ним Хадия не испытывала. А сама в который раз за последние два месяца прислушалась к себе, чувствуя в своем чреве новую зарождающуюся жизнь. И Хадия все же решила отбросить мысли о смерти. Именно из-за будущего ребенка, перед которым, еще не родившимся, она испытывала ответственность. Он же ни в чем не провинился перед Господом. Она, Хадия, родит, как-нибудь выкормит и воспитает дитё. Лишь бы эти два ублюдка скорее ушли с хутора, освободили ее от своего присутствия. Об этом она молила Бога. Верила, что Господь все видит, кого надо — казнит, кого надо — милует... УБИЙСТВО
жүктеу/скачать 375 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|