Чукаш И. Ч-88 Как я стал киноактером: Веселые повести/Пер, с венг. Д. Мудровой, А. Старостина, С. Фадеева; Рис. Г. Алимова

КИНОАКТЕРОМ

И(Венг) Ч-88

Csukas Istvan HOGYAN LETTEM FILMSZlNESZ? „Mora", 1981.

Csukas Istvan

EGY KISCSACSI TORTENETE

Mirr-Murr Kalandjaibol. „Mora", 1975.

Csukas Istvan ORIZA — TRIZNYAK

Mirr-Murr kalandjaibol. «Mora», 1977.

Csukas Istvan

PINTYOKE CIRKUSZ, VILAGSZAM! „Mora", 1971.

Перевод с венгерского Д. Мудровой, А.Старостина, С. Фадеева

Художник Г. Алимов

Ч-88 Как я стал киноактером: Веселые повести/Пер, с венг. Д. Мудровой, А. Старостина, С. Фадеева; Рис. Г. Алимова. — М.: Дет. лит., 1983. — 256 с. ил.

Ч ----------------- 417-83 И (Венг)

М101(03) 83
Перевод. Иллюстрации.
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА», 1983 г.

В ночь накануне того дня, когда я стал киноактером, мне приснился очень странный сон. Действительно очень странный. Мне снилось, что директор мясного магазина стал круглым, как воздушный шар. Пока что в моем сне нет ничего странно­го: каждый на улице Надрагуя знает, что директор мясного магазина очень любит поесть. Он все время пощипывает то копченую колбасу, то вареную, то грудинку, то корейку. Это ни для кого не секрет. Целый день из мясного магазина слышны жалобные вздохи: «Еще вот этот кусочек копченой колбаски — и всё! Еще вот этот кусочек корейки — и больше ни-ни!»

А в моем сне директор мясного магазина растолстел сразу, будто его надули, как воздушный шар. А когда раздуваться было уже некуда, он начал медленно подниматься вверх. Так медленно, что прежде чем совсем оторваться от земли и под­няться в воздух, он немного покачался на кончиках пальцев, как это делают балерины по телевизору. Я стоял совсем близко и с удовольствием наблюдал за делающим балетные на и болтающим ногами директором. В какой-то момент я даже слегка позавидовал ему: вот бы так полетать! Но потом я ему уже не завидовал: директор мясного магазина совсем не радо­вался полету, он жалобно смотрел вниз и стонал:

— Ну сделай же что-нибудь! Не глазей, как баран на новые ворота! Слышишь?!

Я слушал и думал, что, находясь в таком затруднительном положении, можно было быть и повежливее. Но я проглотил обиду и стал ломать голову: как бы ему помочь? Там, на месте, я так ничего и не придумал, и это не удивительно, ведь не каждый день увидишь летающего директора мясного ма­газина!

А стонущий воздушный шар снова кричал мне:

— Принеси из магазина гири! Слышишь?

— Слышу, слышу, — проворчал я и, дважды сходив в магазин, притащил две пятидесятикилограммовые гири.

— Сколько килограммов ты принес?! — крикнул мне воз­душный шар.

— Сто килограммов! — сказал я.

— А я вешу сто двадцать! — охнул воздушный шар, но вдруг замолчал, потому что, несомненно, подумал, что сейчас не может весить сто двадцать килограммов.

Я привязал к ручкам гирь веревку, а другой ее конец подбро­сил вверх. Директор мясного магазина поймал его, как якорный канат, и на какое-то мгновение остановился в воздухе, как неповоротливый авиапапка. (Я знаю, что правильно это судно называется авиаматка, но не могу же я так сказать о директо­ре мясного магазина!)

Вот так он и кружил в воздухе вокруг веревки, будто вы­лавливал мину, и не мог спуститься, потому что был легче воздуха.

— Эй, послушай! — кричал он будто в глубину. — Ничего не придумал?

Была у меня одна идея, и я как раз раздумывал, не сказать ли ему о ней. Но не осмелился. А вероятно, это была бы непло­хая мысль. Я подумал, не передать ли ему по веревочной почте касторку. Конечно, она противная, но мне всегда помогает. Вслух же я предложил совсем слабую, второсортную идейку:

— Я вызову по телефону пожарных!

— Набирай «ноль пять»! — крикнул он мне вниз.

— Знаю, — ответил я.

Я зашел в мясной магазин и вызвал по телефону пожарных. Дальше сон был уже не таким интересным. Пожарные вышли из машины, растянули брезент и приказали директору мясного магазина: «Прыгай!» Но он лишь почесал голову и тихо засто­нал, а потом показал на лестницу.

— Ага! — сказал один из пожарных, — Здесь особый случай!

Он выдвинул вверх лестницу. Директор мясного магазина ухватился за самую верхнюю ступеньку и подал знак, чтобы опускали лестницу. Спустившись на землю-матушку, он пожал руки пожарникам, а немного подумав, и мне, зацепил пальца­ми гири и, грузно ступая, отправился домой. Уехали пожар­ники. Я тоже пошел домой.

Почему я рассказываю об этом сне? Да потому, что впослед­ствии, возможно, именно благодаря ему я стал киноактером! «Кто умеет так здорово врать, — сказал дядя режиссер, — у того есть фантазия!»

Но это было потем, а сначала мне нужно было проснуться. Проснулся я оттого, что мой старший брат тряс меня за плечо, потому что я будто бы стонал и бормотал во сне. Пока мы немно­го поспорили с ним об этом, солнце заглянуло в окно и уже не было никакого смысла опять ложиться спать. Брат громко вздыхал, говоря, что это настоящий сумасшедший дом, что он не может выспаться, хотя у него каникулы и можно спать сколь­ко угодно, да только кое-кто превращает родительский дом в бесплатный цирк! Я не отвечал ему: пусть себе поворчит. Но потом не удержался и вставил:

— Рано вставать полезно для здоровья!

— Ты даже это знаешь? — спросил он подозрительно ласково.

— Кто рано встает, тому бог подает! — выпалил я с ходу.

И едва успел увернуться от летящей в меня подушки. Про­летев значительную часть пути и сбив со стены фотографию, она повисла на гвозде, будто собираясь отдохнуть. На той фотографии был изображен я в двухмесячном возрасте. Мне не было жаль ее. Брат нетерпеливо потянул подушку, она порвалась, и в комнате начался настоящий февральский сне­гопад. Я не стал ждать, что будет дальше, и, насвистывая, как веселая иволга, отправился на кухню. От раннего про­буждения я чувствовал себя легко и радостно.

После завтрака, отправив в рот два зеленых грецких ореха из варенья, я вышел на.улицу.

Я сразу заметил первого помощника режиссера. Тогда я еще, конечно, не знал его имени. Оно у него такое, что язык слома­ешь. Но и без этого его внешность была достаточно заметна. Во-первых, он нацепил на нос маленькие темные очки в про­волочной оправе, какие носят слепые. Я даже посмотрел, куда он подевал белую палку, но не нашел ее, зато увидел огромную книгу в зеленом переплете, которую он тащил с трудом. Кроме того, вокруг шеи он небрежно повязал платок: совсем как у ло­шади, запряженной в свадебную карету. (Это я потом услышал от тети, торгующей в табачном киоске, и вписал сюда, потому что действительно очень похоже!) Брюки его подпоясывал ши­роченный ремень, напоминающий бандаж для страдающих гры­жей. (Это тоже сказала тетя из киоска!) Брюки красные, рубашка черная, к босым ногам ремешками привязаны ко­жаные подошвы — словом, не заметить его было просто нельзя! Он шнырял по нашей улице Надрагуя и все рассматривал, иногда заглядывая в свою огромную книгу.

Помощник режиссера направлялся в мою сторону. Я с инте­ресом ждал, что будет дальше. Чтобы мое любопытство не слиш­ком бросалось в глаза, я изящно прислонился к забору, упер­шись в него локтем и подперев ладонью голову. Совсем как великий мыслитель.

Как я и предполагал, он подошел ко мне. Посмотрел на меня сквозь свои очки для слепых, потом заглянул .в книгу.

— Эге! Ага! Хм! — пробормотал он что-то в этом роде, лихорадочно перелистывая книгу, а затем сказал: — Прекрас­но! Великолепно! Выразительно! Настоящая находка!

Я слушал его с интересом и, хотя у меня уже начал неметь локоть, старался сохранить позу великого мыслителя.

Он прыгал передо мной влево, вправо, осматривал со всех сторон, затем, зажав книгу под мышкой, сложил ладони коль­цом и посмотрел на меня через него. Определенно его что-то интересовало. Но локоть у меня совсем онемел, и я хотел осто­рожно опустить руку.

— Нет! Нет! Нет! — неожиданно закричал он.

Я вздрогнул и остался в прежней позе, опираясь на оне­мевший локоть.

Наконец он перестал подпрыгивать и рассматривать меня, взбил волосы правой, свободной, рукой и представился:

— «Пулу Лимонад. Первый помощник режиссера.

Я тоже представился, с трудом ворочая языком из-за оре­хов, которые были у меня за щеками:

— Йштван Гайзаго. Второй «А».

Пулу Лимонад, первый помощник режиссера, подозрительно посмотрел на меня.

— Картавишь? — спросил он.

Я помотал головой, а затем осторожно вытащил изо рта зе­леные орехи и показал ему.

— Потрясающе! — восхитился он.

Это было приятно слышать, и я отправил орехи обратно в рот. Затем, изобразив на лице заинтересованность, показал, что пора перейти к делу.

Первый помощник был не глуп! Уловив выражение моего лица, он понял, что пора приступать к делу, и сказал:

— Слушай меня внимательно!

Я кивнул, подтвердив, что весь внимание.

— Хочешь стать киноактером?

Такого мне еще никто не предлагал, поэтому не удивитель­но, что на какое-то мгновение я задумался. Но затем быстро собрался с мыслями и ответил:

— Хочу!

— Прекрасно! Прекрасно! Главное — желание! Я был совершенно согласен с ним.

— Вы здесь живете? — спросил он. Я опять кивнул.

— А кому сказать, что ты идешь сниматься в кино?

Я подумал, что лучше всего бабушке, и сказал об этом Лулу.

Бабушка очень удивилась, ее синие глаза засияли, как небо.

— Да ну! — воскликнула она. — Мой Пйтике, мой дорогой Питике будет киноактером!

То, что она назвала меня «Питике», слегка задело мое самолюбие. Однако моя уверенность в себе сразу же отрази­лась на лице брата. Выражения удовлетворения, удивления, зависти сменяли друг друга. Наслаждаясь этим, я кивнул ему, а затем спросил Лулу:

— А мой старший брат мог бы стать киноактером? Лулу мельком взглянул на брата и неопределенно ответил:

— Посмотрим. Возможно. А сейчас пошли.

Я посмотрел на брата, с сожалением подняв брови и пока­зывая, что я сделал все, что мог. Брат махнул рукой, а мы с Лулу вышли из дома.

Мы были уже в конце улицы Надрагуя, когда я вспомнил о Реже.

— У меня есть друг, — сказал я, — артист. Он живет здесь.

— Да, — ответил Лулу рассеянно.

Но тут я заупрямился. Вы, наверное, еще помните о не­счастье, которое случилось с Реже. Он сломал ногу, и ему наде­ли гипсовый сапог. И хотя нога давно срослась, он все еще носит гипсовый сапог, потому что потерял веру в свои силы. Правда, однажды я уже возвращал ему это чувство уверенности, но сей­час подумал, что вот опять представляется отличный случай. Если Реже снимут в кино, он полностью и окончательно поверит в свои силы. Поэтому я заупрямился, как мул, и только упи­рался и показывал на дом Реже.

Лулу тяжело вздохнул, а потом сказал:

— Хорошо. Я посмотрю его. Но лишь ради тебя! «Все равно ради кого, — думал я, — только пойдем».

Мы вошли в дом. И тут, как мне кажется, произошло чудо. Потому что едва Лулу увидел гипсовый сапог, который Реже быстро натянул из предосторожности, он уже не мог отвести от него глаз. Он смотрел как завороженный и быстро бормотал себе под нос:

— Артист с протезом! Вот это да! Прекрасно! Очень сце­нично! Да!

Потом он быстро объяснил изумленному Реже, что берет его в кино. От него потребуется только одно: иногда проковылять в глубине сцены на своей гипсовой ноге.

— У тебя случайно нет костылей? — спросил он в заклю­чение.

Реже смущенно поморгал, затем прокряхтел, что нет.

— Не беда. Организуем. Пошли!

И он потащил нас на улицу. Реже шепотом спросил меня, что все это значит и уверен ли я, что Лулу нормальный?

— Будем киноактерами! Давай смелее! — прошептал я в ответ.

На соседней улице Лулу остановил два такси: одно для нас, другое для Реже с его гипсовой ногой.

В такси было включено радио. Я быстро вытащил свою записную книжку и провел в ней одну черту, а затем вторую.

— Что это ты делаешь? — поинтересовался Лулу. Я объяснил ему:

— С января я отмечаю, как проходит соревнование.

— Какое соревнование?

— Соревнование песни. Вот сегодня в пятьдесят пятый раз сожгли цыганку и в тридцатый раз хохотал паяц. Они оба ли­дируют в соревновании. Маркиз Верзила и король Филипп отстают от них. Я болею за паяца!

— Вот оно что, — пробормотал Лулу. — Ты так любишь оперу?

Я сказал, что не знал, что это так называется. Я даже испра­вил в своей записной книжке «песенное соревнование» на «оперный чемпионат». Затем спросил:

— Такой чемпионат бывает каждый год?

— Понимаешь, — сказал Лулу, — у них на радио скапли­вается огромное количество пластинок и магнитофонных запи­сей, должны же они все это проигрывать.

Я хотел еще кое о чем спросить, но оказалось, что мы уже приехали. Я спрятал записную книжку и вслед за Лулу вылез из такси.

Видимо, мы проделали немалый путь. Из-за оперного чем­пионата я не следил, куда мы ехали. А теперь, когда посмот­рел вокруг, увидел, что мы за городом. Но все же спросил Лулу:

— Где мы?

— В городке укротителей зверей кинофабрики, — сказал он и повел нас к одноэтажному зданию. — Потом все осмотрите. А сейчас пойдем к режиссеру.

Мы вошли в дом. Здесь царил полумрак. Жалюзи закрывали окна, и мы почти ничего не видели.

Когда же наконец мои глаза привыкли к темноте, я увидел режиссера. Он сидел в огромном кресле. Это был слегка полно­ватый, в меру лысоватый мужчина. Огромной расческой он начесывал волосы вперед, что выглядело довольно странно, так как на голове у него с трудом можно было насчитать не­сколько волосков. Увидев нас, он облегченно вздохнул:

— Ну наконец-то! Я уж думал, что и сегодняшний день пропал. Кофе! Кофе! — крикнул он куда-то назад.

Молодая женщина принесла кофе, помешала ложечкой, подула и поставила перед режиссером. Он выпил его быстрыми глотками, одновременно задавая вопросы Лулу.

— Это он? Не худоват немного?

Лулу ткнул меня пальцем. Я вопросительно посмотрел на него.

— Зеленые орехи! — прошипел он.

— Уже выбросил! — прошипел я в ответ. Тогда Лулу объяснил режиссеру:

— Послушай! У малого есть потрясающий трюк!

— Ну? — спросил режиссер.

— Трюк с зелеными грецкими орехами. Он засовывает их за щеки, и лицо раздувается. Предлагаю снимать его в фильме!

— Посмотрим. Может быть, — устало махнул рукой режис­сер. — Ящик варенья из зеленых грецких орехов! — крикнул он кому-то назад.

Сзади в полутьме засуетились, затем кто-то вышел из ком­наты, оставив дверь слегка приоткрытой.

— Дверь! — жалобно прокричал режиссер. — Я не выношу света! Ведь прекрасно знают, что я не выношу света, и все же оставляют дверь открытой!

Дверь быстро захлопнули. Режиссер вновь занялся мной.

— А сообразительный?

— Да, да, — заверил его Лулу.

И мне было очень приятно слышать это.

— Расскажи что-нибудь, — махнул мне режиссер, устало откинулся назад и закрыл глаза.

Я посмотрел на Лулу, затем на Реже. Они мне подмигива­ли, стараясь ободрить, и это тоже было приятно.

Я коротко рассказал о директоре мясного магазина, превра­тившегося в воздушный шар, и о пожарных.

Не хочу показаться нескромным, но успех был колоссальный! Лулу ликовал, Реже довольно ухмылялся. Режиссер открыл глаза и слабым, жалобным голосом сказал:

— Хорошо. Кто в таком возрасте умеет врать, у того есть фантазия! Кофе! Кофе!

Когда принесли кофе, он посмотрел на Реже.

— А это кто? Лулу гордо крякнул.

— Артист с протезом! Очень сценично! Я подумал, что он пройдет позади сцены, может быть, на костылях. Знаешь, я подумал...

Но режиссер безжалостно перебил Лулу:

— Здесь думаю я! Только я! Иначе зачем же я пью столько кофе? А? Ради чего разрушаю свой организм? А? Мое сердце уже как испорченный насос! А печень такая же, как сердце! Моя селезенка напоминает выброшенную на берег рыбу! Мои легкие как лопнувший футбольный мяч!

Видно было, что он с большим удовольствием перечисляет свои внутренние органы. Одновременно он пожимал бок, будто хотел показать, где что у него находится. Мы смотрели как за­вороженные. Мне это очень нравилось, хотя я и подозревал, что он показывает неправильно. Потому что когда он, напри­мер, называл легкие, то показывал на живот. Но это неважно, о таких мелочах не стоит спорить.

Лишь Лулу так пожимал плечами, будто слышал все это сто раз.

— Ясно? — спросил в заключение режиссер. Затем по­смотрел на Лулу. — Так о чем ты говорил?

Лулу повторил бесцветным голосом:

— Очень сценично. Он проковыляет сзади. Нужен бы кос­тыль, точнее, два.

— Костыли! — бросил режиссер кому-то сзади.

И опять там началась большая суматоха. Кто-то выскочил из комнаты, быстро прикрыв за собой дверь.

Какое-то время никто ничего не говорил, и в комнате стояла тишина. Все ждали, что скажет режиссер, но он только сонно моргал. Все были уверены, что он думает. Но я-то видел, он тянется во внутренний карман. Он было отдернул руку, но затем, тяжело вздохнув, все же вытащил расческу и пригладил два своих волосика.

— Оператор! Оператор здесь? — спросил он, приче­сываясь.

— Нет, — ответил кто-то. — Он снаружи, замеряет свет.

— Почему не здесь? Почему? — бушевал режиссер. — По­чему? Почему? Почему? — Он явно вошел во вкус, потому что уже вопил: — Вышвырну с кинофабрики! Вышвырну из Венг­рии! Вышвырну из Европы!

Но все довольно равнодушно слушали его вопли. Я с любо­пытством ждал, откуда еще можно вышвырнуть оператора, но режиссер остановился и вяло махнул рукой: — Позовите его сюда.

Кто-то опять вышел за дверь, и вскоре пришел оператор с большим фотоаппаратом в руке, который, как я узнал потом, называется кинокамерой.

— Звал? — спросил он.

— Да, звал. Будь добр, взгляни на исполнителей, — сказал режиссер совсем не сердитым, скорее, наоборот — приветливым тоном.

— Здесь я не могу их рассмотреть! Выйдите! — сказал опе­ратор коротко и вытолкнул нас за дверь.

Дверь он оставил открытой настежь, чтобы хоть так в комна­ту попадал свет. Я прислушался и услышал стонущий голос режиссера:

— Дверь!

Но оператор не обратил на это никакого внимания. Он по­ставил нас на свет у стены и посмотрел через аппарат. Затем подошел помощник оператора и тоже заглянул в аппарат.

— Очень слепит! — прохмыкал он.

Мы с Реже, щурясь от солнца, стояли у стены и ничего не понимали. Я вопросительно посмотрел на Реже, но он лишь по­жал плечами.

— Нужно покрасить в зеленый цвет! — заявил оператор.

И уже шел человек с ведром, в котором была зеленая крас­ка и кисть. Человек присел на корточки перед Реже и стал красить его гипсовую ногу.

Я с любопытством посмотрел на Реже: что он на это скажет, но он лишь ухмылялся.

— По крайней мере, не будет так быстро пачкаться! — сказал он и посмотрел на свою гипсовую ногу.

Я был менее спокоен, решив в душе, что не позволю выкра­сить себя в зеленый цвет! Но до меня очередь не дошла. Докрасив гипсовую ногу, человек взял ведро и побрел в тень. Оператор с помощником вновь посмотрели на нас и остались довольны:

— Теперь все в порядке. Мы таки сделаем этот фильм! Они сели под деревом и, сдвинув головы, возились с аппа­ратом.

Вышел из комнаты и Лулу, взглянул на нас и приветливо сказал Реже:

— Сейчас у нас есть немного времени, потренируйся с костылями.

Мы с Реже кивнули, но чувствовали, что он что-то недого­варивает. Так оно и было на самом деле. Лулу сказал:

— Здесь любая хорошая идея принадлежит мне! За исклю­чением зеленых орехов. Но так как именно я привел тебя сюда, то и эта идея моя! А чья фамилия будет указана в титрах? Чья, я вас спрашиваю?

Мы молчали, потому что не знали.

— Там будет указана фамилия так называемого режиссе­ра! — пренебрежительно сказал он и с видом страдальца груст­но махнул рукой. — Так на чем мы остановились?

— Что у нас сейчас будет немного свободного времени, — подсказал я ему.

— Вот, вот, — сказал он. — Давайте немного поупраж­няемся.

Реже озабоченно посмотрел на свою гипсовую ногу, вы­крашенную в зеленый цвет.

— Нельзя ли в тени? А то жарковато!

— Конечно! Конечно! Пойдемте в тень! — сразу же со­гласился Лулу, и мы пошли под большое дерево.

Я с любопытством поглядывал на изгородь, за которой

ворчали, хрюкали, клекотали животные и птицы кинофабрики. Очень хотелось взглянуть на них, но мешал забор. Видно было лишь птиц, которые сидели на вершине дерева.

Я так таращил глаза, что это наконец заметил и Лулу.

— Потом посмотрите, — сказал он. — А сейчас немного по­репетируем.

Мы с Реже согласно кивнули.

— Стихи знаешь? — спросил Лулу.

Еще с детского сада моя голова была битком набита стихами, поэтому я опять кивнул, а Реже лишь нахму­рил лоб.

— Послушаем! — одобрил меня Лулу. — Только громко читай!

Я набрал побольше воздуха и выпалил весь свой запас стихотворений:

Есть магазин собачий.

Ворчала Мышка:

• 
  Нет свежей коврижки!
  
• 
  Нет свежей коврижки,
  

Козлиные рифмы — это те,

Что кончаются на «ме»!

Я слышал это когда-то от старшего брата, запомнил, а те­перь выдал.

— Давай дальше! — подбодрил меня Лулу.

Дальше так дальше, у меня в голове было еще кое-что.

Можете верить, а можете нет,

В нашей деревне живет один грек!

Что такое? Птичий гомон...

Курица, ты здесь как дома!

Перед домом лавка,

На ней сидит пиявка!

Лошадь белая сынка

Жеребенком назвала!

— Хватит, — сказал Лулу. — А теперь слушай меня. Тебе нужно будет прочитать вот это стихотворение:

Пьет с удовольствием каждая кроха

Напиток малиновый — это непло-о-о-хо!

— Ясно? Особенно потяни «о-о-о».

Я все понял. Лулу прочитал стихотворение вместе со мной, потом горячо похвалил:

— Очень хорошо! Правильно! Только не забудь. А теперь можете посмотреть животных.

В заборе была маленькая дверца. Реже перегнулся и от­крыл ее изнутри. Мы вошли в широкий двор. Кругом стояли клетки и огороженные домики. На первой клетке висела таб­личка с надписью: «Лис Адорьян».

Мы заглянули внутрь, но лис Адорьян не показывался. Мы пошли дальше и на стволе большого каштана увидели другую табличку: «Ястреб-мышелов Шаму». Посмотрел-и вверх и увидели Шаму-мышелова: он спал на верхушке дерева. Мы шипели, свистели, но он и ухом не повел. Но мы не огорчи­лись: зверей еще было много.

За проволочной изгородью визжали полосатые поросята. Заметив нас, они сразу же подошли к изгороди и просунули в отверстия свои носы, похожие на штепсельные розетки. Они так усердно шевелили носами, что мне захотелось воткнуть в них вилки, жаль только, с собой их не было. Чуть подальше большая дикая свинья прохлаждалась в луже, хрюкая от удо­вольствия. Подошел к изгороди и дикий кабан с носом-трубой.

Он был огромный, с желтыми клыками. Мы даже слегка ото­двинулись от изгороди, но дикий кабан был удивительно кро­ток. Он только смотрел на нас и дул в свой нос-трубу. Сзади кто-то сказал:

— Правда, Йоцо совсем ручной?

Мы обернулись. Рядом с нами стоял улыбающийся человек и шарил у себя в кармане. Наконец он достал пригоршню саха­ра и прижал его к носу Йоцо.

— Видите? Ест из ладони, — похвалился незнакомец. — Вы со съемок?

— Да. Я снимаюсь в главной роли. Тут человек разволновался.

— Нельзя ли и Йоцо взять в фильм? Вы же видели, какой он ручной. Видели собственными глазами!

— Хорошо, — сказал я. — Мы поговорим с Лулу. Улыб-ающийся человек пожал мне руку:

— Спасибо! И от имени Йоцо спасибо! — Затем полез в карман и сунул мне в руку сахар: — Дай ему!

Я не торопился, потому что никогда в жизни мне не прихо­дилось кормить сахаром дикого кабана. Но улыбающийся че­ловек сказал, что бояться нечего и я могу спокойно дать Йоцо сахар. Реже тоже кивнул, что ничего плохого быть не мо­жет. Я осторожно прижал сахар к носу-трубе Йоцо, но в любую секунду готов был быстро отдернуть руку. Йоцо очень нежно слизнул сахар с моей ладони.

— Вот видишь! — сказал улыбающийся человек. — Смот­ри не забудь о Йоцо!

Я пообещал. Еще мы посмотрели косуль. Они прыгали как сумасшедшие. Потом взглянули на лисиц. Они были серые, взлохмаченные и носились по клетке взад-вперед, как будто потеряли билет в кино.

У кормушки стояла лошадь. Мы с Реже поспорили: дикая она или ручная. Но в это время у изгороди появился Лулу и помахал нам, показывая, что пора возвращаться. Лошадь тихонько заржала нам вслед. И все же она вполне могла быть дикой! В этом странном зоопарке все возможно!

Когда мы вышли за дверцу, я дернул Лулу за руку, пока­зывая, что хочу ему кое-что сказать. Лулу вопросительно под­нял брови.

— Возьмем в фильм Йоцо!

— Какого Йоцо? Твоего друга?

— Дикого кабана Йоцо. Мы с ним сейчас познакомились. Он совсем ручной. Ел сахар у меня с ладони.

Лулу задумался.

— Очень сценично! — заверил я его.

— Отлично! — воскликнул Лулу. — В этой компании только у нас двоих есть какие-то идеи! Так-то! Ха-ха! Лишь у меня да у тебя!

Я обрадовался его похвале.

— Так ты говоришь, вы с ним подружились?

— Да. Он даже ел с моей ладони!

— И ты его не боишься?

— Не боюсь! — храбро ответил я. — Только бы у меня было что-нибудь сладкое для него!

— Будет, будет! — воодушевился Лулу.

Мы подошли к огромному ореховому дереву. Оператор кол­довал над камерой, установленной на треноге. Режиссер стоял под огромным черным зонтом, который держал над ним ка­кой-то человек. Зонт был точно такой же, как старый зонт моей бабушки. На носу у режиссера восседали темные очки. Он совсем спрятался под зонтом и отдавал из-под него распоря­жения жалобным голосом:

— Ну давайте же работать! Начинаем! Реквизитор! Реквизитором оказалась женщина с короткой стрижкой.

Она притащила под ореховое дерево ящик с малиновым напит­ком. Здесь уже стояли четыре банки варенья из зеленых грец­ких орехов.

Лулу подошел к режиссеру и нырнул под зонт.

— Я тебя спрашиваю, что еще случилось? Что случилось, я спрашиваю? — слышалось из-под зонта, и казалось, что раз­говаривает зонт.

— Введем в сцену _х дикого кабана! Фантастика! Кабан, пьющий малиновый напиток! — вошел в азарт Лулу.

Из-под зонта послышался тяжелый стон.

— Я сойду с ума! Здесь все посходили с ума! Какой еще дикий кабан? Я не вижу в сценарии никакого дикого кабана! Здесь есть только ребенок, и все! С ума можно сойти!

Лулу обиженно вынырнул из-под зонтика и пренебрежи­тельно махнул рукой.

Мне было жаль, что наша идея с диким кабаном про­валилась, ведь я обещал улыбающемуся человеку помочь. Но что тут сделаешь?!

— Ребенок знает стихотворение? — прохныкал зонт.

— Знает, — не слишком приветливо ответил Лулу.

— Ну так давайте же! Начинаем!

Лулу поставил меня перед деревом, дал два зеленых ореха, сунул в руку бутылку с малиновым напитком. Оператор нацелил камеру. Не буду отрицать, я немного волновался. Еще бы! Ведь я был главным героем картины, если не считать бутылки с малиновым напитком.

— Мотор! — крикнул зонтик.

Я глубоко вздохнул, набрав полные легкие воздуха.

— Стоп! — крикнул оператор из-за камеры. Я выдохнул воздух из легких.

— Что случилось? Что там опять? — прохныкал зонт.

— Облако! — показал оператор на небо.

Все посмотрели вверх, только режиссер не высунул носа из-под зонта. Большое пухлое облако наползало на солнце.

— Пока повтори стих, — шепнул мне Лулу.

— Хорошо, — ответил я и повторил стихотворение даже дважды, чтобы как-то занять время.

Облако на небе вело себя очень спокойно. Оно не спешило: удобно устроилось на солнышке и, казалось, не собиралось двигаться дальше. Оператор не сводил с него глаз, как будто гипнотизировал. Но облако даже не вздрогнуло, правда, оно было довольно далеко.

Наконец оно шевельнулось и медленно, очень медленно по­ползло по небу.

— Мотор! — крикнул Лулу вместо зонта.

В это время зазвонил колокол. Это был полуденный коло­кольный звон — видимо, в доме включили радио. Колокол изда­вал красивый мелодичный звук — бим-бом, бим-бом!

— Стоп! — крикнул оператор. — Перерыв на обед! Зонтик глухо застонал и направился к дому.

— С ума можно сойти! Я доложу об этом-! Так невозможно работать! Всё! С меня довольно!

Жалобы режиссера слышны были даже из дома. Оператор пожал плечами.

— Трудящимся положен обеденный перерыв! Лулу махнул нам, чтобы мы тоже шли обедать.

За домом был накрыт большой стол. На обед дали суп гуляш. Мы с Реже уселись в конце стола и стали медленно есть, потому что суп был очень горячий. Режиссер обедал в доме — ему туда отнесли еду на подносе. Я разволновался из-за съемок и совсем не хотел есть. Проглотив две-три ложки, я отставил тарелку и стал наблюдать за остальными обедаю­щими. Они совсем не волновались, ели с аппетитом, разговари­вали, смеялись, как будто все шло наилучшим образом. Даже Лулу хихикал, протирая свои затуманившиеся от пара очки для слепых, и рассказывал что-то смешное сидящей рядом с ним женщине-реквизитору. Реже попросил добавки и немед­ленно получил еще тарелку супа. Я не мог понять этого спо­койствия и веселья. Раньше я представлял себе киносъемки как что-то необыкновенное, волшебное. Потому что в фильмах, которые мы смотрим в кино, особенно в детских, полно всяких чудес и волшебства. А здесь? Пожалуй, единственные представители этого волшебного мира — дикий кабан Йоцо да лис Адорьян, но они не снимаются в фильме. И вообще, какой это фильм? Длинный или короткий? И как он называется? Я громко спросил у Лулу:

— Как будет называться фильм?

Лулу так посмотрел на меня, будто увидел впервые.

— Как будет называться? «Прохладительный малиновый напиток».

Я не понял, почему сидящие за столом рассмеялись. В на­звании фильма не было ничего смешного. Я посмотрел на Реже, но он был занят новой порцией супа.

Наконец обед кончился. Все с трудом вылезли из-за стола. Оператор посматривал на небо, его помощник устанавливал линзу.

Режиссер передал из дома, что у него разболелась голова и чтобы мы работали без него. Он придет, только когда зайдет солнце.

Это сообщение никого не удивило, наоборот, казалось, Лулу только этого и ждал. Громким голосом он стал отдавать распо­ряжения. Хлопал в ладоши, кричал:

— Встали! Притащите сюда этого дикого кабана! Живо! Живо!

Затем он подозвал меня.

— Слушай внимательно, — сказал Лулу. — Бутылку сунь кабану, повернись ко мне, я буду стоять здесь, улыбнись и го­вори стихотворение! Где твои зеленые орехи?

Я сказал, что выбросил их перед обедом.

— Зеленые орехи! — крикнул Лулу реквизитору. Женщина-реквизитор принесла банку с вареньем. Я выта­щил из нее два ореха и положил их за щеки.

Лулу посмотрел на меня.

— Все в порядке! Можем начинать!

Улыбающийся мужчина, словно собачка-пули, которая па­сет овец, пригнал Йоцо к ореховому дереву.

— Где нам встать? — спросил он.

Лулу объяснил ему роль и попросил отойти немного назад.

— Начинаем! Начинаем! — крикнул он.

Реквизитор сунула мне в руку открытую бутылку с малино­вым напитком, Лулу встал рядом с Йоцо и слегка подтолкнул его.

— Улыбайся, — шепнул он мне. — Дай ему попить! Мотор! Не могу сказать, что улыбка далась мне легко. Поначалу у меня даже зубы стучали. Но Йоцо так кротко смотрел на меня глазами-пуговками и так потешно вытягивал нос-трубу, что ко мне вернулась храбрость и я вновь осмелел.

— Пей, Йоцо! — шепнул я, прижал бутылку к его носу и слегка приподнял ее, чтобы полился малиновый напиток.

Йоцо пил малиновый напиток, как младенец молоко. Тогда я повернул голову, поискал глазами Лулу и с улыбкой прочитал стихотворение.

Пьет с удовольствием каждая кроха

Напиток малиновый — это непло-о-о-хо!

— Готово! — крикнул оператор.

Я хотел забрать у Йоцо бутылку, но он вцепился в нее и не отпускал. Так и стоял, зажав бутылку в зубах, как сигару. Он ее тряс, сосал, чуть ли не выжимал. Я ничего не мог поде­лать и отпустил бутылку.

Лулу попросил улыбающегося человека увести Йоцо, пото­му что нужно было снимать еще одну сцену. Тот отвел сосу­щего бутылку Йоцо к кусту, почесал его, похлопал.

Лулу объяснил мне, что здесь я тоже играю главную роль.

— Все очень просто! Ты стоишь, подходит Реже на косты­лях, ты даешь ему глоток малинового напитка. Реже сразу же отбрасывает костыли и пускается в пляс, а ты говоришь свой стих! Ясно?

Конечно, ясно.

— Мотор! — крикнул Лулу.

Реже, прихрамывая, подошел к дереву, я протянул ему бу­тылку с малиновым напитком. И тут случилось непредвиден­ное. Йоцо сорвался с места и помчался к нам. Он отпихнул ничего не подозревающего Реже и схватил бутылку. Реже по­летел вверх тормашками, а я, совершенно растерявшись, по­смотрел на Лулу, улыбнулся и прочитал стихотворение:

Пьет с удовольствием каждая кроха

Напиток малиновый — это непло-о-о-хо!

Оператор так и подпрыгнул вместе с камерой.

— Колоссально! Великолепно! Не останавливайтесь, про­должайте!

Мы смотрели на него и растерянно улыбались: Йоцо по-прежнему крепко держал в зубах бутылку, а Реже лежал на земле. Совсем как на школьном групповом снимке!

Оператор быстро снял и эту сцену, причмокивая, будто ел торт.

Йоцо это наскучило раньше всех. Он тряхнул головой и, не выпуская бутылки, лениво поплелся к улыбающемуся че­ловеку.

— Готово! — крикнул Лулу. — Вы просто молодцы!

— И Йоцо молодец! — сказал улыбающийся мужчина.

— Да, — подтвердил Лулу. — В союзе кинематографистов рот откроют от удивления, когда увидят это. Эта сцена заслу­живает премии Белы Балажа! Спасибо, ребята! — повернулся он к работникам студии. — На сегодня все!

Он подошел к нам, помог Реже подняться, потрепал меня по плечу.

— Могу я рассчитывать на тебя в будущем? — спросил он.

— Конечно, — сказал я. — А рекламный плакат этого филь­ма делается?

— Да, да, конечно, — ответил Лулу. — А почему тебя это интересует?

— Неплохо было бы расклеить парочку на нашей улице Надрагуя.

— Верно, верно, — одобрил он. — Идемте со мной, маши­на отвезет вас домой. Деньги за работу вам перешлют по почте.

Тут Лулу перехватил взгляд, который я бросил на банки с вареньем. А так как он был умный человек, то сказал:

— Сейчас упакуем ореховое варенье. Это тебе премия за отлично сыгранную роль!

— Спасибо, — поблагодарил я. — Если будет еще какая-нибудь главная роль, пожалуйста, вызывайте меня. Можно телеграммой!

Мы распрощались, и машина помчала нас домой на улицу Надрагуя. Наше возвращение напоминало сцену из кинофиль­ма. Я махал рукой из окна машины, Реже приветливо кивал го­ловой. От удивления глаза у моего брата сделались большими, как яблоки.

Шофер выгрузил ящик с вареньем и уехал. Реже пожал мне руку и медленно, очень медленно пошел по улице Надрагуя в своем зеленом гипсовом сапоге.

— Что это у него с ногой? — удивленно спросил брат.

— Так очень сценично! — сказал я с чувством превос­ходства.

— Что? — раздраженно переспросил он.

— Тебе все равно этого не понять! — осадил я его. — Это профессиональное выражение. Так обычно говорим мы, кинош­ники.

Брат свирепо рванулся к дому, а я еще задержался и не­сколько раз обошел вокруг ящика с вареньем: пусть все смот­рят! Ведь на улице Надрагуя еще не видели живого кино­актера!

Я торчал там до тех пор, пока меня не позвала ба­бушка:

— Ну иди же сюда, Питике! Слышишь?

Я вошел, поставил ящик с вареньем на стол и, медленно отчеканивая слова, сказал:

— Будь добра, не называй меня больше Питике!

— А как же мне тогда тебя называть, Питике?

— Иштван Гайзаго из второго «А», киноактер! — сказал я свое полное имя. — Пожалуй, нужно на воротах прибить таб­личку с именем. Прямо над почтовым ящиком. И почтальону будет легче искать, когда принесет телеграмму!

А про себя я подумал: не повредит, если все каждый день будут читать на воротах, что я стал киноактером!

История одного ослика