Глава I РАССЕЛЕНИЕ ВАРВАРОВ (V–VII ВВ.)

Средневековый Запад зародился на развалинах римского мира. Рим поддерживал, питал, но одновременно и парализовал его рост. Прежде всего Рим передал средневековой Европе в наследство драматичную борьбу двух путей развития, символизируемую легендой о происхождении города, согласно которой Рим, замкнутый стеной, восторжествовал над Римом без границ и без стен, о котором тщетно мечтал несчастный Рем.

Римская история, которой положил начало Ромул, оставалась, даже в период наибольших успехов, лишь историей грандиозного закрытого мира. Город благодаря завоеваниям собирал вокруг себя все более обширные земли, пока его территория не достигла оптимальных для его обороны размеров, и тогда он в I в. решительно закрылся пограничным валом, этой своего рода китайской стеной западного мира. Под защитой этого укрепления город занимался эксплуатацией и потреблением, сам ничего не производя: после эллинистической эпохи не появилось никаких технических новшеств, хозяйство поддерживалось за счет грабежа и победоносных войн, которые обеспечивали приток рабской рабочей силы и драгоценных металлов, черпаемых из накопленных на Востоке сокровищ. Он великолепно преуспел в искусстве самосохранения: война — всегда оборонительная, несмотря на видимость завоеваний; право строилось на прецедентах, предотвращая нововведения; дух государственности обеспечивал стабильность институтов; архитектура — по преимуществу искусство жилища.

Этот шедевр консерватизма, каким была римская цивилизация, со второй половины II в. под воздействием сил разрушения и обновления подвергся эрозии.

Мощный кризис III века пошатнул постройку. Единство римского мира стало разваливаться; его сердце, Рим и Италия, было парализовано и не снабжало кровью части тела империи, которые пытались начать самостоятельную жизнь: провинции сначала эмансипировались, а затем перешли в наступление. Испанцы, галлы, выходцы с Востока все более заполняли Сенат. Родом из Испании — императоры Траян и Адриан, из Галлии — Антонин; при династии Северов императоры — африканцы, а императрицы — сирийки. Эдикт Каракаллы предоставил в 212 г. право римского гражданства всем жителям империи. Как и успех романизации, это возвышение провинций свидетельствовало об укреплении центробежных сил. И средневековый Запад унаследовал эту борьбу — между единением и обособлением, стремлением к христианскому единству и тягой к национальной самостоятельности.

Нестабильность имела и более глубинные истоки: Запад терял средства существования, уходившие на Восток. Золото, которым оплачивался ввоз предметов роскоши, утекало в восточные провинции, бывшие производителями и посредниками в крупной торговле, монополизированной купцами — евреями и сирийцами. Города Запада хирели, восточные города расцветали.

Основание Константинополя, этого Нового Рима, императором Константином (324–330) как бы материализовало перемещение центра тяжести римского мира к Востоку. Этим же расколом будет отмечен и средневековый мир: несмотря на усилия, направленные на объединение Запада и Востока, преодолеть различия в их развитии отныне не удастся. Будущая церковная схизма была вписана уже в реалии IV в. Византия продлила жизнь Рима до 1453 г., но при всей видимости процветания и мощи это была лишь агония римского мира. Западу же, оскудевшему и варваризированному, суждено было на исходе Средневековья обрести новые силы и вырваться на мировые просторы.

Более того, римская цитадель, из которой некогда выходили легионы за пленными и добычей, сама оказалась осажденной и принужденной к сдаче. Последняя крупная победоносная война датируется временем правления Траяна, и золото даков стало последним подспорьем римского процветания. К внешним неудачам добавилась внутренняя стагнация, и прежде всего демографический кризис, обостривший нехватку рабской рабочей силы. Во II в. Марк Аврелий еще сдерживал натиск варваров на Дунае, где он и умер в 180 г., но в III в. империя подверглась нападению со всех сторон, и если оно стихло, то не столько благодаря военным успехам иллирийских императоров конца столетия и их преемников, сколько благодаря примирению, достигнутому за счет признания варваров, принятых в армию или допущенных к расселению на окраинах империи, конфедератами и союзниками. Так впервые началось смешение народов, столь характерное для Средневековья.

Некоторые императоры верили, что еще смогут заклясть судьбу, отказавшись от прежних богов, чье покровительство оказалось бесплодным, и признали нового бога христиан. Успехи Константина казались оправдывающими эти надежды: под эгидой Христа преуспеяние и мир как будто возвращались. Но это была всего лишь краткая отсрочка, христианство оказалось неверным союзником Рима. Структуры римского мира нужны были церкви лишь как форма, в которую можно отлиться, как опора или средство самоутверждения. Религия вселенского призвания, христианство не рисковало замкнуться в границах одной цивилизации. Конечно, оно стало главным наставником средневекового Запада, которому передало римское культурное наследие. Конечно, оно восприняло от Рима и его истории склонность к самозамыканию. Но перед лицом закрытого типа религии западное Средневековье создало также и более открытый ее вариант; и диалог этих двух ликов христианства стал доминирующим в ту переходную эпоху.

Десять веков потратил средневековый Запад, чтобы сделать выбор между стоявшими перед ним альтернативами: замкнутая экономика или открытая, сельский мир или городской, жизнь в одной общей цитадели или в разных самостоятельных домах.

Германские вторжения были в V в. не внове для римского мира. Не останавливаясь на кимврах и тевтонах, побежденных Марием в начале II в. до Р.Х., стоит вспомнить, что начиная с правления Марка Аврелия (161–180) германцы оказывали постоянное давление на империю. Вторжение варваров — существенный элемент кризиса III в. Галльские и иллирийские императоры конца III в. на время устранили эту угрозу, но, если говорить о западной части империи, глубокий рейд аламанов, франков и других германских племен, опустошавших в 276 г. Галлию, Испанию и Северную Италию, предвещал великое нашествие V в. Нанесенные им раны — разоренные деревни, разрушенные города — были уже неизлечимы; он ускорил упадок сельского хозяйства, оскудение городов, убыль населения и социальные перемены: крестьяне вынуждены были искать хотя и тяжкого для них покровительства крупных собственников, становящихся также и предводителями военных отрядов, положение колонов все более сближалось с положением рабов. Отчаяние крестьян нередко выливалось в восстания; выступления африканских циркумцеллионов, галльских и испанских багаудов приняли в IV–V вв. эндемический характер.

На Востоке в это время появились готы, которым суждено было, проложив дорогу на Запад, сыграть в его истории важнейшую роль. В 269 г. они были остановлены императором Клавдием II близ Ниша, но они заняли Дакию, а их блестящая победа 9 августа 378 г. над императором Грацианом при Адрианополе если и не была решающим событием, как пишут о нем многие историки-романофилы («На этом можно остановиться, — говорит Виктор Дюрюи, — ибо от Рима уже ничего не осталось, ни верований, ни институтов, ни курий, ни военной организации, ни искусства, ни литературы — все исчезло»), то по крайней мере это был удар грома, предвещающий ливень, который должен был затопить римский Запад.

О готах мы осведомлены лучше, чем о большинстве других завоевателей, благодаря сочинению Иордана, историка, несомненно, пристрастного, поскольку он сам был варваром по происхождению, и неточного, ибо он писал в середине VI в. Но он пользовался достоверной устной и письменной традицией, в частности утраченной «Историей готов» Кассиодора. Историки и археологи, в общем, подтверждают указанный Иорданом путь странствий готов: из Скандинавии к Азовскому морю через Мекленбург, Померанию и болота Припяти. Около 230 г. они основали свое государство в южной России. «С этого острова Скандзы, как бы из мастерской, производящей племена, или, вернее, как бы из утробы, порождающей племена, — пишет Иордан, — вышли некогда готы с королем своим по имени Бериг... Вскоре они продвинулись на места ульмеругов (Восточная Померания)... Когда там стало их слишком много, они решили, в правление пятого короля после Берига, свое войско вместе с семьями двинуть дальше. В поисках более обширных земель и удобных для поселения мест готы пришли в Скифию... Восхитившись плодородием тех краев, они перекинули туда половину войска, после чего мост, переброшенный через реку, рухнул, так что невозможно было ни вернуться, ни переправиться остальным, поскольку та местность окружена со всех сторон зыбкими болотами».

Причины варварского нашествия для нас не столь важны. Демографический рост и привлекательность более плодородных земель, на что указывает Иордан, по-видимому, сыграли свою роль лишь благодаря изначальному импульсу, полученному, скорее всего, от изменения климата, похолодания, которое на пространстве от Сибири до Скандинавии должно было сократить площадь земледельческих и животноводческих угодий и вынудить варварские народы, подталкивая друг друга, двинуться на юг и запад вплоть до окраин западного мира. Благодаря им Британия стала Англией, Галлия — Францией, в Испании появилась Андалузия, названная в честь вандалов, а в Италии — Ломбардия, сохранившая имя своих поздних завоевателей лангобардов.

Более важны для нас отдельные аспекты этого нашествия. Прежде всего это было почти всегда бегство вперед. Завоеватели — это беженцы, подгоняемые другими, более сильными или более жестокими, чем они. Их собственная жестокость часто проистекала из отчаяния, особенно когда римляне отказывали им в убежище, коего они обычно миролюбиво испрашивали.

Святой Амвросий в конце IV в. точно ухватил последовательность этих вторжений: «Гунны набросились на аланов, аланы — на готов, готы — на тайфалов и сарматов; готы, изгнанные со своей родины, захватили у нас Иллирию. И это еще не конец!»

Иордан в свою очередь подчеркивает, что если готы и взялись за оружие против римлян в 378 г., то лишь потому, что их разместили на малой территории без средств к существованию и римляне за золото продавали им мясо собак и других поганых животных, вынуждали отдавать детей в рабство за скудную пищу. Против римлян их вооружил голод.

Позиция римлян по отношению к варварам была обычно двоякой. В зависимости от обстоятельств и политических расчетов они подчас принимали наседавшие на них племена, селили их на положении федератов и в этом случае уважали их своеобразные обычаи, нравы. Таким образом они умеряли их агрессивность, превращая себе на благо в солдат и крестьян, пополняя нехватку военной и рабочей силы.

Императоры, прибегавшие к такой политике, не заслужили благодарности сторонников традиционного отношения к варварам, в соответствии с которым они считались скорее животными, нежели людьми. Такова была вторая, более характерная для римлян позиция. «Константин, — пишет греческий историк Зосима, — открыл ворота варварам... и стал виновником крушения империи».

Аммиан Марцеллин винит Валента в слепоте, когда тот в 376 г. организует переправу готов через Дунай. «Множество людей было направлено с поручением обеспечить всем необходимым для переправы этот дикий народ. Были приняты меры, чтобы никто из будущих разрушителей Римской империи, даже будучи при смерти, не остался на том берегу... И вся эта спешка, весь этот переполох ради того, чтобы приблизить крушение римского мира». Так же отзывается он и о Феодосии, большом друге готов, «amator generis Gothorum», по словам Иордана.

Некоторые из этих варварских народов заслужили особую славу своим уродством и свирепостью. Вот гунны в знаменитом описании Аммиана Марцеллина: «Их дикость превосходит все мыслимое; с помощью железа они испещряют щеки новорожденных глубокими шрамами, чтобы в зародыше уничтожить волосяную растительность, поэтому и старея они остаются безбородыми и уродливыми, как евнухи. У них коренастое телосложение, сильные руки и ноги, широкие затылки; а шириной своих плеч они внушают ужас. Их скорее можно принять за двуногих животных или за те грубо сделанные в форме туловищ фигуры, что высекаются на парапетах мостов... Гунны не варят и не приготовливают [так] себе пищу, они питаются лишь корнями диких растений и сырым мясом первых попавшихся животных, которое они иногда предварительно согревают, держа его, сидя на лошади, промеж ляжек. Они не нуждаются в крыше над головой, и у них нет домов, равно как и гробниц... Тело они прикрывают полотном или сшитыми шкурками полевых мышей: они не ведают различия между домашней и выходной одеждой и, однажды облачившись в свое тусклое одеяние, не снимают его, пока оно не развалится от ветхости... Они кажутся пригвожденными к своим лошадям... ибо и едят, и пьют, не сходя с них на землю, даже спят и высыпаются, склонившись к тощим шеям своих скакунов».

И лангобарды в VI в. после множеств зверств также снискали известность своей жестокостью и охарактеризованы как «дикие более страшной дикостью, чем обычно бывает дикость германцев».

Конечно, языческие авторы этих текстов, будучи наследниками греко-римской культуры, испытывали ненависть к варварам, унижающим, разрушающим и уничтожающим их культуру. Но и многие христиане, для кого Римская империя являлась предначертанной Провидением колыбелью христианства, выражали то же отвращение к завоевателям.

Святой Амвросий видел в варварах бесчеловечных врагов и призывал христиан защищать с оружием в руках «отечество от варварского нашествия». Епископ Синезий Киренейский называл всех завоевателей скифами, которые были символом варварства, и приводил строки из «Илиады», где Гомер советует «изгнать проклятых псов, что спущены Судьбой».

Другие тексты звучат, однако, в иной тональности. Святой Августин, не переставая оплакивать беды римлян, отказывался видеть во взятии Рима Аларихом в 410 г. что-либо иное, чем просто горестное событие, каких римская история знала немало, и подчеркивал, что в отличие от многих прославленных римских полководцев, снискавших известность разграблением захваченных городов и уничтожением их жителей, Аларих согласился признать за христианскими церквами право убежища и уважал его. «Все совершенные во время недавнего бедствия, постигшего Рим, опустошения, избиения, грабежи, поджоги и издевательства — обычное явление для войны. Но что было необычным, так это то, что варварская дикость чудесным образом обернулась такой мягкостью, что в самых больших базиликах, выбранных и предназначенных для спасения народа, никто не был избит и никого не тронули, никто оттуда не был уведен в рабство жестокими врагами, а многих сочувствующие враги сами препровождали туда, чтобы сохранить им свободу. И все это свершилось во имя Христа, благодаря тому, что настало христианское время».

Но особенно поразительный текст вышел из-под пера простого монаха, который в отличие от епископов аристократического происхождения не склонен был щадить римские социальные порядки. Около 440 г. Сальвиан, монах с острова Лерен, называвший себя «священником из Марселя», написал трактат «О божественном управлении», представлявший собой апологию Провидения, где он попытался объяснить варварское нашествие.

Для него причина катастрофы — внутренняя, то есть это грехи римлян, в том числе и христиан, которые развалили империю и предали ее в руки варваров. «Римляне сами себе были врагами худшими, нежели внешние враги, и не столько варвары их разгромили, сколько они сами себя уничтожили».

В чем же упрекать варваров? Они ведь не ведают истинной веры и если грешат, то делают это неосознанно. У них иные нравы и культура. Как можно их осуждать за то, что они — другие?

«Саксонские люди жестоки, франки коварны, гепиды безжалостны, гунны бесстыдны. Но столь ли предосудительны их пороки, как наши? Столь ли преступно бесстыдство гуннов, как наше? Заслуживает ли коварство франков такой же хулы, как наше? Достоин ли пьяный аламан такого же порицания, как пьяный христианин? Подлежит ли алчный алан тому же суду, что и алчный христианин? Удивителен ли обман со стороны гунна или гепида, если они не знают, что это грех? И что поразительного в ложной клятве франка, если он считает это обычным делом, а не преступлением?»

Особенно важно, что Сальвиан пытается уяснить причины успеха варваров, хотя трактует их субъективно и спорно. По его мнению, это прежде всего их военное превосходство, обеспеченное варварской конницей и мощью оружия. Главное оружие — это длинный меч, рубящий и колющий, страшная сила удара которым давала повод для литературных преувеличений в средние века: разбитые шлемы, разрубленные головы и тела, подчас вместе с лошадьми. Аммиан Марцеллин с ужасом пишет об этом незнакомом римлянам виде оружия. Но в римских армиях тоже были варвары, и поэтому после первого шока достоинство вооружения было вскоре использовано и противником.

Верно и то, что варвары пользовались в своих целях активным или пассивным сообщничеством широких масс римского населения. Социальный строй Римской империи, при котором народные слои все более и более подавлялись узким слоем богатых и могущественных людей, многое объясняет в успехе варварского вторжения. Послушаем Сальвиана: «Бедные обездолены, вдовы стенают, сироты в презрении, и настолько, что многие из них, даже хорошего происхождения и прекрасно образованные, бегут к врагам. Чтобы не погибнуть под тяжестью государственного бремени, они идут искать у варваров римской человечности, поскольку не могут больше сносить варварской бесчеловечности римлян. У них нет ничего общего с народами, к которым они бегут; они не разделяют их нравов, не знают их языка и, осмелюсь сказать, не издают зловония, исходящего от тел и одежды варваров; и тем не менее они предпочитают смириться с различием нравов, нежели терпеть несправедливость и жестокость, живя среди римлян. Они уходят к готам, или багаудам, или к другим варварам, которые господствуют повсюду, и совсем не сожалеют об этом. Ибо они желают быть свободными в обличье рабов, а не рабами в обличье свободных. Римского гражданства, некогда не только очень уважаемого, но и приобретавшегося за высокую цену, ныне избегают и боятся, ибо оно не только не ценится, но вызывает страх... По этой причине даже те, кто не бежит к варварам, все равно вынуждены превращаться в варваров, как это происходит с большинством испанцев и многими галлами, равно как и со всеми, кого на обширных пространствах римского мира римская несправедливость побуждает отрекаться от Рима. Багауды, к примеру, обездоленные, истерзанные и изничтожаемые нечестивыми и кровожадными судьями, лишены были прав свободных римлян, а вместе с тем и достоинства называться римлянами. И мы называем их бунтовщиками, пропащими людьми, хотя сами же сделали из них преступников».

[Карта 01

1. РИМСКИЙ МИР В КОНЦЕ IV В.]

Этими словами сказано все: и о сообщничестве между варваром и восставшим, готом и багаудом, и о тех переменах, которые варваризировали римские народные массы еще до пришествия варваров. Ученый муж, утверждавший, что «римская цивилизация умерла не своей прекрасной смертью», но «была убита», трижды грешит против истины, ибо римская цивилизация покончила самоубийством, и в ее смерти не было ничего прекрасного. Однако она не умерла, поскольку цивилизации не умирают, и, пережив варваров, она просуществовала на протяжении всего Средневековья и даже дольше.

Дело в том, что расселение многочисленных варваров на римской почве удовлетворяло всех. Как заявляет в начале IV в. автор панегирика Констанцию Хлору, «хамав [так], который столь долго разорял нас грабежами, теперь трудится на нас и помогает нам обогащаться; он уже в крестьянском платье и после изнурительных трудов спешит на рынок, чтобы продать приведенный скот. Огромные пространства некогда заброшенных земель вокруг Амьена, Бове, Труа и Лангра нынче зеленеют благодаря варварам». То же славословие в устах другого галла, ритора Паката, произносящего в 389 г. в Риме панегирик Феодосию. Он благословляет императора за то, что он превратил былых врагов Рима, готов, в крестьян и солдат.

В эпоху тяжких испытаний проницательные умы видели будущую развязку событий в смешении варваров и римлян. Ритор Темистий в конце IV в. предсказывал: «Сейчас раны, нанесенные нам готами, слишком свежи, но вскоре мы обретем в них сотрапезников и соратников, соучаствующих в управлении государством».

Суждение слишком оптимистическое, ибо впоследствии реальность хотя и приобрела некоторое сходство с идиллической картиной Темистия, но при существенном отличии: не римляне, а победители-варвары принимали в свои ряды побежденных римлян. Культурному взаимовлиянию этих двух групп населения с самого начала благоприятствовал ряд обстоятельств.

Варвары, расселившиеся в V в. по Римской империи, отнюдь не были теми молодыми, но дикими народами, только что вышедшими из своих лесов и степей, какими они изображались их ненавистниками в ту эпоху или почитателями в Новое время. И хотя они не были также, вопреки преувеличениям Фюстель де Куланжа, осколками ослабевшей расы, «развалившейся из-за длительных внутренних усобиц, истощенной социальными переворотами и утратившей свои институты», тем не менее они прошли долгий путь эволюции во время своих нередко вековых странствий, завершившихся в конце концов нашествием на Римскую империю. Они много видели, много узнали, немало усвоили. В своих странствиях они вступали в контакты с разными культурами и цивилизациями, от которых воспринимали нравы, искусства и ремесла. Прямо или косвенно большинство этих народов испытало влияние азиатских культур, иранского мира, а также и греко-римского, особенно его восточных провинций, наиболее богатых и процветающих, которым суждено было стать Византией.

Они принесли тонкую технику обработки металлов, ювелирное и кожевенное мастерство, а также восхитительное искусство степей с его стилизованными животными мотивами. Их искушала культура соседних империй, они испытывали подчас восторженные чувства перед образованностью и роскошью, и, хотя эти чувства были поверхностны и проявлялись неуклюже, они свидетельствовали по крайней мере о почтении.

Гунны Аттилы не кажутся уже нам совершенными дикарями, как рисует их Аммиан Марцеллин. Хотя в изображении двора Аттилы, привлекавшего якобы даже философов, есть нечто от легенды, тем не менее показательно, что именно к гуннам бежит в 448 г. известный врач галльского происхождения Евдоксий, уличенный в сношениях с багаудами. В том же году Приск, римский посол при Аттиле, встретился с римлянином из Мезии, попавшим в плен к гуннам, женившимся на их женщине и оставшимся жить при новых хозяевах, который расхваливал ему общественное устройство гуннов, считая его вполне сопоставимым с римским.

Иордан, будучи, конечно, пристрастным, в VI в. писал о готах: «Королем этого народа был Залмоксес, о котором многие летописцы свидетельствуют, что он обладал замечательными познаниями в философии. Но и до него у них были ученые люди: Зевта, а затем Дикиней... Готы не испытывали недостатка в людях, способных обучить их философии. Поэтому среди всех варваров они были самыми образованными, чуть ли не равными грекам, как полагает Дион, написавший их историю на греческом языке».

Варварский облик завоевателей был преображен благодаря и еще одному капитальному событию. Хотя часть их оставалась при языческих верованиях, другие, и их было отнюдь не мало, приняли христианство. Но по курьезной случайности, имевшей важные последствия, новообращенные варвары — остготы, вестготы, бургунды, вандалы, а позднее лангобарды — стали исповедовать арианство, объявленное Никейским собором ересью. В христианство их обратил «апостол готов» Ульфила, выходец из каппадокийских христиан, оказавшихся в 264 г. в плену у готов. Выросший среди готов, он еще мальчиком был отправлен в Константинополь, где стал приверженцем арианства. Вернувшись к готам в качестве епископа с миссионерской целью, он ради их наставления в вере перевел Библию на готский язык и сделал их еретиками. Таким образом, вместо религиозного единства он посеял раздоры и породил борьбу, впоследствии вспыхнувшую между варварами-арианами и римлянами-католиками.

Притягательность римской цивилизации для варваров оставалась, однако, неизменной. Предводители варваров приглашали римлян в качестве советников, перенимали римские нравы, украшали себя римскими титулами консулов, патрициев и т.д. Они выступали не в роли врагов, а в роли поклонников римского политического устройства. Их скорее можно было принять за узурпаторов римской власти. Они составляли как бы последнее поколение тех иноземцев — испанцев, галлов, африканцев, иллирийцев, выходцев из восточных провинций, — которые постепенно захватывали высшие магистратуры и овладевали империей. Но ни один варварский владыка не осмеливался объявить себя императором. Когда Одоакр сместил императора Западной Римской империи Ромула Августула, он отослал императорские инсигнии восточному императору Зенону в Константинополь, давая понять, что одного императора достаточно. «Мы преклоняемся перед титулами, даруемыми императором, более, чем перед нашими собственными», — писал один варварский король императору. Самый могущественный из этих королей, Теодорих, приняв римское имя Флавий, написал императору: «Я раб ваш и сын ваш» — и объявил, что единственное его желание — сделать свое королевство «похожим на ваше, двойником вашей беспримерной империи».

Таким образом, оба лагеря как бы шли навстречу друг другу. Деградирующие, внутренне варваризирующиеся римляне опускались до уровня поднимающихся, обретающих внешний лоск варваров.

Стоит, однако, заметить, что представление о вторжении варваров как о мирном переселении или, в шутку говоря, как о туризме далеко от реальности.

Эта эпоха, несомненно, была смутным временем. Смута порождалась прежде всего столкновениями завоевателей. На своем пути племена и народы вступали в борьбу, подчиняли друг друга, перемешивались. Некоторые создавали эфемерные конфедерации, как гунны, включившие в свое войско остатки разбитых остготов, аланов и сарматов. Рим, пытаясь играть на их взаимной вражде, в спешке романизировал пришедших первыми, чтобы противопоставить их последующим, более диким. Так вандал Стилихон, опекун императора Гонория, использовал против узурпатора престола Евгения и его союзника франка Арбогаста армию, состоявшую из готов, аланов и выходцев с Кавказа.

Не меньший интерес представляют и события частные, характерные для столь важного фронта борьбы, как средний Дунай, от Пассау до Клостернейбурга, которые описаны во второй половине V в. в «Житии святого Северина» его учеником Евгиппием. Северин, выходец с Востока, но латинянин по происхождению, пытался организовать остатки римского населения прибрежной Норики, призвав на помощь германское племя ругиев и их королей, чтобы противостоять давлению других завоевателей, аламанов, готов, герулов и тюрингов, готовившихся к переправе через реку. Монах-отшельник, он ходил от одного укрепленного городка к другому, куда сбежалось римское население и ругии, боролся с ересью, язычеством, голодом, готовя против нашествия варваров духовное оружие за недостатком военных сил. Он предостерегал жителей от безрассудства, объясняя, что выходить из укрепленного места на жнитво или сбор фруктов — значит подвергать себя опасности быть убитым или взятым в плен врагами. Так, чудесами и силой мощей он внушил робость заколебавшимся варварам. Но он не питал иллюзий. Когда воспрявшие в надежде несмышленые люди попросили его добыть им у вождя ругиев разрешение на торговлю, он ответил: «Зачем помышлять о торговле там, куда ни один купец более не явится?» Евгиппий удивительно описывал водоворот событий, объясняя, что на дунайской границе постоянно царят смятение и неопределенность. Вся военная, административная и хозяйственная организация быстро разваливалась. Наступил голод. Умами и чувствами истомленных людей овладели суеверия. И произошло неизбежное. Один за другим городки оказывались в руках варваров, а в конце, после смерти этого божьего человека, бывшего для обездоленных людей наставником во всем, Одоакр решил переселить в Италию оставшихся в живых. Они захватили с собой останки Северина, и впоследствии его мощи были переданы монастырю близ Неаполя. Такова зачастую была развязка событий, к которым привело варварское нашествие.

Смятение усугублялось страхом. Даже если принять в расчет преувеличение в рассказах об опустошениях и избиениях людей, которыми полна литература V в., нет никакого сомнения в жестокости и разрушительности «путешествий» варварских народов.

Вот какова была Галлия после крупного вторжения 417 г., по описанию Орента, епископа города Оша: «Смотри, сколь внезапно смерть осенила весь мир и с какой силой ужасы войны обрушились на народы. И холмистые лесные кущи, и высокие горы, и стремительные реки, и крепости с городами, и морские преграды, и места пустынного затворничества, и ущелья, и даже пещеры в мрачных скалах — все оказалось под властью варваров. Одни погибли, став жертвой подлости или клятвопреступления, а другие были выданы на смерть своими согражданами. Немало гибло в засадах врагов, но не меньше из-за насилия, творимого народом. Те, кто сумели устоять перед силой, пали от голода. Несчастная мать распростерлась вместе с детьми и мужем. Господин вместе со своими рабами сам оказался в рабстве. Многие стали кормом для собак; другие живьем сгорели в своих домах, охваченных пламенем. В городах, деревнях, виллах, вдоль дорог и на перекрестках, здесь и там — повсюду смерть, страдание, пожарища, руины и скорбь. Лишь дым остался от Галлии, сгоревшей во всеобщем пожаре».

А вот как выглядела Испания, по словам епископа Идация: «На Испанию набросились варвары; с не меньшей яростью обрушились заразные болезни; имущество и припасы в городах захвачены сборщиками податей, а оставшееся разграблено солдатней. Голод свирепствует столь жестокий, что люди пожирают человечину. Матери режут детей, варят и питаются их плотью. Дикие звери, привыкшие к человечине, обильно поставляемой голодом, оружием и болезнями, набрасываются даже на живых и полных сил людей; не довольствуясь мертвечиной, они жаждут свежей плоти рода человеческого. Война, голод, болезни и звери как четыре бича неистовствуют во всем мире, и сбываются прорицания Господа нашего и пророков его».

Такова была страшная прелюдия к истории средневекового Запада. Ее тональность сохранилась на протяжении всех последующих десяти веков. Война, голод, эпидемии и звери — вот зловещие протагонисты этой истории. Конечно, они не с варварами впервые появились, античный мир знал их и раньше, и они действовали еще до того, как варвары дали им простор. Но варвары придали неслыханную силу их неистовству. Длинный меч великого варварского нашествия, который впоследствии стал и оружием рыцарства, накрыл Запад своей смертоносной тенью. Прежде чем постепенно возобновилось созидание, Западом надолго овладела исступленная сила разрушения. Средневековые западные люди — это отпрыски тех варваров, что подобны аланам в описании Аммиана Марцеллина: «То наслаждение, которое добродушные и миролюбивые люди получают от ученого досуга, они обретают в опасностях и войне. Высшим счастьем в их глазах является смерть на поле боя; умереть от старости или несчастного случая для них позорно и является признаком трусости, обвинение в которой страшно оскорбительно. Убийство человека — это проявление геройства, которому нет и достойной хвалы. Наиболее славным трофеем являются волосы скальпированного врага; ими украшают боевых коней. У них не найдешь ни храма, ни святилища, ни даже крытой соломой ниши для алтаря. Обнаженный меч, по варварскому обычаю вонзенный в землю, становится символом Марса, и они набожно поклоняются ему как верховному владыке тех земель, по которым проходят».

Страсть к разрушению прекрасно выражена хронистом VII в. Фредегаром в словах, вложенных в уста матери одного варварского короля, наставлявшей сына: «Если ты хочешь стать на путь подвига и прославить свое имя, разрушай все, что другие построили, и уничтожай всех, кого победишь; ибо ты не можешь строить выше, чем делали твои предшественники, и нет подвига более прекрасного для обретения славного имени».
С начала V в. то в ритме медленной инфильтрации и относительно мирного продвижения, то в ритме неожиданных набегов, сопровождавшихся вооруженной борьбой и насилием, нашествие варваров к концу VIII в. глубоко изменило политическую карту Запада, номинально остававшегося под властью византийского императора.

С 407 по 429 г. чреда варварских рейдов опустошила Италию, Галлию и Испанию. Наиболее захватывающий эпизод — осада, взятие и разграбление Рима вестготами Алариха в 410 г. Падение вечного города ошеломило многих. «Мой голос дрожит, и от рыданий перехватывает горло, пока я диктую эти слова, — стенает святой Иероним в Палестине. — Он завоеван, этот город, который покорил весь мир». Язычники обвиняли в трагедии христиан, изгнавших из Рима его богов-покровителей. Святой Августин воспользовался случаем, чтобы в сочинении «О Граде Божьем» определить отношения между земным и небесным. Он снял с христиан вину за это событие, низводя его до уровня часто случающихся трагедий; и оно действительно повторилось в 455 г. с нашествием вандалов Гензериха, но на этот раз без кровопролития.

Вандалы, аланы, свевы разоряли Иберийский полуостров. Благодаря краткому пребыванию вандалов юг Испании был окрещен Андалузией. С 429 г. вандалы, единственные из варваров, имевшие флот, перебрались в Северную Африку и завоевали римскую провинцию Африку, то есть Тунис и восточный Алжир.

Вестготы после смерти Алариха хлынули в 412 г. из Италии в Галлию, затем в 414 г. — в Испанию, откуда в 418 г. отошли назад, чтобы обосноваться в Аквитании. На всех этих этапах не переставала действовать римская дипломатия. Именно император Гонорий направил в Галлию вестготского короля Атаульфа, за которого выдал в Нарбонне 1 января 414 г. замуж свою сестру Галлу Плацидию. Это он после убийства Атаульфа в 415 г. побудил вестготов отправиться на завоевание Испании и отнять ее у вандалов и свевов, а затем призвал их в Аквитанию.

Вторая половина V в. — время решительных перемен. На севере скандинавы, англы, юты, саксы после серии нападений на Британию на протяжении 441–443 гг. захватили ее. Часть побежденных бриттов пересекла море и обосновалась в Арморике, ставшей отныне Бретанью.

Однако главное событие — это образование, хоть и недолговечное, гуннской империи Аттилы, которое все привело в движение. Прежде всего Аттила, как и восемь веков спустя Чингисхан, объединил к 434 г. монгольские племена, пришедшие на Запад, а затем разбил и подчинил других варваров; по отношению к Византии он держал себя двулично, терся около нее, выжидая момента, как позднее Чингисхан с Китаем, чтобы овладеть ею, пока не дал убедить себя (после неудачи на Балканах в 448 г.) в необходимости направить силы в Галлию, где римлянин Аэций благодаря главным образом вестготскому контингенту остановил его продвижение на Каталаунских полях в 451 г. Гуннская империя развалилась, и ее орды возвратились на восток, а в 453 г. умер тот, кто вошел в историю под прозвищем, данным неизвестным хронистом IX в., «бича божьего».

Наступили смутные времена с людьми и событиями необыкновенными. Сестра императора Валентиниана III Гонория взяла в любовники управителя своим имением. Ее августейший брат был возмущен и в наказание отправил ее в Константинополь. Принцесса, в отместку и увлекаемая темпераментом, переслала свое кольцо Аттиле, царившему в воображении женщин. Валентиниан, узнав об этом, поспешил выдать сестру замуж, пока гунн не успел потребовать своей невесты, а с нею и пол-империи в приданое.

Аттила по возвращении из Галлии в 452 г. обрушился на Северную Италию, захватил Аквилею и увел в плен часть населения. Спустя шесть лет пленники, которых считали погибшими, возвратились, причем многие застали своих жен вновь вышедшими замуж. Местный епископ в недоумении обратился за советом к папе Льву Великому, который вынес решение: женщины, вступившие вторично в брак, наказанию не подлежат, но если откажутся вернуться к первым мужьям, то должны подвергнуться отлучению от церкви.

Тем временем в империи был поселен императором еще один народ — бургунды, которые одно время обитали близ Вормса, откуда сделали попытку захватить Галлию, но потерпели сокрушительное поражение от Аэция и его наемников-гуннов. Один эпизод этих событий, относящийся к 436 г., когда погиб король Гунтер, послужил прологом для «Песни о Нибелунгах». В 443 г. римляне уступили им Савойю. В 468 г. вестготы Эриха возобновили завоевание Испании и за десять лет овладели ею.

И тогда появились на сцене Хлодвиг и Теодорих. Хлодвиг — вождь племени салических франков, которое в V в. просочилось в Бельгию, а оттуда на север Галлии. Он собрал вокруг себя большинство франкских племен, подчинил Северную Галлию, одержав победу над римлянином Сиагрием у Суассона, ставшего его столицей, затем отбил нападение аламанов в сражении при Тольбиаке и в 507 г. захватил Аквитанию у вестготов, король которых Аларих II был разбит и погиб близ Вуйе. Ко дню смерти Хлодвига в 511 г. франки стали хозяевами всей Галлии, кроме Прованса.

Под занавес на империю обрушились остготы. Под предводительством Теодориха они атаковали в 487 г. Константинополь, но ушли оттуда и завоевали в 493 г. Италию. Обосновавшись в Равенне, Теодорих царствовал в течение 30 лет, и, если панегиристы не слишком преувеличивают, он, управляя Италией вместе с римскими советниками Либерием, Кассиодором, Симмахом и Боэцием, дал ей возможность пережить новый золотой век. Проживший с восьми до восемнадцати лет при константинопольском дворе в качестве заложника, он сам являл собой наиболее удачливого и привлекательного из романизированных варваров. Восстановитель «римского мира» в Италии, он в 507 г. вмешался в галльские события, запретив Хлодвигу присоединять Прованс к Аквитании, отвоеванной у вестготов. Его беспокоил выход франков к Средиземному морю.

В начале VI в. раздел Запада, казалось, был окончательно произведен между англосаксами, осевшими в Британии, полностью отрезанной от континента, франками, занявшими Галлию, бургундами, сосредоточившимися в Савойе, вестготами, хозяевами Испании, вандалами, утвердившимися в Африке, и остготами, господствовавшими в Италии.

В 476 г. почти незамеченным прошло одно событие. Паннонский римлянин Орест, служивший ранее писцом у Аттилы, собрал после смерти своего господина осколки его армии — скиров, герулов, туркилингов, ругиев — и привел их на императорскую службу в Италию. Став предводителем этого войска, он, воспользовавшись случаем, сместил императора Юлия Непота и вместо него провозгласил императором в 475 г. своего маленького сына Ромула. Но год спустя сын другого фаворита Аттилы скир Одоакр, стоявший во главе своего клана варваров, выступил против Ореста, убил его и сместил юного Ромула, а инсигнии императоров Запада отослал в Константинополь императору Зенону. Событие, как нам кажется, не сильно взволновало современников. Через пятьдесят лет комит [так] Марцеллин, иллириец на службе у византийского императора, написал в своей хронике: «Одоакр, король готов, захватил Рим... Западная Римская империя, которой первым начал управлять в 709 г. от основания Рима Октавиан Август, перестала существовать вместе с юным императором Ромулом».

V век был свидетелем того, как сошли со сцены последние великие люди, состоявшие на службе Западной империи: «последний римлянин» Аэций, убитый в 454 г.; Сиагрий, выданный вестготами Хлодвигу и обезглавленный в 486 г.; вандал Стилихон, патриций и воспитатель императора Гонория, который и приказал казнить своего учителя в 408 г.; свев Рицимер с титулом патриция, управлявший Западной империей до своей смерти в 472 г.; наконец, Одоакр, которого Теодорих заманил в ловушку и убил собственными руками в 493 г.

До сих пор восточноримские императоры своей политикой стремились лишь сократить ущерб от нашествий: спасая Константинополь от варваров, они откупались золотом и направляли их на западные земли империи. Варварских королей они принимали в свое подданство и щедро расточали им титулы патрициев и консулов, но при этом старались держать завоевателей подальше от Средиземного моря. «Mare nostrum» было не просто средоточием римского мира, но и оставалось важнейшей торговой артерией, обеспечивавшей его всем необходимым. В 419 г., в соответствии с изданным в Константинополе законом, всякий, кто обучал варваров морскому делу, наказывался смертью. Теодорих, как мы видели, взял на себя поддержание этой традиции и помешал Хлодвигу овладеть Провансом, не подпустив его к морю. Вандалы, правда, нанесли по ней удар, построив флот, позволивший им завоевать Африку, откуда они в 455 г. совершили вылазку в Рим и разграбили его.

Византийская политика поменялась с восшествием на престол Юстиниана в 527 г., через год после смерти Теодориха в Равенне. Политика императоров перестала быть пассивной. Юстиниан решил перейти в наступление и восстановить власть империи если не во всей западной части, то по крайней мере на наиболее важных приморских территориях. Поначалу ему это удалось. Византийские полководцы положили конец вандальскому королевству в Африке (533–534), с большим трудом — владычеству готов в Италии (536–555) и вырвали в 554 г. у вестготов Бетику в Испании. Успехи оказались, однако, недолговечны, они еще более ослабили Византию перед лицом угрозы с Востока и еще сильнее истощили Запад, где к опустошениям от войн и голода в 543 г. прибавились бедствия от чумы. Большинство земель в Италии, за исключением Равеннского экзархата, Рима с окрестностями и южной окраины полуострова, были потеряны (568–572) под натиском новых завоевателей — лангобардов, тронувшихся на юг в попытке спастись от нового азиатского нашествия — аварского. Вестготы в конце VI в. отвоевали Бетику. Наконец, Северная Африка начиная с 660 г. стала ареной арабских завоеваний.

Возникновение ислама и арабские завоевания были великим событием VII в. для Запада. Значение образования мусульманского мира для христианской Европы будет рассмотрено ниже. Пока же оценим влияние ислама на политическую карту Европы.

Арабы прежде всего оторвали от западнохристианского мира Магриб, затем растеклись по Испании, легко отбив ее в 711–719 гг. у вестготов, исключение составила северо-западная часть полуострова, где христианам удалось сохранить свою независимость. На какое-то время они овладели Аквитанией и Провансом, пока Карл Мартелл не остановил их в 732 г. у Пуатье и они не были вытеснены франками за Пиренеи, где после потери Нарбонна в 759 г. они и осели.

VIII век был поистине веком франков. Их восхождение к господству в западном мире, начиная с Хлодвига, происходило поступательно, несмотря на некоторые поражения, в частности от Теодориха. Мастерским ходом Хлодвига было его крещение вместе со своим войском не по арианскому обычаю, а в отличие от других варварских королей по католическому. Благодаря этому он успешно разыграл религиозную карту, пользуясь поддержкой если не папства, еще очень слабого, то по крайней мере могущественной иерархии католической церкви и не менее сильного монашества. В VI в. франки завоевали бургундское королевство (523–534), а затем Прованс (536).

Наследственные разделы и соперничество потомков Хлодвига ослабили порыв франков, которые кажутся даже выдохшимися в начале VIII в. с упадком меровингской династии, представленной легендарными ленивыми королями, и с умалением роли франкского духовенства. Франки перестали быть единственными ортодоксами в западном христианском мире. Вестготы и лангобарды также перешли в католицизм, отказавшись от арианства. Папа Григорий Великий (590–604) предпринял обращение англосаксов, поручив его монаху Августину с сотоварищами. В первой половине VIII в. благодаря Виллиброду и Бонифацию католицизм проник во Фризию и в Германию.

И в это время франки вновь обрели шансы на успех. Духовенство усилиями Бонифация было реформировано, и молодые предприимчивые Каролинги сменили зачахнувшую меровингскую династию.

Хотя каролингские майордомы в течение десятилетий держали в своих руках власть, лишь сын Карла Мартелла Пипин Короткий первым сделал решительный шаг, восстановив католический приоритет франков и заключив с папой обоюдовыгодный союз. За римским понтификом он признал светскую власть над частью Италии вокруг Рима. Возникло папское государство (патримоний св. Петра), которое, опираясь на фальсифицированный в папской канцелярии между 756 и 760 гг. документ, так называемый Константинов дар, положило начало светской власти папства, сыгравшей столь великую роль в политической и духовной истории средневекового Запада. Взамен папа признал за Пипином титул короля и короновал его в 754 г., в том же году, когда появилось и папское государство. Так был заложен фундамент, опираясь на который каролингская монархия за полвека объединила под своим господством наибольшую часть христианского Запада, а затем восстановила Западную империю.

[Карта 02

2. ВАРВАРСКИЕ КОРОЛЕВСТВА В VI В.]

Так, за четыре столетия, отделявших восшествие на императорский престол Карла Великого (800) от смерти Феодосия (395 г.), на Западе появился новый мир, возникший благодаря постепенному слиянию римского и варварского миров. Западное Средневековье обрело свой облик.
Этот средневековый мир стал итогом встречи и слияния двух миров, тяготевших друг к другу, итогом конвергенции римских и варварских структур, находившихся в состоянии преобразования.

Римский мир начал самоотчуждаться самое позднее с III в. Его централизованная организация неуклонно распадалась. К великому разделу, изолировавшему Запад от Востока, добавлялась растущая изоляция отдельных частей Западной Римской империи. Торговля, которая была преимущественно внутренней (между провинциями), приходила в упадок. Сельскохозяйственная и ремесленная продукция, вывозившаяся из мест производства в остальные области римского мира, как средиземноморское оливковое масло, рейнское стекло, галльские гончарные изделия, все более теряла рынки сбыта; денег становилось все меньше, и монеты были худшей пробы; обрабатываемые земли забрасывались, и количество запущенных полей, «agri deserti», росло. Так вырисовывались черты средневекового Запада: разложение на самодовлеющие мирки, существующие среди пустынного пространства лесов, равнин и ланд. «В развалинах больших городов одни лишь разрозненные кучки населения, свидетели былых бедствий, сохраняют для нас прежние их названия», — писал Орозий в начале V в. Наряду со многими другими это свидетельство, подтверждаемое археологией, указывает на важный факт обескровливания городов, ускоренного варварскими разрушениями. Несомненно, что, с одной стороны, это было обычным следствием насилия завоевателей, которые всегда разрушают, грабят, ввергают в нищету и сокращают население. Несомненно, что города благодаря накопленным богатствам были наиболее соблазнительной добычей и становились наиболее кровавой жертвой. Но если они не возрождались после этих испытаний, значит, эволюция общества отторгала от них население. И этот отток горожан был следствием убыли товаров, которые не обеспечивали более городского рынка. Городское население — это потребители, существовавшие за счет подвоза припасов. И когда исчезновение звонкой монеты лишило горожан возможности покупать, когда торговые каналы перестали орошать городские центры, горожане вынуждены были бежать туда, где производилась продукция. Прежде всего потребность в пище объясняет бегство богатых в свои поместья и исход бедных на земли богатых. Но варварское нашествие, дезорганизовавшее экономические связи и нарушившее торговлю, лишь ускорило аграризацию населения, а не породило ее.

Аграризация была явлением экономическим и демографическим, но в первую голову — социальным, придающим облику средневекового общества своеобразные черты. Особенно сильно поражал современников, а вслед за ними и многих исследователей истории поздней империи ее фискальный аспект. Ведь горожане часто бежали в деревню от вымогательств сборщиков податей и, спасаясь от Харибды, попадали к Сцилле, поскольку бедные оказывались во власти крупных собственников, превращаясь в их сельских рабов.

«Вот что тяжелее и возмутительнее всего, — писал Сальвиан. — Когда люди теряют свои дома и земли вследствие разбоя или конфискации, произведенной сборщиками налогов, они бегут во владения магнатов и становятся их колонами. Как у той всемогущей и злобной женщины, которая была известна своей способностью превращать людей в животных, осевшие во владениях магнатов люди испытывают схожую метаморфозу, как бы испивая из чаши Цирцеи, ибо богатые начинают рассматривать их как свою собственность, хотя они пришли со стороны и им в действительности не принадлежат; так рожденные свободными превращаются в рабов». Здесь важно то, что это объяснение, хотя оно и содержит лишь часть истины, обнажает антифискальный настрой, черту несвойственную, как известно, средневековым умам и слишком часто маскирующую более реальные и глубинные причины. Именно дезорганизация обмена усиливала голод, а голод толкал массы людей в деревню и понуждал становиться рабами тех, кто кормит, то есть крупных собственников.

Первой жертвой развала античной торговой системы стали римские дороги. Средневековые дороги, которые появились позже, с материальной точки зрения были не столько дорогами, сколько путями. Коль скоро наземные дороги перестали пересекать пустынные пространства, функционировали лишь природные пути, то есть судоходные реки. По этой причине перестроилась, тяготея к речным артериям, вся система анемичного сообщения в Раннее Средневековье, и в то же время стала перекраиваться география городов, как хорошо показал Жан Дондт: «С конца римской эпохи сухопутное сообщение уступает место водному, вызывая соответствующее перемещение городских центров... В упадок приходят города, расположенные на перекрестках путей сообщения, за исключением речных путей». Примеры: Кассель и Баве, важные сухопутные узлы в римскую эпоху, которые впоследствии исчезли; Тонгр, который медленно угас в V в., уступив место Маастрихту на Маасе. Следует, однако, заметить, что не все реки даже среди больших поднялись до уровня путей сообщения. Беспрестанные нашествия на восточные и центральные районы Европы, особенно нашествие аваров и нападения славян, а также сопротивление саксов и других народов Германии христианизации обесценили Дунай, Вислу, Одер, Эльбу и даже ограничили роль Рейна. Главные пути были те, которые через Рону, Сону, Мозель и Маас связывали Средиземноморье с Ла-Маншем и Северным морем. Христианизация Англии в VII в. и вызванный аварским нашествием поворот скандинавской торговли на запад сделали прибрежные районы между Сеной и Рейном наиболее благоприятным местом передвижения товаров и людей — в частности, паломников в Рим. Этим объясняется счастливая судьба портов Квентовик в устье Канша и Дуурстеде в устье Рейна. Марсель и Арль, оживленные в меровингскую эпоху, после 670 г. пришли в упадок ввиду возобновления движения по сухопутным альпийским путям и благодаря умиротворению Северной Италии после ее заселения лангобардами, что оживило также и движение по реке По. Сена, Луара, Гаронна, связывающие Руан и Париж, Орлеан и Тур, Тулузу и Бордо, тоже позже стали важными путями сообщения, хотя их выход на морские, океанские просторы, выплывать куда все более боялись, имел второстепенное значение. Зато арабские завоевания превратили Эбро и Дуеро в пограничные реки, а их обезлюдевшие долины в пустоши.

Не стоит, однако, думать, что благодаря этим путям сообщения, особенно речным, осуществлялась крупная торговля. Ее объектом были лишь некоторые предметы первой необходимости. Это соль, перевозка которой по Мозелю из Меца в Трир полусонным лодочником требовала, по словам Григория Турского, чудесного вспомоществования св. Мартина или которую переправляли монахи Нуармутье на континент, а также продукты, ставшие почти что предметами роскоши, как вино и масло, которые, например, св. Филиберт, аббат Жюмьежа в конце VII в., получил от своих друзей из Бордо. Но особенно важной статьей торговли были такие ценности, как дорогие ткани, пряности, которые восточные купцы, именовавшиеся «сирийцами», а в действительности бывшие евреями, привозили на Запад; ими же торговали восточные купцы, осевшие в христианском мире, которым доставляли их компатриоты. История денежного обращения в этот период свидетельствует об эпизодичности обмена. Золотая монета вообще вышла из обращения, и если меровингские государи ее чеканили, то не ради обеспечения экономических потребностей, а чтобы поддержать свой престиж и проявить права суверенной власти. Рост числа монетных дворов, отнюдь не связанный с активизацией обмена, лишь подчеркивал слабость распространения монеты, которую необходимо было, так сказать, производить на месте, как и другие необходимые продукты, в условиях разобщенной экономической жизни.

Аграризация как социальное явление — это лишь наиболее зримый аспект той эволюции, которая придала средневековому западному обществу одну особенно характерную черту, которая оказалась запечатленной в сознании людей на более долгое время, чем в материальной жизни: это профессиональное и социальное размежевание. Нежелание людей заниматься некоторыми ремеслами, текучесть сельской рабочей силы побудили еще императоров поздней Римской империи сделать определенные профессии в обязательном порядке наследственными и поощрять земельных собственников к прикреплению колонов к земле, чтобы они заменили рабов, становившихся все более и более малочисленными. Необходимо было удерживать на своих местах людей, нужных экономике, которая не питалась более привозной продукцией, а замкнулась на местном производстве. Один из последних императоров Запада Майориан (457–461) жаловался на «хитрости, к которым прибегают эти люди, не желая оставаться в сословиях своих отцов». Средневековый христианский мир сделал из желания порвать со своим сословием смертный грех. Каков отец, таков и сын — вот закон западного Средневековья, унаследованный от поздней Римской империи. Устойчивость была противопоставлена социальным переменам, особенно возвышениям. Идеалом стало общество «старожилов» (фр. manants от лат. manere — оставаться).

В такое стратифицированное общество варвары-завоеватели просачивались или внедрялись силой без особых затруднений. И прежде всего потому, что они с давних пор не были кочевниками, часто останавливались на одном месте, и лишь давление внешних обстоятельств (перемены климата, натиск других народов), усиливаемое внутренней эволюцией, вынуждало их трогаться в путь. Повторим еще раз: завоеватели были оседлыми беженцами. Несомненно, они сохраняли привычки своего относительно недавнего кочевого прошлого, отзвуки которого давали знать о себе и в средние века. Как удачно выразился Марк Блок, «кочевье людей» сменилось у них «кочевьем полей», то есть они стали заниматься полукочевым земледелием, время от времени меняя поля под культурами в границах определенного пространства за счет подъема целины на его окраинах, выкорчевывая или выжигая лес, и за счет севооборота. Какой бы смысл ни придавать знаменитой фразе Тацита, сказавшего о германцах I в., что «они меняют пашню каждый год и еще остается поле», она ясно указывает на сосуществование смены полей и постоянства занимаемой территории.

Несомненно также, что скотоводство занимало привилегированное положение в хозяйстве варваров, ибо оно не только обеспечивало тем богатством, которое можно захватить с собой в случае перемещения, но и являло собой видимый знак благосостояния, а при необходимости скот использовался и как средство обмена. Было замечено, что в ста пятидесяти случаях краж, предусмотренных Салической правдой начала VI в., семьдесят четыре касаются домашних животных. Когда в средние века земля стала главным богатством, крестьянин тем не менее оставался привязанным к своей корове, свинье, козе связями более сильными, нежели утилитарно-хозяйственные, в которых проявлялись черты изначальной ментальности. В некоторых районах корова долгое время выступала в роли денежного эквивалента, средства обмена и оценки богатства.

Историки даже подчеркивали, что после завоеваний у варваров привязанность к личной собственности была более сильной, чем у римлян. Капитул 27 о кражах (de furtis diversis) Салической правды очень дотошен и суров в отношении таких посягательств на собственность, как потрава скотом чужой нивы, кошение травы на чужом поле, сбор чужого винограда или обработка чужого поля. Привязанность мелкого крестьянина из варваров к своей собственности, своему аллоду, была, несомненно, тем большей, что он стремился утвердить свою независимость, и это было естественным поведением человека, осевшего в завоеванной стране и желающего проявить свое превосходство над массой местного населения, подвластного крупным собственникам. Конечно, большая часть аллодов — а ими владели не только завоеватели, но и завоеванные — оказалась постепенно поглощенной крупной феодальной собственностью. Тем не менее если не на уровне собственности, то на уровне пользования, судя по кутюмам, пенитенциариям и руководствам для исповедников, на протяжении всей средневековой эпохи сохранялось представление о тяжести хозяйственных правонарушений и преступлений. И крестьянину власть сеньора должна была казаться особенно тяжкой, когда тот со сворой охотничьих собак беззаботно проносился по полям своих сервов или держателей: материальный ущерб приумножался оскорблением.

Наконец, ясно, что в варварских обществах, мирно или с боем осевших на римской территории, не было равенства или его уже не было, если оно когда-либо существовало. Перед побежденными варвар мог гордиться лишь своей свободой, дорогой для него тем более, чем он был менее значительной персоной. Дело в том, что далеко зашедшая социальная дифференциация среди завоевателей привела еще до их переселения к возникновению если не классов, то различных социальных категорий. Появились могущественные и слабые, богатые и бедные, которые легко превращались в крупных и мелких землевладельцев на занятых или захваченных ими землях. Юридические различия, проводимые в законах Раннего Средневековья, могут создать иллюзию пропасти между свободными варварами, рабы которых якобы происходили из подчиненных иноплеменников, и потомками римлян, иерархически делившихся на свободных и несвободных. В действительности же социальная реальность была сильнее, и она быстро отделяла «могущественных» (potentiores) людей варварского и римского происхождения от «смиренных» (humiliores) из обеих этнических групп.

Таким образом, благодаря традиции сосуществования, которая в некоторых районах восходит к III в., за расселением варваров довольно быстро последовало их более или менее полное слияние с местным населением. Тщетно было бы искать, за исключением ограниченного числа случаев, этнические особенности в том, что нам известно о типах сельскохозяйственной организации Раннего Средневековья. Важно понять, что в этой сфере, которой, как ни одной другой, свойственны постоянство, длительность и устойчивость, было бы абсурдно сводить истоки разнообразия к столкновению римских традиций с варварскими обычаями. Требования географии и различия, предопределенные историей начиная с неолита, составляли здесь наследство, вероятно, более существенное. Но что особенно важно и что ясно прослеживается, так это одновременный процесс аграризации и роста крупной собственности, охвативший все население.

Об этом свидетельствует топонимика. Возьмем пример Франции. Для начала заметим, что личные имена могут быть обманчивы, поскольку среди галло-римлян быстро распространилась мода давать из снобизма своим детям германские имена. А завоеватели, хотя они и оказали влияние на лексику и в меньшей мере на синтаксис (например, на порядок слов, когда определитель предшествует определяемому, как в названии «Карльпон» от «Caroli ponte», а не наоборот, как «Понтуаз» от «Ponte Isarae»), своего языка не навязали, а восприняли латинский, точнее говоря, развивавшийся нижнелатинский, который вульгаризировался вместе с аграризацией хозяйства.

Важным фактом топонимики является рост числа названий, оканчивавшихся на «кур» и «виль» (court, ville), которым предшествуют личные имена, неважно какие — римские или германские, что указывает на распространение крупных владений — «curtis» (особенно в Лотарингии, Артуа и Пикардии) и «villa» (в тех же районах, а также в Иль-де-Франсе и Босе). В этимологии названий Мартенвиль (Martini Villa — деп. Вогезы) или Бузонвиль (Bosoni Villa — деп. Мозель, Мерт и Мозель, Луара) интерес представляют не галло-римлянин Мартин или германец Бозон, а слово «вилла», означающее крупное владение, которому тот и другой дали свое имя.

Ассимиляция варваров наталкивалась, конечно, на препятствия, из которых наиболее серьезными, надо полагать, для многих народов были их язычество и особенно арианство (до обращения в католицизм), а также их малочисленность. Впрочем, как сказал Марк Блок, «влияние одной цивилизации на другую не обязательно измеряется численным соотношением людей». Желание варварских народов после их расселения по римской территории разобщенными малыми группами сохранить свои традиции и обычаи, к которым они испытывали крепкую привязанность, чрезвычайно усиливалось страхом оказаться поглощенными, ввиду своей малочисленности, местным населением. Единственный народ, относительно которого мы располагаем правдоподобной оценкой его численности, — это вандалы Гензериха в момент их высадки в Африке в 429 г.; их было 80 тысяч. Ни вестготы, ни франки, ни другие группы завоевателей не должны были насчитывать более 100 тыс. человек. Расчеты, согласно которым общее количество варваров, осевших на римском Западе, составляло 5% всего населения, недалеки от истины.

Варвары поэтому стремились, по крайней мере поначалу, избегать городов, где была большая опасность их поглощения. Правда, «столицы» варварских королей — Брага, столица первого варварского короля-католика, свева Рикиария (448–456), вестготские столицы Тулуза, Барселона, Мерида, Толедо, столицы франков Турне, Суассон, Париж, бургундская столица Лион, Равенна, столица остгота Теодориха, Павия и Монца, столицы лангобардов, — имели, несомненно, высокий процент жителей-варваров. Впрочем, некоторые варварские короли, например франкские, предпочитали жить в своих сельских имениях, виллах, а не в городских «дворцах». Они также становились сельскими жителями и вели образ жизни крупных земельных собственников.

Случалось, что вновь прибывшие варвары оседали в сельской местности целыми деревнями, о чем до сих пор напоминают их названия: таковы Оменанкур (деп. Марна), напоминающий об аламанах, Сермез (Сена и Уаза) — поселение сарматов, Франконвиль (Сена и Уаза) франков, Гудурвиль (Тарн и Гаронна) и Вильгуду (Тарн) — готов. Еще больший интерес представляют топонимы во Фландрии, Лотарингии, Эльзасе и Франш-Конте с суффиксом собирательности (-ing), обозначающим окружение, «familia», франкского, аламанского или бургундского вождя, ставшего крупным собственником, как, например, Ракранж (деп. Мозель), название, происходящее от слова «Рахеринга», то есть «люди Рахера». И особенно многочисленны названия со словом «фер» (fère, fara), обозначающим у франков, бургундов, вестготов и лангобардов семейный германский клан, осевший в одном месте ради сохранения единства: Ла-Фер (деп. Эн), Фер-Шампенуаз (Марна), Лафавр (Изер), Ла-Фар (Буш-дю-Рон, Высокие Альпы, Воклюз) и часто встречающиеся «фара» в Италии.

Стремление варваров сберечь свою самобытность обнаруживается также и в раннесредневековом законодательстве, где появляется такой столь чуждый римской юридической традиции принцип, как персональность права. В варварском королевстве люди не подлежали действию единого закона, распространявшегося на всех жителей его территории, но каждого человека судили по правовому обычаю той этнической группы, к которой он принадлежал: франка по франкскому обычаю или, точнее, по закону своей группы среди франков, например салическому; бургунда — по бургундскому, а римлянина — по римскому праву. Отсюда удивительные расхождения, когда за насилие над девушкой римлянин наказывался смертью, а бургунд штрафом; напротив, свободная женщина, живущая с рабом, по римскому закону всего лишь сожительница, не теряющая своих прирожденных прав, тогда как салический закон низводил ее до положения рабыни. Риск могущей возникнуть от этого неразберихи в новых государствах был таков, что в начале V в. были предприняты большие усилия по обобщению права. Отдельные дошедшие до нас акты, часто в более поздних редакциях, весьма различны по своей природе.

Эдикт Теодориха отличался тем, что исходил не из персональности права, но стремился установить для всех «наций», римской и варварских, живущих под его властью, единую юрисдикцию. Этот остгот, Теодорих Великий, был последним истинным продолжателем римской традиции на Западе.

Салический закон, записанный на латыни при Хлодвиге, но дошедший до нас лишь в списке конца VIII в. со многими добавлениями и, вероятно, исправлениями, кодифицировал обычаи салических франков.

Знаменитый закон Гундобада (Lex Gundobada), изданный умершим в 516 г. королем бургундов Гундобадом и записанный на латинском языке, определял отношения между бургундами, а также между бургундами и римлянами. Обычное право вестготов было впервые кодифицировано Эрихом (466–485), а затем Леовигильдом (568–586). Фрагменты кодекса Эриха были обнаружены на одном из палимпсестов Национальной библиотеки в Париже, тогда как отрывки кодекса Леовигильда удалось восстановить по более позднему своду законов, где они приводились в качестве цитат из «древнего закона».

Эдикт лангобардского короля Ротари (643 г.) был дополнен несколькими другими королями. От аламанов сохранились «Pactus» VII в. и «Аламанская правда» («Lex Alamannorum») VIII в., написанная под влиянием франкского законодательства, равно как и «Баварская правда» («Lex Baiuvariorum»), навязанная баварам в середине VIII в. франками, их покровителями.

Особенно велика была потребность в кодификации и записи законов для варваров, но некоторым королям представлялось необходимым и новое законодательство для римлян. Оно в общем представляло собой адаптированный, упрощенный вариант кодекса Феодосия 438 г. Таковы «Бревиарий Алариха» (506 г.) и «Lex romana Burgundiorum» у бургундов.

Разнообразие права, однако, было не столь велико, как может показаться, прежде всего потому, что варварские законы разных народов были схожи, к тому же в каждом королевстве один какой-либо кодекс брал верх над другим, и, наконец, потому, что римское влияние, более или менее глубоко запечатленное с самого начала, как, например, у вестготов, ввиду превосходства римского права, становилось все более определяющим. Воздействие же церкви, особенно после обращения в католицизм королей-ариан, и унификаторские устремления Каролингов в конце VIII — начале IX в. еще более содействовали отступлению или исчезновению персональности права перед его территориальностью. В правление вестготского короля Рецесвинта (649–672), например, духовенство вынудило его издать новый свод законов, распространявшихся как на вестготов, так и на римлян.

Однако юридический партикуляризм Раннего Средневековья продолжал питать характерную для всех средних веков тенденцию к обособленности права, которая, как мы видели, своими корнями уходила в разобщенность населения и хозяйства, в отсутствие экономических связей. Все это укрепляло узкоприходский кругозор, дух родной колокольни, столь свойственный Средневековью. Иногда даже открыто апеллировали к правовому партикуляризму Раннего Средневековья. В X и XI вв. в клюнийских хартиях продолжал привлекать закон Гундобада, чтобы обосновать персональный статус человека, хотя он вытекал и из местных кутюмов. В XII в. в актах города Модена встречается противопоставление местных жителей, «живущих по римскому закону», колонии французов или нормандцев, которые, вероятно, принесли с собой легенды артуровского цикла, запечатленные в скульптуре городского романского собора, и которые определены в актах как «живущих по салическому закону».
Варвары пытались воспринять по возможности все высшее, что осталось от Римской империи, особенно в области культуры и политической организации.

Но здесь, как и во всем прочем, они ускорили, отягчили и усугубили упадок, наметившийся в эпоху поздней империи. Закат они превратили в регресс, утроив силу варваризации: своим варварством они амальгамировали варварство одряхлевшего римского мира и выпустили наружу дикие примитивные силы, скрытые ранее лоском римской цивилизации. Регресс был прежде всего количественным: загубленные человеческие жизни, разрушенные памятники архитектуры и хозяйственные постройки, быстрое сокращение народонаселения, исчезновение произведений искусства, разрушение дорог, мастерских, складов, систем орошения, уничтожение посадок сельскохозяйственных культур. Шло непрекращающееся разрушение, поскольку руины античных памятников служили карьерами для добычи камня, колонн, украшений. Неспособный творить и производить, варварский мир занимался «утилизацией». В этом разоренном, ослабевшем и полуголодном мире природные бедствия довершали то, что начали варвары. С 543 г. и на протяжении более полувека пришедшая с Востока чума опустошала Италию, Испанию и большую часть Галлии. После нее, как обнажившееся дно бездны, наступил трагический VII в., вызывающий желание воскресить старое понятие «темных веков». Два столетия спустя Павел Диакон вспоминал, не без литературного пафоса, об ужасах мора в Италии: «Многолюдные некогда деревни и города в один день оказались погруженными в полное безмолвие из-за всеобщего бегства. Бежали дети, бросив непогребенными тела родителей, родители же бросили еще теплыми своих детей. Если кому-то случалось задержаться, чтобы погрести ближнего своего, то он обрекал себя самого на смерть без погребения... Время вернулось к тиши, царившей до сотворения человека: ни голоса в полях, ни свиста пастуха... Земля тщетно ждала жнеца, и виноградные гроздья оставались висеть до зимы. Поля превратились в кладбища, а дома людей — в логовища диких зверей».

Регресс был также качественным, техническим, который на долгое время оставил средневековый Запад безоружным. Камень, который больше не умели добывать, перевозить и обрабатывать, уступил место возвратившейся в качестве главного строительного материала древесине. С прекращением ввоза соды из Средиземноморья рейнское стекольное искусство исчезло, выродившись в грубые поделки, производимые в лесных хижинах близ Кельна.

Происходило и падение нравов и, как будет видно, — вкуса. Пенитенциарии Раннего Средневековья — тарифы наказаний за всякий вид греха — могли бы составить своего рода преисподнюю в мире книг. Они свидетельствуют не только о выходе наружу древних пластов крестьянских суеверий, но и о разнузданности всех сексуальных извращений, безудержности насилия и порока, проявлявшихся в побоях, ранениях, обжорстве и пьянстве. «Рассказы из времен Меровингов» Огюстена Тьерри, знаменитая книга, написанная по лучшим источникам, прежде всего по Григорию Турскому, которая придала лишь искусную литературную огранку их искренности, вот уж более века как близко познакомила нас с неистовством варварского насилия, страшного тем более, что высокий ранг проявлявших его обеспечивал им относительную безнаказанность. Лишь тюремное заключение или убийство могли обуздать остервенение этих франкских королей и королев, знаменитое определение правлению которых дал Фюстель де Куланж: «умеряемый убийством деспотизм».

«В те времена было совершено множество преступлений... и каждый видел справедливость в своей собственной воле», — писал Григорий Турский.

Изощренность наказаний долгое время вдохновляла средневековую иконографию. Католики-франки заставляли своих мучеников претерпеть такие муки, каким даже язычники-римляне не подвергали мучеников-христиан. «Обычно отрубают кисти рук и ступни ног, вырывают ноздри и глаза, уродуют лицо раскаленным железом, загоняют иглы под ногти рук и ног... когда раны, по истечении гноя, начинают заживать, их вновь бередят. Иногда приглашают врача, чтобы лечить несчастного и мучить более долгой пыткой». Епископ Отена св. Леодегарий попал в руки своего врага майордома Нейстрии Эброина в 677 г. Тот отрезал ему язык, изрезал щеки и губы, заставил ходить босым по острым, колючим, как гвозди, камням и, наконец, выколол глаза. Стоит вспомнить также смерть Брунгильды, которую мучили в течение трех дней и в конце привязали к хвосту норовистого коня, понесшего под ударами хлыста.

Наиболее впечатляющ бесстрастный язык законодательных сводов. Вот выдержки из салического закона: «Кто вырвет другому руку, ногу, глаз или нос, платит 100 солидов; но если рука еще висит, то лишь 63 солида. Оторвавший большой палец платит 50 солидов, но если палец остается висящим, то только 30. Кто оторвет указательный палец (палец необходим для стрельбы из лука), платит 35 солидов; за другой палец 30 солидов; если оторвет два пальца вместе — 35 солидов, а три пальца — 50 солидов».

Наконец, мы видим упадок системы управления и уничижение власти. Франкский король, возводимый на трон поднятием его на щите, в качестве инсигний, вместо скипетра или диадемы, имел лишь копье, а его отличительным знаком являлись длинные волосы («rex crinitus»). Этакий царь Самсон с гривой волос, переезжавший из одного своего владения в другое в сопровождении нескольких писцов, домашних рабов и гвардии антрустионов. И ко всему этому прилагались дивные титулы, позаимствованные из словаря поздней Римской империи. Старший конюх именовался «главным конюшим», или коннетаблем, личные охранники — «палатными графами», и все это сборище пьяных солдат и неотесанных служащих величалось «славными, или именитыми, людьми». Налоги более не поступали, и богатство короля было заключено в сундуках с золотыми монетами, стеклянными изделиями и драгоценностями, которые после его смерти оспаривали друг у друга его жены, наложницы, законные и незаконные дети, производя одновременно раздел земель и всего королевства.

А что же церковь?

В хаосе варварских нашествий епископы и монахи, св. Северин например, стали универсальными руководителями разваливающегося общества: к своей религиозной роли они прибавили политическую, вступая в переговоры с варварами, хозяйственную, распределяя продовольствие и милостыню, социальную, защищая слабых от могущественных, и даже военную, организуя сопротивление или борясь «духовным оружием», когда нет оружия материального. Силой обстоятельств они пришли к клерикализму, смешению полномочий. Они пытались, вводя нормы покаяния и канонического права (начало VI в. было временем вселенских соборов и синодов, вводивших церковное право параллельно с кодификацией гражданского), бороться с насилием, смягчая нравы. Св. Мартин из Браги, ставший в 579 г. архиепископом этой столицы свевского королевства, в одном из своих наставлений — «De correctione rusticorum» — излагал программу исправления нравов крестьянства, а в другом — «Formula vitae honestae», — посвященном королю Теодомиру, описывал нравственный идеал христианского государя. И эти наставления пользовались успехом в течение всего Средневековья.

Но церковное начальство, само варваризовавшееся или неспособное бороться с дикостью магнатов и народа, шло на уступки в духовной сфере и в религиозной практике: Божьи суды, неслыханное развитие культа мощей, расширение сексуальных и пищевых запретов, в которых самая древняя библейская традиция смешалась с варварскими обычаями. «Сырое или вареное, — предписывал ирландский пенитенциарий, — выбрось все, что запятнано пиявкой».

Церковь преимущественно преследовала собственные интересы, не заботясь более об интересе варварских государств, чего не было при Римской империи. Она скапливала земли, доходы, привилегии, добиваясь их в качестве даров от королей, магнатов, даже бедняков, и это в тех условиях, когда накопление еще более обескровливало хозяйственную жизнь, серьезно подрывало производство. Епископы, почти все выходцы из богатой аристократии, будучи всемогущими в своих городах и епархиях, стремились к такой же власти и в королевствах. Св. Авит, епископ Вьенна, осуществлявший настоящий диктат в бургундском королевстве, покровительствовал ставшему католиком франку Хлодвигу в его экспансионистских намерениях в отношении бургундских королей-ариан. Цезарий Арелатский за свою деятельность против вестготских королей-ариан был арестован Аларихом в 505 г., а позднее, в 512 г., был вызван Теодорихом в Равенну, дабы попробовать оправдаться. Сказал в действительности или нет св. Ремигий Хлодвигу, когда его крестил: «Склони выю, гордый сикамбр», но склонять ее перед церковью, отождествляемой с Богом, он заставил и Хлодвига, и его преемников. Св. Элигий завоевал благодарность Дагоберта, пользуясь своим авторитетом и мастерством ювелира. А св. Леодегарий, как мы видели, проявил такие политические амбиции, что Эброин подверг его мучениям. Именно епископы с Григорием Турским во главе проповедовали против налогов, каковые уменьшили бы богатство церкви, но тем самым они лишали королей средств управления, хотя не прочь были бы его укрепить, служа интересам религии и церкви.

В конце концов, стремясь использовать друг друга, короли и епископы себя взаимно нейтрализовали и парализовали. Церковь пыталась руководить государством, а государство — управлять церковью. Епископы выдвигались в разряд королевских советников и наставников во всех сферах деятельности, силясь преобразовать церковные каноны в гражданские законы, а короли, став католиками, назначали епископов и председательствовали на соборах. В Испании церковные собрания в VII в. стали настоящим парламентом вестготского королевства, и они навязали антисемитское законодательство, которое увеличило экономические трудности и вызвало недовольство населения, из-за чего мусульман здесь встретили если и не благосклонно, то по крайней мере без враждебности. В Галлии, несмотря на усилия франкских королей не допускать до придворных и государственный должностей духовенство и несмотря на безжалостные конфискации Карлом Мартеллом обширных церковных владений, взаимопроникновение двух властей, церковной и светской, было таково, что упадок меровингской монархии и франкского духовенства шел рука об руку. И прежде чем проповедовать Евангелие в Германии, св. Бонифаций должен был реформировать франкское духовенство. С этого начался каролингский Ренессанс.

В этот период церковь испытывала, по крайней мере в некоторых районах, настоящий закат своего влияния: возврат населения к язычеству (в Англии в V и VI вв.), длительные вакансии епископских престолов. Лакуны в списках епископов охватывают время с 675 г. по X в. в Периге, с 675 по 814 г. в Бордо, с 675 по 779 г. в Шалоне, с 650 по 833 г. в Женеве, с 683 по 794 г. в Арле, с 679 по 879 г. в Тулоне, с 596 по 794 г. в Эксе, с 677 по 828 г. в Анбрене, в Безье, Ниме, Юзесе, Агде, Магелонне, Каркасонне и Эльне — с конца VII в. до 788 г.

Возврат к язычеству, борьба духовенства с классом воинов, обоюдный паралич церковной и королевской власти — все это также предвозвещало Средневековье, а особенно, как кажется, стремление церкви к установлению клерикальной власти, которая господствовала бы над христианским миром ради того, чтобы отвратить его от мирских забот. Понтификат Григория Великого (590–604), наиболее славный в эту эпоху, являлся и наиболее показательным. Избранный папой во время страшной чумы в Риме, Григорий, бывший монах, считал, что эти бедствия возвещают конец света и что долгом всех христиан является покаяние, отвращение от этого мира и приуготовление к миру будущему. Он помышлял о распространении христианской веры и обращении в нее англосаксов и лангобардов, дабы лучше выполнить свои пасторские обязанности, ибо Христос не сегодня-завтра потребует на Страшном суде отчитаться за паству. В качестве образцов для подражания он в своих духовных наставлениях предлагал св. Бенедикта с его монашеским отрешением от мира и всего лишившегося, но непреклонного в вере Иова. «Зачем снимать жатву, если жнецу не суждено жить? Пусть каждый окинет взором течение своей жизни, и он поймет, сколь мало ему было нужно». Эти слова верховного понтифика, которые оказали столь сильное влияние на средневековую мысль, знаменовали начало Средневековья, эпохи презрения к миру и отречения от всего земного.

Если Запад начиная с позднеимперского периода как бы заскользил по наклонной, то в связи с классическим спором историков, было ли Раннее Средневековье эпилогом античности или прологом новых времен (хотя любая или почти любая эпоха разве не является переходной?), представляется, что преемственность между Античностью и Средневековьем возобладала над разрывом. И хотя конечная точка развития средневекового общества была столь сильно удалена от начальной, сами средневековые люди с VIII вплоть до XVI в. испытывали потребность вернуться к Риму, который, как они сознавали, был ими покинут. Но во время каждого средневекового ренессанса ученые мужи сильнее, чем ностальгию по Античности, выражали свою отчужденность от нее. Они никогда, впрочем, серьезно не помышляли о возвращении к Риму. Когда они мечтали о «возвращении», то это были мечты о возвращении в лоно Авраамово, в рай земной, обитель Бога-отца. Вернуться же к Риму для них значило его просто перенести, как переносится верховная власть или наука (translatio imperii, translatio studii). Верховную власть и науку, которые в начале Средневековья обитали в Риме, необходимо перенести в другое место, как в свое время они были перенесены из Вавилона в Афины, а затем в Рим. Возрождаться означало продвигаться, а не возвращаться. И первое такое продвижение приходится на каролингские времена, на конец VIII в.