Данте Алигьери. Божественная комедия
жүктеу/скачать 3.36 Mb.
|
|
Рукой Клото намотанную клажу,
Не обладая нашей мощью взгляда, Идти одна не может к вышине.
Его вести, и буду близ него, Пока могу руководить, как надо.
Встряслась гора и возглас ликованья Объял весь склон до влажных стоп его?"
Так метко, что и жажда смягчена Была одной отрадой ожиданья.
Ото всего, в чем нарушенье чина И в чем бы оказалась новизна.
Небесного в небесное возврат И только - их возможная причина.
Ни снег не выпадают выше грани Трех ступеней у загражденных врат.
И дочь Фавманта в небе не пестра, Та, что внизу живет среди скитаний.
Над сказанными мною ступенями, Подножием наместника Петра.
Но здесь ни разу эта вышина Не сотряслась подземными ветрами.
Себя познает чистой, так что встанет Иль вверх пойдет; тогда и песнь слышна.
Переменить обитель, и счастлив, Кто, этой волей схваченный, воспрянет.
Внушенный божьей правдой, против воли, Позыв страдать, как был грешить позыв.
Пятьсот и больше лет, изведал вдруг Свободное желанье лучшей доли.
И духи песнью славили гремящей Того, кто да избавит их от мук".
Чем жгучей жажду нам пришлось терпеть, Скажу ль, как мне был в помощь говорящий?
Вас взявшую, и как разъять тенета, Что зыблет гору и велит вам петь.
И почему века, за годом год, Ты здесь лежал - не дашь ли мне отчета?"
Помог, чтоб добрый Тит отмстил за раны, Кровь из которых продал Искарьот, -
Прочнейшим и славнейшим из имен, К спасению тогда еще не званный.
Что мною, толосатом, Рим пленился, И в Риме я был миртом осенен.
Воспеты мной и Фивы и Ахилл, Но под второю ношей я свалился.
Божественный огонь, меня жививший, Который тысячи воспламенил;
И матерью, и мамкою моей, И все, что труд мой весит, мне внушившей.
Был жив Вергилий, я бы рад в изгнанье Про весть хоть солнце свыше должных дней".
И вид его сказал: "Будь молчалив!" Но ведь не все возможно при желанье.
Душевной страсти, трудно одолимый Усильем воли, если кто правдив.
Дух замолчал, чтоб мне в глаза взглянуть, Где ярче виден помысел таимый.
Сказал он мне. - Но что в себе хоронит Твой смех, успевший только что мелькнуть?"
Здесь я к молчанью, там я понужден К ответу; я вздыхаю, и я понят
Ответь ему, а то его тревожит Неведенье", - так мне промолвил он.
Дивишься, древний дух. Так будь готов, Что удивленье речь моя умножит.
И есть Вергилий, мощи той основа, С какой ты пел про смертных и богов.
Поверь мне, повода, чем миг назад О нем тобою сказанное слово".
Их был обнять; но вождь мой, отстраняя: "Оставь! Ты тень и видишь тень, мой брат".
Моя любовь меня к тебе влекла, Когда, ничтожность нашу забывая,
ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ 1 Уже был ангел далеко за нами, Тот ангел, что послал нас в круг шестой, Еще рубец смахнув с меня крылами;
Назвал блаженными, и прозвучало Лишь "sitiunt" - и только - в речи той;
Спешил наверх без всякого труда Вослед теням, не медлившим нимало, -
Огонь благой любви зажжет другую, Блеснув хоть в виде робкого следа.
К нам некогда спустился Ювенал, Открывший мне твою любовь живую,
Чем можно быть, кого-либо не зная, И короток мне путь средь этих скал.
Что смелость послабляет удила, И впредь со мной, как с другом, рассуждая:
Жить скупость рядом с мудростью, чья сила Усердием умножена была?"
У Стация; потом он начал так: "В твоих словах мне все их лаской мило.
Приводит ложным видом в заблужденье, Тогда как суть погружена во мрак.
Что я был скуп; подумать так ты мог, Узнав о том, где я терпел мученье.
Был даже слишком - и недаром бремя Нес много тысяч лун за мой порок.
Внимая восклицанью твоему, Как бы клеймящему земное племя:
Не направляешь ты сердца людские?" - Я с дракой грузы двигал бы во тьму.
У слишком щедрых рук, и "этот грех В себе я осудил, и остальные.
Кто, и живя и в смертный миг, не чает, Что их вина не легче прочих всех!
Наоборот какой-либо иной, Свою с ним зелень вместе иссушает.
Клянущей скупость, жаждал очищенья, То как виновный встречною виной".
Двойной печали Иокасты пел, - Сказал воспевший мирные селенья, -
Тобой как будто вера не водила, Та, без которой мало добрых дел.
Иль светоча тебя разомрачил, Чтоб устремить за рыбарем ветрила?"
К Парнасу, пить пещерных струй прохладу, И первый, после бога, озарил,
Несет в ночи и не себе дает, Но вслед идущим помощь и отраду,
Мир первых дней и правда - у порога, И новый отрок близится с высот".
Но, чтоб все части сделались ясны, Я свой набросок расцвечу немного.
Проникнут правой верой, насажденной Посланниками неземной страны;
Созвучен был словам учителей, Что к ним я стал ходить, как друг исконный.
Что в дни Домициановых гонений Их слезы не бывали без моей.
Я помогал им, и их строгий чин Меня отторг от всех других учений.
В стихах, к фиванским рекам, я крестился, Но утаил, что я христианин,
За этот грех там, где четвертый круг, Четыре с лишним века я кружился.
Все доброе, о чем мы говорили, Скажи, пока нам вверх идти досуг,
Где Варий, Плавт? Что знаешь ты про них: Где обитают и осуждены ли?"
Ответил вождь мой, - там, где грек, вспоенный Каменами щедрее остальных:
Где речь нередко о горе звучит, Семьей кормилиц наших населенной.
Там встретишь Симонида, Агафона И многих, кто меж греков знаменит.
Аргейя, Деифила, и скорбям Верна Йемена, как во время оно;
И Дейдамия с сестрами своими, И Лангию открывшая царям".
И кругозор их был опять широк, Не сжатый больше стенами крутыми,
Исполнило, и пятая вздымала, Над дышлом стоя, кверху жгучий рог,
Кнаруже правым двигаться плечом, Как мы сходили с самого начала".
И так как был согласен дух высокий, Мы этим и направились путем.
Вослед; и слушал разговор певцов, Дававший мне поэзии уроки.
Прервало древо, заградив дорогу, Пленительное запахом плодов.
Так это - книзу, так что взлезть нельзя Хотя бы даже к нижнему отрогу.
Со скал спадала блещущая влага И растекалась, по листам скользя.
И некий голос, средь листвы незрим, Воскликнул: "Вам запретно это благо!"
За вас просящим, послужить желала, А лишь тому, чтоб вышел пир честным.
Иного, чем вода; и Даниил Презрел еду, и мудрость в нем мужала.
И голод желудями услаждался, И нектар жажде каждый ключ струил.
Среди пустынь креститель Иоанн; А как велик и славен он остался,
ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ 1 Я устремлял глаза в густые чащи Зеленых листьев, как иной ловец, Из-за пичужек жизнь свою губящий,
Промолвил: "Сын, пора идти; нам надо Полезней тратить время под конец".
Вслед мудрецам я обратил тотчас, И мне в пути их речь была отрада.
"Labia mea, Domine", - рождая И наслажденье, и печаль зараз.
И он: "Быть может, тени там идут, Земного долга узел разрешая".
И, на пути настигнув проходящих, Оглянут незнакомцев и не ждут,
Оглядывала нас со стороны Толпа теней, смиренных и молчащих.
Бескровны лица, и так скудно тело, Что кости были с кожей сращены.
Сам Эрисихтон, даже досягнув, Голодный, до страшнейшего предела.
Которые в Ерусалиме жили В дни Мариам, вонзившей в сына клюв".
Кто ищет "omo" на лице людском, Здесь букву М прочел бы без усилий.
Поверил бы, что тени чахнут тоже, Прельщаемые влагой и плодом?
Их страждущая плоть изморена, Их худобе и шелудивой коже;
В меня впилась глазами и вскричала: "Откуда эта милость мне дана?"
Но в голосе я сразу угадал То, что в обличье навсегда пропало.
Знакомый образ, встав из тьмы бесследной, И я черты Форезе увидал.
Так он просил, - и струпною корой, И этой плотью, мясом слишком бедной!
Кто эти души, два твоих собрата; Не откажись поговорить со мной!"
Сказал я, - но сейчас он так изрыт, Что сердце вновь не меньшей болью сжато.
Я так дивлюсь, что мне не до ответа; Кто полн другим, тот плохо говорит".
То древо, позади нас, в брызгах вод, Томительною силою одето.
За то, что угождал чрезмерно чреву, В алчбе и в жажде к святости идет.
Пахучие плоды и водопад, Который растекается по древу.
Свое терзанье обновляют тени, Или верней - отраду из отрад:
Что слала и Христа воззвать "Или!", Когда спасла нас кровь его мучений".
Твоя душа на лучший мир сменила, Еще пять лет, Форезе, не прошли.
В тебе грешить, чем тяжкий твой порок Благая боль пред богом облегчила,
Я ждал тебя застать на нижней грани, Там, где выплачивают срок за срок".
Испить так рано был я приведен Моею Неллой. Скорбь ее рыданий,
Меня оттуда извлекли до срока, Минуя все круги, на этот склон.
Моя вдовица, милая жена, Что в доблести все больше одинока;
И женской честью может похваляться Пред той Барбаджей, где живет она.
Уже я вижу тот грядущий час, Которого недолго дожидаться,
Чтоб воспретить бесстыжим флорентийкам Разгуливать с сосцами напоказ.
Духовный или светский нужен бич, Чтоб с голой грудью не ходить по рынкам?
Что быстрый бег небес припас их краю, Уже им рты раскрыл бы скорбный клич;
Их ждет скорей, чем станет бородат Иной, кто спит сейчас под "баю-баю".
Не - только я, но все, кто с нами рядом, Глядят туда, где свет тобой разъят".
Как ты со мной и я с тобой живал, Воспоминанье будет горьким ядом.
На днях, когда над нами округленной Была (и я на солнце указал)
Провел средь истых мертвых, и за ним Я движусь, истой плотью облеченный.
Всю эту гору огибая кружно, Где правят тех, кто в мире был кривым.
До высоты, где Беатриче ждет; А там ему меня покинуть нужно.
(Я указал); другой - та тень святая, Которой ради дрогнул ваш оплот,
ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 1 Ход не мешал речам, и речи - ходу; И мы вперед спешили, как спешит Корабль под ветром в добрую погоду.
Провалы глаз уставив на живого, Являли ясно, как он их дивит.
Сказал: "Она, быть может, к вышине Идет медлительней из-за другого.
А здесь - кого бы вспомнить полагалось Из тех, кто мне дивится в тишине?"
Ее лишь благость, радостным венцом На высотах Олимпа увенчалась".
"Ничье прозванье здесь не под запретом; Ведь каждый облик выдоен постом.
Он пальцем указал, - а тот, щедрей, Чем прочие, расшитый темным цветом,
Он был из Тура; искупает гладом Больсенских, сваренных в вине, угрей".
И не был недоволен ни один: Я никого не видел с мрачным взглядом.
И Бонифаций, посохом Равенны Премногих пасший длинный ряд годин.
Он мог в Форли, не иссыхая, пить, Но жаждой мучился ежемгновенной.
Я, посмотрев, избрал поэта Лукки, Который явно жаждал говорить.
Я чуял там, где сам он чуял зной Ниспосланной ему язвящей муки.
Сказал я, - сделай так, чтоб речь звучала И нам обоим принесла покой".
Сказал он. - С ней отрадным ты найдешь Мой город, хоть его бранят немало.
И, если понял шепот мой превратно, Потом увидишь, что оно не ложь.
Песнь, чье начало я произношу: "Вы, жены, те, кому любовь понятна?"
То я внимателен; ей только надо Мне подсказать слова, и я пишу".
Чем я, Гвиттон, Нотарий далеки От нового пленительного лада.
Наносят ваши перья смысл внушенный, Что нам, конечно, было не с руки.
Чем разнятся и тот и этот лад". И он умолк, казалось - утоленный.
Проворных птиц, зимующих вдоль Нила, Порой спешит, вытягиваясь в ряд,
И быстрым шагом дальше понеслась, От худобы и воли легкокрыла.
Из спутников рад пропустить любого, Чтоб отдышаться, медленно пройдясь,
Форезе шел со мной, нетороплив, И молвил: "Скоро ль встретимся мы снова?"
Пусть даже близок берег, но желанье К нему летит, меня опередив;
Что день - скуднее доблестью одет И скорбное предвидит увяданье".
Звериный хвост, - мне это въяве зримо, - Влачит к ущелью, где пощады нет.
И тот уже растерзан, и на срам Оставлен труп, простертый недвижимо.
(Он вверх взглянул), чтобы ты понял ясно То, что ясней не вымолвлю я сам.
А, идя равной поступью с тобой, Я принужден терять его напрасно".
Наездник мчит коня насколько можно, Чтоб, ради славы, первым встретить бой,
И вновь со мной остались эти два, Чье имя в мире было столь вельможно.
И он не больше был доступен взгляду, Чем были разуму его слова,
Другого древа я увидел вдруг, Крутого склона обогнув преграду.
Взывали к листьям, веющим широко, Как просит детвора, теснясь вокруг,
Но, чтобы зуд желания возрос, Приманку держит на виду высоко.
Мы подступили, приближаясь слева, К стволу, не внемлющему просьб и слез.
Которое растет на высотах И от которого вкусила Ева".
И мы, теснясь, запретные пределы Вдоль кручи обогнули второпях.
Проклятый род, когда он, сыт и пьян, На бой с Тезеем ринулся, двутелый;
За что и был отвергнут Гедеоном, Когда с холмов он шел на Мадиан".
Мы шли и слушали про грех обжор, Сопровожденный горестным уроном.
И так прошли в раздумье, молчаливы, За тысячу шагов, потупя взор.
Нежданный голос громко прозвучал, Так что я вздрогнул, словно зверь пугливый.
Настолько ослепительно и ало В горниле сплав стекла или металл,
"Чтобы подняться на гору, здесь вход; Идущим к миру - здесь идти пристало".
И я пошел вослед за мудрецами, Как человек, когда на слух идет.
Благоухает майский ветерок, Травою напоенный и цветами,
И я почуял перьев мановенье, Распространявших амврозийный ток,
Столь благодатно, что ему чужда Услада уст и вкуса вожделенье,
ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ 1 Час понуждал быстрей идти по всклону, Затем что солнцем полуденный круг Был сдан Тельцу, а ночью - Скорпиону;
Но направляет к цели шаг упорный, Когда ему помедлить недосуг,
Где ступеней стесненная гряда Была как раз для одного просторной.
Поднимет к взлету и опустит снова, Не смея оторваться от гнезда,
Тотчас же угасала речь моя, И мой вопрос не претворялся в слово.
Сказал мне на ходу: "Стреляй же смело, Раз ты свой лук напряг до острия!"
"Как можно изнуряться, - я сказал, - Там, где питать не требуется тело?"
Когда подверглась головня сожженью, И минет горечь, - он мне отвечал. -
Движеньем вторят ваши зеркала, Ты жесткое принудишь к размягченью.
жүктеу/скачать 3.36 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|