А она с нутром, эта малютка

СНОВА НА КРАЮ ПРОПАСТИ

Здоровье Эдит сильно пошатнулось. Участились приступы ревматизма, которым она страдала с юно­сти. Ноги переставали слушаться. На каблуках стоять было невыносимо, Эдит стала выступать в простых чер­ных сандалетах. Это было уродливо, но по крайней ме­ре не больно. А публике было абсолютно все равно, в чем Эдит выходит на сцену, лишь бы пела!..

К тому же она дважды попадала в автомобильные аварии. Оба раза с Шарлем Азнавуром, который водил тогда ее машину. Первый раз они ехали в открытой ма­шине, и, когда Азнавур налетел на телеграфный столб, их обоих выбросило далеко в поле. Машина разбилась вдребезги, а они оказались невредимыми. Во второй раз не обошлось так удачно. У Эдит были помяты реб­ра и сломана рука. Она долго лежала в госпитале. И с той поры к ревматизму прибавились ноющие боли в подреберье и в правом локте.

После разрыва с Жаком Пилем снова одиночество и тоска довели Эдит до отчаяния, и она начала пить. Алкоголь заменил «дозу». Она не могла выступать, не опрокинув несколько рюмок коньяку перед выходом.

Пела она все так же великолепно. Голос звучал безукоризненно. К репертуару прибавлялось все боль­ше и больше новых песен. Марсель Блистен рассказал мне, что к ней постоянно приходили авторы с предло­жениями новых песен.

Однажды к Эдит пришли два молодых автора с пе­сенкой. Она была любовная и, что называется, «голу­бая». Эдит внимательно выслушала авторов. Потом встала между ними и, положив им руки на плечи, ска­зала:

— Песня у вас прелестная. Мне нравятся и музыка и слова. Но, дорогие мои друзья, эта песня не для меня. Она слишком хороша и светла... Ну, посмотрите на ме­ня! Кто мне поверит, что я могу быть счастлива в люб­ви!.. Ведь если я выйду на публику с такой радостной и светлой мелодией, мне же никто не поверит!.. Нет, друзья, моя тема — сарказм... Мне жизнью уготованы только поиски любви. Всегда только поиски. Одни по­иски... А песня ваша хорошая, и ее будут петь. Но только не я...

Репертуар Эдит становился все более трагичным. Ей теперь удавались, как никому, песни одинокой, бро­шенной женщины. Песни, полные сарказма, тоски и жажды светлых дней.

Публика продолжала боготворить ее, но теперь ал­коголизм разрушал здоровье.

Временами она бросала пить, а потом начинала снова. И в 1953 году в Париже, в казино де Руайо, имел место небывалый скандал. Эдит выпила перед концертом лишнего, и, когда оркестр проиграл вступле­ние, она начала петь вместо слов «шагаю под непого­дой» — «шалаем, балуем на воду». Эдит была зверски пьяна. Кто-то из публики крикнул:

— По-каковски она поет?

Публика не могла примириться с падением кумира. Поднялся невообразимый скандал. И те, кто выл от восторга на ее концертах и, захлебываясь, колотил в ладони, сейчас свирепо орали и топали ногами: «Вон! Вон с эстрады!»

Эдит увезли в больницу. Она была невменяема. Она видела чертей, разговаривала с духами, рыдала и пела ночами, бегала по коридорам от воображаемых гномов. За ней установили круглосуточное дежурство. Боялись, что она в припадке выбросится в окно.

К тому же теперь у нее появились приступы болей в печени, пораженной алкоголизмом. Видимо, начинал­ся цирроз.

Она пролежала около трех месяцев. Но на этот раз она вышла из больницы совсем здоровая и счастли­вая тем, что вновь может работать. Только в этом она находила спасение от пропасти, по краю которой ходила.
«ЧЕЛОВЕК НА МОТОЦИКЛЕ»
Я никогда не видела кошек такой породы. Это кот светло-коричневой гладкой масти с черными подпали­нами на животе и лапах. Он сидит в передней на стуле и смотрит на меня обиженными светло-голубыми гла­вами. Зовут его Люпио.

Его хозяйка Аннет Видаль, крохотная семидесяти летняя секретарша покойного Анри Барбюса, прини­мает меня в своей квартирке.

На горбоносом лице, словно высеченном из желтого камня, блестят живые черные глаза.

— О-о-о! Какая прелесть! — восклицает она, всплес­нув трясущимися руками, когда я разворачиваю пакет с подарками от москвичей. Тут банка зернистой икры и большая нарядная коробка шоколада «Поздравляем с Первомаем!».

— Сэ формидабль! (Это великолепно!) — Она, как ребенок, радуется тому, что в Москве ее помнят. Из передней палевый кот недвижно, словно чучело, гля­дит на нас обиженными глазами.

Из окон однокомнатной квартирки на бульваре Макдональд виден весенний рабочий квартал. Здесь живет эта крохотная француженка-коммунистка. Она до сих пор работает по архивам Барбюса. По воскре­сеньям сидит на улице и продает газету «Юманите — Диманш». Она полна энергии и работает секретарем ячейки по месту жительства. Она сотрудничает в газе­те Республиканской ассоциации бывших участников войны.

Ее искреннее радушие сразу подкупает вас, и вы чувствуете, что попали к другу. А это редко здесь, в Париже.

Мы садимся к столу. Каждые десять минут у две­ри звонят, и Аннет стучит своими старомодными каб­лучками в направлении передней. И слышится:

— О-о! Мадам, ландыши! А вы знаете, у меня го­стья из Москвы... И это так приятно... Москвичи меня помнят!.. Спасибо за ландыши...

Она возвращается с букетиком ландышей. Эти буке­тики у нее стоят повсюду. Традиционные ландыши к Первому мая.

— Вы видите! Что делается... Соседи закидали ме­ня цветами.

И дрожащими руками она сует еще один букетик в глиняную чашу на столе, уже полную цветов.

Кажется, никто больше не придет. Мы садимся с Аннет за стол. Но тут кот вдруг тяжело бухается со стула и идет к двери, требуя, чтобы его выпустили по­гулять по крышам Парижа.

— О-о! Но ты же недавно гулял! — Аннет все ясе выпускает кота.

Наконец-то можно посидеть спокойно. Беседуем о Москве, о новостях. Потом я сажусь на своего конька.

— Вы хотите писать о ней? Но она же умерла, бед­няжка...

— Тем более, мадемуазель Видаль, мне хочется, чтобы об этой гениальной певице осталась память не только во Франции.

— Во Франции, к сожалению, о ней уже начинают забывать. Хотя никто не заменит ее на сцене... Вы знаете, я мало слышала ее, но однажды в Каннах, на большом фестивале песни, она меня поразила. Я ведь сама из Канн! Так вот, пошли мы в театр с подругой. И когда увидели эту особу в черном трикотажном платьишке, моя подруга заявила: «Не на что смот­реть! Пойдем отсюда». Но публика вдруг так начала аплодировать и кричать, что нас взяло любопытство. Минут пять ей не давали раскрыть рта. А потом ор­кестр просто врезался в это неистовство и начал интро­дукцию. И представьте, это было волшебство!

Эдит пела довольно страшную песенку о мотоцикли­сте. И она так артистично изображала этого человека на мото, со всеми ему присущими движениями... Мне просто казалось, что я сама мчусь куда-то, неизвестно куда, и подо мной дрожит эта Дьявольская машина...

Ах, какой голос был у Эдит Пиаф! Какая экспрес­сия... И самое интересное было то, что с первыми зву­ками оркестра лицо ее преображалось... Это — чудо, когда уже не видишь ни фигуры, ни сутулости, ни из­можденности... Все ваше внимание сосредоточивалось на том, что она поет, чем хочет вас удивить, чем хочет поделиться с вами. И вы верите ей и вместе с ней го­рюете, жалеете, радуетесь... Дивная была актриса!

Мы прощались с Аннет Видаль в передней, когда под дверью басом заголосил палевый кот. Она впусти­ла его, и он снова уселся на стул, так, словно и никуда не уходил, до того неподвижна и равнодушна была его физиономия.

— Прощайте, мадам! Благодарю вас за подарки! Передайте москвичам огромный привет и благодар­ность... Как бы хотелось снова попасть в Москву... Но возраст... — Она, улыбаясь, развела сухими маленьки­ми руками...

Я нырнула в кафельные коридоры метро с одним только стремлением — поскорее зайти в магазин и ку­пить пластинку с песней о мотоциклисте.

Сижу, жду поезда. Перед глазами могучая цветная реклама какой-то фруктовой воды. Право, можно толь­ко дивиться изобретательности французов в деле рек­ламирования товаров. На огромном зеленом листе, сре­ди ненюфаров на пруду сидит колоссальная лягуха:

«Оставьте простую воду лягушкам, а сами пейте чудес­ный прохладительный напиток!» И рядом бутылочка с напитком, конечно шипучим, конечно приторным, ко­нечно подкрашенным в розоватый цвет-Поезд мчит меня в центр. Вот и остановка «Георг Пятый». Выхожу. Елисейские поля полны празднично­го движения. Масса нарядной публики. Студенты продают букетики ландышей — они ранним утром набра­ли их в рощах под Парижем. Сегодня студенты могут кое-что подработать!

На Первое мая большие магазины не торгуют. Но магазин пластинок открыт. Я поднимаюсь на второй этаж. Продавщица предоставляет мне кабину. Отби­раю пластинки. Запершись в кабине, слушаю, слушаю все концерты подряд.

Продавщица Жаклина подносит мне все новые и новые. Часть я уже отобрала.

— А зачем вам так много? У нас больше двух ни­кто и не покупает.

Я объясняю ей, в чем моя задача. Жаклина заду­мывается, а потом говорит:

— Знаете, здесь совсем недавно была секретарша мадам Пиаф с ее собачкой. Секретарше нужны были последние выпущенные диски с записями Эдит. Я по­ставила ей песенку «Морячок». И вдруг собака нача­ла бегать по кабинам, искать свою хозяйку. Она обню­хивала стулья, прилавки, отчаянно скулила, лаяла и просто плакала. Пришлось прекратить прослушивание и увести ее домой. Мы все ужасно удивлялись такой памяти животного, ведь прошло больше полгода после смерти мадам Пиаф, а собака помнит... А вот люди на­чинают забывать. Мы, французы, легкомысленный на­род, быстро забываем то, чем еще недавно наслажда­лись. Хорошо, что вы хотите писать о ней... Так вам что поставить? «Человек на мотоцикле»? Извольте...

И я услышала эту песенку.
Носил он сапоги, штаны из черной кожи

И курточку с орлицей на спине.

И он летел вперед, на дьявола похожий, —

Прохожие шарахались к стене!

Нечесан и немыт, с мазутом под ногтями,

С татуировкой, видно, давних лет,

Где сердце с надписью; «Любовь я отдал маме!» —

На бицепсе пунктиром синий след,

И Марилу он взял себе в подруги.

Девчонка хороша, во цвете лет.

Жалели все ее, и знали все в округе,

Что любит он лишь свой мотоциклет.

Однажды Марилу, рыдая, попросила

В тот вечер от нее не уезжать,

Плач заглушил мотор, и никакая сила

Его бы не сумела удержать.

Как дьявол, мчался он, не зная страха,

С горящими глазищами. И вдруг —

На тот экспресс, который шел на юг.

Владелец сапогов, штанов из черной кожи

Навек умолк, с орлицей на спине.

Теперь не надо было всем прохожим,

Услышав треск, шарахаться к стене.