О суде Божием над птицей Всеславом

В заключение рассказа о Всеславе: «тому вѣщей Боянъ и пръвое припѣвку, cмыслеyый, рече: «Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда Божiа не минути».

Эта чеканная фраза Бояном не придумана и, тем более, не Всеславу им сказа­на: тому означает — о том. Так что никак нельзя признать правильным распро­страненное мнение, будто «Боян жил при Всеславе» (Н. Головнин, 1846).

«Ни хитру, ни горазду, ни убогу, ни богату суда Божьего не миновать» — выражение, внесенное В.И. Далем в сборник народных пословиц;

«Говорят мне, что таков суд Божий надо мною, и суда де Божия ни хитру уму, ни горазну не минути» — фраза из «Моления Даниила Заточника»;

«Ни хитру, ни горазду, ни птицю горазду суда Божия не минути» — при­сказка Бояна в «Слове о полку».

Исходя из сопоставления, непосредственно к Всеславу может относиться только последнее: «ни птицю горазду».

Ср. в «Слове» еще одно подобное «персонифицирование» — с таким же от­рицательным «ни»: «ни соколу, ни кречету, ни тебе, черный ворон, поганый половчине!» Смысловое зерно фразы в подобных случаях помещалось в конце фразы. Для того чтобы перейти к модным в Средневековье рассуждениям о по­рочности женщины, Даниил Заточник тоже, например, сначала использует це­лый ряд нейтральных, не относящихся к теме рассуждений: «Не рыба в рыбех рак; не скот в скоте коза; не холоп в холопех, кто у холопа работает; не муж в мужах, который жены слушает».

Казалось бы, при множестве «птичьих» иносказаний «Слова», нет ничего легче, чем подобрать и для полоцкого князя личину какого-нибудь «птиця», что многие исследователи и делали. Однако такой «довесок» к характеристике Всеслава все же казался весьма странным и неудовлетворительным. Поэтому появилась еще одна версия о Всеславе — если не о чародее, то о гадателе по птичьему полету, что отразилось еще в старейшем переводе В.А. Жуковского, объяснениях Ф.И. Буслаева, И.А. Новикова, Г. Медведева.

Гипотеза интересна, но малодоказательна. Взамен возникла другая, кото­рая кажется мне наиболее ценной и, если отбросить непременное «чародей­ство», самой приближенной к истинному смыслу образа. Ее впервые высказал Л.A. Булаховский: «Возможно, что птицю— замена какого-то вышедшего из употребления похожего по звучанию слова вроде, например, пытьць — к глаго­лу пытати — «пробовать» с подходящим к Всеславу значением: ср. древнерус­ское пытьливыи — «обладающий чародейской силой». По указанному пути в недавнее время пошли Н.М. Гутгарци И.Ф. Черков, не упустив одновременно возможности еще раз навесить на князя ярлык «хитрого»: «Ни лукавому, ни умелому, ни волшебнику хитроумному...»; «Ни хитрому, ни способному, ни пытливому умельцу суда божьего не миновать». Спасибо и на том, что не как у В.И. Стеллецкого: «ни колдуну гораздому»! Да и И.П. Еремин, хотя и исправ­ляет в тексте: «ни пытьцю», однако переводит: «ни ведуну». Ну никак не ото­рваться от навязчивого «колдовства»!

Принимая форму (но не значение!), указанную Л.А. Булаховским, считаю, однако, что дело вовсе не в какой-то «замене» слова пытьць, а в нем самом, только видоизмененном. «Птицю» могло возникнуть и в результате элементар­ной перестановки букв при переписывании и являться готовым письменным вариантом без каких-либо искажений. Ведь на письме именно пытьць могло приобрести форму птицю: «Ы» с переносом ударения от корня на «-цю» выпа­дает — как в однокоренных с нашим словом словацком pytat' и чешском ptati (оба в значении «спрашивать»), а «ерь» (Ь) и редуцированное «иже» (И) неред­ко взаимозаменяемы: «выбил мя есЬ» вместо «есИ» и «аз есмИ дана в руце твои» вместо «есмЬ»; в Минее: «ярИну («овечью шерсть) обагьривъшю» (XI в.) и «ярЬну обагривъшю» (XII в.); «зЬдарь» и «зИдарь»; «толЬко» и «толИко»; «абЬе» и «абИе»; «счастЬе» и «щастИе»; «молънЬя» и «молнIа» — лет. сп. (о битве Ярос­лава и Мстислава в 1024 г.).

Что же касается глагола «пытать», то он известен не только как «спраши­вать» (укр., белорус., чеш. и словац.), но и в сочетаниях типа «пытать счастье» и «пытать судьбу» (рядом с которыми очень выразительны верхнелужицкиеpytac «искать, разыскивать», pytar «искатель» и pytak «неудачливый искатель»). Все эти производные довольно-таки близки к тому умозрительному эпизоду, в ко­тором Всеслав якобы «бросил жребий на девицу» и тем самым «попытал счас­тье (судьбу)», как это нередко встречается в народных сказках при описании ритуала состязаний между царевичами, королевичами и даже простолюдина­ми, претендующими на руку царевны. В целом с таким толкованием можно было бы почти согласиться, если б не его обязательная «ложка дегтя» с пресло-

вутым «скачком к девице («киевскому престолу»)». Именно так его понимали последовательно (и дословно!) В.Ф. Миллер, В.А. Яковлев и Д.С. Лихачев: «Здесь Всеслав напоминает тех сказочных богатырей, которые добывают руку царев­ны, сидящей высоко в тереме у окошка, доскочив до него на коне».

Впрочем, слово пытьць имеет и более конкретное объяснение. Современное словацкое пытач (pytac) означает просто жениха, и такое же слово было в древне­русском. Его существование подтверждается старинным сочетанием «пытать не­весту» (т.е. «сватать» ее), отмеченном в древнерусской литературе. Чтобы убедить­ся в этом, достаточно обратиться к широко известной в Средневековье легенде о неверной жене царя Соломона. Параллельно этой легенде на Руси бытовала ее по­пулярная версия, в которой Соломонову жену тайком сватает для своего господи­на посланец заморского царя Пора: «Наш царь Пор пытает себе царицы».

В архаичности пытьця как «жениха» сомневаться не приходится, ибо сло­вацкое слово пытачки (pytacky) означает не просто «сватовство», но и целое об­рядовое действо — излюбленный предмет изучения для этнографов. Вспомним в связи с этим и наш русский обряд, в котором сопровождаемый друзьями же­них, величаемый обычно «князем», «пытает» невесту, которую в случае отказа грозится ритуально «украсть».
Всеслав и Ортнит

Исследование А.Н. Веселовского «Былины о Волхе Всеславьевиче» увиде­ло свет только в 1993 году, т.е. почти через 90 лет после смерти исследователя. Александр Николаевич провел интересную параллель между нашими былина­ми о «Всеславьиче» и многочисленными вариантами шведско-немецкой саги о Тидреке Бернском. Если наш Всеславич в былине о Вольге и Микуле назван племянником князя Владимира, то один из героев саги, король Ортнит (Гертнит, Отер), — тоже племянник «русских королей» Владимира и Ильи. Его имя (Hertnit < *Hrodnidr) в переводе на русский означает *Славич (герм, hroda «сла­ва» + др.-сканд. Nidr «сын»), В немецком варианте саги Ортнит обманом и на­сильно похищает себе жену, в скандинавских версиях дело обстоит несколько иначе. Рыцарское окружение держит совет и предлагает Ортниту жениться. Тот соглашается, но просит указать ему на невесту, которая была бы ему ровней по роду-племени. Таковую находят — Илья рассказывает об Оде, красивейшей из женщин, пятнадцатилетней дочери короля-язычника. Ортнит высказывает на­мерение добыть ее во что бы то ни стало и направляет сватов, но король-отец не желает расставаться с дочерью. Он, и прежде отказывавший всем ярлам и коро­лям, бросает упрямых рыцарей Ортнита в темницу. Ортнит приходит с дружи­ной под стены города, ведет боевые действия. Красавица влюбляется в него и, обманув мать (боги ей якобы велят выйти за ворота и призвать их на помощь), бежит к Ортниту. Вдвоем на одном коне они пытаются скрыться, но организо­ванная отцом погоня настигает их. Волшебник-гном Альберих, помогавший влюбленным, предупреждает их, что впереди у них болото и ручей, которые нельзя преодолеть на коне. Девушка умоляет Ортнита оставить ее и спасаться самому. Но юноша, бросив коня, переносит ее через широкий ручей и прини­мает бой с нагнавшими их язычниками, которые тоже идут вброд. Рубится ос­тервенело и силы уже покидают его, когда приходит помощь во главе с его дя­дей Ильей. В столичном Гардене короля Ортнита и его невесту встречают радо­стно и торжественно. Гарден (сущ. с опред. артиклем от др.-швед, gard «город») есть Город (как бы с большой буквы) — в просторечии именно так (от Киев-город) могли называть свою столицу киевляне, ибо еще в XII веке она же по- тюркски — Man Kerman, т.е. «Большой город». Ведь точно так же — Город (По­лис вместо Константинополис) называли свой главный город византийцы, из-за чего и возникла турецкая форма Истанбул (   — букв, «из города»).

Совпадения подчас удивительны. А.Н. Веселовский, ссылаясь на других исследователей, полагал, что сага была написана в Швеции около 1226 года. Вероятно, сочинитель услышал один из вариантов той самой легенды о Всеславе Полоцком, которую использовал наш Автор и отголоски которой дошли до нас в былинах и сказках.

Но давайте поразмыслим и о дальнейшем. Если Всеслав, выкрав невесту, женился на ней именно в Киеве, то киевляне могли считать себя лично прича­стными к романтической истории молодого полочанина и потому совсем не воспринимать его чужаком. Не в этом ли причина их безусловной (и иначе труд­но объяснимой) к нему симпатии, столь своеобразно проявившейся во время восстания — ведь еще до провозглашения Всеслава великим князем киевляне, освобождая его и его соратников из поруба, называли их почему-то «своей дру­жиной». В XVI веке польский историк М. Кромер утверждал, что именно «русская знать» (Russica nobilitas) добивалась освобождения Всеслава, а его старший коллега Стрыйковский, — что бояре взбунтовались потому, что Изяслав отка­зал в их настойчивой просьбе освободить Всеслава. Не было ли ближайшее — полоцкое — окружение Всеслава действительно киевским по происхождению?

Семейство Ярослава, поддержав полоцкого наследника в такой ответствен­ный момент, получало уникальный шанс отрегулировать на будущее свои от­ношения с Полоцком или даже попытаться поставить строптивое княжество в зависимость от Киевского государства.

О постоянном заигрывании с Всеславом косвенно свидетельствует тот факт, что впоследствии все три брата Ярославичи подозревали друг друга в сепарат­ном сговоре с полочанином. Младший из них, Всеволод, потом даже оправды­вался, что к участию в еще одном свержении Изяслава с киевского трона его подбил средний брат Святослав, якобы внушавший ему, что киевский князь решил устранить братьев с их княжений при помощи Всеслава. Но, судя по все­му, секретные переговоры Изяслава с Всеславом все же велись. Во-первых, Изяслав вынужден был смириться с тем, что, временно сделав полочанина ки­евским князем, Божья кара за клятвопреступление поставила того вровень с ним самим. А во-вторых, Изяслав, вернув себе Киев, конечно же не мог согла­ситься с тем, что богатейшее новгородское княжение, крайне необходимое для киевской казны, отошло семейству его среднего брата. Старший из Ярославичей искал пути «исправить» это положение, что, естественно, не осталось без внимания Святослава Черниговского. 22 марта 1073 года, в результате упреж­дающих действий своих братьев, Изяслав был вынужден без сопротивления от­дать им Киев. После Ярослава Мудрого Святослав — за три с половиной года киевского княжения — проявил себя как самый сильный русский князь XI сто­летия. Вскоре после его странной смерти «на горах Киевских» его сын Глеб тоже «освободил» новгородское княжение для сыновей Изяслава, будучи убит при столь же странных обстоятельствах. Такой ход событий, ведущий всех потом­ков Святослава к изгойству, т.е. к лишению их всех наследных земель и приви­легий, породил «бунт» Олега, восставшего против «крамолы».

Похоже, что именно тогда завязались отношения Всеслава со Святославом Ярославичем. Впоследствии, когда полочанин волею судеб сел на столе в Кие­ве и «князем грады рядяше», он, по мнению некоторых исследователей, поса­дил на престижный новгородский стол Глеба Святославича, в ущемление сы­новей сбежавшего от киевлян Изяслава.

Не этим ли объясняется поразительная семимесячная пассивность князей — Всеволода Переяславского и особенно Святослава Черниговского, как раз ктому времени достигшего вершины славы грандиозным разгромом и пленением Шарукана? Ведь ни один из них палец о палец не ударил для изгнания полоча­нина, якобы «хитростью» захватившего престол их старшего брата! Не был ли благожелательный «чужак», не имевший глубоких местных корней, более удо­бен им на главном русском столе, чем «свой» Изяслав, и случайно ли, что (пос­ле бегства этого нечаянного узурпатора) именно к ним обратились киевляне за заступничеством перед мстительным Изяславом? А отец Антоний, основатель Киево-Печерского монастыря, которому Изяслав тоже жаждал отомстить «из Всеслава»? Чем объяснить его срочный тайный увоз людьми Святослава из- под носа Изяславовых карателей, после чего духовный пастырь создал еще один знаменитый монастырь — в Чернигове? Не оттого ли и Святослав пошел на обо­стрение отношений со старшим братом, спасая этого священнослужителя, что и сам он сочувствовал Всеславу? Позднее Глебу, сыну Святослава, довелось разбить и даже пленить Всеслава под Новгородом, но он не выдал его на рас­праву дяде — Изяславу Киевскому, а отпустил подобру-поздорову. Почему? По­хоже, что перед нами связи и следствия все тех же обстоятельств.

Образ полоцкого князя приобретает, таким образом, живые человеческие черты, никак не связанные ни с коварством политика, ни с колдовскими прак­тиками. Однако Боянова присказка насчет «нихытру, ни горазду» все же требу­ет разъяснений, которые помогут в этом убедиться.

Но вот мнение Б.В. Сапунова: «...причину его успехов автор видит в хитро­сти полоцкого князя... Хитрым называет Всеслава вещий Боян». Привязалось это «хитрый» и к различным переводам: «Ни хитрому, ни умелому, ни птице опытной суда божьего не миновати» (А.С. Орлов, 1945); или же в бодрой сти­хотворной форме:

Князь Всеслав, что хитрость сделал силой...

Сам коню заправил удила

И помчался в Киев златоглавый,

Но коснулся княжьего стола

Только кончиком копья, лукавый.

(Н.И. Рыленков, 1966)
Когда-то у нас был издан очень полезный англо-русский словарь «Ложные друзья переводчика», где авторы собрали множество слов, имеющих в нашем языке совершенно не то значение, что у созвучных английских. Например, completion переводится не как комплекция, а как цвет лица, и т.д. Наверное, подобный словарь был бы полезен и для перевода с древнерусского. И навер­няка в него стоило бы включить слово хитрый. Ведь в древнерусском оно имело совершенно иное значение, притом что «хитрый» тогда обозначался словом «лестный» или «льстивъ». Один-единственный пример «современного» его упот­ребления И.И. Срезневский находит... в нашем же «Слове о полку Игореве»! Но давайте тогда так же воспринимать Цицерона и Салюстия — «премудрых римских хитрецов», а заодно и «двух хитрых философов» — Кирилла и Мефодия.

Хытрьць, однако, обозначало «умелец», а хитрость — «ремесло, умение, искусство»: «хытрьць, егда створит икону», «бяху бо скинотворцы (палаточни- ки) хитростию»; да и царь, приказавший казнить пильщиков за то, что они не сумели распилить мученицу Ирину, почему-то сказал им: «Не хытре устроисте дела» — т.е. «неумело подошли к делу». Или в летописи (1089, 1224 гг.) и в «Дев- гениевом деянии»: «мужь хытръ книгам и ученью»; «учителен зело и хытръ уче­нью божественых книг»; «юноша храбр бысть и хитр на нем (на коне) сидети». Такого же происхождения и «хитръ врачь», сказавший Иоанну-огороднику: «Аще не отсечеши ноги твоея, то все тело твое согниет», — ведь он был целителем вовсе не «хитрым», а «опытным» или «искусным». Как был искусным и другой человек, который «акы врачьхытрый, начя мазати его».

Близкое значение и у следующего слова — «горазду». Ведь и Боян, «гораздъ гудець в Киеве», был столь же «искусным» исполнителем героических песен. Сравним три фразы: «Двери, оковани хитро вельми»; «Икона же та велика велми, окована гораздо»; «Тыа иконы написаны зело хитры». Из этого вытекает, что «хитръ» и «гораздъ» в присказке Бояна равнозначны и передают качества человека искусного и умелого.

Однако вяжется ли это со следующей фразой: «аще и веща душа в друзе теле, но часто беды страдаше», — которую понимают как указание на «князя-оборотня»? «Ничто не запрещает нам думать, что автор «Слова» в полной мере мог действительно допускать существование волкоддаков и, вероятно, не очень со­мневался в пересудах, что таковым был и князь Бсеслав», — таков князь в пред­ставлении Л.А. Булаховского. У астронома Д.О. Всесвятского Всеслав якобы обладает «способностью обращаться в волка или делаться волкодлаком и «пе- рерыскивать» путь Хорсу, т.е. производить солнечное затмение». «Правнук Рогнеды, князь Всеслав, получил прозвище Чародея. Легенда рассказывает, что он родился в рубашке, умел обращаться в волка и мог в один день побывать в двух удаленных друг от друга на многие версты городах», — развлекает читателя В. Бутромеев в «Русской истории для всех». «Хоть душа у него и вещая в теле оборотня искусного...»; «От Дудуток до Немиги волком, серым волком злой Всеслав носился» — это уже поэтические переводы Н.М. Гутгарца и А. Скрипова. «Автор изображает своего героя по образу Антихриста, отрицательного героя апокалиптической литературы... Всеслав — колдун, его волшебство зак­лючается в способности изменять свой образ» — так толкует И. Клейн.

Подтверждение всем нынешним домыслам о «колдуне-оборотне» Всеславе находят в летописи под 1044 годом: «Его же роди мати от волхования. Матери же родивши его, и бысть язва на главе его. Рекоша же волъсви матери его: «Се язьвено на главе его навяжи на нь да носить е до живота своего». Его же носил Всеслав и до смертного дни на себе. Сего же ради немилостив бысть на крово­пролитие». Отметим, однако, что в XI веке присутствие волхвов у колыбели Всеслава едва ли толковалось как нечто зазорное. Иначе бы и сам родившийся Христос не призвал к своей колыбели с дарами именно «волхвов» — в переска­зе евангельской притчи Иларионом, самым первым русским митрополитом (1051 — 1054). Что же касается «язвы» или «язвены» — то речь идет не о какой-то незаживающей ране, а о «последе». Всеслав, как это совершенно верно по­нял Д. С. Леонардов (1912), «родился в сорочке». О том, что защитную пленоч­ную оболочку («сорочку») наши предки не случайно называли язвеном, можно судить по германским языкам, где точным смысловым аналогом нашему «ро­дился в сорочке»(как в акушерском, так и в переносном смысле: «удачлив, нигде не пропадет») является «родился со шлемом» («met de helm geboren»; голл.). Для тех же, кто при родах принял Всеслава со «шлемом-язвеном» («облачением яз­венным») на голове, это без каких-либо сомнений значило, что родился воин (!), который может не опасаться погибнуть в бою. Ведь и былинный Волх Всеславьевич, едва родившись, строго потребовал от матери:

А не пеленай во пелену червчатую,

А не пояси в поясья шелковыя.

Пеленай меня, матушка,

В крепки латы булатныя,

А на буйну голову клади злат шелом.

«Обеспечивая Всеславу волшебную неуязвимость от железа и меча врагов, предохраняя его от поражения и смерти в грозных сшибках с неприятельскими войсками, ношение «язвена», естественно, могло побудить Всеслава ко льви­ной отваге при встречах с вражьими силами, к смелой предприимчивости в об­ласти завоеваний, к непоколебимой решимости на кровопролитные схватки», — писал Д, С. Леонардов, Могу добавить, что именно благодаря этому «язвену» Всеслав, по поверью, был неуязвим и из любого «суда-сражения» выходил невре­димым, словно оберегаемый судьбой. Чем руководствуются те матери, что до сих пор привязывают ладонку с «сорочкой» к нательному кресту? Чем в позднем Средневековье руководствовались и те русские батюшки, что освящали такой «шлем-язвено», шесть недель держа его на церковном престоле? (Неслучайно, что даже в 1551 году Стоглавый Собор грозил карами тем из них, кто освящал вышеописанные «сорочки», кладя их в церкви на шесть недель на престол.)

«Вещую» душу Всеслава нередко сравнивают с «вещим» Бояном в чародей­ском контексте, но, право, скорее можно согласиться с А.А. Потебней, чем с любым из сторонников реального «колдовства» этих двух персонажей: «Не вид­но, почему вещий как эпитет Бояна должно означать мудрого чародея». Или же с АН. Веселовским, который тогда же, т.е. в 1877 году, вопреки преобладаю­щим представлениям, писал: «Боян представлен мудрым, многознающим, ис­кусным. Так понимаю эпитет в слове «вещий». Вещие персты, которые он вскладывает на живые струны, — искусные персты; вещая душа Всеслава — мудрая душа: хотя у него была и мудрая душа в храбром теле, он часто бывал в беде».

Подкреплю это мнение словен. ves — «знающий, мудрый, бывалый, искус­ный» (lovu vesc — «искусный охотник»), болг. вещ — «сведущий, опытный», серб. вешти «опытный, искусный, ловкий». Старославянское слово вещий в древней­шем значении «знающий, мудрый» — того же корня, что и ведать, весть (ср. из­вестить, извещать). Если Боян назван вещий, он же смысленый, то ведь у Да­ниила Заточника и в «Изборнике Святослава» 1076 года читаем: «Не лиши хлеба нища мудра, ни вознеси до облак богата несмыслена»; «Буди съмъсльнъ, разу­мей чьто е воля Божия, что требуе Небесный царь от земльных...»

Итак, из сопоставления с Бояном, «вещую» душу Всеслава не назовешь ни «колдовской», ни «языческой». А значит, и «веща душа в друзе теле» вряд ли есть «душа колдуна в другом теле».

«Всеслав — колдун, его волшебство заключается в способности изменять свой образ», —пишет, например, И. Клейн и ссылается на «Чаровник» — сред­невековую книгу гаданий. Во вступлении к ней говорится: « Чаровник', в них же суть 12 главизн (глав-разделов), стихи, 12 опромётных лиц звериных и птичиих. Се же есть первое: тело свое хранити мертво; и летает орлом, и ястребом, и вороном, и дятлем, и совою, рыщут лютым зверем и вепрем диким, и волком, летают змием и рыщут рысию и медведем».

Между тем в другом месте «Слова»: «един лишь Изяслав (потомок Всеславов) изрони (в бою) жемчюжну душу из храбра тела». Склонность Автора к использо­ванию синонимов позволяет читать здесь «душу в дръзе (т.е. в дерзком, храбром) теле», как и полагают другие исследователи. И дело не в ошибке переписчика, а втом же самом чередовании на письме Ъ с безударной краткой У, обусловлен­ном восприятием на слух, о котором уже говорилось в объяснении мнимых «Дудуток». Поэтому написано, как видим, «друзе», но читается — все-таки, как и предполагается, — «дръзе».

Для дополнительной иллюстрации привожу примеры того, как звук, ранее передаваемый на письме нашим твердым знаком («Ь»), отразился в словах, за­имствованных на слух в языки финской группы: лЪжька «ложка» — lUzikka, окЪно — akkUna, тЪргЪ «торг, рынок» — tUrkU (так называется и современный портовый город в Финляндии). Сошлюсь на мнение лингвиста Ю.В.Откупщи­кова: «Когда-то в древности «ер» произносился как краткое [у], а «ерь» — как краткое [и]. Финское заимствование lusikka четко отражает это древнее произ­ношение». А могло ли быть иначе в произведении, Автор которого пообещал излагать «старыми словесы»? Можно сопоставить с другими славянскими и с балтийскими языками: др.-рус. члЪнъ «лодка» сболг. члУн и чеш. clUn; др.-рус. зег(Ъ) зица — с латыш. dzegUzite «кукушечка», пак(Ъ) ля (белорус. пакУлля) — с латыш. pakUlas и литов. pakUlos.

Откровенно говоря, очень уж странно воспринимается эта «вещая душа в дер­зком теле». И может ли быть оно «дерзким»? Чтобы развеять сомнения, вспом­ним, как Ярославна, стремясь к Игорю, хочет смочить раны «на жестоцем его теле». Имеется пояснение Памвы Берынды к слову жесток: «твердъ, сый крепокъ або мужный («крепкий или мужественный»)». Синонимический ряд — храб­рый, дерзкий, крепкий — мог относиться к понятиям не только «мужества», но и физического состояния героя. Это прослеживается даже через три века после «Слова» — в «Повести о взятии Царьграда турками в 1453 году»: «... множество людий вскочиша на то место, друг друга топчюще, тако же и грекы из града, и сечахуся лицем к лицу, рыкающе, акы дивии звери. И бе страшно видети обоих идрьзости и крепости... Амурат же некый янычанин, крепок сый телом, смешався з грекы, доиде Зустунея и начат сещи его люте».

Итак, «вещая душа в крепком теле». Что-то очень сильно напоминают... Неужели знаменитое речение Ювенала: в здоровом теле — здоровый дух? Бо­юсь, мы в очередной раз скорее отнесем образы «Слова» к воображаемому ми­фотворчеству, нежели к мировой культурной традиции. А почему? Генрих Лат­вийский писал свою «Хронику Ливонии» всего лишь сорок лет спустя, но ком­ментаторы смело отмечают: «Одной из составных частей стилистического наряда «Хроники» являются украшающие речь цитаты... По крайней мере в трех местах отмечены прямые цитаты из Горация и Вергилия... и еще несколько выражений, сильно напоминающих то Овидия или Варрона, то Корнелия Не­пота». Средневековая образованность предполагала познания не только в Биб­лии, и наш Автор вряд ли уступал в этом иноземцу. А если он был знаком с Менандром, то мог прочесть и Ювенала:

Надо молить, чтобы ум был здравым в теле здоровом,

Бодрости духа проси, что не знает страха перед смертью...

Что в состояньи терпеть затруднения какие-угодно...

(Перевод Д. С. Недовича и Ф.А. Петровского)

Выделенная первая строка из стихотворения Ювенала звучала по-латыни: «orandum est ut sit mens sano in corpore sano». В той же Византии, откуда Автор мог почерпнуть знание поэзии Менандра, широко распространялись сходные идеи гармонического развития человека, воплощенные в формуле: Kalos k'agathos— «красивый и добрый». Идеи, близкие средневековой церкви, — не случайно в светской по содержанию, но православной по духу литературе столь часты соответствующие фразеологизмы: «не токмо лепотою образною, но и душевными добродетелми украшена бысть»; «дивляшеся доброте ея и лепости, изрядному ея разуму». Сказано это о Роксане, жене Александра, причем «доб­рота и лепость» здесь переводятся: «здоровье и красота» — в «Александрии» (XV век).

Теперь прочтем отрывок о Всеславе в более полном объеме:

«Тому въ Полотскѣ позвониша заутренюю рано у святыя Софеи въ колоколы, а онъ въ Кыевѣ звонъ слыша. Аще и вѣща душа въ друзѣ тѣлѣ, нъ часто бѣды страдаше. Тому вѣщей Боянъ и пръвое припѣвку, смысленый, рече: «Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда Боша не минута!»

«В Москве к заутрене звонили, а на Вологде звон слышали» — исходя из характера этой созвучной пословицы в сборнике В.И. Даля, можно с большой степенью вероятности полагать, что в первом из предложений перед нами рас­крыта причинно-следственная связь: «преступление» (увоз в Полоцк новгород­ских церковных колоколов) и «наказание» (отсидка в киевской темнице). Во втором поясняется, что князь страдал, несмотря на здравый ум в здравом теле. В третьем, исходя из понимания «Божьего суда» Даниилом Заточником, — что эти страдания есть «наказание Господне» — за поругание Божьей церкви. Нельзя не восхититься столь компактным оформлением этих глубоких мыслей!