157
что их игра означает то, что они «всего лишь играют». Если описывать игру с точки зрения
играющего, то получится, разумеется, не преобразование, а переодевание. Переодетый не хочет
быть узнанным, он стремится предстать другим и таковым считаться. В глазах окружающих он
хотел бы не быть больше самим собой, а быть принятым за другого; следовательно, он не желает,
чтобы его угадали или узнали. Он играет другого, но так, как мы играем что-то в практической
повседневности; это значит, что мы просто притворяемся, меняемся и создаем видимость. Однако
тот, кто таким образом ведет игру, по видимости, отрицает преемственность с самим собой. На
деле же это означает, что для себя он эту преемственность фиксирует, а скрывает ее от тех, перед
кем представляется.
В свете того, что мы выяснили о сущности игры, подобное субъективное различение себя самого и
игры — в чем и состоит игра «на публику»— не может считаться подлинным бытием игры,
которая скорее уж представляет собой преобразование такого рода, что идентичность играющих
ни для кого не устраняется. Остаются лишь вопросы типа «что это должно значить, что здесь
подразумевается». Теперь больше нет играющего (или автора), остается только играемое.
И к числу того, чего более нет, относится прежде всего мир, в котором мы живем, как в нашем
собственном. Преобразование в структуру — это не просто перемещение в другой мир. Конечно,
игра играется в другом, замкнутом в себе мире. Но в той мере, в какой она образует структуру, она
каким-то образом обретает внутри себя свой критерий и не соразмеряется ни с чем из того, что вне
ее. Так, действие спектакля (в этом оно все еще полностью тождественно культовому действу),
безусловно, основывается на чем-то в себе; оно уже не допускает никаких сравнений с
действительностью в качестве скрытых критериев сходства изображаемого. Оно вышло за
пределы всякого подобного сравнения, а вместе с тем — и из сферы действия вопроса, было ли это
все на самом деле, ибо в нем звучит истина, более совершенная. Даже Платон, будучи самым
радикальным критиком бытийного ранга искусства из всех известных нам в истории философии,
при случае говорит о комедии и трагедии, не делая различия, происходят ли они в жизни или на
сцене.
15
. Ибо различие снимается, если человек умеет воспринимать смысл разыгрывающейся
перед ним игры. Радость, испытываемая от предлагаемого зрелища, в обоих случаях одинакова:
это радость познания.
Достарыңызбен бөлісу: |