Лекции по истории русского литературного языка

Период ІХ-Х вв. — это время сложения государственных объеди­нений в Приильменье и Поднепровье. К IX в. не восходит ни один из письменных памятников. Здесь сведения восстанавливаются по различным иноземным источникам. X в. уже отражен в письмен­ных памятниках, хотя и не в подлинниках, а в более поздних спи­сках. Это обязывает к осторожному анализу языка сохранившихся документов, но не дает основания к скептическому пренебрежению этими источниками.

Акад. И. И. Срезневский называет следующие памятники рус­ского литературного языка X в.:

а) «Договор Олега с греками»;

б) «Договор Игоря с греками»;

в) «Обязательная грамота Святослава»;

г) «Поучение и Слово философа»;

д) «Символ веры»;

е) «Десятинная грамота князя Владимира»;


литературного языка» (М., 1958). Трактовка вопроса Виноградовым во многом со­впадает с ранее высказанными Лариным положениями, отразившимися в его лек­ционном курсе. Приходится пожалеть, что не состоялась тогда дискуссия по во­просу о происхождении литературного языка, о полезности организации которой не раз говорил Ларин в те годы. По-своему эту проблему решает Н. И. Толстой в статье «К вопросу о древнеславянском языке как общем литературном языке юж­ных и восточных славян» («Вопросы языкознания», 1961, № 4). Прим. ред.
¹ См.: Срезневский И. И. Славяно-русская палеография ХІ-ХІѴ вв. Спб., 1885, с. 95.

ж) «Сборник установлений князя Владимира»¹.

Кроме того, Срезневский указывал на распространение грамот­ности и книжности в Киевской Руси в X в., заключая, что до нас дошли лишь единичные документы из большого рукописного на­следия того времени. Имеется также ряд косвенных свидетельств о наличии каких-то элементов письменности у восточных славян до принятия христианства. Так, в сказании черноризца Храбра «О письменехъ» говорится: «Прежде убо словѣне не имѣху книгъ, но чрътами и рѣзами чьтѣху и гатааху погани суще»¹ — «в древние времена славяне не имели книг, пока они были язычниками, они чи­тали и гадали по писанным и резным начертаниям».

Путешественники, географы и историки из западных стран, а также арабские неоднократно говорят о существовании письмен­ности у восточных славян: а) Дитмар Мерзебургский, германский епископ в конце X в., упоминает о надписях на языческих статуях; б) аль-Масуди, арабский географ, отмечает надписи на камнях; в) Ибн-Фодлан, описывая похоронный обряд, сообщает, что славяне ставили на могильном холме столб из белого тополя, на котором писали имя умершего и имя его князя; г) арабский писатель Ибн-Эль-Недимн в «Каталоге книг» (987) говорит о славянских надписях на дереве и приводит образец подобной надписи²; д) в конце XIX в. археологом В. А. Городцовым были найдены глиняные сосуды и об­ломки с письменными знаками типа рунических надписей; так, на Алекановском сосуде (найден в окрестностях села Алеканово Му­ромской волости, Рязанского уезда) имеется 14 знаков. Причем со­поставление со скандинавскими рунами дало лишь два совпадения: 1-й знак = а, 13-й знак = ч³. Эти факты подтверждают, что у восточ­ных славян до принятия христианства уже существовали разноо­бразные формы письма.

В житии св. Кирилла есть сообщение о том, что Кирилл (Кон­стантин) на пути к хазарам в 860 г. нашел в Корсуни евангелие и псалтырь, писанные «русьскыми письмены», и что он «чловѣка обрѣт глаголюще тою бесѣдою и бесѣдовавъ с нимъ в силу рѣчи приимъ своей бесѣдѣ прикладаа различною писмена гласнаа и со-гласнаа... въскорѣ начав чести и сказати и мнози ся ему дивляху»¹.

Но наиболее важным языковым источником X в. являются дого­воры русских с треками. Есть свидетельства византийских истори­ков о существовании договора 866-867 гг., но сам документ не дошел до нас. Обоснование его существования дал проф. М. Д. Приселков, а акад. Б. Д. Греков уже говорит о договоре без оговорок и сомне­ний². Сохранились тексты договоров от 907, 911³, 944 и 971 гг. Эти договоры давно привлекали внимание историков и лингвистов.

Историк права И. Ф. Эверс доказал, что тексты 907 и 911 гг. явля­ются не самостоятельными договорами, а частями одного договора. Разделение договора на две части Эверс объясняет тем, что в 907 г. еще шли предварительные переговоры о мире, а в 911 г. был заклю­чен мир и составлен договор⁴. Это мнение держалось до 1914 г., т.е. до того, как выступил акад. А. А. Шахматов со статьей о договорах с греками⁵. (Следует указать, что Д. Мейчик в 1915 г. снова поддержал взгляд Эверса⁶.)

Шахматов пришел к выводу, что извлечения из договора 911 г. были сделаны Нестором и помещены под 907 г. по хронологическим соображениям. Нестор предпринял попытку установить даты тех со­бытий, которые были известны лишь по преданиям: 945 г. — смерть Игоря, 912 г. — смерть Олега, 907 г. — поход Олега на Византию. О походе Олега нет исторических свидетельств, но все же большин­ство историков считает этот поход реальным фактом. Наиболее убедительным надо признать один аргумент Шахматова: в тексте договора 907 г. есть статьи, которые отсутствуют в договоре 911 г., однако второй текст договора содержит заглавия именно тех статей, какие «перенесены Нестором» в 907 г.

¹ Цит. по кн.: Срезневский И. И. Славяно-русская палеография ХІ-ХІѴ вв., с. 49.

² См.: Греков Б. Д. Киевская Русь. М., 1949, с. 119.

³ В некоторых исследованиях договор 911г. датируется 912 г.

⁴ См.: Эверс И. Ф. Древнейшее русское право. Спб., 1835.

⁵ См.: Шахматов А. А. Несколько замечаний о договорах с греками Олега и Иго­ря. — В кн.: Записки Неофилологического об-ва. Пг, 1914.

⁶ См.: Мейчик Д. Русско-византийские договоры. — «Журнал Министерства народного просвещения», 1915, сентябрь.

Эта блестящая и остроумная гипотеза Шахматова разделяется далеко не всеми. Большинство считает, что тексты 907 и 911 гг. пред­ставляют один договор, но в объяснении, как он был расчленен и почему, не все согласны с Шахматовым. Высказываются следующие соображения: так как известный нам текст «Повести временных лет» есть результат ряда компиляций, то возможно, что уже в ран­них сводах были приведены извлечения из договора, а не полный его текст. Возможно, что Нестор (или кто-либо другой), заметив по­вторения статей договора в своде, устранил дублирование цитат из договора 911 г. Это текстологическое объяснение было бы проще и убедительней. Впрочем, существенным основанием для сомнений в правоте гипотезы Шахматова является разный характер языка до­говоров 907 и 911 гг.

Срезневский утверждал, что подлинники договоров написа­ны по-гречески, а потом уже переведены на болгарский язык. Его аргументы таковы: наличие грецизмов, оставленных без перевода (харатья, грамота и т.д.); кальки с греческого: глава — «раздел до­кумента», златник — «золотая монета», проказа — «умерщвление», равно (неудачный перевод с греческого) — «список, копия» (равно другаго съвѣщания — «копия прежнего договора»).

Другое пояснение: в греческом тексте могло быть ётаіроО — «дру­жеского», которое по сходству произношения (то и другое читалось еіёгй) переписчиками заменено словом ётёроО — «другого». Отсюда и неправильный перевод равно другаго съвѣщания (вместо «ко­пия дружеского договора»). Путаница в употреблении местоимений объясняется тем же смешением переписчиками близких по звуча­нию слов: ѵрдѵ «вам, ваш» и гщгѵ — «нам, наш» (то и другое читалось ітїп); йцеїс, — «вы» и гщеїс, — «мы» (то и другое читалось ітїз).

Возможно, что некоторые искажения объясняются переводом в XI в. текста договора на кириллицу с глаголических текстов. Так, со всяком царем получилось вследствие неверного чтения с Иваном царем (т.е. с Иоанном Цимисхием) в глаголической записи договора.

В части договора 907 г., пропущенной в тексте 911 г., особенно драгоценны для историка русского языка следующие статьи:

«Да приходячи Русь слюбное (вместо слебное — «посольское») ем-лют, елико хотячи, а иже приходячи гости егда емлют мѣсячину на 6 мѣсяць, хлѣбъ, вино и мясо и рыбы и овощемъ. И да творят им мовь, елико хотят. Поидучи же Русь за ся, да емлють у цесаря вашего браш» но и якори и ужа и парусы и елико им надобе. И яшася греци. И рѣста цесаря и боярьство все: Аще прийдуть Русь бес купли, да не взимают мѣсячины. Да запретить князь сломъ своимъ приходящимъ Руси здѣ, да не творять пакости в селѣх, в странѣ нашей же. Приходяще Русь да витают у святого Мамы. И после(т) цесарьство наше и да испишут имена их и тогда возмуть мѣсячинное свое первое от города Киева и па(ки) ис Чернигова и ис Переаславля и прочий град(ы). И да входят в град одними вороты со цесаревымъ мужемъ без оружьа муж 50 и да творят куплю яко же имъ надобе, не платяче (платити) мыта ни в чем же»¹.

«Далее, русские послы должны получать по приезде (в Византию) по­сольские дары, сколько захотят взять, а русские купцы должны полу­чать месячное содержание на шесть месяцев (хлеб, вино, мясо, рыбу, плоды). И баню им надлежит топить столько раз, сколько они захо­тят. А когда отправляются назад (на Русь), должны получать у цесаря вашего пищу, якоря, снасти и паруса, сколько им надо. И согласились греки; но оба цесаря и бояре (византийские) потребовали, чтобы рус­ские не брали месячного содержания, если приедут без товаров, что­бы князь запретил послам своим, когда онц сюда приходят, учинять грабежи в стране Византийской. А жили бы русские в монастыре св. Мамы — туда будут посланы цесарем чиновники, чтобы переписать (всех приехавших) и после этого будут получать месячное содержание: сперва те, кто приехал из Киева, потом — кто из Чернигова, потом — из Переяславля и прочих городов. А в стольный город (Византию) вхо­дить русским (всем) в одни ворота без оружия с посланным от цесаря по 50 человек. И пусть торгуют, как хотят, без уплаты пошлин».

Простота и ясность синтаксической структуры языка догово­ра 907 г., так же как и приведенные словарные и грамматические элементы, ясно указывают на запись изустного договора, а не на перевод греческого текста. Проследим формулировку клятвенного скрепления договора, которая опровергает факт позднего перевода

(в середине XI в.) и вместе с тем подтверждает сохранение в тексте «Повести временных лет» выдержек из древнейших подлинных до­говорных записей X в.

В договоре 907 г. эта формула не приведена, а глухо упомянута: «А Олга водивше на роту и мужь его по рускому закону, кляшася оружьемъ своим, и Перуном богомъ своим, и Волосомъ скотьемъ богомъ» — «а Олега и дружину его приводили к присяге по русско­му закону: они клялись оружием своим и Перуном — своим богом, и Волосом — богом богатств». Во второй части договора 944 г. поме­щен отрывок присяги: «Да не ущитятся щиты своими и да посѣчени будуть мечи своими отстрѣлъ и от иного оружья своего». В заключе­ние договора описан обряд: «(А не крещении Русь) полагають щиты своя и мечѣ своѣ наги, обручѣ своѣ и (прочаа) оружья, да клянутся в всемь яже суть написана на харатьи сей». А выше пояснено: «И да заколенъ будеть своимъ оружьемъ [клятвопреступник]». Наконец, в заключительной части договора 971 г. эта формула языческой присяги русских князей и их дружины приведена полнее всего: «Да имѣемъ клятву [проклятье] от бога, въ его же вѣруемъ в Перуна и въ Волоса скотья бога и да будем колоти яко золото, и своимъ ору-жьемь да исѣчена будемъ».

Эти формулы и описания обряда не могли входить в состав гре­ческого протокола и потому не должны рассматриваться как пере­вод с греческого. Наибольшая полнота формулы в договоре 971 г. заставляет нас высоко оценивать значение этого источника как па­мятника русского языка X в., напрасно отвергнутого акад. С. П. Об­норским в его исследовании о договорах с греками'.

Остановимся на истолковании «темного места» в клятвенной формуле договора Святослава (971): «Да будем колоти (вар. золоти) яко золото» — 'будем колоты (исколоты, проколоты), как золото', т. е. как золотая пластинка (талисман, носимый на груди, как позже на­тельный крест), на которой пробивались, накалывались какие-либо знаки, «знамена» вроде родового клейма Рюриковичей.

Акад. В. М. Истрин в статье «Договоры русских с греками X в.» выдвинул гипотезу о позднем (в середине XI в.) переводе договоров с греческого. Его гипотеза основана на ложном утверждении о «ди­кости» русских в X в., о полном пренебрежении их к письменным документам, договорам, которые «русские варвары» будто бы так же легко нарушали, забывали, как и заключали¹. Истрин принимает положение Шахматова о том, что тексты 907 и 911 гг. составляют один договор.

В определении языка договоров в старых работах встречаются расхождения: Срезневский определяет язык договоров расплывча­тым термином «славянский язык», а Истрин (не лингвист) утверж­дает, что язык договоров есть язык русский, как и вообще язык всей летописи, но, конечно, в том смысле, что это литературный язык того времени, т.е. церковнославянский. От такого определения лингвист, понятно, откажется. Однако всеми признается несовер­шенство переводов.

Анализ договора 911 г. показывает, что здесь очень много «тем­ных мест». Именно на этом основании Истрин и строит свое пред­положение. По его мнению, договоры хранились в Византии и толь­ко в XI в., при Ярославе Мудром, были извлечены из архивов, при­везены в Киев и переведены здесь русскими книжниками. Эта ги­потеза Истрина явно несостоятельна. Во-первых, русские в X в. уже имели письменность и придавали большое значение договорам; во-вторых, порядок заключения договоров в Византии был установлен еще в ѴШ-ІХ вв. и строго соблюдался. (Договоры составлялись в двух экземплярах: на греческом языке и на языке второй догова­ривавшейся стороны. Следовательно, Русь получала два документа: греческий текст с подписью греческого императора и переводной.) Язык договоров с греками далеко не однороден, не может быть от­несен к одному времени и существенно отличается от языка юриди­ческих памятников середины XI в., например «Правды Ярослава».

Обнорский в статье «Язык договоров русских с греками» также считает, что договоры представляют собой перевод с греческого, причем один из них (911 г.) сделан болгарином, другой (944 г.) — русским книжником. Договоры 907 и 971 гг. Обнорский оставляет за рамками своего исследования.

¹ См.: Истрин В. М. Договоры русских с греками X в. — «Изв. АН. ОРЯС», 1925, т. 29.

Методика и итоги исследования Обнорского никак не могут удо­влетворить нас. Во-первых, он анализирует язык всех договоров вместе, поэтому трудно судить о языковых различиях, теряется хронологическая перспектива. Во-вторых, в целом ряде случаев Об­норский некритически следует традиции XIX в. (Шафарика, Микло-шича) в разграничении русских и церковнославянских элементов памятников. Кроме того, он анализирует только лексику и синтак­сис, отказываясь от рассмотрения фонетики и почти не привлекая морфологию. Непонятно, почему историк русского языка отдает предпочтение именно лексике и синтаксису, если тексты — перево­ды. Наиболее важны тогда именно данные грамматики, словообра­зования, словарного фонда, а не синтаксиса и лексического состава. Обнорский, возражая Истрину, говорит, что тексты внесены в ле­топись не по переводам XI в., а по переводам, современным их за­ключению. Язык договора 911г. архаичнее языка других договоров, а в целом язык всех договоров архаичнее языка летописи, однако Обнорский не сделал вывода о необходимости следующего из этих наблюдений: нельзя говорить о едином языке договоров.

Мы познакомились с историей разработки вопроса о договорах русских с греками. Теперь я изложу свое понимание этого вопроса.

Основы правильного анализа договоров созданы были фило­логами и историками в XIX в., и мы имеем только две специаль­но лингвистические работы, посвященные этим памятникам: это исследование, написанное более ста лет назад Н. А. Лавровским, учеником Срезневского, и статья С. П. Обнорского, написанная сравнительно недавно¹. Однако эти работы отнюдь не представля­ют собой исчерпывающих исследований памятников. Лавровский сделал очень много для объяснения самых трудных, «темных» мест в тексте договоров. Путем восстановления греческого оригинала и подыскивания параллелей в греческих документах, сохранившихся от VII—XI вв., он обосновал положение о переводном характере до­говоров. Хотя и Истрин и вслед за ним Обнорский объявили, что признание переводного характера документов является единствен­но правильным и неоспоримым выводом из всего длительного из­учения памятников, я считаю, что это неверно. Неоспоримых, хотя и частных, фактов, характеризующих эти документы в целом, го­раздо больше, чем одно, а само положение о переводном характере договоров с греками нуждается сейчас в значительных поправках и не может считаться неоспоримым.

«...Не точию просто словеснъ (словесы) и писанием и клятвою твер­дою кленшеся оружьем своим... По первому убо слову да умиримся с вами грекы', да любим друг друга от всеа душа и изволениа... Но под-щимся елико по силе на сохранение прочих и всегда лѣт с вами грекы исповеданием и написанием со клятвою извещаемую любовь непре-вратну и непостыжму (неподвижиму)».

Здесь же сообщается о соответствующей процедуре в Византии: «Приела Романъ и Костянтинъ и Степанъ слы к Игореви постро-ити мира первого. Игорь же глагола с ними о мирѣ. Посла Игорь мужѣ своя к Роману. Роман же созва боляре и сановники. Приведо-ша руския слы и велѣша глаголати и псати обоихъ рѣчи на харатьѣ». В присутствии бояр император приказывает, чтобы послы предло­жили свои условия договора, а затем византийские дипломаты из­лагают свои требования, и все это было записано.

То же самое находим и в ратификационной формуле договора Святослава (971); после изложения текста добавлено: «цесарь же радъ бысть и повелѣ писцю писати вся рѣчи Святославлѣ на хара­тью. Нача глаголати солъ вся рѣчи и нача писець писати». То есть для нас совершенно ясно, что в основе своей договор представляет собой протокол, запись изустных речей дипломатов той и другой стороны. Византийские дипломаты говорили по-гречески. Значит, те статьи, которые выражали претензии греков к русским, надо было перевести с греческого на язык второй договаривающейся стороны (пока ограничимся этой общей, не совсем ясной форму­лой). Что касается речи послов киевских князей, то они, конечно, не могли быть произнесены ни по-гречески, ни по-болгарски. Кня­жеские послы говорили на том языке, на каком говорили в Киеве князья, бояре, который понимал весь народ. Мы довольно уверенно можем сказать, что это был русский язык, и речи русских послов записывались дважды: в Константинополе писцами византийского императора и в Киеве писцами киевских князей. О том, что в Киеве писцы были уже в X в., свидетельствует текст договора 944 г., где есть статья, предложенная Византией, в которой говорится, чтобы киевские князья присылали (как это было заведено) списки своих послов и купцов с каждой партией. Без этого византийский импера­тор отказывался признавать их послами или купцами, явившимися с честными намерениями. Следовательно, и до 944 г. в Киеве письмо было хорошо известно и употреблялось в сношениях с Византией.

Если нет никаких сомнений в том, что записи речей дипломатов Олега, Игоря и Святослава в Киеве были сделаны на русском языке, то могут быть некоторые сомнения относительно точности передачи речи русских послов в записях, составленных в Византии. При дво­ре византийского императора, среди его переводчиков, чиновников для внешних сношений не обязательно был русский переводчик или чиновник, хорошо знавший русский язык. Но безусловно там были переводчики на старославянский (древнеболгарский) язык, и более того, значительная часть византийских дьяков, писцов, чиновников хорошо знали древнеболгарский язык. В этом сомневаться не при­ходится, потому что сношения с Болгарией были очень интенсивные и давние; нам хорошо известно, что при дворе византийского им­ператора на высоких должностях находилось очень много южных славян. Отсюда можно предположить, что если не все договоры, то во всяком случае ранние, а значит, и первый известный нам договор 911 г. в Византии мог быть записан писцом, который хорошо знал древнеболгарский язык, но совсем не знал или мало знал русский и его отличия от болгарского. Следовательно, можно допустить, что запись первого договора, сделанная в Византии, не совсем точно и прямо отражала речь русских послов, а приближала ее к нормам древнеболгарского литературного языка. С другой стороны, запись, сделанная в Киеве, была несомненно точна.

Но можно ли предполагать, что язык киевских дипломатов был чистым русским языком? Нельзя, потому что сношения русских с южнославянскими народами были такие же древние, как сношения Византии с Болгарией. Дипломатические, торговые и военные свя­зи, длившиеся много веков, не могли не отразиться в языке. Если в этом языке, как показывают договоры, довольно много византий­ских элементов, заимствованных из греческого дипломатического языка, то тем более в нем должны быть заимствования из тогдаш­него болгарского литературного языка. Невозможно представить себе, чтобы эти записи не имели ничего общего с древнеболгарским языком, даже если они были сделаны в Киеве, и следовательно, точ­но отражали язык русских дипломатов. Обе записи, вероятно, были довольно близки, но, понятно, византийская имела облик, более сходный с болгарскими документами, а киевская была ближе к об­щему тогдашнему русскому языку.

Обнорский поставил задачей своего исследования ответ на два вопроса, заданных Истриным в его работе 1925 г.: на каком языке написаны договоры? когда они были написаны — в X или XI в.? Нас не может удовлетворить такая постановка вопроса о языке догово­ров с греками. Здесь дело не только в том, чтобы помочь историкам более уверенно пользоваться этими документами, не сомневаться в их подлинности, но и в том, что договоры с греками, как правиль­но указал еще Срезневский, являются важнейшими памятниками русского литературного языка X в., притом первыми, какие нам из­вестны и с которых надо начинать историю литературного языка. Кроме того, это памятники, достаточно богатые по своему языко­вому и историко-культурному содержанию. Следовательно, все это ставит перед нами гораздо более важную задачу, чем та, которую ре­шал Обнорский: связать изучение договоров с греками с вопросом о происхождении и первом этапе развития русского литературного языка, с жизнью Руси в X в. и ее взаимоотношениями с другими на­родами, прежде всего с Болгарией и Византией.

Итак, язык договоров с греками — не только в их оригинальной части, но и в той части, которая является несомненным переводом с греческого — представляет для историка русского языка первосте­пенный интерес, и с изучения именно этих текстов надо начинать историю русского литературного языка. Более древних памятников мы пока не знаем; остальное, что сохранилось от X в., — это уже специфическая церковная литература, тоже не лишенная некоторо­го интереса, но по сравнению с договорами она должна быть ото­двинута на второй план. Таков «Символ веры», переведенный для Владимира в Корсуни, и «Церковный устав», тоже написанный в эпоху Владимира. Понятно, что договоры, затрагивающие широ­кий круг вопросов, связанных с военным делом, торговлей, с вну­тренним социальным бытом двух стран, представляют неизмеримо больший интерес. Поставив себе такую задачу, мы иначе будем об­ращаться с материалом, чем обращался Обнорский (основной ме­тод Обнорского — всячески упрощать себе поставленную задачу и после сложной операции упрощения давать как можно более про­стой категоричный ответ).

Начнем с того, что договоры датированы в летописи 907, 911, 944 и 971 гг. Еще Шахматовым доказано, что договоры 907 и 911 гг. представляют части одного целого. Поэтому Обнорский говорит уже только о трех договорах. Но он и на этом не останавливается. Договор Святослава 971 г. очень короток, поэтому Обнорский от­брасывает и его; остаются два договора — еще проще. Всем ясно, что «краткость» — это неубедительный довод. Если бы в договоре было строчки две, можно было бы обойти его, но это целая страни­ца в издании летописи (31 строка, не считая 8 вводящих строк). Ис­следуя два оставшихся договора, Обнорский стоит перед вопросом: на каком же языке они написаны — на древнеболгарском или древ­нерусском? Раз в этом споре пока не найдено приемлемого для всех решения, то Обнорский предлагает «суд Соломона»: один — бол­гарский, другой — русский, т.е. договор 911 г. болгарский, а 944 г. русский. Таковы выводы, а в ходе исследования он показывает, что в обоих договорах язык однороден, без существенных различий. Те же единичные факты, на которые он пытается опереться, чтобы подчеркнуть различие языка этих договоров, допускают другой вы­вод. У Обнорского истолкование этих фактов несостоятельно, фак­ты приведены неудачно. Договор 911 г. написан, по его мнению, на древнеболгарском языке, но этому мешают статьи, помещенные под 907 г. Если Обнорский признал (вслед за Шахматовым и Ис-триным) договоры частями одного целого, то это обязывает его до­говор 911 г. рассматривать вместе с отрывками, помещенными под 907 г., потому что они пропущены в тексте 911 г. Но Обнорский не делает этого. Обходя статьи, которые записаны под 907 г., он счи­тает их просто более свободной передачей текста договора, сделан­ной летописцем. Почему? Потому что там встречаются формы, раз­рушающие все построение Обнорского, например, деепричастия на -чи — приходячи, хотячи, поидучи, которых в дальнейших ста­тьях нет. Для признания языка договора болгарским это является камнем преткновения — в болгарском деепричастных форм нет и никогда не могло быть. Они могли быть только русскими. В статьях, помещенных под 907 г., есть еще несколько русских конструкций и такие полногласные формы, как городъ, городомъ, вороты. По­добных явно русских форм в тексте 911 г. нет, значит, Обнорскому удобно не рассматривать эти статьи, решая вопрос о языке договора 911 г. Но это вольное или невольное злоупотребление.

Мы можем и должны изучать договоры 907-911 гг. вместе, как единое целое, и тогда мы увидим, что в тексте есть много таких яв­ных русизмов, которые могли оказаться в договоре только в том случае, если он был не переводом, а записью речи русских послов, как оно и было для большей части этого текста, ибо там больше ста­тей, исходящих от русской стороны, больше претензий русских, чем греческих. Но даже исключив статьи 907 г., Обнорский не мог не видеть русизмов в тексте договора 911 г. Однако он находит им та­кое простейшее объяснение: это позднейшие искажения текста до­говора в летописи при переписке или редакторские изменения пер­вичного текста, в котором русизмов якобы не могло быть. Почему? Потому что Обнорский уверовал в то, что это перевод с греческого от начала до конца. А так как его выводы необоснованны и должны быть решительно отклонены (за это говорит все описание проце­дуры заключения договора), значит, мы должны считать, что язык договора 911г., так же как язык договора 944 г., не является ни чисто русским, ни древнеболгарским, а является языком со множеством элементов древнеболгарского, хотя должен быть признан в своей основе русским языком. Такое объяснение я считаю правильным, и оно относится не только к договору 944 г., как говорит Обнорский, а ко всем сохранившимся договорам — 911, 944 и 971 гг. В основе этот язык русский; в тех статьях, которые записаны с речей русских послов, он чисто русский, а там, где дан перевод речей греческих послов, в нем больше болгаризмов, потому что переводчик, не нахо­дя в русском языке сложившихся форм, выражений, необходимых оборотов, прибегал к известным ему древнеболгарским словам. Возможно и такое объяснение, что в руках летописца была не толь­ко запись русских статей договора, сделанная в Киеве, но и перевод византийских статей, сделанный в Византии писцом-болгарином.

Объяснение неоднородности языка договоров надо искать не в том, что первоначальный текст подвергался значительным измене­ниям, редакционной переработке под пером летописца или пере­писчика текста летописи, а в том, что эти договоры представляют собой механическое соединение записей речей русских послов и перевода записей речей греческих дипломатов, который не всегда, может быть, был сделан на Руси.

Рассмотрим теперь подробнее взаимоотношение текстов трех до­говоров. Это проиллюстрирует те положения, которые я до сих пор высказывал. Кроме того, это позволит ответить еще на один важ­ный вопрос — можно ли считать, что на протяжении X в. русский язык очень изменился (Обнорский утверждает, что разница между языком договоров 911 и 944 гг. объясняется хронологически, что в тексте 911г. язык еще имел очень архаический облик, а в тексте 944 г. он уже близок к языку XI в. Такое предположение о существенном изменении языка на протяжении 30 лет маловероятно.)

Для изучения вопроса о том, как, в каком направлении развивал­ся русский язык на протяжении X в. (или совсем не изменялся и не развивался?), чрезвычайно благоприятным является то обстоятель­ство, что значительная часть договора 911 г. повторяется в договоре 944 г., причем не только содержание, но и форма. Однако уже на­перед можно сказать, что полного тождества текстов, полных тек­стуальных совпадений имеется относительно мало, а значительно чаще те же самые положения, те же самые юридические требования и установления в тексте 944 г. излагались в несколько иной форме по сравнению с тем, что было в 911 г. Это касается не только давно установившихся и хорошо выработанных формул начала и конца договора; совпадения, и даже текстуальные, имеются также и в сре­динных частях, там, где выражается особое для каждого документа содержание. Между этими двумя договорами и последним, 971 г., совпадений очень немного, и они как раз относятся только к форму­лам, что объясняется историческими условиями заключения дого­воров. Договоры 911 и 944 гг. завершили удачные походы русских на Византию. Византия, которая платила огромные контрибуции, шла на уступки, оговаривала в договорах самые жизненные, важные для ее дальнейшего государственного и экономического существования условия. Договор 971 г. заключен после неудачного похода Святос­лава, когда он был почти разбит. Договор этот содержит только обя­зательства русских по отношению к византийцам и никаких обяза­тельств византийцев по отношению к русским, кроме разве одно­го — прекратить войну. Это резкое различие ситуаций, изменение соотношения сил и объясняет отсутствие больших совпадений в до­говорах, в отличие от близости двух первых договоров.

Рассмотрим ряд совпадений в договорах. Начнем с текста 907 г. — части первого сохранившегося договора.