Литература нравственного сопротивления 1946-86 г г. Лондон, "overseas",1979. Москва, "

вот с чего: в СП срочно приняли 600 периферийных литчиновников -- директоров

областных издательств, редакторов партийной печати. В Москве членом СП, а

затем и руководителем его стал политический редактор "Правды" Юрий Жуков,

громивший все и вся.
Чиновников принимали скопом, "на вес", чтобы чаша весов прочно

склонялась на сторону конформизма и сталинской практики. Чтобы Паустовский,

Тендряков, Каверин и еще 150 писателей-прогрессистов никогда более не смогли

завоевать не только большинства, но даже слабого одобрения...

Отталкивать чужих и выгораживать своих стало главным делом

автоматчиков...

Секретариат СП РСФСР, конечно, не утвердил исключения разоблаченного

провокатора Эльсберга из Союза писателей...

Цветет в Тбилиси алыча

Не для Лаврентий Палыча...

-- помним, горланила в свое время улица. Теперь алыча цвела уж и не для

Лаврентий Палыча, и не для Вячеслав Михалыча. Однако не изменилось ничего.

Ровным счетом ничего!

Она цвела для других "номенклатурных" Змей-Горынычей, Сергеичей,

Иванычей.

Но не для русской культуры. Не для России.

Несмотря на героизм, муки, жертвы литературы сопротивления, по-прежнему

не для России!..

Эльсберга услали на полтора года в Ташкент, вслед за Симоновым, пока

улягутся страсти; вперед вытолкали молодого поэта Федора Белкина. Грибачев и

другие писали восторженные предисловия к его книгам. Его удостаивали чести

печататься в новогодних номерах газет. В новогоднем номере "Литературной

газеты" за 1959 год опубликовали, к примеру, такие его стихи:

...Душевные речи в труде повторимы.

Мы дальше стремимся путем Ильича.

Мы партии верим, дела ее зримы, --

Мы с партией вместе -- плечо у плеча...

Я привел эту деревянную строфу потому, что она имела любопытное

продолжение.

Федор Белкин, который, как цепной пес, бросался на Маргариту Алигер, на

Эренбурга, да что там какой-то Эренбург, даже Пушкина назвал "придумкой

столичной интеллигенции". Белкин до того разгулялся, что решил повторить все

эти погромные идеи перед телекамерой.

И тут произошло осечка. Один старый следователь из Минска случайно, в

московской гостинице, увидел выступление Федора Белкина. И ахнул...

Оказывается, он 15 лет искал Федора Белкина, начальника окружной

гитлеровской жандармерии, лично, из револьвера расстрелявшего сотни партизан

и евреев.

Открылось ддя всех вдруг поразительное единство указаний гитлеровских

жандармов и хрущевских идейных установок.

12. ВОСКРЕШЕННЫЙ БАБЕЛЬ

В дни правительственного шельмования книг, вдохновленных антисталинским

годом, в "Литературной газете" появилась необъяснимая, на первый взгляд,

статья. "Литературке" было приказано вторично похоронить Бабеля.

Как известно, Бабель погиб в сталинских лагерях. Только-только

официально реабилитирован, переиздан и вдруг -- снова окрещен черным по

белому... предателем. Лютова из "Конармии", прототипа автора, сравнили с

Мечиком, погубившим партизанский отряд. Хула эта позднее перекочевала из

газет в "серьезные исследования". (В. Перцов. Писатель и новая

действительность, изд. 2, дополн., Москва, 1961 стр. 102.)

Почему? В чем дело? Правая рука не ведала, что делает левая? Ведала...

Оказалось, сталинская машина совершила грубейший просчет. Каратели

шельмовали новую литературу: Дудинцева, Гранина, Александра Яшина и других.

Возродили политику "выжженной земли".

И тут... заработала советская классика, в свое время вместе с авторами

затоптанная, но вновь в годы развенчания Сталина воскресшая. Переизданная.

В 1957 году, после бесчисленных проволочек вышел в свет Исаак Бабель.

Почти одновременно с ним -- Андрей Платонов. Позднее других -- Михаил

Булгаков. "Крамолу" вытолкали в дверь, а она -- в окно. Хватились

литературные каратели, да поздно... Джинн, выпущенный из бутылки, помог

духовно окрепнуть новьм поколениям.

Воскрешенный Бабель вышел с предисловием Эренбурга... "В эпоху, когда

рождались романы-реки, -- писал Эренбург, -- в эпоху инфляции слов он

(Бабель) более всего боялся многословия. Он был реалистом в самом точном

смысле слова. Новелла "Гедали" родилась из дневниковой записи: "Маленький

еврей-философ. Невообразимая лавка -- Диккенс, метлы и золотые туфли. Его

философия: все говорят, что они воюют за правду, и все -- грабят..."

Предисловие Эренбурга в 66-м году, при втором посмертном издании

Бабеля, вырывали из готового тиража как контрреволюцию. Сжигали по акту в

присутствии официальных лиц.

Появилось новое предисловие Лидии Поляк, профессора МГУ. С чего начала

она свое предисловие -- маленькая, болезненная, запуганная Лидия Поляк? С

фразы: "Писать о Бабеле трудно!" Еще бы! "Главный вопрос Бабеля, главная

тема, -- мужественно признала все же в конце статьи Поляк, -- имеет ли

человек право на насилие во имя революции, имеет ли право на бесчеловечность

во имя правды и человечности?"

Она приводит даже дневниковую запись 20-го года: "Буденновцы несут

коммунизм, бабка плачет".

Рассказ "Гедали" -- главный духовный нерв творчества Бабеля. Позднее те

же вопросы поставит и Пастернак в "Докторе Живаго" -- оправданна ли

революция, если она оставляет за собой миллионы трупов, слезы и отчаяние

десятков миллионов? Если нескончаемая резня уносит цвет нации, а к власти

прорывается, по обыкновению, подлейший, по локти в крови...

Не будем развивать этой темы, достаточно очевидной; остановимся на том,

что с предельной отчетливостью, возможно, не осознавал даже Бабель,

мудрейший Бабель. Ибо существуют исторические горизонты, которые

ограничивают взгляд современников.

"Летопись будничных злодеяний теснит меня неутомимо, как порок сердца",

-- пишет Бабель в рассказе "Путь в Броды", где буденновцы саблями рубят

сопл, чужие соты, чтобы пограбить.

Жесток и злобен эскадронный Трунов, который стреляет в своего солдата.

В "Письме", одном из рассказов, которым открывается сборник, крестьянский

паренек-буденновец Курдюков, оставивший дома любимого коня, просит с

деревенской учтивостью свою мать, чтобы коню мыла "беспременно передние ноги

с мылом".

А затем с тем же лаконизмом сообщает, как они "кончали папашу", т. е.

его, Курдюкова, родного отца, служившего у белых. А вообще, -- философствует

боец Красной армии Курдюков, -- мы увидели, что "тыл никак не сочувствует

фронту и в ем повсюду измена и полно жидов, как при старом режиме..."

В рассказе "Берестечко" заподозрили в измене старика, и вот казак

"Кудря правой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика, не

забрызгавшись".

Буденновец Матвей Павличенко охотно рассказывает о том, как он потоптал

барина Никитинского: "Стрельбой, -- я так выскажу, -- от человека только

отделаться можно: стрельба -- это ему помилование... Но я, бывает, себя не

жалею, я, бывает, врага час топчу или более часу, мне желательно жизнь

узнать, какая она у нас есть..." ("Жизнеописание Павличенки Матвея

Родионыча")...

Но, может быть, это стихийная жестокость очерствелых солдат,

озверелость голытьбы? Увы, эти будничные злодеяния насаждаются революционным

руководством, прославленными деятелями эпохи Буденный в рассказе "Комбриг

два" говорит заслуженному комбригу Колесникову, чтоб выбил поляков из

городишка. "А побежишь -- расстреляю, -- сказал командарм, улыбнулся и отвел

глаза в сторону начальника особого отдела.

Слушаю, -- сказал начальник особого отдела".

Это вот буденновское "расстреляю" да "улыбнулся" пострашнее даже

садизма одичалого буденновца.

Предвещают они России новое и неслыханное взаимоистребление; явственно

проглядывает это и в той легкости, с которой произносит Буденный свое

"расстреляю", и в спокойном "слушаю" неулыбчивого начальника особого

отдела...

Комбриг Колесников уничтожил поляков. Он едет далее, впереди бригады, и

вот как пишет об этом Бабель: "...В тот вечер в посадке Колесникова я увидел

властительное равнодушие татарского хана..."

Авторы предисловий и исследований о Бабеле пишут о контрастах быта и

что сближение контрастов -- один из главных творческих приемов Бабеля. Да,

конечно! Но в этом только средство впечатляюще-ударно сказать о боли,

которая теснит сердце.

Зрелище набирающих силу татарских ханов страшит Бабеля. Новоявленные

ханы глумятся уж не только над врагом, но и над своими отцами и братьями --

деревенскими мужиками.

Вот пришли, скажем, мужики (в рассказе "Начальник конзапаса", в котором

автор не изменил даже подлинной фамилии героя), пришли жаловаться на судьбу.

Отбирают у них коней, пахать не на чем. На крыльцо вышел начальник штаба.

"Прикрыв воспаленные веки, -- пишет Бабель, -- он с видимым вниманием

слушает мужичьи жалобы. Но внимание его не более как прием. Как всякий

вышколенный и переутомившийся работник, он умеет в пустые минуты

существования полностью прекратить мозговую работу. В эти немногие минуты

блаженного бессмыслия начальник нашего штаба встряхивает изношенную

машину..."

Так и на этот раз с мужиками...

В рассказе появляется Дьяков из "Дневника": "Коммунист... хитрец,

враль, живописнейшая фигура", -- записал о нем в дневнике Бабель. Этот

Дьяков и не вздумал вникать в смысл крестьянских жалоб: "...взметнув оперным

плащом, исчез в здании штаба".

Новоявленные татарские ханы недолюбливают интеллигентов и не мешают

бойцам презирать их и расправляться с ними. "Какой паршивенький!" --

восклицает Савицкий, начдив шесть из рассказа "Мой первый гусь". "Шлют вас,

не спросясь, -- говорит он автору, -- а тут режут за очки..."

Афонька Бида, застреливший своего смертельно раненного товарища,

обращается к автору, который не смог застрелить человека: "Жалеете вы,

очкастые, нашего брата, как кошка мышку..." (Смерть Долгушева")

"Ты без врагов жить норовишь, -- уличает интеллигента командир

эскадрона Баулин. -- Ты к этому все ладишь, без врагов?.."

Автору невмоготу. Вернувшись в редакцию "Красного кавалериста", он

сидит, тоскует. "Смутными поэтическими мозгами переваривал я борьбу классов,

когда ко мне подошел Галин (один из работников редакции. -- Г. С.) в

блистающих бельмах.

-- Галин, -- сказал я, пораженный жалостью и одиночеством, -- я болен,

мне, видно, конец пришел, и я устал жить в нашей Конармии" ("Вечер").

Максим Горький защитил Бабеля, на которого кинулся с шашкой наголо

Семен Буденный. "Исаак Бабель, -- сказал Горький, -- украсил своих героев

"лучше, правдивее, чем Гоголь запорожцев". А писателю Всеволоду Вишневскому,

бывшему буденновцу, не принявшему "Конармии" Бабеля, Горький отрезал так,

что тому запечатлелось на всю жизнь, возможно, повернуло его жизнь: "Такие

вещи, как Ваша "Первая конная" и "Конармия" Бабеля, нельзя критиковать с

высоты коня".

Бабель, однако, не считал, что он "украсил своих героев", "что я видел

у Буденного, то и дал, -- демонстративно заявил он. -- Я не умею

придумывать... На моем щите вырезан девиз -- подлинность".

Но в таком случае является ли это социалистическим реализмом? Не

отцеженная, порой дико-звериная -- "несбалансированная" подлинность.

И как в таком случае растолковать народу позицию Горького --

родоначальника социалистического реализма?.. Критика была поставлена в

трудное положение и объяснила это так: "Горьковские слова о том, что Бабель

внутренне украсил бойцов, романтически идеализировал их, -- остаются в силе.

Эта романтическая идеализация выражается в том, что конармейцы при всех

пороках выступают в ореоле борцов за всечеловеческую абстрактную

справедливость, за некую неосмысленную правду жизни".

Прошло время. "Неосмысленная правда жизни" осмыслилась вполне. С

горечью заметила Евгения Гинзбург в "Крутом маршруте", оглядывая в тюремной

камере своих бывших "идейных противниц", теперь таких же зэчек, как она:

"Как относительны все человеческие системы взглядов и как, наоборот,

абсолютны те страшные муки, на которые люди обрекают друг друга".

...После "Конармии" Бабель опубликовал "Одесские рассказы", пьесу

"Закат" и другие произведения. Когда читаешь все рассказы подряд, поражает

нравственная общность многих героев конармии и одесских налетчиков.

Главарь одесских бандитов Фроим Грач сидит под дверью публичного дома,

ждет будущего зятя (рассказ "Отец"). "Почтение, Грач, -- сказал Иван

Пятирубель, -- какая-то женщина колотится до твоего помещения..."

"Колотилась" дочь Фроима Грача -- Баська. Ее надо было выдать замуж. Жених

оказался в публичном доме. Хозяйка публичного дома "придвинула стул Фроиму,

и он погрузился в безмерное ожидание. Он ждал терпеливо, как мужик в

канцелярии. За стеной стонала Катюша и заливалась смехом". Фроим Грач ждал

до часу ночи, а потом пошел договариваться с Беней Криком -- завидным

женихом.

А вот, казалось бы, совсем другой эпизод. Из "Конармии". Рассказ

"Вдова". Умирает полковой командир Шевелев, рядом его жена Саша. И Левка,

кучер начдива. Он сидел рядом с умирающим, жевал мясо. "Кончив мясо, --

пишет Бабель, -- Левка облизал губы и потащил Сашку в ложбинку: "Саш! --

сказал он, дрожа... все одно в грехах, как в репьях. Поддайся, Саш, --

отслужу хучь кровью... Век его прошел, Саш..." А рядом слушает это еще не

умерший командир.

Есть ли какая-либо разница в нравственном обличье буденновца и главаря

одесских бандитов?

Одесские бандиты, надо сказать, не трогали голытьбу и грабили одесских

богачей. "Подкладка у краденых кошельков из слез", -- говаривали они.

А буденновцы?

Вот самое точное и авторитетное свидетельство, которое только может

существовать. Высшая власть -- Г. Орджоникидзе и М. Тухачевский -- сообщает

В. И. Ленину и главкому С. С. Каменеву: "Начиная с Воронежа, Конная армия не

получала жалованья и не имела надлежащего продовольственного аппарата.

Почему и приходилось заниматься самоснабжением, что при условии обычной

скученности Конной армии, конечно, не могло пройти безболезненно для

населения".

Вдумаемся в эти осторожные штабные фразы: "...приходилось заниматься

самоснабжением..." и "...не могло пройти безболезненно для населения..."

Сколько за ними неизбежных, как сказали бы теперь, запрограммированных,

"будничных злодеяний": зверски порубленных стариков, поджогов, насилий над

русским и украинским селянством, над обездоленными еврейскими местечками,

вырезанными и белыми поляками, и красными казаками...

Основа заложена, а дальше уж как камень с горы...

Зверское самоуправство "ханов", привыкших, как мы видели, самолично

казнить и миловать. И пример конникам, и стимул.

Невидимый штандарт, реявший над войсками, -- призыв к "экспроприации

экспроприаторов", непонятные слова которого политработники переводили точно:

"Грабь награбленное!"

К конармейцам, как известно, то и дело присоединялась "вольница" Махно

и других атаманов. Бандиты и полубандиты то примыкали к красным, то уходили

от них с легкостью: расхождения были политические, атаманские, а не

нравственные... Что касается нравственности, то, как сказал Афонька Бида

после того как на Волыни порубили ульи, как людей: "Нехай пчела перетерпит.

И для нее, небось, ковыряемся..."

"Неистребима людская жестокость", -- жаловался И. Бабель 66. Долго еще

в искусстве, и даже в кино, контролируемом государством с особой

тщательностью, сочилась крестьянская тоска: "Белые пришли -- грабят, красные

пришли -- тоже, понимаешь... Куда бедному крестьянину податься?..*

...Нельзя не заметить и известного сходства-различия между красными

конниками Буденного и одесскими ворами, описанными Бабелем.

тому же талантливы, блестяще изобретательны. Вспомните свадьбу в рассказе

"Король". Налетчики гуляют на свадьбе, а новый пристав -- новая метла,

которая, как известно, чисто метет, -- решил устроить облаву и поймать сразу

всех одесских воров.

Полицейские, направившиеся ловить сподвижников Бени Крика, отошли шагов

на пятнадцать от своего участка, и тут участок загорелся. Так задумал Беня.

"Городовые, тряся задами, бегали по задымленным лестницам и выкидывали

из окон сундучки. (...) Пожарные были исполнены рвения, но в ближайшем кране

не оказалось воды. Пристав -- та самая метла, что чисто метет, -- стоял на

противоположном тротуаре и покусывал усы, лезшие ему в рот. Новая метла

стояла без движения.

Беня, проходя мимо пристава, отдал ему честь по-военному.

-- Доброго здоровьичка, ваше высокоблагородие, -- сказал он

сочувственно. -- Что вы скажете на это несчастье? Это же кошмар... -- Он

уставился на горящее здание, покачал головой и почмокал губами.--

Ай-ай-ай..."

Картинные налетчики Бабеля, между тем, просто старомодны, наивны со

своим "воровским кодексом", "воровской честью" или, скажем, непримиримостью

к доносчикам, на которых они не жалели пули.

Одноглазый Фроим Грач, истинный глава сорока тысяч одесских воров, не

мог и представить себе, что его застрелят просто так, без суда и следствия,

когда он придет в ЧК для переговоров.

Усадят уважительно, угостят коньяком, чтоб был разговорчивее, а потом

отведут на черный двор... Что мотив убийства может быть таков: "...Мы --

государственная власть... Зачем нужен этот человек в будущем обществе?"

Смущен и герой Бабеля одессит Боровой, чекист, знавший, что Фроим Грач

-- это "эпопея, второго такого нет..." Смущен, видно, как и автор...

Понадобилось полвека -- лишь у следующих поколений узников ЧК-- КГБ могло

созреть четкое представление о подлинных мотивах превентивного убийства:

"Оказывается, при фашистах мафия прекратила существование. Впрочем, так оно

и должно быть... Личная то ли диктатура, диктатура ли то

административно-партийной олигархии, она считает организованную преступность

своей прерогативой и не терпит конкуренции".

Как видим, если налетчики Бабеля по своему нравственному облику и

близки казакам-буденновцам, убить и реквизировать -- дело буднее для тех и

для других, -- то уж с государственной властью их и сравнивать нельзя. Тут

они -- просто рыцари чести...

В сборнике Бабеля издания 1936 года опубликованы рассказы "У батьки

нашего Махно" и "Иван-да-Марья", которые в послевоенных изданиях опущены.

Почему?

У батьки нашего Махно насилуют женщину. Шестеро конников. "Мальчонок

ничего, бывает, что и по двадцать насильничают.

Все просил он, "мальчонок", чтоб и его допустили: некоторые уже и по

второму разу приступили. А допустили -- отказался. "Нет, говорю, Матвей

Васильевич, не желаю я опосля Васьки ходить, всю жизнь плакаться".

Мастерский и по выбору рассказчика, наивно-дурашливого "мальчонка", и

по языковой структуре, страшный обыденностью происшедшего, рассказ этот

единственный из всего "военного цикла" Бабеля -- забыли, похоронили,

доподлинно подтверждая тем самым, что описанное в нем происходило не только

у батьки нашего Махно...

Одесские рассказы пронизаны, по счастливому выражению И. Смирина,

иронической патетикой. Это -- подходы к правде: вся проза Бабеля пронизана

иронической патетикой.

Это -- глубокая правда, если, разумеется, не упускать из виду

сказанного в начале главы: "Конармия" для читателя пятидесятых годов была

иной, чем, возможно, и для самого автора, которому импонировала сила

легендарных конников ("Мы красная кавалерия, и про нас Былинники речистые

ведут рассказ", -- четверть века пела Россия горделиво); ярость разбуженной

стихии и страшила, и влекла к себе писателя, а исторические горизонты

застилал горький дым революционных иллюзий и узаконенных, во имя светлого

будущего, расправ...

Иллюзии развеивались, страх -- крепчал. Думаю, и это, а не только

преодоление литературных традиций начала века, традиций Белого и Ремизова,

было причиной переделок ранних рассказов. Буденновцы рубили не саблями, а

подметными письмами; пришлось, чтоб отсрочить гибель, даже восславить на 1-м

съезде писателей Иосифа Сталина, заклятого врага мудреца Гедали...

И тем не менее совершенно очевидно: Бабель, как и Блок, принял

революцию, но отшатнулся от нее, когда взглянул в глаза ее.

Оба крупнейших художника России не смогли вынести ее "будничных

злодеяний", и один умер, а другой замолчал на годы.

Да, у Бабеля уплотненная, стреляющая фраза, короткие рассказы обладают

ударной силой. Можно поистине часами говорить о его лексике, его ритмике, о

сленге, о языке бабелевских героев -- сплаве лексических стереотипов

революции, канцелярских или "исторически-возвышенных", и -- народной

деревенской образности и сочности речений; но обратимся к главному. Два

великих и совершенно разных художника, принявшие революцию, в ужасе

отпрянули от нее, едва ощутили на себе и на окружающих ее дыхание.

Блок и Бабель. Две судьбы. Два приговора революции "будничных

злодеяний... "

...И еще одно обстоятельство, упустить которое значит, на мой взгляд,

упустить Бабеля, не понять его.

Пронзительная жалость к крестьянину (в России простая женщина редко

скажет "я его люблю", а -- "я его жалею"), жалость к мужику, над которым

глумится напившаяся кровью орда, жалость к обездоленной интеллигенции, к

вырезанным наполовину, обворованным польским евреям, эта любовь-жалость к

измученному войной и грабежами люду становится сквозным и эмоциональным

мотивом всего творчества Бабеля.
Именно эта пронзительная любовь-жалость и заставила его обратиться к

теме уничтожения крестьянства, ставшей роковой для Бабеля: более четверти

века НКВД-МГБ скрывало от читателя гениальную прозу Бабеля, которая ныне

сделала писателя родоначаьником бабелевского направления в литературе о

крестьянстве, направления, которое в русской прозе выжило, прорвалось после

войны "Рычагами" Яшина.

А позднее -- и не только "Рычагами..." Но этот разговор еще впереди.

Пока же отмечу, что политика выжженной земли и в этот раз, в пятьдесят

седьмом погромном году, не привела к успеху, хоть и зашептались в Союзе

писателей, озираясь, -- сколь несчастливы для России годы, завершающиеся

семеркой: 7-й, 17-й, 27-й, 37-й, 47-й, наконец, 57-й...

Какая-то зловещая семириада!..

Одно утешало: зазвучал Бабель. И чем неистовее глумились над новыми

талантами каратели, тем сильнее звучал он, воскрешенный классик, тем

современнее.

ДЕСЯТИЛЕТИЕ СОЛЖЕНИЦИНА

(На подступах к Солженицыну)

препоны новая литература, которая, кроме собственного значения, имела еще и