Джером Д. Сэлинджер. Над пропастью во ржи

16

Было около двенадцати, когда я кончил завтракать, а встретиться с

Салли мы должны были только в два, и я решил подольше погулять. Эти две

монахини не выходили у меня из головы. Я все вспоминал эту старую

соломенную корзинку, с которой они ходили собирать лепту, когда у них не

было уроков. Я старался представить себе, как моя мама или еще кто-нибудь

из знакомых - тетя или эта вертихвостка, мать Салли Хейс, - стоят около

универмага и собирают деньги для бедных в старые, потрепанные соломенные

корзинки. Даже представить себе трудно. Мою маму еще можно себе

представить, но тех двоих - никак. Хотя моя тетушка очень много занимается

благотворительностью - тут и Красный Крест, и всякое другое, - но она

всегда отлично одета, и когда занимается благотворительностью, она тоже

отлично одета, губы накрашены и все такое. Я не мог себе представить, что

она могла бы заниматься благотворительными делами, если б пришлось надеть

монашескую рясу и не красить губы. А мамаша Салли! Да она бы согласилась

ходить с кружкой, собирать деньги, только если б каждый, кто дает деньги,

рассыпался бы перед ней мелким бесом. А если бы люди просто опускали

деньги в кружку и уходили, ничего не говоря, не обратив на нее внимания,

так она через час уже отвалила бы. Ей бы сразу надоело. Отдала бы кружку и

пошла завтракать в какой-нибудь шикарный ресторан. Оттого мне и

понравились те монахини. Сразу можно было сказать, что они-то никогда не

завтракают в шикарных ресторанах. И мне стало грустно, когда я подумал,

что они никогда не пойдут завтракать в шикарный ресторан. Я понимал, что

это не так уж важно, но все равно мне стало грустно.

Пошел я на Бродвей просто ради удовольствия, я там сто лет не был.

Кроме того, я искал магазин граммофонных пластинок, открытый в

воскресенье. Мне хотелось купить одну пластинку для Фиби - "Крошка Шерли

Бинз". Эту пластинку было очень трудно достать. Там все про маленькую

девочку, которая не хотела выходить из дому, потому что у нее выпали зубки

и она стеснялась. Я слышал эту песню в Пэнси у одного мальчишки, он жил

этажом выше. Хотел купить у него эту пластинку: знал, что моя Фиби просто

с ума сойдет от нее, но он не продал. Пластинка была потрясающая, хоть и

старая, ее напела лет двадцать назад певица-негритянка Эстелла Флетчер.

Она ее пела по-южному, даже по-уличному, оттого выходило ничуть не

слезливо и не слюняво. Если б пела обыкновенная белая певица, она,

наверно, распустила бы слюни, а эта Эстелла Флетчер свое дело знала. Такой

чудесной пластинки я в жизни не слышал. Я решил, что куплю пластинку в

каком-нибудь магазине, где торгуют и по воскресеньям, а потом понесу в

парк. В воскресенье Фиби часто ходит в парк - она там катается на коньках.

Я знал, где она обычно бывает.

Стало теплее, чем вчера, но солнце не показывалось, и гулять было не

очень приятно. Мне только одно понравилось. Впереди меня шло целое

семейство, очевидно из церкви, - отец, мать и мальчишка лет шести. Видно

было, что они довольно бедные. На отце была светло-серая шляпа, такие

всегда носят бедняки, когда хотят принарядиться. Он шел с женой и

разговаривал с ней, а на мальчишку они совсем не обращали внимания. А

мальчишка был мировой. Он шел не по тротуару, а вдоль него у самой

обочины, по мостовой. Он старался идти точно по прямой, мальчишки любят

так ходить. Идет и все время напевает себе под нос. Я нарочно подошел

поближе, чтобы слышать, что он поет. Он пел такую песенку: "Если ты ловил

кого-то вечером во ржи..." И голосишко у него был забавный. Пел он для

собственного удовольствия, это сразу было видно. Машины летят мимо,

тормозят так, что тормоза скрежещут, родители никакого внимания не

обращают, а он идет себе по самому краю и распевает: "Вечером во ржи..."

Мне стало веселее. Даже плохое настроение прошло.

На Бродвее все толкались, шумели. Было воскресенье, всего двенадцать

часов, но все равно стоял шум. Все шли в кино - в "Парамаунт" или в

"Астор", в "Стрэнд", в "Капитолий" - в общем, в какую-нибудь толкучку. Все

расфуфырились - воскресенье! И это было еще противнее. А противнее всего

было то, что им н е т е р п е л о с ь попасть в кино. Тошно было на них

смотреть. Я еще понимаю, если ходят в кино, когда делать нечего, но мне

просто противно думать, что люди бегут, торопятся пойти в кино, что им

действительно х о ч е т с я туда попасть. Особенно когда миллион народу

стоит в длиннющей очереди на целый квартал за билетами - какое нужно

терпение! Я дождаться не мог, так хотелось поскорее уйти с этого

проклятого Бродвея.

Но мне повезло: в первом же магазине пластинок я нашел "Крошку Шерли

Бинз". Содрали с меня пять монет, пластинка была редкая, но я не жалел. Я

так вдруг обрадовался, что не мог дождаться: поскорее бы дойти до парка и

отдать эту пластинку моей Фиби.

Я вышел из магазина - тут подвернулось кафе, и я зашел. Подумал - не

звякнуть ли Джейн, может, она уже вернулась домой на каникулы. Я зашел в

автомат и позвонил. К несчастью, подошла ее мать, пришлось повесить

трубку. Не хотелось пускаться в длинные разговоры. Вообще не люблю

разговаривать с матерями девчонок. Все-таки надо было спросить, дома ли

Джейн. Я бы от этого не умер. Но что-то не хотелось. Для таких разговоров

требуется настроение.

Однако надо было доставать эти проклятые билеты в театр, пришлось

купить газету и посмотреть, где что идет. По случаю воскресенья шли только

три пьесы. Я пошел и купил два билета в партер на "Я знаю любовь".

Спектакль был благотворительный, в пользу чего-то. Мне не особенно

хотелось смотреть эту пьесу, но я знал, что Салли жить не может без

кривлянья - обязательно распустит слюни, когда я ей скажу, что в пьесе

участвуют Ланты. Салли обожает пьесы, которые считаются изысканными и

серьезными, с участием Лантов и все такое. А я не люблю. Вообще, по правде

сказать, я не особенно люблю ходить в театр. Конечно, кино еще хуже, но и

в театре ничего хорошего нет. Во-первых, я ненавижу актеров. Они ведут

себя на сцене совершенно непохоже на людей. Только воображают, что похоже.

Хорошие актеры иногда довольно похожи, но не настолько, чтобы было

интересно смотреть. А кроме того, если актер хороший, сразу видно, что он

сам это сознает, а это сразу все портит. Возьмите, например, сэра Лоуренса

Оливье. Я видел его в "Гамлете". Д.Б. водил меня и Фиби в прошлом году.

Сначала он нас повел завтракать, а потом - в кино. Он уже видел "Гамлета"

и так про это рассказывал за завтраком, что мне ужасно захотелось

посмотреть. Но мне, в общем, не очень понравилось. Не понимаю, что

особенного в этом Лоуренсе Оливье. Голос у него потрясающий, и красив он

до чертиков, и на него приятно смотреть, когда он ходит или дерется на

дуэли, но он был совсем не такой, каким, по словам Д.Б., должен быть

Гамлет. Он был больше похож на какого-нибудь генерала, чем на такого

чудака, немножко чокнутого. Больше всего мне в этом фильме понравилось то

место, когда брат Офелии - тот, что под конец дерется с Гамлетом на

дуэли, - уезжает, а отец ему дает всякие советы. Пока отец дает эти

советы, Офелия все время балуется: то вытащит у него кинжал из ножен, то

его подразнит, а он старается делать вид, что слушает дурацкие советы. Это

было здорово. Мне очень понравилось. Но таких мест было мало. А моей

сестренке Фиби понравилось только, когда Гамлет гладит собаку по голове.

Она сказала - как смешно, какая хорошая собака, и собака вправду была

хорошая. Все-таки придется мне прочитать "Гамлета". Плохо то, что я

обязательно должен прочесть пьесу сам, про себя. Когда играет актер, я

почти не могу слушать. Все боюсь, что сейчас он начнет кривляться и вообще

делать все напоказ.

Билеты на спектакль с Лантами я купил, потом сел в такси и поехал в

парк. Надо было бы сесть в метро, денег осталось мало, но очень хотелось

поскорее убраться с этого треклятого Бродвея.

В парке было гнусно. Не очень холодно, но солнце так и не

показывалось, и никого вокруг не было - одни собачьи следы, и плевки, и

окурки сигар у скамеек, где сидели старики. Казалось, все скамейки

совершено сырые - промокнешь насквозь, если сядешь. Мне стало очень

тоскливо, иногда неизвестно почему даже дрожь пробирала. Непохоже было,

что скоро будет рождество, вообще казалось, что больше ничего никогда не

будет. Но я все-таки дошел до беговой дорожки - Фиби всегда туда ходит,

она любит кататься поближе к оркестру. Смешно, что я тоже любил там

кататься, когда был маленький.

Но когда я подошел к дорожке, ее там не было. Катались какие-то

ребятишки, мальчики играли в мяч, но Фиби нигде не было. Тут я увидел

девчушку ее лет, она сидела на скамейке одна и закрепляла конек. Я

подумал, может быть, она знает Фиби и скажет мне, где ее искать, и я

подошел, сел рядом и спросил:

- Ты случайно не знаешь Фиби Колфилд?

- Кого? - спрашивает. На ней были брючки и штук двадцать свитеров.

Видно было, что свитера ей вяжут дома: такие неуклюжие, большие.

- Фиби Колфилд. Живет на Семьдесят первой улице. Она в четвертом

классе.

- А вы знаете Фиби?

- Она в классе мисс Кэллон? - спрашивает девочка.

- Не знаю. Кажется, да.

- Значит, они сейчас в музее. Наш класс ходил в прошлую субботу.

- В каком музее? - спрашиваю.

Она пожала плечами.

- Не знаю, - говорит. - Просто в музее.

- Я понимаю, но это музей, где картины, или музей, где индейцы?

- Где индейцы.

- Спасибо большое.

Я встал, хотел было идти, но вдруг вспомнил, что сегодня воскресенье.

- Да сегодня же воскресенье! - говорю я этой девчушке.

- Ага. Значит, их там нет.

Ей никак не удавалось закрепить конек. Перчаток у нее не было, лапы

красные, замерзшие. Я ей помог привернуть конек. Черт, сто лет не держал

ключа в руках. Но это ничего не значит. Можно и через пятьдесят лет дать

мне в руки ключ от коньков, хоть ночью, в темноте, и я сразу узнаю, что

это ключ от коньков. Девочка меня поблагодарила, когда я ей привернул

конек. Вежливая такая девчушка, приветливая. Ужасно приятно, когда

поможешь такой малышке закрепить конек, а она тебе говорит спасибо, так

вежливо, мило. Малыши, в общем, все славные. Я ее спросил, не хочет ли она

выпить горячего шоколада, но она ответила: "Спасибо, не хочется". Сказала,

что ее ждет подруга. Этих маленьких вечно кто-нибудь дожидается. Умора.

Хоть было воскресенье и Фиби со своим классом не пошла в музей и хоть

погода была мерзкая, сырая, я все равно пошел через весь парк в Музей

этнографии. Это про него говорила девчушка с ключом. Я знал эти музейные

экскурсии наизусть. Фиби училась в той же начальной школе, куда я бегал

маленьким, и мы вечно ходили в этот музей. Наша учительница мисс

Эглетингер водила нас туда чуть ли не каждую субботу. Иногда мы смотрели

животных, иногда всякие древние индейские изделия: посуду, соломенные

корзинки, много чего. С удовольствием вспоминаю музей даже теперь. Помню,

как после осмотра этих индейских изделий нам показывали какой-нибудь фильм

в большой аудитории. Про Колумба. Всегда почти нам показывали, как Колумб

открыл Америку и как он мучился, пока не выцыганил у Фердинанда с

Изабеллой деньги на корабли, а потом матросы устроили ему бунт. Никого

особенно этот Колумб не интересовал, но ребята всегда приносили с собой

леденцы и резинку, и в этой аудитории так хорошо пахло. Так пахло, как

будто на улице дождь (хотя дождя, может, и не было), а ты сидишь тут, и

это единственное сухое и уютное место на свете. Любил я этот дурацкий

музей, честное слово. Помню, сначала мы проходили через индейский зал, а

оттуда уже в аудиторию. Зал был длинный-предлинный, а разговаривать там

надо было шепотом. Впереди шла учительница, а за ней весь класс. Шли

парами, у меня тоже была пара. Обычно со мной ставили одну девочку, звали

ее Гертруда Левина. Она всегда держалась за руку, а рука у нее была липкая

или потная. Пол в зале был плиточный, и если у тебя в руке были стеклянные

шарики и ты их ронял, грохот подымался несусветный и учительница

останавливала весь класс и подходила посмотреть, в чем дело. Но она

никогда не сердилась, наша мисс Эглетингер. Потом мы проходили мимо

длинной-предлинной индейской лодки - длинней, чем три "кадиллака", если их

поставить один за другим. А в лодке сидело штук двадцать индейцев, одни на

веслах, другие просто стояли, вид у них был свирепый, и лица у всех

раскрашенные. А на корме этой лодки сидел очень страшный человек в маске.

Это был их колдун. У меня от него мурашки бегали по спине, но все-таки он

мне нравился. А еще, когда проходишь по этому залу и тронешь что-нибудь,

весло там или еще что, сразу хранитель говорит: "Дети, не надо ничего

трогать!", но голос у него добрый, не то что у какого-нибудь полисмена.

Дальше мы проходили мимо огромной стеклянной витрины, а в ней сидели

индейцы, терли палочки, чтобы добыть огонь, а одна женщина ткала ковер.

Эта самая женщина, которая ткала ковер, нагнулась, и видна была ее грудь.

Мы все заглядывались на нее, даже девочки - они еще были маленькие, и у

них самих никакой груди не было, как у мальчишек. А перед самой дверью в

аудиторию мы проходили мимо эскимоса. Он сидел над озером, над прорубью, и

ловил рыбу. У самой проруби лежали две рыбы, которые он поймал. Сколько в

этом музее было таких витрин! А на верхнем этаже их было еще больше, там

олени пили воду из ручьев и птицы летели зимовать на юг. Те птицы, что

поближе, были чучела и висели на проволочках, а те, что позади, были

просто нарисованы на стене, но казалось, что все они по-настоящему летят

на юг, а если наклонить голову посмотреть на них снизу вверх, так кажется,

что они просто мчатся на юг. Но самое лучшее в музее было то, что там все

оставалось на местах. Ничто не двигалось. Можно было сто тысяч раз

проходить, и всегда эскимос ловил рыбу и двух уже поймал, птицы всегда

летели на юг, олени пили воду из ручья, и рога у них были все такие же

красивые, а ноги такие же тоненькие, и эта индианка с голой грудью всегда

ткала тот же самый ковер. Ничто не менялось. Менялся только ты сам. И не

то чтобы ты сразу становился много старше. Дело не в том. Но ты менялся, и

все. То на тебе было новое пальто. То ты шел в паре с кем-нибудь другим,

потому что прежний твой товарищ был болен скарлатиной. А то другая

учительница вместо мисс Эглетингер приводила класс в музей. Или ты утром

слыхал, как отец с матерью ссорились в ванной. А может быть, ты увидел на

улице лужу и по ней растеклись радужные пятна от бензина. Словом, ты уже

чем-то стал н е т о т - я не умею как следует объяснить, чем именно. А

может быть, и умею, но что-то не хочется.

На ходу я вытащил из кармана охотничью шапку и надел ее. Я знал, что

не встречу никого из знакомых, а было очень сыро. Я шел и шел и все думал,

как моя сестренка ходит по субботам в тот же музей, что и я. Я подумал -

вот она смотрит на то же, на что я смотрел, а сама каждый раз становится

д р у г о й. От этих мыслей у меня не то чтобы окончательно испортилось

настроение, но веселого в них было маловато. Лучше бы некоторые вещи не

менялись. Хорошо, если б их можно было поставить в застекленную витрину и

не трогать. Знаю, что так нельзя, но это-то и плохо. Я все время об этом

думал, пока шел по парку.

Проходя мимо площадки для игр, я остановился и посмотрел, как двое

малышей качаются на доске. Один был толстяк, и я взялся рукой за тот

конец, где сидел худенький, чтобы их уравновесить, но сразу понял, что я

им мешаю, и отошел.

А потом случилась глупейшая штука. Я подошел к музею и сразу

почувствовал, что ни за какие деньги туда не пойду. Не тянуло туда - и

все, а ведь я весь парк прошел и так ждал этого! Конечно, будь Фиби там,

я, наверно, зашел бы, но ее там не было. И я взял такси у входа в музей и

поехал в отель "Билтмор". Ехать не хотелось, но я уже назначил там встречу

с Салли.