Джером Д. Сэлинджер. Над пропастью во ржи

13

Я пошел пешком до самого отеля. Сорок один квартал не шутка! И не

потому я пошел пешком, что мне хотелось погулять, а просто потому, что

ужасно не хотелось опять садиться в такси. Иногда надоедает ездить в

такси, даже подыматься на лифте и то надоедает. Вдруг хочется идти пешком,

хоть и далеко или высоко. Когда я был маленький, я часто подымался пешком

до самой нашей квартиры. На двенадцатый этаж.

Непохоже было, что недавно шел снег. На тротуарах его совсем не было.

Но холод стоял жуткий, и я вытащил свою охотничью шапку из кармана и надел

ее - мне было безразлично, какой у меня вид. Я даже наушники опустил. Эх,

знал бы я, кто стащил мои перчатки в Пэнси! У меня здорово мерзли руки.

Впрочем, даже если б я знал, я бы все равно ничего не сделал. Я по природе

трус. Стараюсь не показывать, но я трус. Например, если бы я узнал в

Пэнси, кто украл мои перчатки, я бы, наверно, пошел к этому жулику и

сказал: "Ну-ка, отдай мои перчатки!" А жулик, который их стащил, наверно,

сказал бы самым невинным голосом: "Какие перчатки?" Тогда я, наверно,

открыл бы его шкаф и нашел там где-нибудь свои перчатки. Они, наверно,

были бы спрятаны в его поганых галошах. Я бы их вынул и показал этому типу

и сказал: "Может быть, это т в о и перчатки?" А этот жулик, наверно,

притворился бы этаким невинным младенцем и сказал: "В жизни не видел этих

перчаток. Если они твои, бери их, пожалуйста, на черта они мне?"

А я, наверно, стоял бы перед ним минут пять. И перчатки держал бы в

руках, а сам чувствовал бы - надо ему дать по морде, разбить ему морду, и

все. А храбрости у меня не хватило бы. Я бы стоял и делал злое лицо. Может

быть, я сказал бы ему что-нибудь ужасно обидное - это вместо того, чтобы

разбить ему морду. Но, возможно, что, если б я ему сказал что-нибудь

обидное, он бы встал, подошел ко мне и сказал: "Слушай, Колфилд, ты,

кажется, назвал меня жуликом?" И вместо того чтобы сказать: "Да, назвал,

грязная ты скотина, мерзавец!", я бы, наверно, сказал: "Я знаю только, что

эти чертовы перчатки оказались в твоих галошах!" И тут он сразу понял бы,

что я его бить не стану, и, наверно, сказал бы: "Слушай, давай начистоту:

ты меня обзываешь вором, да?" И я ему, наверно, ответил бы: "Никто никого

вором не обзывал. Знаю только, что мои перчатки оказались в твоих поганых

галошах". И так до бесконечности.

В конце концов я, наверно, вышел бы из его комнаты и даже не дал бы

ему по морде. А потом я, наверно, пошел бы в уборную, выкурил бы тайком

сигарету и делал бы перед зеркалом свирепое лицо. В общем, я про это думал

всю дорогу, пока шел в гостиницу. Неприятно быть трусом. Возможно, что я

не совсем трус. Сам не знаю. Может быть, я отчасти трус, а отчасти мне

наплевать, пропали мои перчатки или нет. Это мой большой недостаток - мне

плевать, когда у меня что-нибудь пропадает. Мама просто из себя выходила,

когда я был маленький. Другие могут целыми днями искать, если у них что-то

пропало. А у меня никогда не было такой вещи, которую я бы пожалел, если б

она пропала. Может быть, я поэтому и трусоват. Впрочем, это не оправдание.

Совершенно не оправдание. Вообще нельзя быть трусом. Если ты должен

кому-то дать в морду и тебе этого хочется, надо бить. Но я не могу. Мне

легче было бы выкинуть человека из окошка или отрубить ему голову топором,

чем ударить по лицу. Ненавижу кулачную расправу. Лучше уж пусть меня

бьют - хотя мне это вовсе не по вкусу, сами понимаете, - но я ужасно боюсь

бить человека по лицу, лица его боюсь. Не могу смотреть ему в лицо, вот

беда. Если б хоть нам обоим завязать глаза, было бы не так противно.

Странная трусость, если подумать, но все же это трусость. Я себя не

обманываю.

И чем больше я думал о перчатках и о трусости, тем сильнее у меня

портилось настроение, и я решил по дороге зайти куда-нибудь выпить. У Эрни

я выпил всего три рюмки, да и то третью не допил. Одно могу сказать - пить

я умею. Могу хоть всю ночь пить, и ничего не будет заметно, особенно если

я в настроении. В Хуттонской школе мы с одним приятелем, с Раймондом

Голдфарбом, купили пинту виски и выпили ее в капелле в субботу вечером,

там нас никто не видел. Он был пьян в стельку, а по мне ничего не было

заметно, я только держался очень независимо и беспечно. Меня стошнило,

когда я ложился спать, но это я нарочно - мог бы и удержаться.

Словом, по дороге в гостиницу я совсем собрался зайти в какой-то

захудалый бар, но оттуда вывалились двое совершенно пьяных и стали

спрашивать, где метро. Одни из них, настоящий испанец с виду, все время

дышал мне в лицо вонючим перегаром, пока я объяснял, как им пройти. Я даже

не зашел в этот гнусный бар, просто вернулся к себе в гостиницу.

В холле - ни души, только застоялый запах пятидесяти миллионов

сигарных окурков. Вонища. Спать мне не хотелось, но чувствовал я себя

прескверно. Настроение убийственное. Жить не хотелось.

И тут я влип в ужасную историю.

Не успел я войти в лифт, как лифтер сказал:

- Желаете развлечься, молодой человек? А может, вам уже поздно?

- Вы о чем? - спрашиваю. Я совершенно не понял, куда он клонит.

- Желаете девочку на ночь?

- Я? - говорю. Это было ужасно глупо, но неловко, когда тебя прямо

так и спрашивают.

- Сколько вам лет, шеф? - говорит он вдруг.

- А что? - говорю. - Мне двадцать два.

- Ага. Ну так как же? Желаете? Пять долларов на время, пятнадцать за

ночь. - Он взглянул на часы. - До двенадцати дня. Пять на время,

пятнадцать за ночь.

- Ладно, - говорю. Принципиально я против таких вещей, но меня до

того тоска заела, что я даже не подумал. В том-то и беда: когда тебе

скверно, ты даже думать не можешь.

- Что ладно? На время или на всю ночь?

- На время, - говорю.

- Идет. А в каком вы номере?

Я посмотрел на красный номерок на ключе.

- Двенадцать двадцать два, - говорю. Я уже жалел, что затеял все это,

но отказываться было поздно.

- Ладно, пришлю ее минут через пятнадцать. - Он открыл двери лифта, и

я вышел.

- Эй, погодите, а она хорошенькая? - спрашиваю. - Мне старухи не

надо.

- Какая там старуха! Не беспокойтесь, шеф!

- Ей, - говорит. - Пустите-ка, шеф! - и он захлопнул дверь прямо

перед моим носом.

Я вошел в номер, примочил волосы, но я ношу ежик, его трудно как

следует пригладить. Потом я попробовал, пахнет ли у меня изо рта от всех

этих сигарет и от виски с содовой, которое я выпил у Эрни. Это просто:

надо приставить ладонь ко рту и дыхнуть вверх, к носу. Пахло не очень, но

я все-таки почистил зубы. Потом надел чистую рубашку. Я не знал, надо ли

переодеваться ради проститутки, но так хоть дело нашлось, а то я что-то

нервничал. Правда, я уже был немного возбужден и все такое, но все же

нервничал. Если уж хотите знать правду, так я девственник. Честное слово.

Сколько раз представлялся случай потерять невинность, но так ничего и не

вышло. Вечно что-нибудь мешает. Например, если ты у девчонки дома, так

родители приходят не вовремя, вернее, боишься, что они придут. А если

сидишь с девушкой в чьей-нибудь машине на заднем сиденье, так впереди

обязательно сидит другая девчонка, все время оборачивается и смотрит, что

у нас делается. Словом, всегда что-нибудь мешает. Все-таки раза два это

чуть-чуть не случилось. Особенно один раз, это я помню. Но что-то

помешало, только я уже забыл, что именно. Главное, что как только дойдет

до этого, так девчонка, если она не проститутка или вроде того,

обязательно скажет: "Не надо, перестань". И вся беда в том, что я ее

слушаюсь. Другие не слушаются. А я не могу. Я слушаюсь. Никогда не

знаешь - ей и вправду не хочется, или она просто боится, или она нарочно

говорит "перестань", чтобы ты был виноват, если что случится, а не она.

Словом, я сразу слушаюсь. Главное, мне их всегда жалко. Понимаете,

девчонки такие дуры, просто беда. Их как начнешь целовать и все такое, они

сразу теряют голову. Вы поглядите на девчонку, когда она как следует

распалится, - дура дурой! Я и сам не знаю, - они говорят "не надо", а я их

слушаюсь. Потом жалеешь, когда проводишь ее домой, но все равно я всегда

слушаюсь.

А тут, пока я менял рубашку, я подумал, что наконец представился

случай. Подумал, раз она проститутка, так, может быть, я у нее хоть

чему-нибудь научусь - а вдруг мне когда-нибудь придется жениться? Меня это

иногда беспокоит. В Хуттонской школе я как-то прочитал одну книжку про

одного ужасно утонченного, изящного и распутного типа. Его звали мосье

Бланшар, как сейчас помню. Книжка гадостная, но этот самый Бланшар ничего.

У него был здоровенный замок на Ривьере, в Европе, и в свободное время он

главным образом лупил палкой каких-то баб. Вообще он был храбрый и все

такое, но женщин он избивал до потери сознания. В одном месте он говорит,

что тело женщины - скрипка и что надо быть прекрасным музыкантом, чтобы

заставить его звучать. В общем, дрянная книжица - это я сам знаю, - но эта

скрипка никак не выходила у меня из головы. Вот почему мне хотелось

немножко подучиться, на случай если я женюсь. Колфилд и его волшебная

скрипка, черт возьми! В общем, пошлятина, а может быть, и не совсем. Мне

бы хотелось быть опытным во всяких таких делах. А то, по правде говоря,

когда я с девчонкой, я и не знаю как следует, что с ней делать. Например,

та девчонка, про которую я рассказывал, что мы с ней чуть не спутались,

так я битый час возился, пока стащил с нее этот проклятый лифчик. А когда

наконец стащил, она мне готова была плюнуть в глаза.

Ну так вот, я ходил по комнате и ждал, пока эта проститутка придет. Я

все думал - хоть бы она была хорошенькая. Впрочем, мне было все равно.

Лишь бы это поскорее кончилось. Наконец кто-то постучал, и я пошел

открывать, но чемодан стоял на самой дороге, и я об него споткнулся и

грохнулся так, что чуть не сломал ногу. Всегда я выбираю самое подходящее

время, чтоб споткнуться обо что-нибудь.

Я открыл двери - и за ними стояла эта проститутка. Она была в

спортивном пальто, без шляпы. Волосы у нее были светлые, но, видно, она их

подкрашивала. И вовсе не старая.

- Здравствуйте! - говорю самым светским тоном, будь я неладен.

- Это про вас говорил Морис? - спрашивает. Вид у нее был не очень-то

приветливый.

- Это лифтер?

- Лифтер, - говорит.

- Да, про меня. Заходите, пожалуйста! - говорю. Я разговаривал все

непринужденней, ей-богу! Чем дальше, тем непринужденней.

Она вошла, сразу сняла пальто и швырнула его на кровать. На ней было

зеленое платье. Потом она села как-то бочком в кресло у письменного стола

и стала качать ногой вверх и вниз. Положила ногу на ногу и качает одной

ногой то вверх, то вниз. Нервничает, даже не похоже на проститутку.

Наверно, оттого, что она была совсем девчонка, ей-богу. Чуть ли не моложе

меня. Я сел в большое кресло рядом с ней и предложил ей сигарету.

- Не курю, - говорит. Голос у нее был тонкий-претонкий. И говорит еле

слышно. Даже не сказала спасибо, когда я предложил сигарету. Видно, ее

этому не учили.

- Разрешите представиться, - говорю. - Меня зовут Джим Стил.

- Часы у вас есть? - говорит. Плевать ей было, как меня зовут. -

Слушайте, - говорит, - а сколько вам лет?

- Мне? Двадцать два.

- Будет врать-то!

Странно, что она так сказала. Как настоящая школьница. Можно было

подумать, что проститутка скажет: "Да как же, черта лысого!" или "Брось

заливать!", а не по-детски: "Будет врать-то!"

- А вам сколько? - спрашиваю.

- Сколько надо! - говорит. Даже острит, подумайте! - Часы у вас

есть? - спрашивает, потом вдруг встает и снимает платье через голову.

Мне стало ужасно не по себе, когда она сняла платье. Так неожиданно,

честное слово. Знаю, если при тебе вдруг снимают платье через голову, так

ты должен что-то испытывать, какое-то возбуждение или вроде того, но я

ничего не испытывал. Наоборот - я только смутился и ничего не

почувствовал.

- Часы у вас есть?

- Нет, нет, - говорю. Ох, как мне было неловко! - Как вас зовут? -

спрашиваю. На ней была только одна розовая рубашонка. Ужасно неловко.

Честное слово, неловко.

- Санни, - говорит. - Ну, давай-ка.

- А разве вам не хочется сначала поговорить? - спросил я. Ребячество,

конечно, но мне было ужасно неловко. - Разве вы так спешите?

Она посмотрела на меня, как на сумасшедшего.

- О чем тут разговаривать? - спрашивает.

- Не знаю. Просто так. Я думал - может быть, вам хочется поболтать.

Она опять села в кресло у стола. Но ей это не понравилось. Она опять

стала качать ногой - очень нервная девчонка!

- Может быть, хотите сигарету? - спрашиваю. Забыл, что она не курит.

- Я не курю. Слушайте, если у вас есть о чем говорить - говорите. Мне

некогда.

Но я совершенно не знал, о чем с ней говорить. Хотел было спросить,

как она стала проституткой, но побоялся. Все равно она бы мне не сказала.

- Вы сами не из Нью-Йорка! - говорю. Больше я ничего не мог

придумать.

- Нет, из Голливуда, - говорит. Потом встала и подошла к кровати, где

лежало ее платье. - Плечики у вас есть? А то как бы платье не измялось.

Оно только что из чистки.

- Конечно, есть! - говорю.

Я ужасно обрадовался, что нашлось какое-то дело. Взял ее платье,

повесил его в шкаф на плечики. Странное дело, но мне стало как-то грустно,

когда я его вешал. Я себе представил, как она заходит в магазин и покупает

платье и никто не подозревает, что она проститутка. Приказчик, наверно,

подумал, что она просто обыкновенная девчонка, и все. Ужасно мне стало

грустно, сам не знаю почему.

Потом я опять сел, старался завести разговор. Но разве с такой

собеседницей поговоришь?

- Вы каждый вечер работаете? - спрашиваю и сразу понял, что вопрос

ужасный.

- Ага, - говорит. Она уже ходила по комнате. Взяла меню со стола,

прочла его.

- А днем вы что делаете?

Она пожала плечами. А плечи худые-худые.

- Сплю. Хожу в кино. - Она положила меню и посмотрела на меня. -

Слушай, чего ж это мы? У меня времени нет...

- Знаете что? - говорю. - Я себя неважно чувствую. День был трудный.

Честное благородное слово. Я вам заплачу и все такое, но вы на меня не

обидитесь, если ничего не будет? Не обидитесь?

Плохо было то, что мне ни черта не хотелось. По правде говоря, на

меня тоска напала, а не какое-нибудь возбуждение. Она нагоняла на меня

жуткую тоску. А тут еще ее зеленое платье висит в шкафу. Да и вообще, как

можно этим заниматься с человеком, который полдня сидит в каком-нибудь

идиотском кино? Не мог я, и все, честное слово.

Она подошла ко мне и так странно посмотрела, будто не верила.

- А в чем дело? - спрашивает.

- Да ни в чем, - говорю. Тут я и сам стал нервничать. - Но я совсем

недавно перенес операцию.

- Ну? А что тебе резали?

- Это самое - ну, клавикорду!

- Да? А где же это такое?

- Клавикорда? - говорю. - Знаете, она фактически внутри, в

спинномозговом канале. Очень, знаете, глубоко, в самом спинном мозгу.

- Да? - говорит. - Это скверно! - И вдруг плюхнулась ко мне на

колени. - А ты хорошенький!

Я ужасно нервничал. Врал вовсю.

- Я еще не совсем поправился, - говорю.

- Ты похож на одного артиста в кино. Знаешь? Ну, как его? Да ты

знаешь. Как же его зовут?

- Не знаю, - говорю. А она никак не слезает с моих коленей.

- Да нет, знаешь! Он был в картине с Мельвином Дугласом. Ну, тот,

который играл его младшего брата. Тот, что упал с лодки. Вспомнил?

- Нет, не вспомнил. Я вообще почти не хожу в кино.

Тут она вдруг стала баловаться. Грубо так, понимаете.

- Перестаньте, пожалуйста, - говорю. - Я не в настроении. Я же вам

сказал - я только что перенес операцию.

Она с моих колен не встала, но вдруг покосилась на меня - а глаза

злющие-презлющие.

- Слушай-ка, - говорит, - я уже спала, а этот чертов Морис меня

разбудил. Что я, по-твоему...

- Да я же сказал, что заплачу вам. Честное слово, заплачу. У меня

денег уйма. Но я только что перенес серьезную операцию, я еще не

поправился.

- Так какого же черта ты сказал этому дураку Морису, что тебе нужно

девочку? Раз тебе оперировали эту твою, как ее там... Зачем ты сказал?

- Я думал, что буду чувствовать себя много лучше. Но я слишком

преждевременно понадеялся. Серьезно говорю. Не обижайтесь. Вы на минутку

встаньте, я только возьму бумажник. Встаньте на минуту!

Злая она была как черт, но все-таки встала с моих колен, так что я

смог подойти к шкафу и достать бумажник. Я вынул пять долларов и подал ей.

- Большое спасибо, - говорю. - Огромное спасибо.

- Тут пять. А цена - десять.

Видно было, она что-то задумала. Недаром я боялся, я был уверен, что

так и будет.

- Морис сказал: пять, - говорю. - Он сказал: до утра пятнадцать, а на

время пять.

- Нет, десять.

- Он сказал - пять. Простите, честное слово, но больше я не могу.

Она пожала плечами, как раньше, очень презрительно.

- Будьте так добры, дайте мое платье. Если только вам не трудно,

конечно!

жутковато. Если бы она была толстая старая проститутка, вся намазанная,

было бы не так жутко.

Достал я ее платье. Она его надела, потом взяла пальтишко с кровати.

- Ну, пока, дурачок! - говорит.

- Пока! - говорю. Я не стал ее благодарить. И хорошо, что не стал.