ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ BLUEEYEDBOY

13

ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ BLUEEYEDBOY

Им бы следовало заметить приближение бури. Кэтрин Уайт была нестабильна. Вот-вот слетит с катушек, так исстрадалась — в общем, почти как я, если хорошенько подумать. И когда Патрик Уайт привез Эмили домой после того представления…

Короче, разразилась жуткая ссора.

Полагаю, они могли бы к этому подготовиться. Ведь напряжение у них в семье нагнеталось несколько месяцев, так что в тот вечер эмоции били через край. К тому же в отсутствие супруга миссис Уайт постоянно находилась с Фезер, которая своей альтернативной медициной, таинственными теориями, всеведущими знакомыми, говорящими призраками и идеями о «детях завтрашнего дня» как раз и подтолкнула свою весьма неуравновешенную подругу к полноценному неврозу.

Но я тогда, конечно, ничего этого не знал. Эмили уехала из дома в конце сентября, а теперь была середина января, уже и зеленые ростки подснежников начинали пробиваться из замерзшей земли. В течение всех этих месяцев я, следя за их домом, почти не видел миссис Уайт. Раза два, правда, я замечал ее у окна, все еще украшенного рождественской гирляндой из лампочек, хотя Двенадцатая ночь^[50] давно уже миновала и обсыпавшаяся елка, опутанная неснятой мишурой, валялась на заднем дворе. Я наблюдал, как Кэтрин стоит у окна и курит, и сигарета дрожит у нее во рту, и смотрит она словно в никуда — просто на снег и на серое небо.

Зато Фезер постоянно там околачивалась. Появлялась возле дома Уайтов почти каждый день; покупала продукты, приносила почту, общалась с репортерами, которые время от времени еще приезжали в надежде на интервью, или хотя бы на пару слов, или на фотографию Эмили…

А вот Эмили почти никто не видел. Как только органы опеки отпустили ее — после того, как у доктора Пикока случился удар, — они с отцом сразу перебрались в гостиницу, и Патрик каждые две недели по выходным привозил Эмили повидаться с матерью. При этом всегда присутствовал социальный работник, который в течение всего свидания матери с дочерью старательно делал пометки, а потом писал отчет — наверное, вкратце излагал свое заключение, что миссис Уайт по-прежнему никак нельзя оставлять наедине с девочкой.

В тот вечер, однако, все было иначе. Мистер Уайт, видимо, мыслил не слишком ясно. Дело в том, что Кэтрин уже не раз угрожала самоубийством. Но настоящую попытку предприняла впервые, и ее гибельные последствия удалось предотвратить только благодаря вмешательству Фезер и быстрым действиям врача и фельдшера из «скорой помощи», которые успели вытащить ее из остывающей ванны и перевязать порезанные запястья.

По словам врача, все могло кончиться гораздо хуже. Вообще-то нужно принять уж очень много аспирина, чтобы он сразу подействовал, да и вены все-таки задеты не были, хотя порезы на запястьях Кэтрин оказались довольно глубокими. И все же это была серьезная попытка самоубийства, достаточная для опасений, и уже на следующее утро — то есть утром того дня, когда состоялось последнее выступление Эмили, — эта история достигла таких гигантских масштабов, что удержать ее внутри узкого круга свидетелей оказалось невозможно.

Как все же малы те кирпичики, из которых строится наша судьба! Как прихотлив создаваемый с их помощью орнамент! Удалите только один кирпичик, и все здание моментально рухнет. Если бы Кэтрин не выбрала именно этот день для суицида — а кто знает, какая последовательность событий привела ее к подобному решению, неудачно столкнув некие фигуры А, В и С; если бы выступление Эмили в тот день не произвело такого фурора; если бы Патрик Уайт проявил силу воли и не поддался на уговоры дочери, не нарушил бы постановление суда и не повез Эмили на свидание с матерью; если бы миссис Уайт пребывала в менее подавленном состоянии; если бы Фезер не оставила их наедине; если бы я надел более теплую куртку; если бы Бетан не вышла из дома полюбоваться только что выпавшим снежком…

Если бы. Если бы. Если бы. Такое мило-обманчивое словосочетание, легкое, словно упавшая на язык снежинка. Эти два словечка как будто слишком малы, чтобы заключать в себе целый мир сожалений. Во французском языке слово if значит «тис»; как известно, тисовое дерево — символ могилы и похорон. Если в лесу упадет тисовое дерево…

Полагаю, мистер Уайт хотел как лучше. Понимаете, он ведь еще любил Кэтрин. И прекрасно знал, как много для Эмили значит мать. И хотя они разъехались и жили теперь порознь, он надеялся вернуться домой, надеялся, что влияние Фезер как-то ослабеет, что Эмили, когда затихнет скандал, опять станет для них нормальной дочкой, а не каким-то «феноменом».

Примерно с полудня я наблюдал за их домом, сидя в кофейне на другой стороне улицы, и все снимал на фотоаппарат. Но в пять часов кофейня закрылась, и мне пришлось прятаться в саду, где огромный куст кипарисовика, росший прямо под окном гостиной, обеспечивал вполне сносное прикрытие. От его веток исходил какой-то странный кисловатый, овощной запах, и там, где ветки касались моей кожи, оставались красные отметины, которые жгло, как при крапивнице. Зато снаружи заметить меня было практически невозможно. Шторы за окном гостиной были спущены, но между ними осталась узенькая щелочка, поэтому я видел почти все, что происходило внутри.

Вот как это случилось. Клянусь, что не имею ни малейшего намерения вредить кому бы то ни было. Но, стоя снаружи, я действительно все слышал: все их взаимные обвинения, все попытки мистера Уайта успокоить Кэтрин, истерический плач миссис Уайт и неуверенные протесты Эмили; видел, как Фезер пробует вмешаться. А может, мне просто показалось, что я был свидетелем? Теперь голос миссис Уайт в моих воспоминаниях очень похож на голос моей матери, да и остальные голоса звучат как-то странно — резонируют, словно доносятся из цистерны с водой для перевозки живой рыбы, и гулкие пузырьки звука лопаются в воде, за замазанным белой краской стеклом, превращаясь в бессмысленные, неслышные слоги.

Щелк-щелк. Это моя камера. Телевик пристроен на подоконник, выдержка самая короткая. Мне известно, что при этих условиях фотографии будут нечеткими, зернистыми, цвета расплывутся подобно свечению вокруг косяка тропических рыб.

Щелк-щелк.

— Она должна вернуться! Ты не можешь держать ее вдали от меня! Нет, только не сейчас! — восклицала миссис Уайт.

Она нервно металась по комнате, держа в руке сигарету; ее непричесанные волосы, точно грязный флаг, свисали вдоль спины. А бинты на изуродованных запястьях выглядели какими-то призрачными и неестественно белыми.

Щелк-щелк. У этого звука вкус Рождества с его сочным голубым запахом кипарисовика и анестезирующим холодом падающего снега. «Погода как раз для Снежной королевы», — подумал я и вспомнил миссис Электрик, а также вонь гнилой капусты в тот день на рынке и стук ее каблучков по дорожке — цок-цок-цок, в точности как у моей матери.

— Кэти, прошу тебя, — сказал мистер Уайт. — В первую очередь я должен думать об Эмили. Все это для нее крайне вредно. И потом, тебе нужно было отдохнуть, и я…

— Да как ты, черт возьми, смеешь так со мной разговаривать! Я тебе не малышка Эмили! — кричала Кэтрин все громче. — Знаю, что у тебя на уме! Ты решил сбежать отсюда подальше. От меня сбежать. Воспользоваться скандалом и свалить всю вину на меня. А когда тебе это удастся, тут-то ты и развернешься, да и остальные тоже…

— Никто не пытается ни в чем тебя обвинять.

Патрик хотел дотронуться до жены, но та дернулась и резко отстранилась. И я под подоконником тоже дернулся, а Эмили, зажав ручонкой рот, стояла беспомощно в сторонке и тщетно размахивала красным флагом своего отчаянного горя, который, увы, был виден лишь мне одному.

Щелк-щелк. Я отчетливо ощущал, как ее пальчики касаются моих губ. Они трепетали, словно крылышки мотыльков. Осознав интимность этого жеста, я вздрогнул от переполнявшей меня нежности.

Эмили. Э-ми-ли. И меня тут же окутал аромат роз. И пятнышки света, просачиваясь сквозь шторы, рассыпались на снегу звездами.

Э-ми-ли. A million lei.^[51]

Щелк-щелк. Теперь я почти физически чувствовал, как моя душа покидает тело. Миллион крошечных световых точек, устремившихся в небытие…

К сцене в гостиной присоединилась Фезер; ее резкий голос был отчетливо слышен сквозь оконное стекло. И я снова почему-то вспомнил мать и тот запах, который всегда сопровождал ее. Запах сигаретного дыма, приторный аромат духов «L'Heure Bleue» и тошнотворная вонь витаминного напитка.

Щелк-щелк. Вот и Фезер уже попалась в ловушку моей камеры.

Я представил себе, что она, точно оса, угодила в бутылку со сладкой приманкой и тонет в ней.

— Никто не просил тебя приезжать сюда, — заявила она Патрику Уайту. — Неужели ты не догадываешься, что и так уже достаточно натворил?

На секунду мне показалось, что она обращается ко мне. Я уже ждал такого продолжения: «Ах ты, маленький говнюк! Разве не догадываешься, что ты во всем виноват?» Я подумал, что, возможно, на этот раз так и есть. И возможно, Фезер тоже это понимает.

— Неужели не догадываешься, что уже достаточно унизил Кэти хотя бы тем, что нагулял дочурку в соседнем доме?

Воцарилось молчание, холодное, как снег, выпадающий слой за слоем.

— Что ты такое говоришь? — вымолвил наконец мистер Уайт.

— А то! Да-да, Кэти все знает! — победоносно сообщила Фезер. — И все знают! Неужели ты надеялся скрыть?

— Но я ничего не скрывал, — возразил мистер Уайт, глядя на свою супругу. — Я же сразу все тебе рассказал. О той единственной ошибке, за которую расплачиваюсь вот уже двенадцать лет…

— Ты уверял, что там все кончено! — выкрикнула Кэтрин. — Что это была какая-то учительница, временно преподававшая в вашей школе, что потом она уехала отсюда.

Несколько секунд Патрик молча смотрел на нее, и меня потрясло, каким спокойным было его лицо.

— Да, это ложь, — подтвердил он. — Но все остальное — правда.

Я пришел в страшное волнение и даже чуточку отступил от окна. Мне казалось, что сердце у меня останавливается, а дыхание, напротив, с невероятным шумом вырывается из груди. Я понимал, что мне не следовало там находиться, что теперь, наверное, уже и мать беспокоится, недоумевая, куда я подевался. Однако на меня эта сцена произвела слишком большое впечатление. И уйти я уже не мог. «Нагулял дочурку!» Господи, каким же я был дураком!

— Что значит «все знают»? — спросила миссис Уайт у Фезер. — Все — это сколько? Скольких людей повеселило это известие? Многие ли от души смеялись надо мной, пока эта ирландская сука и ее проклятое отродье…

Я снова придвинулся ближе к окну и даже к стеклу прижался, ощущая у себя на щеке руку Эмили. Рука была очень холодной, но ее сердечко билось, как выброшенная на берег рыбка.

«Мама, пожалуйста, не надо! Папочка, пожалуйста…»

Никто, кроме меня, не мог ее слышать. Никто, кроме меня, не мог разделить с ней чувств. Я вытянул ладонь, растопырив пальцы, точно лучи морской звезды, и приложил к стеклу.

— От кого ты узнала, Кэти? — обратился к жене мистер Уайт.

Та выдохнула облачко сигаретного дыма.

— Тебе действительно интересно, Пат? — У нее уже не просто тряслись руки, ее всю колотило. — Тебе интересно, кто тебя выдал?

Скорчившись под окном, я только головой покачал. Я-то сразу смекнул, от кого она узнала. До меня дошло, почему мистер Уайт дал тогда моей матери денег, я понял, почему он с такой искренней жалостью смотрел на меня, когда я задал вопрос, не он ли мой отец…

— Ты лицемер, — прошипела Кэтрин. — Ты только притворялся, что любишь Эмили. Да ты никогда по-настоящему не хотел, чтобы она родилась. И никогда по-настоящему не понимал, какая она особенная, какая одаренная девочка…

— О нет, это я прекрасно понимал, — перебил мистер Уайт; теперь голос его звучал как обычно, то есть совершенно спокойно. — Но из-за того, что случилось двенадцать лет назад, я слишком много тебе позволил. Позволил прибрать нашу дочь к рукам, а ты превратила ее в какого-то фрика. Впрочем, после сегодняшнего представления я намерен раз и навсегда положить этому конец. Больше никаких интервью. Никакого телевидения. Девочке пора жить нормальной жизнью, а тебе пора научиться смотреть правде в глаза. Эмили — просто маленькая слепая девочка, которой очень хотелось угодить своей маме…

— Она не «просто»! Она не такая, как все! — дрожащим голосом воскликнула миссис Уайт. — Она особенная! Она одаренная! Я знаю, что это так! И пусть она лучше умрет, чем станет одной из них, из этих жалких детей-инвалидов…

Она не закончила: услышав эти слова, та, вокруг которой и разгорелся скандал, вскочила и закричала; это был отчаянный, пронзительный то ли крик, то ли плач, превращавшийся порой в оглушительный визг; этот вопль точно лазерным лучом взрезал действительность, придав ей вкус меди и гниющих фруктов…

Я даже камеру выронил.

— Мааааа-ааааа-ааааааа!

На какое-то время мы с Эмили стали единым целым. Близнецами. Двумя сердцами, бьющимися, как одно; я полностью слился с ней, а она — со мной. И мы узнали друг друга. А потом вдруг наступила оглушительная тишина. Словно резко выключили звук. И я отчетливо ощутил, что совершенно окоченел на этом морозе; я ведь простоял там уже час, если не больше. Ноги и руки онемели; по щекам текли слезы, но я почти не чувствовал их.

Мне было тяжело дышать. Я хотел уйти и попытался хотя бы сдвинуться с места, но оказалось, что уже слишком поздно: тело мое превратилось в застывший бетон. Тот недуг, которой обрушился на меня после смерти Бена, оставил меня совершенно без сил. Видимо, я стал слишком уязвимым — ведь я очень похудел за те дни и сильно ослаб физически.

Мне стало по-настоящему страшно. «Так ведь можно и умереть здесь, — подумал я. — И никому даже не известно, где я нахожусь». Я пытался позвать на помощь, но с моих губ не слетело ни звука; мои уста были словно парализованы ужасом. Я задыхался, все плыло у меня перед глазами… «Надо было слушаться маму, Брен. Мама всегда заранее знает, что у тебя ничего не выйдет. Мама знает, что ты заслуживаешь смерти…»

«Пожалуйста, ма», — шелестят мои губы, застывшие от холода, сухие как бумага.

Снег выпадает,

Ложится на землю

Слой за слоем,

Слой за слоем…

Тишина полностью окутала меня. Снег заглушил звуки, свет, ощущения…

«Хорошо, тогда позвольте мне умереть, — пронеслось у меня в голове. — Позвольте мне умереть здесь, под окном. По крайней мере, тогда я буду свободен. Свободен от той…»

Эта мысль всегда как-то странно возбуждает меня. Стать наконец свободным от матери и от всего, что с ней связано, — вот предел моих мечтаний. Я готов даже о Гавайях забыть. Итак, единственное, что мне нужно, это еще некоторое время провести здесь, в снегу. Совсем недолго, а потом я усну. И буду спать, спать без надежды и без воспоминаний…

Тут у меня за спиной раздался голос:

— Брендан?

Я открыл глаза и с трудом повернул голову. Это была маленькая Бетан Бранниган в красном пальто и шапке с помпоном. Она смотрела на меня из-за ограды, словно какое-то существо из волшебной сказки. Маленькая Бетан, также известная как проклятое отродье Патрика, как нагулянная дочурка, живущая в соседнем доме. Маленькая Бетан, тайну происхождения которой — многие годы тщательно хранимую — моя мать, должно быть, пригрозила Патрику раскрыть всем…

Бетан вскарабкалась на садовую ограду и заявила:

— Брен, ты просто ужасно выглядишь.

Снег совершенно лишил меня голоса. Я снова попытался шевельнуться и обнаружил, что ноги примерзли к земле.

— Погоди, я сейчас. Ты не бойся, все будет хорошо.

Бетан даже в свои двенадцать лет знала, как помочь человеку, попавшему в трудное положение. Мне было слышно, как она подбежала к входной двери и трезвонила до тех пор, пока из дому кто-то не вышел. Хлопнула дверь; снег со скрипом съехал с крыши и глухо упал на крыльцо.

Ночную тьму разрезал голос мистера Уайта:

— Что случилось, Бетан? Какая беда стряслась?

— Там мой друг, — взволнованно ответила Бетан. — Ему срочно нужна помощь.

Затем раздался истерический вопль миссис Уайт:

— Патрик! Не смей впускать ее в мой дом!

— Кэти, там кто-то попал в беду…

— Я предупреждаю тебя, Патрик!

— Кэти, перестань…

Вдруг ноги подо мной подломились, и я упал на четвереньки. Приподняв голову, я увидел Эмили — у двери, чуть под углом. Густой, как сироп, свет лениво изливался на белый, безупречно чистый снег. Эмили была в голубом платье, небесно-голубом, как одеяние Девы Марии; в тот миг я так сильно любил ее, что был бы рад даже умереть вместо нее…

— Эмили, — с трудом пробормотал я замерзшими губами.

И тут мир съежился до одной-единственной искорки; тяжелая волна холода полностью поглотила меня, но я еще успел услышать чьи-то торопливые шаги, кто-то бежал ко мне, и…

Все, пустота.

Больше я ничего не помню. Совсем ничего.