ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ ALBERTINE

11

ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ ALBERTINE

Позвольте мне объяснить. Хотя это и нелегко. Ребенком я была крайне застенчивым. Меня изводили в школе. У меня не было друзей. Мать моя была чрезвычайно религиозной, и ее неодобрение тяжким бременем ложилось на все мои поступки. Меня она любила мало; с самого начала она ясно дала понять, что ее любви заслуживает лишь Иисус Христос. Я же стала ее даром Ему; моей душой она пополнила Его коллекцию человеческих душ. И хотя я, по ее словам, была весьма далека от идеала, но благодаря Его милости и собственным усилиям еще могла стать достаточно хорошей и полностью соответствовать стандартам, установленным Спасителем.

Отца своего я совсем не помню. Мать никогда о нем не говорила, хоть и носила обручальное кольцо; у меня осталось смутное впечатление, что когда-то он сильно ее разочаровал, и она прогнала его, как прогонит и меня, если мне так и не удастся стать по-настоящему хорошей.

Я очень старалась. Молилась. Все делала по дому. Ходила на исповедь. И с незнакомцами никогда не общалась, и голос никогда не повышала, и комиксов не читала, и не брала второй ломтик пирога, если мать приглашала к чаю кого-то из своих приятельниц. Однако ей и этого было мало. Я почему-то никак не дотягивала до идеала. В той упрямой глине, из которой я была сделана, неизменно проявлялся какой-нибудь недостаток. Порой виновата была моя неаккуратность: оторванный подол школьной юбки или грязное пятно на белых носочках. Порой — мои дурные мысли. А порой — и вовсе какая-то песня по радио. Мать ненавидела рок-музыку и называла ее «сатанинским метеоризмом». Или же ее возмущал абзац в книге, которую я читала. Мать полагала, что вокруг слишком много опасностей, слишком много рытвин на пути в ад. Она старалась эти рытвины обойти — по-своему, конечно, но всегда очень старалась. И не ее вина, что я стала такой.

В моей комнате не было ни игрушек, ни кукол, только голубоглазый Иисус на кресте и слегка треснувший пластмассовый ангел, который предназначался для того, чтобы отгонять дурные мысли и чтобы ночью я чувствовала себя в безопасности.

На самом деле этот ангел жутко меня раздражал, заставлял нервничать; его лицо, ни женское, ни мужское, казалось мне личиком мертвого ребенка. А что касается голубоглазого Иисуса с откинутой назад головой и окровавленными ребрами, то он отнюдь не представлялся мне ни добрым, ни исполненным сострадания к людям, как раз наоборот — он выглядел сердитым, измученным и пугающим. Я все думала: «А как же еще ему выглядеть? Если Иисус принял смерть, спасая всех людей, то имеет полное право выглядеть сердитым. Разве не мог Он разгневаться из-за того, что Ему пришлось ради нас вытерпеть? Разве не могло в Нем проснуться желание как-то отомстить — за гвозди, которыми прибили Его руки, за тот удар копьем, за терновый венец?»

«Если я умру прежде, чем проснусь, молю, Господи, не оставь мою душу…»

И вот ночью я лежала без сна часами, до ужаса боясь закрыть глаза: вдруг прилетят ангелы и заберут мою душу? Или случится еще что похуже: сам Иисус явится за мной из мира мертвых, холодный как лед и пахнущий могилой, и прошипит мне в ухо: «Нужно забрать тебя».

Брен старался разогнать мои страхи и негодовал по поводу того, что главным их источником является моя мать.

— Я-то думал, что хуже нашей матери нет на свете. Но твоя, черт бы ее побрал, оказалась той еще штучкой, старая сука!

Я хихикнула. Бранные слова. Я-то никогда не осмеливалась ими пользоваться. Но Брен был значительно старше и значительно смелее. И все те истории, которые он о себе рассказывал, — вымышленные истории о хитроумном и тайном мщении — меня ничуть не ужасали, а, напротив, восхищали. Слушая его, я испытывала подленький, тайный восторг. Моя мать верила в смирение, а Брен — в сведение счетов. Это было совершенно новое для меня восприятие мира; к тому времени я настолько привыкла к определенной системе верований и правил, что не могла не восторгаться, слушая это «Евангелие от Брендана» и ужасаясь тому, что слышала.

Собственно, его «евангелие» сводилось к очень простым постулатам. Если тебя ударили — дай сдачи, бей со всей силы и по возможности ниже пояса. Забудь о том, чтобы подставлять вторую щеку, просто врежь хорошенько и убегай. Если сомневаешься, обвиняй кого-то другого. И сам никогда ни в чем не признавайся…

Конечно, я обожала его. Я восхищалась им. Да и как было не восхищаться? Для меня в его словах таился огромный смысл. Правда, я немного беспокоилась о сохранности его души, но втайне считала, что если бы Создатель вовремя воспользовался некоторыми идеями Брендана, а не проявлял свое пресловутое смирение, всем, возможно, было бы только лучше. Брендан Уинтер своим обидчикам давал пинок под зад. Брендан Уинтер никогда бы не позволил себе оказаться в числе тех, кого в школе изводят или запугивают. Брендан Уинтер никогда часами не лежал в постели, оцепенев от страха, не в силах заснуть. Брендан Уинтер сражался с врагами с мужеством и силой ангела…

Строго говоря, ничто из перечисленного нельзя было назвать правдой. Это я поняла довольно скоро. Брен, скорее, рассуждал о том, каким должен быть порядок вещей, а не о том, каков он на самом деле. Но все равно мне нравился он именно таким. Казался мне если и не невинным, то, по крайней мере, достойным отпущения грехов. Чего я, собственно, и хотела — вернее, думала, что хочу. Я хотела спасти его. Исправить те перекосы, которые образовались в его душе. Придать ему форму и, точно из комка глины, вылепить невинный лик…

А еще я очень любила его слушать. Мне нравился его голос. Когда он читал свои истории, он никогда не заикался. И голос у него звучал иначе — спокойно, чуть цинично, чуть насмешливо, как у деревянного cor anglais.^[49] То, что в этих рассказах было много насилия, меня не слишком тревожило, и, потом, было ясно, что они выдуманы. Что же в них плохого? Братья Гримм наверняка писали истории и похуже: у них там и младенцы, сожранные великанами или волками, и матери, бросающие своих детей в лесу, и сыновья, изгнанные из родного дома, или убитые, или проклятые злыми ведьмами…

Чуть ли не в первое мгновение, когда я увидела Брена, я поняла: у них с матерью отношения не ладятся. Глорию я и раньше встречала у нас в Деревне, но у нашей семьи с ней никаких отношений не было. Однако потом я хорошо узнала ее благодаря Брену и от всего сердца ее возненавидела — не из-за себя, а из-за него.

Постепенно мне стало известно и о витаминном напитке, и о фарфоровых собачках, и о куске электрического провода. Иногда Брен показывал оставленные матерью отметины: царапины, опухоли и синяки. Он был намного старше меня, но в таких случаях я чувствовала себя куда более взрослой, чем он. Я утешала его, сочувственно выслушивала. Дарила самую искреннюю любовь и восхищение. И мне ни разу не пришло в голову, что пока я — как мне казалось — формирую его душу, на самом деле это он придает моей душе соответствующую форму…