Джоди Линн Пиколт Одинокий волк

КАРА

Я сижу у одного из стоящих на улице столиков на ярмарке, закутавшись в пуховик и шерстяное одеяло. Сейчас посетителей нет, потому что стоит февраль и парк официально закрыт, но «фирменный» аттракцион — аниматронный динозавр, которого видишь, как только входишь в ворота, — работает круглый год. Потому что из-за какой-то особенности подключения вместе с тираннозавром Рексом отключалась вся аппаратура, а это, разумеется, не устраивало рабочих, ухаживающих за животными в межсезонье. Поэтому время от времени, когда мне необходимо уединиться, я прихожу в эту часть парка, которая, казалось бы, вымерла, и наблюдаю, как трехрогий динозавр качает своей пластмассовой головой, стряхивая выпавший за ночь снег. Я наблюдаю, как хищник ввязывается в шуточную драку с тираннозавром — оба по колено в снегу. От зрелища ползут мурашки. Такое впечатление, что я наблюдаю за концом света. Иногда, потому что стоит тишина, их рычание раздражает гиббонов и они тоже начинают орать.

Как ни странно, именно из-за гиббонов я не слышу, как отец окликает меня, пока он не становится прямо передо мной.

Кара! Кара!

На нем белый комбинезон — тот, что висит на дереве рядом с трейлером, и который он никогда не стирает, потому что волки узнают его по запаху. Я вижу, что отец со своей стаей делил обед, потому что кончики его длинных волос, обрамляющих лицо, в крови. Он обычно играет роль волка-диффузора, что означает, что он занимает у туши место между бета- и альфа-самцом. Если честно, это зрелище сводит с ума. Время обеда для стаи сродни гладиаторским боям. У каждого свое определенное место у туши, каждый ест в отведенное ему время и только строго определенные части туши. Каждый рычит, щерится, клацает зубами — включая и моего отца! — защищая свой кусок добычи. Раньше он, как и волки, ел сырое мясо, но когда его пищеварение взбунтовалось, стал готовить куски почек и печени и прятать их за пазухой комбинезона, в небольших полиэтиленовых пакетиках. Каким-то образом он ухитрялся спрятать такой кусок во вспоротом брюхе теленка и есть вместе с волками, которые даже не замечали, как внутрь что-то подложили.

На лице отца написано облегчение.

Кара, — вновь говорит он, — я думал, что потерял тебя.

Я пытаюсь встать, сказать, что все время сидела здесь, но не могу пошевелиться. Одеяло запуталось, и мои руки оказались связаны. Потом я понимаю, что это не одеяло, а повязка. И это не папа зовет меня по имени, а мама.

Ты проснулась.

Она смотрит на меня сверху вниз и пытается улыбнуться.

Такое чувство, что мне на плечо уселся слон. Я хочу что-то спросить, но слова словно спрятались в облаках. Неожиданно появляется еще одно лицо. Женское. Сдобное, как булочка.

Когда будет больно, — говорит незнакомка, — нажми здесь. — Она поворачивает мою руку к маленькой кнопке. Я нажимаю большим пальцем.

Хочу спросить, где папа, но уже погружаюсь в сон.
Мне опять снится сон. Почему я думаю, что это сон?

В палате мой отец, но это не он. Это человек, которого я видела на фотографиях, — на самом деле всего на трех снимках, которые мама прячет в ящике с бельем, под бархатной подкладкой шкатулки, в которой она хранит жемчуга своей бабушки. На этих трех фотографиях он обнимает маму. С короткой стрижкой он выглядит моложе.

Эта живая копия моего отца смотрит на меня с таким же удивлением, как и я на него.

Не уходи, — прошу я, но мой голос едва слышен.

Он улыбается.

Это вторая причина, по которой я знаю, что сплю. На этих старых фотографиях мой отец выглядит счастливым. Если честно, то они оба — и отец, и мама — выглядят счастливыми. Опять-таки, я видела это только на фотографиях.

Нам крайне необходимо поговорить с вашей дочерью, — говорит тот, который повыше, — чтобы понять, что произошло.

Интересно, что рассказал им отец? Во рту пересохло.

Кара не в состоянии давать показания.

Голос у матери напряженный. Я чувствую, как взгляды всех троих охватывают меня, словно языки пламени бумагу.

Мадам, мы понимаем, что здоровье дочери — прежде всего...

Если бы понимали, не пришли бы сюда, — отвечает мама.

Я смотрела «Закон и порядок». И знаю, как микроскопический кусочек краски может стоить преступнику пожизненного заключения. Является ли их визит обычным делом? Частью расследования любой аварии? Или им что-то известно?

Меня бросает в пот, сердце неистово колотится. И тут я понимаю, что своего волнения мне не скрыть. Мой пульс тут же отображается на мониторе, прямо на передней спинке кровати — любой может его видеть. Понимаю, что делаю только хуже. Представляю, как подскочили цифры, как все уставились на монитор.

Вы что, всерьез полагаете, что ее отец намеренно подстроил аварию? — удивляется мама.

Повисает молчание.

Нет, — наконец отвечает один из полицейских.

Мое сердце колотится так сильно, что в любую минуту в палату может ворваться медсестра и нажать кнопку экстренного вызова — необходимо безотлагательно реанимировать пациента.

В таком случае зачем вы пришли? — спрашивает мама.

Я слышу, как один полицейский чем-то шуршит. Чуть приоткрыв глаза, вижу, как он передает маме карточку.

Вы не могли бы нам позвонить, когда она очнется?

Их шаги гулким эхом отдаются в коридоре.

Я считаю до пятидесяти. Медленно, прибавляя к каждой цифре слово «Миссисипи», а потом открываю глаза.

Мама! — зову я. У меня хриплый, ломающийся голос.

Она тут же присаживается рядом на кровать.

Как ты себя чувствуешь?

Все еще болит плечо, но уже не так сильно, как раньше. Сво-бодной рукой нащупываю шишки и швы на лбу.

Больно, — отвечаю я.

Мама касается моей сломанной руки. На одном из пальцев небольшая клипса, на которой вспыхивает красный огонек. Как у пришельца.

В аварии ты сломала лопатку, — объясняет она. — В четверг вечером тебя прооперировали.

А сегодня какой день?

Суббота, — отвечает она.

Пятница совершенно выпала у меня из памяти.

Я пытаюсь сесть, но это практически невозможно из-за руки, крепко прибинтованной к телу.

Где папа?

По ее лицу пробегает тень.

Я должна предупредить медсестру, что ты очнулась...

С ним все в порядке? — Мои глаза наполняются слезами. — Я видела, возле него толпились врачи скорой помощи, а потом они... потом они... — Я не могу закончить предложение, потому что начинаю складывать вместе части загадки, выражение маминого лица, галлюцинации, в которых я видела отца намного моложе, чем сейчас. — Он умер, — шепчу я, — ты просто не хочешь мне говорить.

Она крепче сжимает мою руку.

Твой папа не умер.

Тогда я хочу его увидеть, — настаиваю я.

Кара, ты сейчас не в том состоянии...

Черт побери, дайте мне с ним увидеться! — кричу я.

Пo крайней мере, мой крик привлекает внимание. В палату спешит женщина с больничным пропуском — но не медсестра и белом.

Кара, тебе нужно успокоиться...

Она маленькая и хрупкая, с черными кудряшками, которые подпрыгивают при каждом движении.

Вы кто?

Да, например, такой: я обмотана бинтами, как Тутанхамон, у меня на голове швы, как у Франкенштейна, а мой отец, возможно, лежит в морге. Как я могу успокоиться?

Мама и Трина переглядываются, и это знак, который в ту же секунду дает мне понять, что, пока я лежала без сознания, они постоянно разговаривали обо мне. Мне понятно одно: если они не хотят отвести меня к отцу, я пойду туда сама. Если придется, доберусь ползком.

У твоего отца тяжелая черепно-мозговая травма, — произносит Трина таким тоном, каким обычно говорят: «Похоже, зимой будет очень холодно» или «Мне кажется, нужно отогнать машину в мастерскую, чтобы сменить резину». Она говорит это так, как будто черепно-мозговая травма — это обычная заусеница.

Я не понимаю, что это означает.

Ему сделали операцию, чтобы удалить опухоль. Он не может самостоятельно дышать. Он сейчас без сознания.

Пять минут назад я тоже была без сознания, — отвечаю я, но все время думаю только об одном: «Это я виновата».

Я отвезу тебя к отцу, Кара, — обещает Трина, — но ты должна понять, что, когда ты его увидишь, у тебя может случиться шок.

Почему? Потому что он лежит на больничной койке? Потому что у него швы, как у меня, и изо рта торчит трубка? Мой отец тот человек, который никогда не спит и редко сидит дома. Если увижу его спящим в кресле — это уже шок.

Она вызывает медсестру и санитара, чтобы усадить меня в инвалидную коляску, а для этого нужно отсоединить капельницу. Я стискиваю зубы, когда меня поднимают с кровати. В коридоре пахнет, как в химчистке, и этот синтетический больничный запах всегда меня пугал.

Последний раз я была в больнице год назад. Мы с отцом ездили с Зази, одним из волков, которых мы иногда привозили в начальную школу, чтобы рассказать, что этих животных необходимо охранять. Отец всегда проводит мини-тренировку, чтобы научить детей правильно вести себя рядом с диким животным: не протягивать руку, не подходить слишком быстро, позволить животному обнюхать себя. В тот день дети вели себя превосходно, как и сам Зази. Но какой-то идиот, малолетний хулиган, в другой части здания нажал, шутки ради, сигнал пожарной тревоги. Громкий звук напугал волка. Животное попыталось сбежать, а ближайшим выходом оказалось зеркальное окно. Отец обхватил Зази, чтобы защитить его, поэтому в окне оказался он сам, а не волк. Естественно, когда я сажала Зази назад в клетку, на нем не было ни царапины. А отец так сильно рассек руку, что стала видна кость.

Стоит ли говорить, что отец отказался ехать в больницу, пока Зази не вернулся в свой загон? К тому времени полотенце, которое он использовал как самодельный бинт, пропиталось кровью, и обезумевший директор школы, который повез нас назад в парк, настоял на том, чтобы отец поехал в травмопункт. Там — здесь! — ему пришлось наложить пятнадцать швов. Но не успели мы вернуться, как отец отправился в загон, где жили Нодах, Кина и Кита — три волка, которых мы взяли щенками и выкормили, стая, где мой отец играл роль волка-диффузора.

Я стояла у цепного забора, наблюдая, как Нодах кувыркается с моим отцом. Он тут же содрал зубами бинт. Потом Кина начала вылизывать рану. Я знала, что она сорвет швы, и была совершенно уверена, что именно на это отец и надеется. Он рассказывал мне о том времени, когда жил в дикой природе, как иногда во время охоты получал раны, потому что его кожа не имела той защитной шерсти, которой покрыты его братья и сестры волки. Когда это таки случалось, волки вылизывали рану, пока она вновь не открывалась. Отец уверовал в то, что какой-то компонент в их слюне лечебный. Несмотря на то что спал он в грязи, об антибиотиках даже мечтать не приходилось, за два года, проведенных в лесу, раны ни разу не воспалились, а наоборот — заживали в два раза быстрее. Когда Кина лизнула рану глубже, отец несколько раз поморщился, но порез наконец перестал кровоточить, и отец вышел из загона. Мы стали взбираться на холм, к своему трейлеру. «До чертиков ненавижу больницы», — объяснил он в свое оправдание.

Сейчас Трина везла меня в инвалидном кресле по коридору — мама следовала за нами по пятам — мимо больных в гипсе или медленно передвигающихся на костылях либо в ходунках. Я лежу в ортопедическом отделении, но отец где-то в другом месте. Нам приходится спуститься на лифте на третий этаж.

Мы въезжаем в двери, на которых написано: «Реанимационное отделение».

В отделении больные не ходят — одни доктора.

Трина перестает толкать кресло и опускается рядом со мной на корточки.

Как чувствуешь, готова?

Я киваю.

Трина спиной вкатывает меня в папину палату, а потом разворачивает лицом к кровати.

Папа похож на изваяние. На одну их тех мраморных статуй, которые находятся в музее в зале древней Греции — сильную, крепкую и с абсолютно безучастным лицом. Я одним пальцем касаюсь его руки. Он не шевелится. Только по одному признаку я понимаю, что отец жив, — аппараты, к которым он подключен, издают тихое, монотонное жужжание.

Это я виновата.

Я кусаю губу, потому что понимаю, что сейчас расплачусь, а я не хочу, чтобы Трина с мамой видели мои слезы.

С ним все будет в порядке? — шепчу я.

Мама кладет руку мне на плечо.

Врачи не знают. — Ее голос ломается.

По моим щекам струятся слезы.

Папочка! Это я, Кара. Проснись! Ты должен очнуться!

Я вспоминаю истории, которые часто можно услышать в новостях, об удивительных исцелениях, когда люди, которых считали навсегда прикованными к постели, вставали и даже бегали. Когда слепые неожиданно прозревали.

Когда отцы с черепно-мозговыми травмами внезапно открывали глаза, улыбались и прощали своих дочерей.

Я слышу шум воды. Открывается дверь, ведущая в ванную комнату. Входит молодая копия моего отца, которая привиделась мне вчера. Продолжая вытирать руки о спортивные штаны, он смотрит на маму, потом на меня.

Кара! Ого! — изумляется он. — Ты очнулась?

В это мгновение я понимаю, что он не плод моего воображения. Знакомый голос сейчас живет в другом, взрослом теле.

Что он здесь делает? — спрашиваю я шепотом.

Я его позвала, — отвечает мама. — Кара, просто...

Я качаю головой.

Я ошиблась. Я не готова.

Трина тут же разворачивает инвалидную коляску к двери.

Все в порядке, — успокаивает она, совершенно не осуждая меня. — Тяжело видеть любимого человека в таком состоянии. Вернешься, когда немного окрепнешь.

Я делаю вид, что соглашаюсь с ней. Но не встреча с отцом, лежащим без сознания на больничной койке, выбила у меня землю из-под ног.

А встреча с братом, который уже шесть лет как умер для меня.
Не могу сказать, что мы с Эдвардом были очень близки. В детстве семь лет — огромная разница. Что может быть общего у старшеклассника с младшей сестрой, которая до сих пор играет со своей игрушечной кухонькой? Но я идеализировала старшего брата. Я иногда брала книги, которые он оставлял на столе, и делала вид, что понимаю написанное; тайком пробиралась и его комнату и слушала его плеер — он бы убил меня, если бы узнал.

Начальная школа и старшая размещались в разных зданиях, и это означало, что Эдварду приходилось по утрам отвозить меня в школу. Таким был договор — родители выплатили половину из восьмисот долларов за старый потрепанный автомобиль, чтобы у брата были собственные «колеса». В ответ мама настаивала, чтобы брат лично заводил меня на крыльцо моей школы, прежде чем отправиться на занятия.

Эдвард воспринял ее требование буквально.

Мне было одиннадцать — вполне взрослая девочка, чтобы самостоятельно перейти дорогу по сигналу светофора. Но брат никогда не отпускал меня одну. Каждый день он парковал машину и ждал, пока загорится зеленый свет. Когда свет загорался, он хватал мою руку и не отпускал, пока мы не оказывались на противоположной стороне. Это настолько вошло в привычку, что я абсолютно уверена: он даже не осознавал, что ведет меня за руку.

Я могла бы вырвать руку или сказать ему, чтобы отпустил, но я молчала.

В первый же день после его отъезда, в первый же день, когда мне пришлось самой добираться в школу и переходить улицу, я была совершенно уверена, что дорога стала в два раза шире.

Умом я понимала, что это не Эдвард виноват в том, что мои родители после его отъезда развелись. Но когда тебе одиннадцать — плевать на логику. Просто тебе так не хватает руки старшего брата.
Мне пришлось ему позвонить, — оправдывается мама. — Он все равно сын твоего отца. А врачам необходим был человек, способный принимать решения касательно здоровья Люка.

Мало того что отец впал в кому, так еще, как оказывается, единственный, кто знает все о его состоянии, — это, вопреки здравому смыслу, мой давным-давно пропавший брат. Меня бесила мысль, что именно он сидит у постели отца и ждет, когда тот откроет глаза.

А почему ты не можешь принимать эти решения?

Потому что я больше ему не жена.

Тогда почему меня не спросить?

Мама присела на край постели.

Когда тебе привезли в больницу, ты не могла принимать никаких решений. И даже если бы могла — ты несовершеннолетняя. Врачам необходим человек старше восемнадцати лет.

Он уехал, — констатирую я очевидное. — Он не имеет права быть здесь.

Кара, — отвечает мама, потирая лоб, — нельзя винить во всем Эдварда.

Она намеренно использует эту фразу, чтобы не обвинить во всем отца: в том, что распался их брак, в том, что сбежал Эдвард. Она знает, что лучше не жаловаться мне на отца, потому что отчасти именно поэтому я четыре года назад и уехала из ее дома.

Я сбежала от матери, потому что не вписывалась в ее новую семью, но с отцом я стала жить именно потому, что он был таким родителем, каким никогда не сможет стать мама. На самом деле это трудно объяснить. Если честно, мне все равно, меняется ли постельное белье раз в неделю или раз в несколько месяцев, когда об этом вспоминаешь. Вместо этого отец научил меня распознавать в лесу все деревья — я даже не заметила, как запомнила их названия. Он показал мне, что летняя гроза — не препятствие, а наоборот, прекрасный случай поработать на улице без изматывающей жары и надоедливых москитов.

Однажды, когда мы находились в загоне, туда, к несчастью, забрел барсук. Обычно мы позволяли волкам убивать небольшую добычу, которая оказывалась у них в загоне, но на этот раз один из взрослых волков погнался за барсуком и, вместо того чтобы загрызть его, перекусил его хребет, так что барсук не смог встать на задние лапы. Потом волк попятился, чтобы барсука убили два молодых волчонка. По сути, это был урок. Вот такой и была жизнь с отцом. С отцом было не важно, уехал Эдвард или нет. С папой я была достойна того, чтобы стать единственным членом его стаи, тем, кого он научит всему, что знает сам, тем, на кого он надеется так же, как на себя самого.

Я понимаю, что если отец не очнется, то мне придется вернуться к матери.

Неожиданно двери моей палаты распахиваются и входят двое полицейских, которые уже были здесь вчера.

Кара, — говорит тот, что повыше, — рад, что вы пришли н себя. Офицер Дюмон, офицер Уигби. Мы бы хотели несколько минут побеседовать с вами.

Между кроватью и полицейскими встает моя мама.

Кара только после операции. Ей необходим отдых.

При всем уважении, мадам, на этот раз мы не уйдем, не поговорив с вашей дочерью. — Офицер Дюмон опускается на стул возле кровати. — Кара, вы не откажетесь ответить на несколько вопросов об аварии?

Я перевожу взгляд с мамы на полицейского.

Думаю, да...

Вы помните аварию?

Помню каждую секунду.

Смутно, — бормочу я.

Кто находился за рулем грузовика?

Мой отец, — отвечаю я.

Ваш отец.

Верно.

Куда вы ехали?

Мама складывает руки на груди.

Прошу прощения, но с каких пор автомобильная авария стала преступлением?

Офицер смотрит на нее поверх блокнота.

Мадам, мы просто пытаемся воссоздать картину случившегося. — Он поворачивается ко мне. — Почему грузовик свернул с дороги?

Перед машиной выскочил олень, — объясняю я.

Это правда. Я просто умалчиваю о том, что произошло перед этим.

Ваш отец пил?

Мой отец вообще не пьет, — отвечаю я. — Волки чуют алкоголь в крови.

А вы? Вы пили?

Я заливаюсь краской.

Нет.

Кара, если вы расскажете правду, все станет намного проще.

Моя дочь не пьет, — начинает злиться мама. — Ей только семнадцать лет.

К сожалению, мадам, одно другого не исключает. — Уигби достает бумагу и протягивает ее маме. — Это данные из лаборатории. В крови вашей дочери, когда она поступила в больницу, был обнаружен алкоголь. Два промилле — средняя степень опьянения, — сообщает он. — В отличие от вашей дочери, результаты анализа крови не врут. — Уигби поворачивается ко мне. — Ну-с, Кара, что еще вы скрываете?