Джон ло авантюрист и пророк

Современникам казалось, что чудовищные эксцессы системы Ло никогда не могут повториться. Но они ошибались. Система Ло была отнюдь не концом, а началом или, скорее, провоз­вестником эпохи. Предприятия Ло, поражавшие воображение людей той эпохи, теперь кажутся детскими игрушками в сравнении с тем, что создал капитализм в XIX и

В середине прошлого века идеи Ло, его Всеобщий банк и Миссисипская компания как бы воскресли в предприя­тии ловких финансистов братьев Перейра — парижском акционерном банке Credit Mobilier. Наполеон III играл в отношении этого спекулятивного колосса ту же роль покро­вителя и эксплуататора, какую регент Филипп — в отно­шении учреждений, основанных Ло. Спрашивая, какие средства использует этот банк, чтобы “умножать свои опе­рации” и подчинить все промышленное развитие Франции биржевой игре, Маркс отвечал: “Да те же самые, какие использовал Ло”¹ — и далее разъяснял это сходство под­робнее.

Credit Mobilier лопнул незадолго до франко-прусской войны, но он сыграл немалую историческую роль, положив начало новой эре банкового дела — созданию спекулятив­ных банков, тесно связанных с промышленностью, а в даль­нейшем и с государством. Из развития крупных акционер­ных обществ, захвативших господствующие позиции в целых отраслях промышленности, из роста гигантских бан­ков и их сращивания с промышленными монополиями на рубеже XIX и XX столетий образовался финансовый капитал.

Но это, так сказать, “конструктивное” развитие. Что же говорить об эксцессах? В какое сравнение идет мисси-сипская авантюра Ло с грандиозной аферой, предприня­той в конце XIX в. во Франции группой дельцов, которые собрали деньги 800 тыс. акционеров для строительства Панамского канала и расхитили их? Слово “панама” (большое надувательство) стало столь же нарицательным, как слово “миссисипи” в дни Ло.

В какое сравнение идет крах системы Ло, скажем, с крахом нью-йоркской биржи в 1929 г. или инфляция Ло со “сверхинфляциями” XX в., когда деньги (в Германии в 20-х годах, в Греции в 40-х годах) обесценивались в мил­лионы и миллиарды раз? А если бы мы стали перечислять страны, где имели и имеют место инфляции с падением стоимости денег “только” в десятки и сотни раз, то список занял бы вероятно, целую страницу.

Личность Ло как финансового дельца с богатым вооб­ражением, размахом и энергией тоже многократно “повто­рялась” в истории; капитализм требовал таких людей и порождал их. Это и реальные лица, вроде Исаака Перейры или Джона Пирпонта Моргана, и литературные герои: ге­рой романа Золя “Деньги” биржевой магнат Саккар, драйзеровский финансист, титан и стоик Каупервуд...

Какую роль сыграл, однако, Джон Ло в развитии поли­тической экономии как науки? Прежде всего надо ска­зать, что важное значение имели не только и не столько теория и сочинения Ло, сколько его практика: система и ее крах.

Далее. Сколько-нибудь прямых последователей в эко­номической науке Ло пришлось дожидаться 100, а то и 200 лет. Напротив, если политическая экономия XVIII и первой половины XIX в. в своем блестящем развитии в значительной мере отталкивалась от идей Ло, то отталки­валась лишь как от опасной и вредной ереси. Борьба с этой ересью сыграла немалую роль в становлении взглядов Кенэ, Тюрго, Смита, Рикардо. Анализируя развитие французской политической экономии, Маркс замечает: “Возникновение физиократии было связано как с оппози­цией против кольбертизма, так и, в особенности, со скан­дальным крахом системы Ло”¹. Если Буагильбер послу­жил позитивным источником взглядов физиократов, то Ло — негативным.

Критика Ло со стороны классиков была прогрессивной и шла в верном направлении. Она была частью их борьбы против меркантилизма, к которому во многих отношениях был близок Ло. Конечно, Ло уже резко отличается от тех примитивных меркантилистов, которые сводили все экономические проблемы к деньгам и торговому балансу. Он рассматривал деньги в основном как орудие воздей­ствия на развитие экономики. Но при этом он не покидал поверхностной сферы обращения и даже не пытался постигнуть сложную анатомию и физиологию капиталисти­ческого производства. А классики буржуазной политиче­ской экономии стремились именно к этому.

Рассчитывая на денежные факторы, Ло, естественно, связывал все свои надежды с государством. Он с самого начала хотел иметь государственный банк, и лишь времен­ные трудности заставили его сначала согласиться на банк частный. Его торговая монополия была своеобразным при­датком государства.

В своей конкретной экономической политике Ло был непоследователен: он отменял одни меры государственной регламентации, стеснявшие хозяйство, и тут же вводил другие. Его деятельность на посту министра нисколько не похожа на деятельность Тюрго через полстолетия, о чем речь будет дальше. Ло опирался на феодально-бюрокра­тическое государство, а именно против грубого и обреме­нительного вмешательства этого государства в экономику выступили и физиократы и Смит. В этом отношении им тоже гораздо ближе был Буагильбер, чем Ло.

Однако, отвергая капиталотворческую концепцию кре­дита, которую выдвигал и пытался практиковать Ло, клас­сики недооценили действительно важную роль, которую играет кредит в развитии производства. Как говорится, вместе с водой выплеснули и ребенка. Можно сказать, что взгляды Ло на кредит по меньшей мере интереснее, чем взгляды Рикардо, хотя в целом Ло несравним с крупней­шим представителем классической буржуазной политиче­ской экономии.

Ло не была свойственна вера в предустановленную гар­монию “естественного порядка”, во всесилие laissez faire. И в этом он проявил чутье на противоречия капитализма. Обострение этих противоречий и заставляло буржуазную науку пересматривать свое отношение к Ло. Его реаби­литация во времена Луи Блана и Исаака Перейры оказа­лась не последней. Новую реабилитацию — разумеется, с других позиций — осуществляют последователи Кейнса, идеологи государственно-монополистического капитализма.

Обе главные идеи Ло — воздействие на экономику че­рез кредитно-финансовую сферу и большая роль государ­ства в экономике — пришлись здесь как нельзя кстати. В начале главы были процитированы слова одного совре­менного автора о сходстве Ло и Кейнса. Это не единичное парадоксальное высказывание. Во Франции, например, вышла книга под названием “Джон Ло и рождение дири­жизма”. Дирижизм (от французского diriger — управ­лять) — это французский вариант идеи о государственном регулировании экономики.

В США изменение ставок налогов на капиталистиче­ские компании и отдельных лиц может быть произведено лишь с санкции конгресса. Это старая буржуазно-демо­кратическая мера, ограничивающая исполнительную власть. Нынешние экономические советники правительства точат на этот порядок зубы: маневрирование налогами — важнейшее оружие в арсенале современной экономической политики, и им хотелось бы иметь его в своем полном распоряжении. Здесь вспоминается Ло, который восхи­щался тем, как легко было решать вопросы в тогдашней Франции: “Это — счастливая страна, где данная мера мо­жет быть обсуждена, решена и выполнена за 24 часа, а не в 24 года, как в Англии”. Его не смущало, что Франция была деспотической абсолютной монархией и только по этой причине дело обстояло таким образом.
Глава 6
ДО АДАМА
Эта глава посвящена английской политической эконо­мии от Уильяма Петти до Адама Смита. Она охватывает целое столетие: главные работы Петти написаны в 60-х и 70-х годах XVII в., а смитово “Богатство народов” вышло в 1776 г.

За это столетие произошло полное разложение мер­кантилизма. Наука прошла большой путь развития — от первых зачатков классической школы до ее оформления в систему, от отдельных, порой случайных, памфлетов до фундаментального “Богатства народов”. Содержание и форма этого сочинения предопределили характер тракта­тов по экономической теории по крайней мере на столетие вперед.

Маркс писал, что “этот период¹, изобилующий ориги­нальными умами, является наиболее важным для исследо­вания постепенного генезиса политической экономии”². Конечно, здесь придется рассказать лишь о немногих из числа выдающихся ученых и писателей, которые кирпич за кирпичом возводили здание классической политической экономии в Англии. Как мы увидим, некоторые их идеи интересны и с точки зрения современных явлений в экономической науке.
XVIII столетие

Период конца XVII — середины XVIII в. в Англии закрепил классо­вый компромисс между дворянами-землевладельцами и буржуазией. Интересы обоих эксплуататорских классов тесно срастались и переплетались. Дворянство обуржуазивалось, а буржуа становились землевладельцами. Само слово “дворянин” (джентльмен) в Англии XVIII в. в зна­чительной мере потеряло свой прежний смысл.

Сложилась политическая система, которая в своей основе сохраняется до сих пор и которая представляла со­бой в течение двух веков буржуазно-демократический идеал. Это парламентарная монархия, где король царствует, но не правит; две партии, время от времени сменяю­щие друг друга у власти; неслыханная в тогдашней Европе свобода личности, печати и слова, которой, однако, могли реально пользоваться лишь привилегированные и богатые слои общества.

Тори, консервативная партия землевладельцев, и виги, либеральная партия высшей просвещенной аристократии и городской буржуазии, начали свои бесконечные парла­ментские и предвыборные баталии, которые с тех пор слу­жат излюбленной темой юмористов. Немаловажная функ­ция этих баталий состояла в том, чтобы отвлекать “низ­шие классы” (так называли авторы XVIII в. крестьян, ре­месленников, фабричных рабочих, домашнюю прислугу) от подлинно острых вопросов классовой борьбы.

Политическая борьба в значительной мере потеряла ту религиозную окраску, которую она имела в предыду­щем столетии. Наряду с государственной англиканской церковью утвердилось несколько бывших пуританских сект, и Англия стала “островом с сотней религий”. Но это уже не мешало социально-экономическому развитию бур­жуазной нации. Как замечает английский историк Дж. М. Тревельян, “в то время как религия разъединяла, торговля объединяла нацию, и поэтому приобретала относительно большее значение. С библией теперь соперничал гроссбух”³.

Быстро росла империя. Заселялись колонии в Северной Америке, процветали сахарные и табачные плантации в Вест-Индии, были завоеваны Индия и Канада, открыто множество островов в разных концах земного шара. Войны, которые Англия вела против Франции и Испании, были в основном успешны. Голландия была теперь младшим партнером и союзником. Англия стала неоспоримо первой морской и торговой державой мира. В частности, английские купцы почти монопольно захватили в свои руки ра­боторговлю и ежегодно перевозили в Америку многие ты­сячи негров.

Конечно, в основе всех этих процессов лежали изме­нения в экономике Англии. Прежде всего, менялась де­ревня, менялось английское сельское хозяйство, которое в середине века все еще давало примерно в 3 раза больше продукции, чем промышленность. Процесс огораживания земель принял в это время особенно широкие масштабы. Мелкокрестьянское и общинное землевладение постепенно исчезало, уступая место крупным поместьям, которые уча­стками сдавались в аренду состоятельным фермерам. Это способствовало развитию капитализма и в сельском хозяй­стве и в промышленности.

Быстро рос класс наемных рабочих, лишенных земель­ной и иной собственности, не имеющих ничего, кроме своих рабочих рук. Этот класс формировался за счет крестьян, терявших землю или старинное право полуфеодальной аренды, кустарей и ремесленников, которых разоряла конкуренция. Но настоящий фабричный пролетариат состав­лял еще незначительную часть “низших классов”. В капи­талистической эксплуатации было много черт патриар­хальности, пережитков “доброго старого времени”. Ужасы фабричного рабства еще были впереди.

На другом полюсе вырастал класс промышленных капи­талистов. Его пополняли разбогатевшие цеховые мастера-хозяева, купцы, колониальные плантаторы, привозившие в Англию нажитые за морем деньги. Процесс подчинения производства капиталу был сложным: часто капиталисты сначала проникали как скупщики и поставщики сырья в домашние промыслы, потом основывали ремесленные ма­стерские и фабрики.

Это был конец эры мануфактуры, т. е. ручного произ­водства, основанного на разделении труда. Даже при со­хранении прежних примитивных орудий разделение труда и специализация рабочих позволяли увеличивать производительность. Машинная индустрия только зарождалась. Вместе с тем приближалась промышленная революция. Начиналась эпоха великих изобретений. В 30-х годах были сделаны первые шаги к механизации прядения и ткаче­ства, была открыта плавка чугуна на коксе. В 60-х годах Уатт изобрел паровую машину.

Промышленники для своих предприятий, купцы для заморской торговли, правительство для колониальных войн нуждались в кредите. Возникли и бурно росли банки, ак­ционерные общества, которые собирали денежные капи­талы. Значительно увеличился государственный долг. В обиход вошли ценные бумаги и биржа. Рядом с про­мышленным и торговым капиталистом, основной формой дохода которого является прибыль, появилась полноправ­ная фигура денежного капиталиста, который свою долю прибавочной стоимости получает в форме ссудного про­цента.

Товарно-денежные отношения уже насквозь пронизы­вали жизнь нации. Не только торговля, но и производство стало в большой мере капиталистическим. Отчетливее вы­делились основные классы буржуазного общества. В ре­зультате массового повторения социальных явлений достаточно четко определились такие объективные категории, как капитал, прибыль, процент, земельная рента, заработ­ная плата. Все это уже могло стать объектом наблюдения и научного анализа.

С другой стороны, буржуазия тогда еще была самым прогрессивным классом общества. Она пока не видела в ра­стущем рабочем классе своего главного противника. Клас­совая борьба между ними еще имела зачаточные формы. Так сложились условия для развития буржуазной класси­ческой политической экономии в Англии.
Политическая экономия любит робинзонады

В 1719 г. в Лондоне вышло в свет первое издание романа Дефо “Робинзон Крузо”. Судьба “Робинзона” не­обычна. С одной стороны, это признанный шедевр приключенческого жанра. С другой сто­роны, литература на многих языках, в которой дается философское, педагогическое и политико-экономическое толкование “Робинзона” и робинзонад, могла бы составить в настоящее время целую библиотеку.

Робинзонада — это созданная воображением мыслителя и писателя ситуация, в которой отдельная человеческая личность (иногда небольшая группа людей) поставлена в условия жизни и труда вне общества. Робинзонада — это, если хотите, экономическая модель, в которой исключаются отношения людей между собой, т. е. общест­венные отношения, и оставлены только отношения обо­собленного человека с природой. Политическая экономия любит робинзонады, заметил Маркс. Можно добавить, что к послемарксовои буржуазной политической экономии это относится еще более чем к домарксовой.

Несмотря на успех “Робинзона”, который Дефо написал в возрасте почти 60 лет, и успех нескольких других рома­нов, написанных еще позже, оп до конца дней считал их безделками. Дефо думал, что посмертную славу ему созда­дут вышедшие из-под его пера многочисленные политиче­ские, экономические и исторические сочинения. Подобная иллюзия не редкость в истории культуры. Кто знал бы Дефо без “Робинзона”? Его изучали бы лишь узкие спе­циалисты. Его сочинения о хозяйстве, торговле и деньгах утонули бы в потоке памфлетной литературы, которая разлилась в Англии к этому времени.

Жизнь Дефо сама похожа на авантюрный роман. Оп ро­дился в Лондоне в 1660 г. (эта дата, однако, не бесспор­на) и умер там же в 1731 г. Сын мелкого торговца-пурита­нина, Дефо сам пробил себе путь в жизни благодаря природным способностям, энергии и ловкости. Участник мя­тежа Мопмута против короля Иакова II в 1685 г., он лишь по счастливой случайности избежал казни или ссылки в колонии. Состоятельный купец к 30 годам, он обанкротился в 1692г., имея долгов на 17 тыс. фунтов стер­лингов.

Начав в это время писать политические памфлеты, Дефо вошел в доверие к королю-голландцу Вильгельму III и его приближенным. В 1698 г. он опубликовал экономиче­ское сочинение “Опыт о проектах”, где предлагал ряд смелых экономических и административных реформ.

Вскоре после смерти своего покровителя-короля, в 1703 г., Дефо попал к позорному столбу и в тюрьму за язви­тельный памфлет против господствующей церкви в защиту диссентеров-пуритан. Дефо был освобожден из тюрьмы (где он провел полтора года и развернул бурную литера­турную деятельность) лидером партии тори Робертом Харли. В обмен Дефо отдал этой партии и лично Харли свое перо лучшего журналиста эпохи. Он был секретным агентом Харли, ездил с важными и тайными поручениями от него в Шотландию и по разным областям Англии.

Смерть королевы Анны и падение Харли оборвали его карьеру. В 1715 г. он вновь попал в тюрьму по обвинению в политической клевете. Дефо вышел на свободу, опять приняв на себя неблаговидную задачу — разлагать из­нутри враждебную новому правительству печать.

Человек, написавший “Робинзона”, имел богатейший и разнообразнейший жизненный опыт. Этот опыт и на­полнил историю о приключениях моряка из Йорка такой глубиной содержания. Дефо не знал ни отдыха, ни покоя до конца жизни. Трудно поверить, что один человек ме­жду 60 и 70 годами мог написать несколько больших ро­манов, монументальное экономико-географическое описа­ние Великобритании, ряд исторических сочинений (в том числе историю русского императора Петра I), целую серию книг по демонологии и магии (!) и множество мелких статей и памфлетов на самые разные темы. В 1728 г. он из­дал экономическое сочинение “План английской торговли”. Даже умереть Дефо не мог спокойно в собственном доме, так как в последние месяцы жизни неугомонному старику пришлось скрываться от кредиторов (или от политиче­ских врагов — это до сих пор остается неясным).

Таков был человек, положивший начало робинзонадам. Вернемся же к ним, причем ограничимся только экономи­ческими робинзонадами.

В основе буржуазной классической политической эко­номии лежало представление о естественном человеке, Эта идея возникла из неосознанного протеста против “ис­кусственности” феодального общества, где человек опутан всевозможными нерыночными, принудительными связями и ограничениями. Но “естественный” человек нового бур­жуазного общества, освобожденный от этих связей инди­видуалист, подходящий для мира свободной конкуренции и равенства возможностей, Смиту и Рикардо, как и их предшественникам, представлялся не продуктом длитель­ного исторического развития, а, напротив, его исходным пунктом, воплощением “человеческой природы”.

Пытаясь объяснить поведение этого индивидуалиста в общественном производстве при капитализме и опираясь на идеи “естественного права”, они обращают свой взгляд не на реальный путь развития общества, а на фантастическую фигуру одиночного охотника и рыболова, т. е. Робин­зона. Конечно, при этом конкретный Робинзон Крузо, по­павший на необитаемый остров, превращается по воле ав­торов в нечто аллегорическое и абстрактное, часто в полную условность.

Итак, робинзонада — это попытка исследовать законо­мерности производства, которое всегда было и может быть только общественным и находящимся на конкретной стадии исторического развития, на абстрактной модели, ис­ключающей самое главное — общество. Маркс дал замечательную по глубине мысли критику робинзонад класси­ческой политической экономии. Он замечает, что эта склон­ность перешла и в “новейшую политическую экономию” Бастиа, Кэри, Прудона: им очень удобно находить эконо­мические отношения, свойственные развитому капитализму, в фантастическом мире “естественного человека”. Процитируем из Маркса только одну фразу: “Производ­ство обособленного одиночки вне общества — редкое яв­ление, которое может произойти с цивилизованным чело­веком, случайно заброшенным в необитаемую местность и динамически уже содержащим в себе общественные силы (подчеркнуто мной.— А. А.),— такая же бессмыслица, как развитие языка без совместно живущих и разговариваю­щих между собой индивидуумов”¹.

Подчеркнутое место интересно в связи с сюжетом “Ро­бинзона Крузо”. Вспомните: Робинзон настолько несет в себе общественные силы, что при изменении обстановки быстро превращается из “естественного человека” сначала в патриархального рабовладельца (Пятница), а потом в феодала (колония поселенцев). Он превратился бы и в капиталиста, если бы его “общество” продолжало разви­ваться.

Робинзонада оказалась настоящим кладом для субъек­тивной школы в политической экономии, которая пыта­ется рассматривать экономические явления через призму субъективных ощущений и психологии отдельного чело­века. В гл. 1 уже говорилось, что для этой политической экономии, возникшей в 70-х годах XIX в., в центре внима­ния стоит “атомистический индивид”. Более подходящей фигуры, чем Робинзон, тут не придумаешь.

Пожалуй, самый характерный пример представляет робинзонада Бем-Баверка, крупнейшего экономиста ав­стрийской субъективной школы. Дважды автор заставляет Робинзона служить исходным пунктом своих построе­ний — в теории стоимости и в теории накопления капи­тала.

Еще писатели XVII и XVIII столетий догадывались, что стоимость — это общественное отношение, которое су­ществует лишь тогда, когда продукты производятся как товары, для обмена в обществе. Бем-Баверку же, как он сам пишет, для введения понятия стоимости достаточно “колониста, бревенчатая хижина которого стоит в стороне от всех путей сообщения, одиноко в первобытном лесу”. Этот Робинзон имеет пять мешков зерна и полез­ностью последнего из них измеряет стоимость зерна.

Капитал — общественные отношения между теми, кто владеет средствами производства, и теми, кто лишен их, продает свою рабочую силу и подвергается эксплуатации. Он возникает лишь на определенной стадии общественного развития. Но для Бем-Баверка это просто любые орудия труда в их вещественной форме. Поэтому, пока Робинзон занимается только сбором дикорастущих плодов, у него нет никакого капитала. Но как только он выделяет часть своего рабочего времени и делает себе лук и стрелы, он становится капиталистом: это первичный акт накопления капитала. Как видим, капитал накопляется путем простого сбережения и ни с какой эксплуатацией не связан.

Традиция с робинзонадами настолько укрепилась в буржуазной политической экономии, что в книге по эко­номической теории стало положительно трудно обойтись без Робинзона. Современный американский экономист П. Самуэльсон свой учебник начинает с тезиса, что эконо­мические проблемы, стоящие перед Робинзоном, в прин­ципе не отличаются от проблем большого общества.
Парадоксы доктора Мандевиля

В тех же лондонских кофейнях и книжных лавках, где появлялся Дефо, можно было встретить другую колоритную фигуру — доктора Бернарда Мандевиля. Если Дефо был всю жизнь не только писателем, но также предпринимателем и политиканом, Мандевиль принадлежал к нищей литературной богеме. Врач без практики, обита­тель бедного квартала, любитель пображничать в веселой компании, Мандевиль пользовался незавидной репута­цией. Говорили, что живет он в основном подачками вино­куров и пивоваров, которые платят ему за выступления в печати в защиту спиртных напитков.

Бернард Мандевиль родился в Голландии в 1670 г. Окончив в 1691 г. Лейденский университет, он вскоре пе­реселился в Англию, очевидно попав в волну голландских переселенцев, последовавших за штатгальтером Вильгельмом Оранским, который стал после революции 1688—1689 гг. английским королем. Мандевиль женился и поселился в Лондоне, стал англичанином и, прожив жизнь, подробности которой мало известны, умер там же в 1733 г.

Своей славой философа и писателя Мапдевиль обязан одному произведению. В 1705 г. он анонимно издал не­большое сочинение в плохих стихах под заглавием “Роп­щущий улей, или Мошенники, ставшие честными”. Осо­бого внимания эта поэма не привлекла. В 1714 г. Мандевиль опубликовал эти же стихи, добавив к ним объемистое рассуждение в прозе. Теперь это называлось “Басня о пчелах, или Частные пороки — общественные выгоды”. Под таким названием книга Мандевиля и вошла в мировую литературу.

Но и это издание прошло, видимо, незамеченным. Лишь вышедшее в 1723 г. новое издание “Басни о пчелах”, кото­рое носило громкий подзаголовок “Исследование о природе общества”, вызвало ту реакцию, на которую, возможно, и рассчитывал Мандевиль. Суд графства Миддлсекс признал эту книгу “нарушающей общественный порядок”, в пе­чати вокруг нее завязалась полемика, в которой Манде­виль с явным удовольствием принял участие. До смерти автора вышло еще пять изданий, а в 1729 г. он выпустил, кроме того, второй том “Басни о пчелах”.

В монументальном оксфордском издании 1924 г. имеется большой список ссылок на Мандевиля в литературе двух столетий. О нем писали Маркс и Адам Смит, Вольтер и Маколей, Мальтус и Кейнс (последний уже в 1936 г.).

Мандевиль оказал большое влияние на развитие анг­лийской политической экономии, прежде всего на Смита и Мальтуса (хотя на словах оба забавным образом откре­щивались от него, как от грубого циника!). Это влияние идет не по линии разработки основных категорий (стои­мость, капитал, прибыль и т. д.), а больше по коренной философской позиции, которая легла в основу классиче­ской школы.

Главный парадокс Мандевиля содержится во фразе “частные пороки — общественные выгоды”. Поставьте вместо пороков (vices) знаменитый Смитов self-interest (своекорыстный интерес), и вы получите коренное пред­ставление Смита о буржуазном обществе: если предоста­вить каждому индивиду разумно преследовать свой инте­рес, свою выгоду, то это будет способствовать богатству и процветанию всего общества. Смит так критиковал Мандевиля в своей книге “Теория нравственных чувств”: ав­тор “Басни о пчелах”, мол, неправ лишь в том, что он всякое эгоистическое устремление и действие называет “пороком”. Корыстолюбие, скажем, вовсе не порок.

Но этим значение Мандевиля для истории экономиче­ской науки не исчерпывается. В своей сатире он дал ядо­витую критику буржуазного общества и одним из первых нащупал некоторые его коренные пороки. В этом и заклю­чалась его “аморальность”. “Честный человек и ясная голова”¹,— заметил о Мандевиле К. Маркс.

Содержание основной части “Басни о пчелах”, коротко говоря, таково. Пчелиный улей — это, конечно, человече­ское общество, вернее, буржуазная Англия времен Манде­виля. Первая часть басни — достойная пера Свифта сатира на нее. Красной нитью проходит мысль: такое обще­ство может существовать и даже процветать лишь благода­ря бесчисленным порокам, нелепостям и преступлениям, которые царят в нем. “Процветание” возможно в этом обще­стве лишь потому, что миллионы людей “обречены тру­диться с помощью серпа и лопаты и заниматься всякой иной тяжелой работой, где эти несчастные ежедневно исто­щают свои силы и тела, чтобы только прокормиться”². Но и эту работу они имеют лишь потому, что богатые любят комфорт и роскошь и тратят массу денег на вещи, потреб­ность в которых часто вызывается лишь модой, фантази­ей, тщеславием и т. д. Алчные сутяги-юристы, шарлатаны-врачи, ленивые и невежественные попы, драчливые гене­ралы, даже преступники — все они, вопреки здравому смыслу, оказываются необходимы в этом обществе. По­чему? Потому, что их деятельность порождает спрос на всевозможные товары и услуги, подталкивает трудолюбие, изобретательность, предприимчивость.

Итак, в этом обществе “роскошь давала занятие мил­лиону бедняков, а мерзкая гордыня — еще миллиону. Сама зависть и тщеславие служили трудолюбию, а их порожде­ние — непостоянство в пище, убранстве и одежде, этот странный и смешной порок,— стал самым главным двига­телем торговли” ³.

(Ну как тут не вспомнить, к примеру, американские автомобильные компании, которые без всякой технической необходимости меняют ежегодно модели машин, только чтобы сыграть на тщеславии покупателей и любой ценой увеличить сбыт. Руководители этих компаний могли бы вполне согласиться с Мандевилем, что процветание про­мышленности опирается на “непостоянство” и другие слабости людей, причем эти слабости старательно песту­ются).

Но пчелы ропщут на господство порока в их улье, и вот Юпитер, которому надоели их жалобы, внезапно изго­няет всякий порок и делает всех пчел добродетельными. Бережливость сменяет расточительство. Исчезает роскошь, прекращается потребление всего, что выходит за пределы простых естественных потребностей. Ликвидируются па­разитические профессии. Избавившись от шовинизма и склонности к агрессии, они “не держат больше войск за границей, смеются над своим престижем у чужеземцев и над пустой славой, которую приносят войны”⁴.

Одним словом, торжествуют нормальные, здоровые принципы человеческого общежития. Но, о ужас! Именно это несет разруху и гибель обществу, которое Мандевиль изобразил в стихотворной форме:

Сравните улей с тем, что было:

Торговлю честность погубила.

Исчезла роскошь, спесь ушла,

Совсем не так идут дела.

Не стало ведь не только мота,

Что тратил денежки без счета:

Куда все бедняки пойдут,

Кто продавал ему свой труд?

Везде теперь один ответ:

Нет сбыта и работы нет!..

Все стройки прекратились разом,

У кустарей — конец заказам.

Художник, плотник, камнерез —

Все без работы и без средств¹.

Идеи Мандевиля, развитые им в гротескной, парадок­сальной форме (более строго они изложены в позднейшей прозаической части “Басни”), выглядят особенно инте­ресно в свете развития политической экономии в последу­ющие столетия. Укажем на два важнейших факта.

Мысль о производительности и экономической необ­ходимости всех классов и слоев (землевладельцев, попов, чиновников и т. д.) была подхвачена Мальтусом и его по­следователями. В небольшом памфлете, содержащемся в “Теориях прибавочной стоимости”, Маркс использовал для разоблачения этого взгляда мысли и даже стиль Ман­девиля. Он пишет: “Уже Мандевиль... доказывал произво­дительность всех возможных профессий... Только Манде­виль был, разумеется, бесконечно смелее и честнее про­никнутых филистерским духом апологетов буржуазного общества” ².

Идея о вреде чрезмерной бережливости, о полезности и даже необходимости непроизводительных расходов, любого расточительства, лишь бы это создавало спрос и занятость, была воскрешена и возведена в канон в наше время Кейнсом. Он считал Мандевиля (как и Мальтуса) своим предшественником.

Еще в конце XIX в. буржуазная политическая эконо­мия, не желавшая видеть в капиталистической системе никаких пороков, считала Мандевиля шарлатаном и лов­ким казуистом. Никому и в голову не приходило осуждать бережливость, возведенную Адамом Смитом в ранг первой частной и гражданской добродетели. Лишь мировой эко­номический кризис 1929—1933 гг. направил мысль круп­нейших буржуазных экономистов по пути Мандевиля: если люди будут стремиться сберегать, значит, они не бу­дут покупать товары, значит, упадет “эффективный спрос”; надо заставить людей расходовать деньги — любым спосо­бом и на любые цели.

Парадоксам доктора Мандевиля уже более 250 лет. Но они живут, так как существует общество, которое он рассматривал своим острым взглядом.

Полагают, что впервые курс политической экономии как особой науки

Во-первых, это философы, занимавшиеся экономическими вопросами в рамках своих характерных для той эпохи общих систем природы и общества. Наиболее выда­ющиеся из них в Англии — Томас Гоббс, Джон Локк, Да­вид Юм и в известном смысле сам Адам Смит; во Франции — Гельвеций, Кондильяк; в Италии — Беккариа.

Во-вторых, это купцы и деловые люди, которые переходили от узкого практицизма торговли к государственным делам и стремились мыслить по-государственному. Здесь можно назвать имена Томаса Мана, Джона Ло, Дадли Норса, Ричарда Кантильона. Во Франции Буагильбер, Тюрго, Гурнэ представляют характерную для этой страны судейско-чиновную ветвь.

Наконец, в-третьих, это разночинцы-интеллигенты, люди разных профессий, иногда переходившие в высший класс, а иногда — нет. Еще Маркс отметил, что теоретиче­ской экономией с особым успехом занимались медики: Уильям Петти, Николас Барбон, Бернард Мандевиль, Франсуа Кенэ. Это можно попять: медицина была един­ственной естественнонаучной специальностью и привле­кала людей мыслящих и энергичных. В XVIII в. среди эко­номистов появляются духовные лица: аббаты во Франции и Италии (в том числе глубокий и оригинальный италь­янский экономист Галиани), англиканские пасторы в Анг­лии (Такер, Мальтус).

Нельзя не оговориться, что эти грани весьма условны и тем более не определяют развитие идей. Но они по­могают разобраться в сложном процессе становления науки.

Главный мотив экономических сочинений остается практический: обоснование или критика определенной экономической политики. Но скажем, появившиеся в 60-х годах XVIII в. сочинения Тюрго и Джемса Стюарта резко отличаются от меркантилистских памфлетов XVII и начала XVIII в., это первые попытки систематического и те­оретического изложения основ политической экономии.

Кроме того, “практический мотив” надо понимать по-разному. У одних он отражает прямую защиту в печати интересов своего класса и своих личных корыстных инте­ресов. У других — более глубокий процесс научного по­знания общественных явлений, лишь в сложной и опо­средствованной форме учитывающий классовый интерес. Нечего и говорить, что классическая буржуазная полити­ческая экономия создавалась людьми второго типа. Адам Смит, скажем, не был ни купцом, ни промышленником и не мог для себя лично ожидать выгод от той политики свободы торговли, которую он обосновывал в “Богатстве народов”. Более того, один из парадоксов его жизни за­ключается в том, что после выхода этой книги он получил доходное место в таможне — учреждении, как раз олицет­ворявшем собой систему, против которой он боролся.

Вернемся, однако, к нашей теме. При всей яркости своих парадоксов, Мандевиль стоит несколько особняком в истории становления классической школы в Англии. Оно связано в первую очередь с именами Локка (1632—1704) и Норса (1641—1691), выступивших пря­мыми продолжателями Петти.

Крупнейший философ XVII в., один из создателей ма­териалистической теории познания, отец буржуазного ли­берализма — Локк занимает важное место в экономиче­ской науке благодаря опубликованному в 1691 г. сочинению, “Некоторые соображения о последствиях понижения процента и повышения ценности денег”. Вместе с тем философия Локка в целом служила основой для построений всей английской политической экономии XVIII и даже начала XIX в. Локк развивал в общественных науках идеи естественного права, которые служили своего рода эквива­лентом механистическому материализму Ньютона в естест­венных науках¹. Для своего времени эти идеи, как гово­рилось выше, были прогрессивны, так как вносили в сферу общественных, в частности экономических, явлений прин­цип объективной закономерности. Даже важный шаг к пониманию прибавочной стоимости Локк сделал с позиций естественного права. Он пишет, что человек естественно должен иметь столько земли, сколько он может об­работать своим трудом, и столько других благ (в том числе, очевидно, денег), сколько ему необходимо для личного потребления. Но искусственное неравенство в распределе­нии собственности приводит к тому, что некоторые люди имеют избыток земли и денег; землю они сдают в аренду, а деньги — в ссуду. Земельную ренту и ссудный процент Локк понимал, в сущности, как две схожие формы эксплу­ататорского дохода.

Своеобразной личностью был Дадли Норе. Младший отпрыск аристократического рода, он в детстве проявил столь скудные способности к наукам, что был отдан (по­добно Томасу Ману) в ученики к купцу Левантской ком­пании. Много лет Норе провел в Турции и вернулся от­туда к 40 годам богатым человеком, но, как пишет один автор, “выглядел он варваром и был лишь немного куль­турнее варвара”. Норе проявил свои янычарские замашки, став в 1683 г., в период торийской реакции при Карле II, шерифом (высшим полицейским чином) в Лондонском Сити. Он верно служил королю и причинил немало зла вигам, за что был удостоен рыцарского звания и стал сэром Дадли. После этого он занимал несколько важных по­став, но революция 1688—1689 гг. лишила его шансов на дальнейшую карьеру.

Не обладая, может быть, и десятой долей учености Локка, сэр Дадли отличался исключительной способно­стью к четкому и смелому экономическому мышлению, не признававшему никаких авторитетов. Его небольшое сочи­нение “Рассуждения о торговле”, написанное одновре­менно с работой Локка и посвященное тем же вопросам,— одно из значительных достижений экономической мысли XVII в.

Норс много сделал для развития основного научного метода политической экономии — логической абстракции: чтобы анализировать экономическое явление, которое всегда бесконечно сложно и имеет бесчисленные связи, надо представить его “в чистом виде”, отвлечься (абстрагироваться) от всех несущественных черт и связей.

У Норса имеются первые шаги к пониманию капитала, который он, правда, рассматривал только в виде денеж­ного капитала, приносящего проценты. Он указал, что ссудный процент определяется не количеством денег в стране (как считали меркантилисты и даже Локк), а соотношением между накоплением денежного капитала и спросом на него. Это легло в основу классической теории процента, а из нее далее возникло и понимание категории прибыли. Норе немало способствовал и развитию теории денег.

Но может быть, самое главное у Норса состоит в рез­кой и принципиальной критике меркантилизма, в его ре­шительном выступлении за “естественную свободу”. Пово­дом для этого послужили его возражения (вслед за Петти и Локком) против принудительного регулирования про­цента. Однако Норе шел дальше, чем они, в борьбе против меркантилизма. В этом отношении он один из самых пря­мых предшественников Адама Смита.

Ни Локк, ни Норс не пошли дальше Петти в трудовой теории стоимости. Но в многочисленных сочинениях XVII и XVIII вв. она постепенно развивается и утвер­ждается, подготовляя почву для Смита. Рост разделения труда в обществе, появление новых отраслей производства, расширение товарного обмена — все это укрепляло пред­ставление, что люди, в сущности, обмениваются сгустками человеческого труда. Следовательно, соотношения обмена, меновые стоимости товаров должны определяться количе­ством труда, которое затрачивается на производство каж­дого товара. Растет сознание того, что земля и орудия про­изводства безусловно участвуют в создании богатства как массы потребительных стоимостей, но не имеют отношения к созданию стоимости.

Эти в принципе правильные представления кристалли­зуются из хаоса и путаницы понятий медленно, с большим трудом. Такую тяжелую борьбу формирующихся идей воспроизвел в своем мозгу Адам Смит, и мы попытаемся разобраться в ней ниже. Среди важнейших его предшест­венников в теории стоимости надо назвать Ричарда Кантильона, Джозефа Харриса, Уильяма Темпла, Джозайю Такера, писавших в 30—50-х годах.

Но с великолепной четкостью, в известном смысле превосходя самого Смита, формулирует трудовую теорию стоимости автор, о личности которого мы решительно ничего не можем сказать, ибо его зовут Аноним 1738 года¹. Большое число экономических сочинений выходило в XVII и XVIII вв. анонимно. Но авторы одних давно установлены, другие не сыграли в науке заметной роли. Исключение составляет Аноним 1738 года — личность вроде неведо­мого “мастера жизни Марии” или “мастера легенды свя­той Урсулы” в истории искусства.

Приведем ключевую цитату из этого сочинения, кото­рое носит скромное название “Некоторые мысли о про­центе вообще и о проценте по государственным фондам в особенности”. Чтобы облегчить читателю труд анализа, справа даны комментарии.

Другая классическая формулировка трудовой теории Стоимости содержится в экономической работе молодого Бенджамена Франклина, в дальнейшем замечательного ученого-физика и политического деятеля, одного из осно­вателей Соединенных Штатов как независимого государ­ства. Франклин был последователем Петти и в целом ряде вопросов развивал его идеи. В своей статье о бумажных деньгах (1729 г.) он привел напоминающий Петти пример обмена зерна на серебро в соответствии с затрачиваемым в производстве того и другого количеством труда.

Франклин ближе, чем Петти, подошел к идее о равен­стве, общности всех различных конкретных видов труда. Он не приписывал труду по добыче драгоценных металлов каких-то особых свойств. Но. как это ни парадоксально, глубокое и искреннее уважение Франклина к труду ка­ким-то образом мешало ему развить трудовую теорию стоимости дальше: такое развитие требовало известного понимания природы денег как особого товара, являюще­гося всеобщим эквивалентом и потому наиболее непосредственно выражающего абстрактный труд, который создает стоимость. Он же скорее толкует деньги как нечто при­внесенное в процесс обмена просто ради технического удобства.

В связи с развитием теории стоимости идет прогресс и в других важнейших областях. Разрабатывая идею Петти о том, что заработная плата наемных рабочих в конечном счете определяется минимумом средств их существования, экономисты ближе подходят к пониманию природы этого минимума. Занимаясь вопросами народонаселения, они в какой-то мере уясняют себе механизм, который обеспечи­вает такое воспроизводство рабочей силы, при котором кон­куренция между рабочими сводит заработную плату к прожиточному минимуму.

В толковании капитала и дохода на капитал важным шагом было размежевание торгово-промышленной при­были и ссудного процента. Джозеф Мэсси и Давид Юм, писавшие в 50-х годах, уже ясно понимают, что процент в нормальных условиях — это часть прибыли: купец и про­мышленник вынуждены делиться с владельцем денег, ссудного капитала.

¹

Таким образом, досмитова политическая экономия, по существу, рассматривает прибавочную стоимость, не понимая, однако, ее природу и трактуя ее лишь в особых формах прибыли и процента, а также земельной ренты

В марте и апреле 1776 г. Юм, будучи смертельно болен и зная это, спешил написать историю своей жизни. Он прожил после этого четыре месяца. Автобиография была опубликована вскоре после смерти Юма вместе с коротким письмом-предисло­вием Адама Смита, его ближайшего друга на протяжении четверти века. Смит описывал последние месяцы жизни философа. Юм умирал с завидным спокойствием духа и незаурядной твердостью. Человек общительный и веселый, он сохранял эти черты до конца, хотя болезнь превратила его из толстяка в живой скелет.

Это письмо интересно не только как человеческий до­кумент. Оно сыграло своеобразную роль в политической экономии. Из письма Смита было совершенно ясно, что Юм, уже имевший репутацию безбожника, умирал от­нюдь не как богобоязненный христианин — с раскаянием и мыслями о лучшем мире за гробом. И Смит явно разде­лял этот языческий дух.

Неудивительно, что и на мертвого Юма и на живого Смита обрушилась ярость церковников. Только что тогда опубликованное “Богатство народов” Смита было заме­чено вначале лишь узким кругом образованных людей. Но возникшая теперь вокруг имен Юма и Смита перепалка, которая для самого Смита, человека осторожного и скром­ного, была неприятной неожиданностью, привлекла об­щее внимание к книге. Поскольку она соответствовала духу времени, издания последовали одно за другим, а лет через десять “Богатство народов” стало библией англий­ской политической экономии.

Но Юм прокладывал дорогу Смиту и в ином смысле. В небольших, блестящих по форме эссе Юма, в основном опубликованных в 1752 г., как бы кратко подводится итог некоторым достижениям досмитовой классической школы в борьбе с меркантилизмом. Они сыграли немалую роль в подготовке умов к “Богатству народов”.

Давид Юм, как Ло и Смит, был шотландцем. Он ро­дился в 1711 г. в Эдинбурге и был младшим сыном в не­богатой дворянской семье. Юм вынужден был сам проби­вать себе дорогу в жизни, полагаясь главным образом на свое искусное перо. Усердием и бережливостью — этими традиционными добродетелями шотландцев — он обладал в полной мере.

В 28 лет Юм издал свое главное философское сочине­ние — “Трактат о человеческой природе”, которое впос­ледствии сделало его одним из самых видных британских философов XVIII в. Философия Юма получила позже на­звание агностицизма. Вслед за Локком Юм утверждал, что ощущения — важнейший источник знаний человека о материальных вещах, но сами эти внешние вещи (т. е. материю) он считал принципиально не познаваемыми до конца. Юмизм пытается найти себе место где-то посредине между материализмом и идеализмом, но, признавая не­познаваемость мира, неизбежно скатывается к последнему. Юм критически относился к религии и внес немалый вклад в борьбу с мракобесием. Но он не был последовательным атеистом, а его философия открывала лазейку для “примирения” науки и религии.

Книга Юма первоначально не имела успеха. Он припи­сал это ее сложности и занялся популяризацией своих идей в небольших по объему очерках. Кроме того, он об­ратился к философии общества. Первый успех ему при­несли политические и экономические сочинения, а европей­скую славу — многотомная “История Англии”, над кото­рой Юм работал в 50-х годах в мертвой тишине библио­теки Эдинбургской коллегии адвокатов, где он занимал должность хранителя. Как историк, Юм выступил сторон­ником тори — партии землевладельцев, к которым при­мыкала консервативная буржуазия. Утонченный интелли­гент, “аристократ духа”, Юм не любил “вигскую чернь”, презирал грубость лавочников и тупость пуритан, а лон­донских богачей-финансистов называл “варварами с бере­гов Темзы”.

В 1763—1765 гг. Юм жил в Париже, будучи секрета­рем английского посольства. Он пользовался большой по­пулярностью в салонах и был другом многих деятелей французского Просвещения, особенно д'Аламбера и Тюрго. Потом Юм занимал дипломатический пост в Лондоне. Свои последние годы Юм провел в Эдинбурге, находясь в центре кружка друзей — ученых и литераторов.

Экономические сочинения Юма содержат немало инте­ресных мыслей и наблюдений. Например, он, видимо, пер­вый указал, выражаясь современным экономическим язы­ком, на наличие лагов (отставаний) в процессе повышения цен под влиянием увеличения денег в обращении. Юм особо отметил, что среди цен всех товаров в последнюю очередь повышается “цена труда”, т. е. заработная плата рабочих. Эти важные закономерности помогают понять социальные и экономические процессы, происходящие при бумажно-денежной инфляции.

Юм наиболее полно в XVIII в. развил мысль о том, что золото и серебро естественным образом распределяются между странами, а торговый баланс каждой страны сти­хийно стремится в конечном счете к равновесию. Идея естественного равновесия, свойственная всей классической школе, вообще сильно выражена у Юма. На этом Юм осно­вывал свою критику меркантилизма с его политикой искус­ственного привлечения и удержания драгоценных метал­лов. Концепция естественного уравновешивания торговых (точнее, платежных) балансов была далее развита Рикардо. В очерке о нем мы вернемся к этой концепции.

Однако даже верные наблюдения Юма связаны у пего с пониманием денег, которое находится во внутреннем про­тиворечии с трудовой теорией стоимости. Юм, подобно французам, обходился вообще без теории стоимости; в этом, может быть, сказывался его философский агностицизм и скептицизм.

В политической экономии Юм известен прежде всего как один из создателей количественной теории денег. Юм и другие авторы, выдвигавшие схожие взгляды, исходили из исторического факта так называемой революции цен. После того как золото и серебро из Америки потекло в XVI—XVIII вв. в Европу, уровень цен товаров там посте­пенно поднялся. По оценке самого Юма, цепы в среднем повысились в 3—4 раза. Отсюда Юм делал, казалось бы, очевидный вывод: стало больше денег (полноценных металлических!), вот и цены соответственно поднялись.

Но, как говорится, внешность обманчива. Ведь весь ход этого процесса можно и нужно объяснить иначе. Открытие богатых рудников вызвало снижение затрат труда на до­бычу драгоценных металлов и, следовательно, падение их стоимости. Поскольку стоимость денег по отношению к то­варам упала, цены товаров повысились.

Юм считал, что в обращении может находиться какое угодно количество полноценных металлических денег, а “стоимость” денег (попросту говоря, товарные цены) уста­навливается в процессе обращения, когда куча товаров сталкивается с грудой денег.

На самом деле и деньги и товары вступают в обраще­ние со стоимостью, уже определенной общественно необхо­димыми затратами труда. Раз это так, то в обращении =— при данной скорости оборота денег — может находиться лишь определенное количество денег. Избыток, если он образуется, уйдет за границу или в сокровище.

Другое дело — бумажные деньги. Они никуда из обра­щения уйти не могут. Покупательная сила каждой бу­мажки действительно зависит (наряду с другими факто­рами) от количества этих бумажек. Если их выпустить больше, чем необходимое для обращения количество пол­ноценных металлических денег, то они обесценятся. Это называется, как известно, инфляцией. Юм, рассматривая золото и серебро, в сущности, описывал явления бумажно-денежного обращения.

Заслуга Юма состоит в том, что он привлек внимание к проблемам, играющим и теперь большую роль в полити­ческой экономии: чем определяется количество денег, не­обходимое для обращения? Как влияет количество денег на цены? Какова специфика ценообразования при обесце­нении денег?