ГЛАВА VI «МУЗА ХУДОЖНИКА» В борьбе с «черным псом»

ГЛАВА VI «МУЗА ХУДОЖНИКА»

В борьбе с «черным псом»

Лето 1915 года станет первым поражением в политической карьере Уинстона Черчилля. Через восемь месяцев после начала Первой мировой войны им будет разработан грандиозный план по захвату Дарданелл, с последующей капитуляцией Османской империи. Несмотря на все надежды, связанные с данной операцией, высадка союзных войск закончится катастрофой. Галлипольский полуостров превратится во второе Арлингтонское кладбище, став последним пристанищем для 45 тысяч солдат.

За поражением на военном фронте последует кризис на политическом. Либеральное правительство во главе с Дэвидом Ллойд Джорджем уступит место национальной коалиции, в состав которой входят представители обеих партий – либералы и консерваторы. Платой, которую потребуют тори за сохранение политического равновесия, станет удаление Черчилля из состава нового кабинета министров.

Должно будет пройти сорок лет, прежде чем Клемент Эттли назовет захват Дарданелл «самой одаренной стратегической операцией всей Первой мировой войны». [441] В середине же 1915 года многие думали иначе. Окончательной точки в данном вопросе не поставлено и по сей день. На протяжении более девяноста лет, произошедших с момента трагедии, историки и военные будут спорить о причинах данной катастрофы и той роли, которую сыграл в ней Уинстон Черчилль. Конечно, глупо было бы отрицать и принижать влияние, оказанное им на разработку и претворение в жизнь дарданелльской операции. Но не меньшей ошибкой было бы делать из него единственного «козла отпущения», закрывая глаза на просчеты аналитиков, отсутствие слаженности исполнения между военными ведомствами.

Так или иначе, но кровь Дарданелл багровым пятном ляжет на дальнейшую репутацию Черчилля. Самое же страшное ему предстояло пережить в первые месяцы после трагедии. «Я стал похож на морское животное, извлеченное на берег, – вспоминал он спустя годы. – Мои жилы готовы были лопнуть под напором страшного давления. Каждая клетка моего организма кипела жаждой деятельности, а я оказался в партере и был вынужден наблюдать за разворачивающейся драмой, довольствуясь ролью безучастного зрителя». [442]

Лишенный деятельности Уинстон впадет в тяжелую депрессию – семейный недуг рода Черчиллей. Один из исследователей этой династии отмечает, что пять из семи герцогов Мальборо были подвержены резким перепадам настроения и страдали депрессивными состояниями. [443] Не минет эта горькая чаша и Уинстона, прозвавшего ее «черным псом». Полное понимание личности Черчилля невозможно без учета столь решающего фактора. В дни кризисов и неудач «черный пес», срываясь с цепи, набрасывался на свою жертву, безжалостно терзая его усталое тело и душу.

Вспоминая лето 1915 года, жизнелюбивый Черчилль, всегда олицетворявший собой ненасытную жажду всего мирского, признается своему личному врачу:

– Однажды в молодые годы краски жизни на два или три года поблекли для меня. Я четко выполнял свою работу, заседал в парламенте, но черная депрессия полностью поглотила мое существо. С тех пор я не люблю стоять на краю платформы, когда мимо проносится курьерский поезд. Мне также не нравится стоять у борта корабля и смотреть вниз, на воду. Еще одно мгновение – и все кончено. Всего лишь несколько капель отчаяния. [444]

Со временем депрессивные состояния приведут Черчилля к глубокому пессимизму. В этом плане очень характерен один случай. 20 октября 1943 года Уинстон навестит своего старого друга сэра Дадли Паунда, находившегося при смерти. Делясь своими впечатлениями об этой встрече, Черчилль скажет:

– Лицо Дадли было неподвижно… – Уинстон попытался изобразить безжизненное выражение лица умирающего. – Он взял мою руку, и когда я сказал ему слова утешения, которые должны были быть ему приятны, он сильно сжал мою кисть. Несмотря на всю тяжесть своего состояния, Дадли находился в здравом рассудке и отлично понимал все, что я ему говорил. Он умер в день битвы при Трафальгаре.

Здесь Черчилль выдержит небольшую паузу и добавит:

– Смерть – это самый великий дар, которым Бог может наградить человека. [445]

Незадолго до своего восьмидесятилетнего юбилея Уинстон признается Чарльзу Уилсону:

– Я больше не нахожу жизнь интересной и привлекательной. В ней нет места веселью. Люди либо низменны, либо слишком глупы, чтобы совладать с новыми вехами современного мира. [446]

Не большим оптимизмом веет и от фразы:

– Гнусный мир! Если бы мы заранее знали, что нас здесь ждет, никто не пожелал бы появиться на свет. [447]

В чем же заключалась причина столь тяжелых психических состояний? Прохладное отношение со стороны родителей – маловероятно, наследственность – частично, неспособность принять собственные промахи и ошибки, загоняя чувство вины внутрь себя, – возможно. Однажды Уинстон признается, что с первых же дней своей политической карьеры только усилием воли заставлял себя не думать о неудачах:

– Мне казалось, что я не смогу сохранять душевное равновесие, копаясь в собственных ошибках. [448]

Дарданелльская кампания станет исключением. Черчилль не мог не осознавать масштабов произошедшей трагедии. Своему другу В. С. Бланту, заставшему его во время занятия живописью, он скажет пропитанные горечью слова:

– На моих руках больше крови, чем красок. [449]

В 1969 году Клементина признается официальному биографу своего мужа Мартину Гилберту:

– Провал в Дарданеллах преследовал Уинстона в течение всей его жизни. После ухода из Адмиралтейства он считал себя конченым человеком. Возможность вернуться в правительство казалась ему нереальной. Я думала, он никогда не справится с собой. Я даже боялась, что он умрет от горя. [450]

Для восстановления душевного равновесия Уинстон и Клемми уедут в небольшой загородный домик времен Тюдоров Хоу Фарм, снятый ими на летний период. Хоу Фарм был перестроен для загородной резиденции в 1900 году известным архитектором Эдвином Лутенсом, он проектировал центральные здания и резиденцию вице короля в Нью Дели. Живописные окрестности Саррея окажут благоприятное воздействие на Черчилля. Он даже станет думать, а не купить ли ему один из близлежаших домов. Обращаясь к своему брату, воевавшему в то время все в тех же пресловутых Дарданеллах, Уинстон заметит:

– Как бы я хотел, чтобы ты был с нами. Здесь и вправду восхитительная долина с прекрасным садом, который наполнен искрящимися летними бриллиантами. Живем мы очень просто, хотя и имеем все необходимое для нормального и достойного образа жизни – горячие ванны, холодное шампанское, новые блюда и старое брэнди. [451]

Среди немногочисленных гостей, навещавших чету Черчиллей в те дни, была жена Джека Гвенделин со своим младшим сыном Генри. Все делалось для того, чтобы жизнь Уинстона была интереснее. Но могли ли умиротворенная природа и семейная идиллия вернуть Черчиллю душевное равновесие? К сожалению, нет. Рана была слишком глубока, и очень мало времени прошло с момента трагедии. Уинстон часами бродил с отрешенным взглядом по газонам, иногда останавливаясь и бормоча себе что то под нос, взмахивал руками и принимался жестикулировать, словно пытаясь что то доказать невидимому собеседнику.

Клементину не на шутку пугало состояние мужа. Она всерьез боялась, что, поддавшись депрессии, Уинстон пойдет на крайние меры и сможет свести счеты с жизнью. Выход предложила никогда не унывающая Гвенделин. Она увлекалась акварелью и в один из июньских дней, демонстративно выйдя на лужайку, принялась рисовать, чем немало заинтриговала своего деверя. Заметив его любопытство, Гуни предложила Уинстону самому принять участие в творческом процессе. Черчилль сделал несколько мазков и поразился произошедшей перемене. Уинстону захотелось рисовать еще и еще. И живописные окрестности Саррея как нельзя лучше подходили для этой цели – необычный пруд с изящным поворотом, колышущиеся верхушки деревьев, разбросанные по долине дома с характерными крышами и дымовыми трубами и конечно же стога сена, наполнявшие воздух атмосферой пасторальной умиротворенности и спокойствия.

При таких весьма необычных обстоятельствах и состоялась эта историческая встреча Уинстона с – как он сам позже назовет – «музой художника». [452] Сам Черчилль считал, что познакомился с этой дамой впервые:

– Достигнув сорокалетнего возраста, я ни разу не обращался к помощи кисти или карандаша, я смотрел до этого на процесс создания картины как на особую тайну. [453]

Отчасти так оно и было, но только отчасти. Художественные опыты в Саррее были далеко не первым приобщением к живописи великого политика. Еще во время своей учебы в Аскоте Уинстон изучал рисование, а бесчисленную переписку со своей матерью украшал забавными зарисовками и собственными иллюстрациями. Перейдя в Хэрроу, Черчилль выбрал рисование в качестве дополнительной дисциплины. Объясняя причины своего поступка, Уинстон признавался леди Рандольф:

– Моя дорогая мамочка, я очень обеспокоен изучением рисования. Папа сказал, что учиться пению пустая трата времени, поэтому я переключился на живопись.

– Я уверена, ты сможешь добиться всего, чего захочешь, – заметила Дженни.

– Правда, мистер Дэвидсон [454] сказал мне, что одно дело брать уроки и совсем другое – посвятить себя живописи, поэтому я намерен заниматься полтора часа в неделю, и если мне еще удастся брать один час с армейскими классом, то я вполне смогу овладеть данной дисциплиной. Рисование может принести 1 200 баллов на будущих экзаменах, а сейчас каждый балл на счету.

Уинстон быстро освоит художественный материал, признаваясь не без гордости:

– Я делаю большие успехи, и уже в состоянии изобразить небольшие пейзажи, мосты и другие подобные вещи. [455]

Если же говорить о поступлении в Сэндхерст, то сначала художественные способности Уинстона не принесут ему особой пользы. Только во время третьей попытки, оказавшейся, как известно, удачной, будущий член Королевской академии искусств наберет по рисованию 339 баллов из возможных 500. [456]

Пройдет двадцать пять лет, и все изменится. Взяв в руки кисть на поляне перед Хоу Фарм, Черчилль захочет рисовать все больше и больше. Чувствуя нетерпение Уинстона, Гуни вручит ему набор художника для своего шестилетнего сынишки. Но Черчиллю этого уже было мало. Он хотел рисовать маслом, и только маслом. [457]

25 июня 1915 года, вернувшись в Хоу Фарм после очередного заседания Комитета по Дарданеллам, Уинстон привез с собой мольберт, холсты, скипидар, масляные краски и решил самостоятельно окунуться в бурлящую реку творчества:

«Было светло голубое небо. Кажется, ну что может быть проще – смешать синий цвет с белым и замазать им верхнюю часть холста. Для этого не нужно обладать какими то способностями или талантом. Я же очень робко принялся смешивать краски. Тонкой кисточкой нанес синий и с огромной опаской белый, жирной чертой перечеркнувший все. Я сделал вызов, хорошо продуманный вызов, но такой робкий и нерешительный, полный оцепенения и колебания, что он не достоин даже простого упоминания.

Вдруг послышался звук приближающегося автомобиля. Это была жена художника сэра Джона Лавери.

– Живопись, а что вы боитесь! Дайте ка мне кисть, нет, нет побольше.

Шлепок в скипидар, в палитру – белый, синий, затем несколько яростных мазков по холсту. Это было неотразимо. Ни одна темная сила не смогла бы устоять перед страстным напором леди Лавери. Лишь только холст беспомощно скалился пред нами. Все чары испарились, все комплексы исчезли. Я схватил самую большую кисть и набросился на свою жертву со страшной яростью. Больше никогда я не чувствовал робость перед холстом». [458]

С семьей Лавери у Черчилля сложатся плодотворные и длительные отношения, весьма характерные для британского политика. Уинстон часто будет работать в лондонской студии сэра Джона, нарисовав там много картин, включая свой знаменитый автопортрет. Лавери вспоминает:

– Мистера Черчилля часто называют моим учеником, что, конечно, очень приятно, потому что я знаю немного любителей, у которых было бы такое же глубокое понимание света и более чем уверенное владение основными техническими приемами.

В 1919 году Лавери возьмет одну из работ Уинстона – собственный портрет, написанный Черчиллем в 1915 году в мастерской Лавери, – на выставку в лондонской галерее, ежегодно устраиваемой Королевским обществом портретистов. Эта выставка, на которой также будут представлены работы таких известных мастеров, как Фрэнк Солсбери и сэр Освальд Бирли, станет первой публичной демонстрацией искусства Черчилля.

Приобщившись к высокому искусству, Уинстон научится любить и ценить красоту окружающего мира.

«До того как я попробовал рисовать, я и понятия не имел, сколько может рассказать пейзаж, – делился он своими впечатлениями. – Его краски стали для меня более насыщенными, более важными и более различимыми. Я стал замечать, что, прогуливаясь, уже инстинктивно обращаю внимание на расцветку листа, отражения в лужах, сказочно пурпурные очертания гор, совершенные формы зимних веток, дымчатое очертание далекого горизонта. Я и так обращал на все эти вещи внимание, но теперь они приобрели для меня новый смысл. Мой ум, ведомый интересом и фантазией, стал улавливать впечатления от гораздо более мелких деталей. И каждое такое впечатление несло свое удовольствие и пользу». [459]

Полюбив природу во всех ее проявлениях, Уинстон стал более внимателен и к женской красоте. Одна из его секретарей, мисс Филлис Моир, замечает:

– У него было заостренное визуальное восприятие. Он испытывал так хорошо знакомое художникам чувство восхищения при виде красивого очертания или необычного цвета. Это же касалось и красивых женщин. Его глаза загорались, а на лице тут же появлялась улыбка. [460]

Черчилль с большим чувством подходил к своим занятиям живописью. Его выход на пленэр представлял собой величественное зрелище. Сначала появлялись садовники – кто нес холст и подрамник, кто кисти и палитру, кто тюбики и мастихин. За ними следовал Уинстон, одетый в сюртук из белого тика, в легкой широкополой шляпе и с сигарой во рту. Оценив пейзаж, он давал указание размещать оборудование и устанавливать зонт для защиты от солнца. Когда все приготовления были закончены, Черчилль отпускал всю свою свиту и приступал к работе. Живопись стала единственным увлечением великого англичанина, в котором он был немногословен. Как вспоминает его близкая подруга Вайолет Бонэм Картер:

– Он рисует молча и завороженно, напряженно всматриваясь в пейзаж, который намеревается перенести на холст. [461]

Помимо своей эстетической привлекательности, благотворное влияние живописи заключалось и в том, что она смогла исцелить Черчилля от тяжелейшего приступа депрессии. С удивлением для себя он обнаружил, что, концентрируясь на холсте, он забывает обо всех политических дрязгах и неприятностях. Однажды Уинстон признается своей кузине Клэр Шеридан:

– Иногда я готов бросить почти все, ради занятия живописью. [462]

Его секретарь Эдвард Марш, бывший свидетелем первых художественных опытов Черчилля, вспоминает:

– Новое увлечение отвлекло его внимание. Оно оказало успокаивающее воздействие, принеся в растерзанную душу Уинстона мир и спокойствие. [463]

Сам Черчилль, делясь своими впечатлениями, напишет спустя годы: «Я даже не знаю, как бы я смог пережить эти ужасные месяцы с мая по ноябрь, когда ушел из кабинета министров, если бы в мою жизнь не вошел этот новый великий интерес. В течение всего лета я рисовал самозабвенно. Еще никогда я не находил подобного рода деятельности, которая полностью защищала бы от мрачных мыслей. Взять, к примеру, гольф. Он совершенно не подходит для этих целей. Играя партии, я больше половины времени думаю о делах. Даже между чаккерами в поло то и дело промелькнут печальные мысли. В живописи же все иначе. Я не знаю какого либо другого занятия, которое, совершенно не изматывая тело, настолько полно бы поглощало ум. Какие бы заботы ни принес день, какие бы угрозы ни таило в себе будущее, едва картина начинает рождаться, все тревоги отступают, им больше нет места в голове. Они уходят в тень и исчезают во мраке. Даже время почтительно отступает в сторону». [464]

Оставшись не удел в результате провала дарданелльской кампании, Черчилль в звании майора отправится на фронт. В начале 1916 года он примет командование 6 м батальоном Королевских шотландских стрелков. Несмотря на все опасности Первой мировой, Уинстон и на фронте продолжит свои художественные эксперименты, нарисовав за время службы четыре картины – три на линии огня и одну в укрытии. Делясь впечатлениями со своей женой, он признается ей:

– Моя дорогая, ты знаешь, мне кажется, живопись станет для меня истинным наслаждением и источником вдохновения, если, конечно, я вернусь целым и невредимым. [465]

Подобное хладнокровие произвело огромное впечатление на его подопечных. Каждый раз, когда войска выходили на линию фронта, Черчилль, как ни в чем не бывало, уделял некоторое время рисованию. Постепенно пейзаж все больше покрывался воронками от разрывов и артиллерийских снарядов. Когда работа над картиной уже подходила к концу, Уинстон стал угрюмым и замкнутым. После пяти или шести дней мрачное настроение вновь сменили прежняя веселость и очарование школьника. Пораженный подобной переменой, офицер Эдмонд Хейквелл спросил своего командира:

– Сэр, что то случилось?

– Меня очень беспокоило, что я никак не мог изобразить воронку от взрыва, – ответил Уинстон. – Вчера мне это удалось. Моя воронка больше походила на холм или гору, но, добавив немного белого, я с удивлением обнаружил, что она приняла нужный вид. [466]

В мае 1916 года политическая ситуация в Великобритании изменилась, предоставив Уинстону хорошую возможность для возвращения в Лондон. Свой первый уик энд семья Черчиллей провела в Бленхеймском дворце и загородной резиденции генерала сэра Яна Гамильтона в Постлип Холле в Глочестершире. Отправляясь на отдых, Уинстон захватил с собой все необходимое для продолжения художественных экспериментов. Ставшая свидетелем его работы над холстом жена сэра Яна Джейн записала в своем дневнике: «Уинстон замечателен, очень искренен и убедителен в своей работе, рисуя, словно молния». [467]

С тех пор живопись станет постоянной составляющей в жизни великого политика. Мольберты, краски и многочисленные холсты всегда сопровождали Уинстона в бесчисленных поездках и командировках. В каждом доме, который снимала чета Черчиллей, устраивалась студия. Даже в жестком временном графике Уинстон всегда старался выкроить часок другой для занятия своим новым и, пожалуй, самым сильным увлечением. Он рисовал везде: в министерских кабинетах и королевских покоях, в пустыне Маракеш и на побережье Франции, на английских полянах и канадских озерах, солнечных пляжах и в рыболовецких деревнях.

В сентябре 1927 года, будучи министром финансов, Черчилль был приглашен на выходные в шотландскую королевскую резиденцию Балморал. Большую часть уик энда Уинстон провел за мольбертом, рисуя с фотографии церковный погост кафедрального собора Святого Павла. В разговоре с личным секретарем короля Георга V лордом Стэмфордхэмским он признается:

– Я с наслаждением провел время в Балморале. Я очень рад, что Его Величество разрешило мне использовать министерские покои в качестве студии, и я уж предпринял все меры предосторожности, чтобы не оставить пятна на викторианской шотландке. [468]

Покидая Балморал, Уинстон по просьбе короля передаст свою картину местному благотворительному обществу, которая выставит ее на аукцион для продажи. Черчилль будет приятно удивлен, узнав, что в ходе торгов цена картины достигла 120 фунтов, [469] превысив даже самые смелые его ожидания.

Не всегда занятия живописью заканчивались столь же безобидно, как в Балморале. В марте 1921 года, во время каирской конференции, Уинстон решил посетить пирамиды, отправившись туда на верблюдах вместе с Клементиной, Лоуренсом Аравийским, Гертрудой Белл и своим бессменным телохранителем Вальтером Томсоном. Корреспондент «Palestine Weekly» написал тогда: «Во время посадки на верблюда мистер Черчилль потерял равновесие и упал на землю. Несмотря на рваную рану, полученную в результате падения, он продолжил путешествие и даже умудрился сделать несколько набросков пустыни Сахара». [470]

На самом деле все могло быть гораздо хуже. Черчилль, занимавший в то время пост колониального министра, был очень непопулярен среди египтян. Его поезд закидывали камнями, а передвижение на автомобиле встречали злобными криками и бранью. Но Уинстон не обращал на них никакого внимания. Он демонстративно садился на одной из улиц и начинал рисовать, попутно объясняя сопровождавшим его генералам, что никогда не следует бросать живопись. Говорил же Уинстон обычно так громко, что военных гораздо больше волновали вопросы безопасности, нежели искусства.

Но в этот раз все обошлось. В Лондоне Черчилля ждали гораздо более заинтересованные слушатели. В 1921 году журнал «The Strand Magazine» предложил Уинстону написать статью о его новом увлечении. В отличие от своего мужа, ухватившегося за данную идею, Клементина скептически отнеслась к подобному предложению. Не хватало еще, чтобы его осмеяли искусствоведы и художники профессионалы. Пытаясь переубедить свою жену, Черчилль скажет ей:

– Клемми! Моя статья совершенно не связана с политикой, следовательно, и не должна подвергаться критике из за моих политических взглядов. Например, статьи мистера Бальфура о гольфе и философии или мистера Бонар Лоу о шахматах были бы встречены вполне достойно.

– Никак нельзя, чтобы в статье были использованы только твои репродукции, а сам текст написал бы кто нибудь другой?

– Обещаю, что я сделаю ее очень легкой и развлекательной, нисколько не обижая профессиональных художников. Напротив, я собираюсь подбодрить всех остальных, чтобы и они, взяв в руки кисти, получили такое же удовольствие от занятия живописью. [471]

Черчилль напишет статью «Живопись как времяпрепровождение», которая выйдет в декабрьском и январском номерах «The Strand Magazine» за 1921 и 1922 годы. Одновременно с Уинстоном свои материалы в журнал также представят Пэлем Грэнвилл Вудхауз, Эдгар Уэллес, Артур Конан Дойл, а также Энрико Карузо.

В 1924 году, будучи уже министром финансов, Черчилль получит предложение от журнала «Nash\'s Pall Mall Magazine» написать более общую статью, посвященную его увлечениям. Новая статья, больше половины которой будет посвящено живописи, получит скромное название «Хобби». В 1926 году американский журнал „Cosmopolitan", так же как и «Nash\'s Pall Mall Magazine» входящий в империю знаменитого газетного магната Уильяма Рандольфа Херста, опубликует эту статью в сокращенном варианте под названием «Когда жизнь меня утомляет, я обращаюсь к хобби».

Доработав спустя три года изначальный текст статьи «Живопись как времяпрепровождение», Черчилль отдаст его в «Сто самых лучших английских эссе», составленных его близким другом Ф. Е. Смитом. Объясняя свое желание включить в сборник этот материал, Ф. Е. Смит заметит:

– Данная статья Уинстона – это Черчилль в своем наилучшем виде – с открытым характером, ярким талантом выражения и свежестью интеллектуального вызова. [472]

В 1930 году полная версия «Хобби» будет опубликована в «The Sunday Chronicle» под заголовком «Человеческие увлечения».

В отличие от 1921 года и тем более 1924 года, когда Черчилль занимал пост министра финансов, публикации 1930 года и последующего десятилетия носили не столько рекламный, сколько материальный характер. После финансового краха и лишения поста канцлера казначейства Уинстон оказался безработным, не считая законотворческой деятельности в нижней палате парламента. Единственным средством к существованию стали статьи и книги, выходящие из под его пера, и каждая публикация в данном случае ценилась на вес золота. В 1932 году две статьи Черчилля, «Хобби» и «Живопись как времяпрепровождение», войдут в сокращенном виде в сборник его эссе «Мысли и приключения», принесший их автору как моральное, так и материальное удовлетворение.

После войны ситуация вновь изменится. Теперь Черчилль был, что называется, «нарасхват». В 1946 году в «The Strand Magazine» состоится очередная публикация его статей, украшенных репродукциями последних работ. На следующий год издатель Джон Бенн предложит Уинстону объединить свои материалы в отдельную «красочную книгу» «Живопись как времяпрепровождение», выпуск которой придется на 1948 год.

Даже для такого искушенного славой автора, как Черчилль, книга будет иметь огромный успех, выдержав многочисленные переиздания, а также переводы на французский, немецкий, финский и даже японский языки. Несмотря на все обилие тиражей, во всех этих публикациях использовались сокращенные версии авторского текста. Первое же полное издание за все восемьдесят лет, прошедших с момента выхода «The Strand Magazine», будет опубликовано лишь в 2003 году Дэвидом Комбсом в его книге «Жизнь сэра Уинстона Черчилля через его живопись». [473] Благодаря кропотливой работе, проведенной Комбсом за почти сорокалетний период, удалось не только восстановить оригинальный текст, но и впервые составить полный каталог картин Черчилля.

Возвращаясь же к самому тексту статьи, нужно сказать, Уинстон лукавил, когда говорил, что его статья станет «очень легкой и развлекательной». «Живопись как времяпрепровождение» содержит в себе не только личные впечатления автора. Большую часть в ней занимают его собственные размышления о живописи, художественной технике и других эстетических вопросах. Например, Черчилль проводит параллель между живописью и военным искусством. И главным для него здесь являются не столько сходные принципы, сколько сам подход. Прежде чем начать сражение, разрабатывается план и определяется так называемый стратегический резерв. В случае с живописью определяются пропорции и соотношение отдельных элементов. И художник, и полководец одинаково кропотливо готовятся к предстоящему действу.

В своей работе Черчилль пытается определить границы художественного триединства – художник, картина, натура – и призывает к научному подходу при анализе роли зрительной памяти в жизни творческих людей. Последняя тема будет с восторгом подхвачена известным историком и искусствоведом Эрнстом Гомбричем.

Искусство искусством, но жизнь диктовала Уинстону свои непреложные условия и правила. «Чудесный и ужасный» [474] 1921 год приготовит Черчиллю и более суровые испытания, нежели падение с верблюда или враждебность критиков. Весной мать Уинстона Дженни, все так же любившая приемы и балы, как и много лет назад, примет приглашение леди Фрэнсис Хорнер и отправится в ее поместье в Сомерсете. Она как раз только что вернулась из Рима, где приобрела себе самые «изящные туфельки от лучших итальянских мастеров».

Новый прием был как нельзя кстати, предоставив ей отличную возможность похвастаться новой покупкой. Когда все гости уже собрались к чаю, Дженни надела итальянские туфли и побежала вниз по старой лестнице. За три ступеньки до конца она поскользнулась и, потеряв равновесие, упала.

– Сама я не видела, что произошло, – вспоминает леди Хорнер, – услышала только звук падения и вскрик. Дженни никак не могла встать. Я подложила под ее спину и ноги подушки и вызвала врача. Он приехал через четверть часа и обнаружил у нее серьезный перелом левой ноги. [475]

Травма и вправду оказалась серьезной. Переломаны были обе кости голени над щиколоткой. Сначала все было хорошо, но спустя две недели участок кожи над переломом почернел, и началась гангрена. У Дженни резко поднялась температура. Боясь за здоровье своей матери, Уинстон послал за хирургом. В ходе небольшого консилиума был решен вопрос об ампутации ноги. Когда об этом сообщили леди Рандольф, она позвала к себе хирурга и решительным голосом произнесла:

– Единственное, о чем я прошу вас, режьте достаточно высоко, чтобы избежать повторной операции.

Леди Рандольф стоически пережила случившееся. Когда ее навестила Элеонор Уоррендер, Дженни приветствовала свою подругу шуткой:

– Видите, дорогая, теперь я уже не смогу встать не с той ноги. [476]

Через две недели после операции, 23 июня, Уинстон телеграфировал одному из своих родственников: «Опасность определенно миновала, температура постепенно снижается». [477] А меньше чем через неделю, 29 июня, наступил кризис. Не успела Дженни закончить свой завтрак, как у нее началось сильнейшее кровотечение из ампутированной ноги.

– Сестра! Сестра! – закричала леди Рандольф. – Из меня хлещет кровь. [478]

Прежде чем сиделка успела наложить жгут, Дженни потеряла слишком много крови. К ней тут же примчится Уинстон, не успевший даже сменить пижаму, но она уже впадет в кому и, не приходя в сознание, скончается спустя несколько часов.

Смерть «последней из викторианок», [479] как выразился Асквит, станет тяжелым испытанием для Черчилля. Несмотря на ее расточительность, казавшуюся чрезмерной даже для такого мота, как Уинстон, и многочисленные замужества – после неудачного брака с Корнуэллисом Уэстом в 1918 году шестидесятичетырехлетняя Дженни вышла за Монтегю Порча, который был младше ее старшего сына на три года, – Черчилль продолжал любить свою «дорогую мамочку». Как заметила ее двоюродная сестра, во время похоронной церемонии, состоявшейся 2 июля в Блэдоне, «Уинстон и Джек выглядели овдовевшими». Единственное, что утешало Черчилля, – «конец был быстр и прошел безболезненно». Если бы леди Рандольф выжила, то из за внезапного кровотечения ей пришлось бы снова ампутировать ногу. Так что смерть в данном случае больше напоминала избавление. 1 июня Уинстон сказал леди Айслингтон трогательные слова:

– По крайне мере, она больше не страдает от боли и никогда не узнает старости, немощи и одиночества. Нам с Джеком ее очень не хватает, но что до нее самой, я не думаю, что она много потеряла. Впереди ее ждали долгие испытания, в конце которых она могла надеяться только на кратковременную передышку. Жаль, что вы не видели ее покоящуюся в мире после всех радостей и бурь своей жизни. Она казалась прекрасной и величественной. [480]

Не успел Черчилль оправиться от одной утраты, как спустя всего полтора месяца его ждал новый удар. Желая, чтобы его дети немного отдохнули и подышали морским воздухом, Уинстон отправит их с молодой французской няней мадемуазель Роуз в местечко Бродстеирз, графство Кент. Веселую переписку с перечислением обычных курортных мелочей и забав прервала тревожная новость – его любимая Мэриголд, которой еще не исполнилось и трех лет, сильно простудилась. Бедняжка никогда не отличалась крепким здоровьем, постоянно страдая то фарингитом, то затяжными приступами кашля.

С побережья стали поступать противоречивые сведения – то сообщали, что ей стало значительно лучше, то что ее состояние снова ухудшилось. Чувствуя, что происходит что то неладное, Клементина быстро отправилась в Бродстеирз. Мэриголд слабела на глазах. Ни о какой перевозке в Лондон не могло быть и речи. Оставалось надеяться только на местного доктора, оказавшегося недостаточно компетентным. Вскоре к ним приехал и Черчилль, вместе с лучшим специалистом из Лондона. Однако было уже слишком поздно. После острой ангины началось заражение крови, не оставив ни малейших шансов на спасение. Ранним утром 23 августа «душка милашка», как любили называть дочку супруги, скончалась. Черчилль сидел у изголовья ее кровати, и по его щекам катились слезы; Клементина же «кричала, словно умирающий зверь». [481]

Это была уже третья потеря в семье Черчилля меньше чем за пять месяцев. В апреле в одной из парижских гостиниц покончил жизнь самоубийством брат Клементины Билл Хозье, в июне трагически скончалась леди Рандольф, а теперь еще и Мэриголд.

– С ее смертью мы понесли тяжелую и мучительно болезненную утрату, – заметит Уинстон одному из своих друзей. – Очень жалко, что столь молодая жизнь вынуждена заканчивать свое существование, когда она еще так красива и счастлива. [482]

Мэриголд похоронили 26 числа на лондонском кладбище Кенсал Грин. Кроме членов семьи и близких друзей на церемонии также присутствовали фотографы из местных газет. Они воспользовались моментом и сделали несколько памятных снимков, однако по просьбе Уинстона ни одна из фотографий так и не была опубликована. Пройдет год, и в семье Черчиллей родится новый ребенок – Мэри, осенью же 1921 года им необходимо было свыкнуться с тяжелой потерей.

Уинстон отправился в Шотландию погостить в замке своего друга герцога Сазерландского. Как и шесть лет до этого, в минуту отчаяния Черчилль вновь обратится к краскам, пытаясь в неторопливом рисовании местных пейзажей найти душевное спокойствие и умиротворенность. Пока гости развлекались на теннисном корте, Уинстон методично выходил на пленэр, полностью отдав себя во власть творчества. Своей жене он признается:

– Сегодня во второй половине дня я зарисовал прекрасную реку с раскинувшимися на заднем фоне темно красными и золотыми холмами. [483]

Пройдут годы, но чета Черчиллей так никогда и не сможет забыть эту боль. Клемми будет винить себя, что не смогла вовремя спасти бедную малышку, Уинстон же – с присущей ему сентиментальностью трогательно всхлипывать каждый раз при упоминании своего четвертого ребенка. Когда во время Второй мировой войны первый личный секретарь Черчилля сэр Лесли Роуэн женится и спросит Уинстона, сколько нужно иметь детей, умудренный горьким опытом Черчилль ответит:

– Определенно не меньше четырех.

А потом, немного подумав, добавит:

– Одного для матери, одного для отца, одного на рост семейства и одного на случай несчастья. [484]

Оправившись после потери близких, Черчилль продолжил идти по извилистым дорогам политики и собственного творчества. И в том, и в другом случае на его пути встречались разные люди. И если благодаря многочисленным биографам и воспоминаниям современников фигуры политиков видны отчетливо, то коллеги по мольберту и кисти пребывают в тени. Кто были те люди, которые помогали Уинстону в его художественных экспериментах? Выше уже упоминалось имя сэра Джона Лавери. Также огромное влияние на Черчилля как живописца оказал Вальтер Ричард Сикерт, известный британский художник, учившийся в молодые годы у самого Дега. Он как бы являлся прямой ниточкой, связывавшей вторую четверть ХХ века с импрессионистами и постимпрессионистами.

Сикерт стал одним из близких друзей матери Клементины леди Бланч Хозье, познакомившись с ней в Дьепе, где она жила со своими детьми на рубеже веков. Много лет спустя Клементина признается младшей дочери Мэри, что втайне от своей матери восхищалась талантом их нового друга. Она могла часами стоять и смотреть, как Вальтер создает очередную картину. После Дьепа их пути разойдутся на двадцать семь лет.

В 1927 году с Клементиной произойдет несчастный случай. Переходя в Лондоне дорогу, она попадет под автобус. Хотя Клементина получила незначительные ушибы, это происшествие будет подробно описано во многих газетах, откуда Сикерт и узнает о случившемся. Глубоко потрясенный, он решит проведать Клементину, проживающую в тот момент в доме номер 11 по Даунинг стрит. Увидев Вальтера, она несказанно удивится, но еще больше обрадуется ее муж, с первых же минут общения со Сикертом сумевший найти с ним общий язык. Со временем они станут близкими друзьями, не раз практикуя совместные занятия живописью – сначала в резиденции Черчилля как канцлера казначейства, а затем в его загородном доме в Чартвелле.

Сикерт научит Уинстона подготавливать холст для работы, задействовать несколько уровней для одноцветных тонов, использовать фотографии в качестве памятки при рисовании картины, а также методу переноса изображения фотографии на холст с точным сохранением существующих пропорций. Работа с фотографиями окажется весьма своевременной, особенно после того, как близкий друг Черчилля, профессор Фредерик Линдеманн, подарит ему последнюю по тем временам модель фотоаппарата. Для Уинстона, не имеющего художественного образования и не знакомого с тонкостями черчения, советы Сикерта были более чем полезны. В одном из разговоров со своей женой Черчилль признается ей:

– Знаешь, Клемми, я глубоко взволнован теми горизонтами, что открыл Вальтер. Я вижу, что стал рисовать намного лучше. Он и вправду оказал мне огромную помощь. [485]

Особенно сильно влияние Сикерта чувствуется в таких работах Черчилля, как портрет лорда Бальфура и его племянницы, портрет герцога Вестминстерского, а также знаменитое полотно «Чаепитие в Чартвелле». Примечательно, что большинство картин этого периода были портреты.

Помимо Лавери и Сикерта, большое влияние на развитие Черчилля как живописца окажет его старый знакомый, французский художник Поль Мейз. Они познакомились в далеком 1916 году в окопах Первой мировой войны, когда Мейз был приписан сержантом связи к британским экспедиционным войскам и использовал свои художественные способности для фиксирования мельчайших деталей незнакомых местностей. В 1934 году Поль попросит старого друга написать предисловие к своим военным мемуарам, на что Уинстон с радостью согласится. Позже Мейз приобретет себе недвижимость в Англии, что еще больше сблизит их.

В 1930 х годах Черчилль часто любил останавливаться в мотеле Святого Георга, который был расположен вблизи небольшого городка Дре и принадлежал супругам Консуэле и Жаку Бальзану. У них частенько бывали знаменитости – художники, писатели, музыканты, включая и таких постоянных гостей, как Черчилль и Мейз. Однажды, когда Уинстон собирался сделать очередную зарисовку местного пейзажа, Консуэла пригласила Поля Мейза и еще трех художников на ланч. Нисколько не смущенный присутствием профессионалов, Черчилль не только стал демонстративно рисовать, но и привлек их к своим занятиям.

– Так, Пол, ты будешь рисовать деревья, – произнес громким голосом Уинстон, раздавая четыре кисти, – ты, Сегонжак, небо, ты, Симон Леви, воду, ты, Маршан, пейзаж, а я буду за вами присматривать.

В результате на свет появилась необычная картина, ставшая коллективным плодом творчества. [486]

В 1933 году Черчилль познакомился еще с одним мастером живописи сэром Уильямом Никольсоном. Он как раз приехал по рекомендации друзей в Чартвелл, чтобы зарисовать идиллию семейной жизни Черчиллей, которые в апреле 1933 года отмечали серебряный юбилей своей свадьбы. Их отношения не ограничились только этой работой. Никольсон будет часто посещать Чартвелл, сделав, по воспоминаниям дочери Уинстона Сары, множество «небольших и забавных зарисовок нашего дома». Сам Черчилль рассказывал своему другу сэру Джону Розенштейну:

– Я думаю, что человек, который научил меня больше всех живописи, это Уильям Никольсон. [487]

Особенно это заметно, когда Уинстон обращался к нехарактерным для него мягким тонам.

Среди знакомых Черчилля были не только художники профессионалы. Например, его телохранитель в период с 1950 по 1965 год Эдмунд Мюррей также любил рисовать маслом. Неудивительно, что два джентльмена быстро нашли общий язык. Сержант Мюррей постоянно сопровождал своего шефа в многочисленных поездках и был одним из немногих, кто находился рядом с ним во время его выхода на пленэр. Именно ему Уинстон доверял почетную миссию сделать фотографии тех мест, которые позже становились темами его картин.

Вообще, фотографии составляли важную часть художественной деятельности Уинстона, любившего использовать их в качестве источника для своих картин. Как вспоминал один из камердинеров Черчилля Норман Макгован:

– Он часто покупал высококачественные фотографии во Франции и Италии, это были различные здания, деревья и другие объекты, впечатлившие его. Кроме того, мы делали и цветные снимки, чтобы в какой нибудь пасмурный, непогожий день в Англии использовать их для воссоздания цветовой палитры. Многие картины, нарисованные Уинстоном во время каникул, были не больше чем наброски и эскизы, сама же раскраска происходила, как правило, недели или месяцы спустя в студии. [488]

В отличие от политики и литературы, где Черчилль был более чем уверен в собственных силах, с живописью дело обстояло иначе. Уинстон скромно оценивал собственные художественные достижения. Он всегда был открыт для критики и восприятия новых идей. К похвалам же Черчилль относился подозрительно, подсознательно понимая, что не только за художественные заслуги хвалят его картины. Однако бывали и исключения. 10 января 1921 года Уинстон был приглашен на обед в Париж, организованный французским политическим деятелем Луи Лушером. На следующее утро после торжества Черчилль встретился с недавно избранным президентом Третьей республики Александром Мильераном, обсудив с ним вопросы Восточной Европы и Ближнего Востока.

Покидая на следующий день Париж, Уинстон вместе со своим однокашником по Хэрроу и Сэндхерсту, майором Джеральдом Гейгером, посетил художественную выставку в знаменитой галерее Друе на рю Ройяль. Внимание Черчилля привлек некий художник Шарль Морин. Он долгое время стоял около его картин, изучая технику живописца и внимательно прислушиваясь к высказываемой знатоками критике. [489] Гейгер ничего не мог понять. Он знал про увлечение Уинстона, но чем смог привлечь его внимание никому не известный художник? На самом же деле за Шарлем Морином скрывался не кто иной, как сам Черчилль. Он отослал на выставку несколько картин и был немало удивлен, когда узнал, что шесть из них были проданы, сделав его теперь не только высокооплачиваемым журналистом, но и «хорошо продаваемым художником». [490]

Триумф в Париже имел свое продолжение и в Лондоне. В 1925 году на проходившей в Сандерлэндхаусе на Курзон стрит выставке среди художников непрофессионалов работа Уинстона, посвященная его любимому Чартвеллу, «Зимний солнечный свет» заняла первое место. Как и во время французской выставки, фамилия Черчилль также не стояла под представленным холстом. Только если в Париже этого захотел сам Уинстон, то в Лондоне за анонимность выступили организаторы мероприятия, пожелавшие сделать оценки картин как можно более объективными.

В жюри вошли знаменитый покровитель искусств сэр Джозеф Давин, молодой историк искусств Кеннет Клар и портретист сэр Освальд Бирли. Когда решалась судьба картины Черчилля, Давин высказал сомнения в том, что «Зимний солнечный свет» нарисован любителем, слишком уж она была хороша. Нечастый случай, когда попытка снять картину с конкурса была бы настолько приятна ее автору. Как бы там ни было, но картина осталась, принеся Уинстону заслуженный успех, а членам жюри – смешанное чувство удивления и стыда, когда они узнали имя ее автора.

Обратившись к живописи в тяжелые минуты жизни, Черчилль останется верным ей до конца своих дней. Мольберт и краски станут его лучшими антидепрессантами. Благодаря своему новому увлечению Уинстон найдет в себе силы пережить 1930 е годы – десять «пустынных» лет без живой воды по имени деятельность. Столь суровое испытание могло кого угодно поставить на колени. Черчилль же, воспользовавшись одним из главных атрибутов любого художника – зонтом для защиты от Солнца, смог уберечь себя от безжалостных лучей неприятия и общественной изоляции.

3 сентября 1939 года страна вновь обратится к своему герою. Отложив на время палитру и краски, Уинстон в который уже раз выйдет на политическую арену, чтобы сразиться за свою страну и свои идеалы. Как покажет время, данный бой станет самым важным в полувековой карьере нашего борца. Живопись же, почтительно отойдя в сторону, примется ждать своего звездного часа.