Вяч. И. ИВАНОВ (1866–1949)

Вяч. И. ИВАНОВ (1866–1949)

Особое место в литературе, и шире – в культуре русского симво-1изма, занимает Вячеслав Иванович Иванов – поэт, мыслитель, филолог, теоретик символизма, переводчик.

Творчество Вяч. Иванова красноречиво выразило общие тенденции символистского движения в России. Об этом сказал С. Аверинцев: «Из строк Вячеслава Иванова возникает образ странной и горячечной, замкнутой на себе самое жизни, которой жила символистская элита. Мы видим, какими напряженными были духовные искания этой среды как часто они кончались ничем. Зияющее противоречие между грандиозностью замыслов и узостью контакта с реальной жизнью, опасная утрата твердых критериев в общественных и нравственных опросах, не в меру близкое сосуществование высокого и маскарадно-игрового, серьезности и двусмысленности, «лица» и «личины», легкое соскальзывание с высот культуры в эстетский культ варварства – все это не частные недостатки поэтической индивидуальности Иванова, а симптомы общего недуга символизма. То же самое происходило тогда замкнутой интеллектуально-артистической среде по всем культурным столицам Европы»²⁶⁴.

В отличие от «старших» символистов, на которых оказали влияние прежде всего французские символисты, Иванову были более близки традиции немецкого романтизма, в основном иенских романтиков, а из традиций русской философии – славянофильство, воспринятое в духе символистского миропонимания, – вера в особое историческое призвание России и религиозно-мистическая интерпретация русского народного духа.

До 1903 г., как писал поэт в одной из автобиографий, он не был литератором, отдавшись целиком науке – изучению истории и филологии, вначале в Московском университете, затем в Германии и Франции. В это время он знакомится с работами Ф. Ницше, с его идеей, что в основе эллинской культуры лежал «дух музыки». Трактат Ницше, в котором философ развивал эти идеи, назывался «Рождение трагедии из духа музыки». Именно он оказал сильнейшее воздействие на миропонимание Иванова и всех русских символистов. Через призму этой работы они и воспринимали философию Ницше, что решительно отличало их концепцию мира и человека от концепции Ницше позд­него времени, когда он, исходя из «дионисийского» восприятия жизни начинает противопоставлять свое учение о сверхчеловеке и христиан­ской морали всем философским учениям, исповедующим веру в про­гресс и различающим понятия добра и зла («по ту сторону» которых Ницше призывал стать своего сверхчеловека).

Первый сборник стихов Иванова «Кормчие звезды» вышел в Пе­тербурге в 1902 г. и сразу принес известность автору. Символика заглавия разгадывалась легко: кормчие звезды – это звезды, по кото­рым кормчий правит корабль, звезды, сияющие в высоте над житей­ским морем, вечные и неизменные духовные ориентиры. Стихи сборника – стихи ученого-филолога и «учителя» жизни – наставника своих спутников по символизму. В «Кормчих звездах» определились основные темы, мотивы, образы поэзии Иванова: и образ России (идущий в основном от славянофильской традиции), и утопия «собор­ности», противопоставляемая индивидуалистическому сознанию бур­жуазного общества, надежда на возрождение патриархально-рели­гиозной общинности.

В 1904 г. выходит второй сборник поэта – «Прозрачность».

В 1905 г. поэт переселяется в Петербург. Квартира его становится одним из центров русской художественной жизни того времени, где собирались литераторы, художники, ученые, общественные деятели всех направлений; они читали доклады, стихи, предавались изощрен­ным «духовным играм». Результатом этих духовных игр и страстей стали два томика стихов «Cor ardens» («Пламенеющее сердце»), вышедшие в и 1912 гг. Это – зенит поэтического мастерства Иванова и в то же время предельной отвлеченности его поэтической мысли. В том же г. выходит сборник его стихов «Нежная тайна» – в основном

В 1910-е годы, в годы войны Иванов, как и другие поэты-симво­листы, озабочен судьбами России, которые он истолковывает в духе идей Владимира Соловьева. В отвлеченно-мистическом смысле он пытался понять судьбы не только Родины, но и всего человечества. И раее, и в эти годы философские и общественно-политические взгляды Иванова были исполнены противоречий и неопределенностей.

В эпоху Октябрьской революции Иванов, в отличие от Блока или Белого, продолжал оставаться в сферах своих мистических утопий. Но никогда не доходил до проклятий революции и революционному народу (как Гиппиус), оставаясь в пределах некоей отчужденности от реальных событий. В 1918 г. он работает в театральном отделе Наркомпроса, осенью 1920 г. уезжает в Баку, где до 1924 г. преподает в Бакинском университете, став профессором кафедры классической филологии.

Однако его религиозные настроения, которые усилились после смерти жены Л.Д. Зиновьевой-Аннибал и последней любви поэта – падчерицы Веры Шварсалон, а также ощущение полной несостоятельности своих утопий и вообще утопий символизма привели Иванова к тому, что с 1926 г. он все более сосредоточивается на духовных исканиях. К этой послереволюционной поре относится один из зна­менитых циклов его стихов – «Зимние сонеты» и «Переписка из двух углов».

Из Советской России Вяч. Иванов уехал в 1924 г. в Рим в научную командировку и остался в Италии, но до конца 1930-х годов сохранил советское гражданство и советский паспорт, хотя в условиях фашист­ского режима Муссолини это вело ко многим жизненным трудностям. От политической жизни и групповой борьбы эмигрантских кругов Иванов был далек, работал в католических учебных заведениях и издательствах. Стихи писать в Италии почти перестал. Первыми его русскими стихами, напечатанными в эмигрантском журнале, были «Римские сонеты», появившиеся в 62-й книжке «Современных запи­сок» (1936). В этих стихах мысли о дорогом и навсегда ушедшем прошлом сливаются с устремлением к познанию вечности, это соне­ты-гимны вечному городу, прославление памятников прошлой куль­туры. С точки зрения художественной «Сонеты» были, по словам современного Иванову критика, новым восходом на вершину творче­ства.

Однако вскоре запас римских впечатлений, «римского счастья» истощился. С горечью поэт начинает замечать вокруг себя дух цини­ческого отношения к жизни, атмосферу пренебрежения высокими духовными ценностями прошлого. Среди эмигрантов он столкнулся с Миром людей, безразличных к тем «основным» вопросам бытия, которые его занимали. Духовное же отупение западного мира, захваченного, как ему представлялось, лишь пресловутым «динамизмом жизни», еще более усиливало мрачное настроение, овладевшее Ивановым. И это тоже сыграло, очевидно, свою роль в его решении перейти в католи­чество. К тому же бытовые условия Иванова были нелегкими. Попытка устроиться на службу в Каирском университете потерпела неудачу, как только выяснилось, что у него был советский паспорт, с которым он не хотел расставаться.

В эмигрантских изданиях Иванов, как правило, не печатался, он не хотел нарушать политического нейтралитета, обещанного при выезде из России. Он думал наладить отношения с журналом «Беседа» но издание его к тому времени уже прекращалось (к 1925 г. журнал перестал выходить). Жалованье от Бакинского университета прек­ратилось (кончилась его одногодичная командировка «с содержани­ем»). От крайне бедственного положения Иванова спасло ходатайство П.С. Когана, в то время президента Государственной Академии Худо-жественных Наук в Москве, о выдаче Иванову пенсии от ЦеКУБу (Центральной комиссии по улучшению быта ученых), которую он получал до 1930 г.

С 1926 по 1934 г. Иванов состоял профессором новых языков и литератур в Колледжио Борромео в Павии. Когда бюджетные обстоя­тельства Колледжио привели к сокращению его должности, он искал места во Флорентийском университете на кафедре славистики, но принят не был. В 1936 г. получил приглашение от русской католической семинарии («Руссикума») вести курсы русской литературы и церков­нославянского языка, а затем стал преподавать в Католическом Вос­точном институте.

Иванов сторонился эмигрантских кругов, видимо, потому, что ему чужда была обстановка эмигрантского быта, житейского и обществен­ного, с его групповой борьбой, приязнями и неприязнями. Он встре­чался и переписывался с А.В. Амфитеатровым, И.Н. Голенищевым-Кутузовым, Е.В. Аничковым и др. Поддерживал связи с В. Ходасевичем и Ф.А. Степуном, который посвятил ему большую статью в своей книге воспоминаний «Встречи» (Мюнхен, 1962).

Большое значение Иванов придавал связям с западноевропейскими писателями, философами и литературоведами. Значительную часть его литературного наследства составляют литературоведческие исследова­ния. В 1930-е годы выходит его исследовательская работа о Достоевском – труд, очень известный на Западе, в основу которого легли перерабо­танные и расширенные статьи из сборников «Борозды и межи» и «Родное и вселенское»²⁶⁵. На немецком, французском, итальянском языках вышли и другие ранние статьи Иванова, также в очень значи­тельной мере переработанные.

В 1934 г. его навестили в Риме Мережковские, потом – Алданов, Бунин. С 1936 г. он стал печататься в «Современных записках». Здесь публикуются его «Римские сонеты», а затем известная статья о Пушкине (кн. 64).

Стихов Иванов после «Римских сонетов» почти не писал: до 1944 г. им было написано лишь более десятка стихотворений. Однако в 1944 г. с ним вдруг происходит невероятное, у него «открывается новый лирический ключ»: в течение года он пишет более сотни стихотворений, которые впоследствии были объединены под названием «Римский дневник 1944 года». Это, действительно, дневник пережитого и про­чувствованного автором, но написанный в поэтической форме. В сборнике много стихотворений на религиозные темы, но отличие их от филологически изощренных стихов первых сборников поэта («Cor ardens», «Нежной тайны») заключается в простоте мысли и стиля. Основой пафос их – спокойная умиротворенность приятия мира.

Обращаясь к размышлениям о роли поэзии в жизни человека (а это одна из существенных его тем), Иванов в духе своего религиозного миропонимания повторяет свои прежние тезисы. 26 февраля он запи­сывает в «Дневнике»:
Поэзия, ты – слова день седьмой,

Его покой, его суббота.

Шесть дней прошли,– шесть злоб:

Как львица спит забота;

И, в золоте песков увязшая кормой,

Дремотно глядучи на чуждых волн тревогу,

Светит в крылатом сне ладья живая Богу

И лепит паруса, и свой полет прямой.

Согласных муз одна семья,

Вы нас уводите из мира

В соседство инобытия.

Кристалл искусства лик земной,

Тем явственней нас поражает

В нем жизнь иная, свет иной.

Что не приметили досель,

Как ветерок ласкает ниву

И зелена под снегом ель

Роман в его замысле – миф о человеке (Светомире), который через преображение плоти и духа преодолевает свою греховную человеческую наследственность. Этот путь человек проходит через отрицание своего прежнего «я»: «умри и стань!» Повествование должно было завершиться видением царства Божия на очищенной от греха Земле, заканчиваться надеждой на некое мистическое возрождение человека и человечества

Поздние стихи Иванова отличаются большой простотой и человеч­ностью, далеко выходя за рамки его ранней «филологической» элитар­ной поэзии, посвященной утверждению основных философских и эстетических тез символизма.

Давая обобщающую характеристику творчеству Вяч. Иванова, его религиозным, философским и эстетическим исканиям, хорошо знав­ший его Ф. Степун писал, что «все философские и эстетические размышления Вяч. Иванова определены, с одной стороны, христиан­ством, с другой – великой эллинской мудростью», что в его творчестве «христианская тема звучит всегда как бы прикровенно, в тональности, мало чем напоминающей славянофильскую мысль. Даже и явно сла­вянофильские построения приобретают вблизи античных алтарей и в окружении западноевропейских мудрецов какое-то иное выражение, какой-то особый загар южного солнца, не светящего над русской землей»²⁶⁶. Эта формула достаточно точно определяет особенность по­зиции Иванова и в русском символизме, и в его творчестве в период эмиграции.

Формирование литературного символизма было тесно связано с появлением «новых» течений в живописном искусстве. Русский модерн в живописи, возникшей на почве неоромантизма, как бы «опорными пунктами» сделал русский XVIII век (А. Бенуа), рококо (К. Сомов), французский классицизм (А. Бенуа), русский ампир (К. Лансере, К. Со­мов), древнерусский стиль (И. Билибин). Это стилевое «многоязычие» было особенностью русской «новой» живописи. Ориентация на стили прошлых эпох свойственна и литературным течениям, особенно акме­истам.

Одновременно с литературным импрессионизмом в начале века в России появляется импрессионистическое течение в живописи. В живописи русский импрессионизм не разработал своей системы, как то было на Западе. Русские художники и литераторы-импрессионисты, связанные сильными традициями русского живописного и литератур­ного реализма, были более традиционны. Мир художниками-импрессионистами воспринимался как сокровищница красоты, которая с помощью творческой интуиции извлекается художником из натуры. Однако русские импрессионисты не декларировали разрыв связей искусства с реальностью и не разрывали их в своем творчестве.

Причем надо иметь в виду, что русский импрессионизм и в поэзии, и в живописи развивался в условиях, когда его уже обгоняли новые течения в искусстве модерна. В России в условиях ускоренного общест­венного и художественного развития формирование тех или иных божественных течений проходило за годы, в то время как на Западе ш их оформления нужны были десятилетия. Поэтому в русской живописи и поэзии модерна возникало так много сложных промежуточных образований.

Однако, несмотря на специфические особенности русского импрессионизма, русские художники утверждали не принципы и способы изображения действительности, а прежде всего принципы ее преображения. Эта задача определила особенности стиля и живописного, и литературного импрессионизма: метафоризацию, мышление символами, тяготение к фантастике и мифу, наконец, театрализацию действительности (театр в жизнь, жизни в театре). Маскарадно-театральные мотивы составили существенную особенность русского живописного искусства этого направления и модернистских литературных течений 900–1910-х годов.

В живописи одновременно с импрессионизмом возникает символизм, который, в отличие от литературного, не получил теоретического обоснования. В программу этого нового течения входили: обязатель­ный отказ от воспроизведения натуры, метафоричность, установка на элитарность искусства. У истоков русского символизма в живописи стояли В.Э. Борисов-Мусатов и его ученики П.В. Кузнецов и П.С. Уткин. Они, собственно, и образовали в живописи символизм как сечение. «Все они – и первый Борисов-Мусатов – стремились к упо-доблению живописной структуры музыкальному образу; часто уходили в фантазию, отвлекаясь от обыденности с помощью сказки, вымысла; культивировали непроизвольные ощущения художника в моменты его соприкосновения с реальностью, тяготели к интуитивизму. Мусатовские композиции <...> заставляют догадываться, читать смысл «между» фигурами, как его читают между строк; они подчиняют зрителя языку Уподоблений и сопоставлений <...> образ реализуется благодаря про­никновению в этот второй план произведения...»²⁶⁷. Наиболее ярким представителем русского живописного символизма был М.А. Врубель. В своем дальнейшем развитии, к 1910-м годам, это направление даст различные варианты русского «авангарда» в живописи.