Дороги джунглей издательство

Действительно, сколько? Вопрос довольно трудный. Дело в том, что богов оказалось слишком много для одного племени. Самая главная богиня, начало всех начал — мать-земля. Лесные кхонды называют ее Дхарни, Джанкири, Дойтри. Вслед за ней идет Дхорму, или Бура Пану, — бог-солнце. Ни в плохих, ни в хороших качествах он богине не уступает. Донгрия кхонды говорят:

Дойтри с нами на земле,

Дхорму над нами в небе.

Донгуру — бог гор. Его символизирует пик Неомгири. Поэтому Донгуру иногда называют Неомараджа. Правда, единого мнения по поводу Неомараджа не существует, одни считают, что это бог, другие — богиня. В джунглях распоряжается бог леса Хору Пену. На каждом поле живут два бога: Гонги — бог воды и Лодхи — бог плодородия. Говорят, они сыновья богини Дойтри. Когда поля засевают, в честь этих богов совершается церемониальная молитва.

В джунглях по дороге в деревню Курли есть странное сооружение. За низкой загородкой, сделанной из жердей, лежат камни. Около камней — деревянные мечи и ружья. Камни — это пограничный бог Саундри. Он охраняет границы деревни от врагов и тигров. Деревянные мечи и ружья — его оружие. Правда, обычный кхонд вряд ли сможет защитить себя и свою деревню с помощью такого арсенала, но Саундри — бог и ему виднее, как справиться с таким оружием. Пограничные боги есть в каждой деревне. В самой деревне властвуют другие боги и богини — местного значения. На видном месте в деревне вы найдете деревянный столб. Около него приносят в жертву богине-земле буйволов, а деревенским богиням и богам живность по-мельче: коз, свиней и кур. Рядом со столбом камни. Камни тоже боги. В Камбеси, например, местный защитник — камень-бог Котасири. В Тиагуда деревенскую богиню символизирует вертикальный камень.

В деревнях лесных кхондов есть небольшие своеобразные храмы, которые называются шадары. Жрец Камбеси привел меня однажды в такой шадар. Это была хижина не боле пяти метров в длину и пяти в ширину. Внешне она ничем не отличалась от других. Такие же стены, сделанные из жердей, и крыша, покрытая соломой. Внутри хижина не делилась перегородками. Около одной из стен находился земляной круг — изображение богини-земли. Перед богиней стояли высокие, сантиметров по пятнадцать, горшочки, по форме напоминающие стаканы. Джани объяснил мне, что в этих горшках зажигают огонь в честь богини. В центре хижины располагалось место для очага. Стены были покрыты росписью — красными треугольниками. Тут же висел барабан, извещавший жителей деревни о начале молитвы в честь Дойтри. Шадар в Камбеси принадлежит всему роду вадака. Вадака Дауга Мандал — главный жрец рода. Но есть у кхондов и более влиятельные духовные лица. Это — жрицы. Кхонды называют их биджуни. Биджуни, по-видимому, живая реликвия матриархальных времен, когда жреческие функции выполнялись женщинами. Биджуни пользуется большим влиянием в племени. Ее устами говорит сама богиня. Обычно во время жертвоприношений биджуни пророчествует.

— Знаете, как я начинал работать с кхондами? — сказал мне однажды Патнаик. — Вы думаете я пошел к вождям? Я сначала стал подлизываться к биджуни. Да, да, не смейтесь, именно к ней. Странно, правда? Но ведь, если разобраться, фактический глава племени она. Вы знаете, у нас есть правительственная схема работы с кхондами. Так вот, если биджуни скажет кхондам не сотрудничать с правительством, завтра наша схема полетит к чертям. Но попасть сразу к биджуни было очень трудно. Они прячут ее от чужих. Берегут ее.

— Ну, а мне можно с ней встретиться?

Патнаик задумчиво почесал в затылке.

— Попробуем что-нибудь сделать.

Я тоже хотела подлизаться к биджуни. Но это оказалось действительно трудно. Она жила в деревне Мунигуда, и каждый раз, когда я появлялась там, биджуни охватывал трудовой раж. Она удалялась на свое поле в самые неожиданные для работы часы. Жители деревни проявляли странную неосведомленность о местонахождении этого заколдованного поля. Наконец джани Курли в день моего отъезда сказал:

— Биджуни просила тебя прийти к ней через два дня. Но у меня не было этих двух дней.

Ну, а сколько все-таки богов у кхондов? Оказалось восемьдесят четыре. Поклоняются не только богам, но и тотему своего рода. Животное, именем которого назван род, неприкосновенно.

Рядом с деревней Тиагуда в джунглях живет огромный удав. Он агрессивен, нахален и любит хорошо поесть. Удав утаскивает свиней и коз, несколько раз он нападал на людей. Но жители деревни не смеют его трогать. Удав — их тотем. От него зависят урожай, благоприятная погода, здоровье жителей деревни.

Между индуизмом и племенной религией кхондов существует тесная связь. Кхонды уверены, например, что индусская богиня Дурга — кхондского происхождения. Они поклоняются ей, нимало не смущаясь тем обстоятельством, что Дурга находится в индусском храме.

Религиозные праздники кхондов нередко носят полуиндусский характер. Когда-то Биссемкатак был центром человеческих жертвоприношений, но с тех пор как вместо людей в жертву стали приносить буйволов, появился один из крупнейших праздников лесных кхондов — джуро, что значит «хватай, рви». Каждый год в дни джуро донгрия кхонды спускаются с гор в Биссемкатак. Жертвоприношение совершается перед четырьмя богинями: Неомараджу, Тхакурани, Дургой и Маркамой, или Маркуной. Эти богини обитают в индусских храмах. В честь каждой из них жители определенных деревень кхондов приносят в жертву буйволов. В ритуале перед Неомараджу участвуют деревни: Кочарла, Пенда, Боригуда, Джойланго, Бондили, Керандигуда, Кудугумма, Балапай, Рангоамбо, Мохонкупи. Жертву Тхакурани приносят: Койлан-Пота, Бхалиаподоро, Сокота, Голгола; Дурге—Кхамбеси, Собди, Кхожили, Чуагамма, Готоло, Раданго; Маркуне — Курли, Мондабали, Хутеси, Хомндиджоли, Гондили, Батигамма, Джангаджоди. На этот праздник собираются сотни лесных кхондов. Женщины в самой церемонии не участвуют, они появляются к ее концу. Для исполнения ритуала назначаются четыре джани. Буйвол вводится в храм и ставится перед изображением соответствующей богини. Пока джани совершает пуджу и готовит буйвола к жертвоприношению, остальные в это время пьют пальмовое вино, поют и танцуют. Джани мажет лоб буйволу сандаловой пастой и выталкивает его из храма в толпу кхондов. Кхонды нападают на животное с топорами, ножами и т.д. Каждый стремится получить кусок мяса, пока буйвол еще жив. Лучшая часть добычи достается молодым и сильным. Старики сдирают мясо с уже убитого животного. Во время этой церемонии-побоища кхонды бывают крайне возбуждены, и нередко начинаются драки, сведение старых счетов и т.д. Когда основная часть церемонии кончена, с гор спускаются женщины. Они приносят еду и питье. Боевой пыл кхондов быстро угасает, и все мирно располагаются под тенистыми деревьями, которых много в окрестностях Биссемкатака. Поселок в эти дни напоминает пестрый цыганский табор. Повсюду разводятся костры. Синий дым плывет по лощине. Женщины готовят мясо жертвенных буйволов, мужчины пьют пальмовое вино и танцуют. К ночи племя снимается и уходит в свои горные деревушки. Многие из них спустятся сюда только через год.

Буйвола приносят в жертву и богине-земле во время праздника мерия. Его отмечают в месяце маг (январе).

Вслед за мерия наступает праздник чойтоборбо. Главная церемония праздника — бихан пуджа, или молитва о семенах. В молитве участвуют только мужчины, и лишь биджуни пользуется исключительным правом присутствия. Во время пуджи приносят в жертву петуха.

В месяце срабан (августе) приходит праздник мандиорани — королевы-раги. Срабан — месяц дождливого сезона. Над горами нависают тяжелые тучи, почва в джунглях становится сырой и топкой. С утра под непрерывным дождем кхонды идут на поля, где всходы раги набирают силу. Они просят богов полей дать им много раги и задабривают их жертвенными петухами. А потом вся деревня приносит богине Неомараджу буйвола. Богиня бывает довольна, кхонды — тоже. Потому что в этот день в каждом доме есть мясо.

Жертвоприношение следует за жертвоприношением. Режут буйволов, свиней, коз, кур. В деревнях лесных кхондов живности почти не осталось, и ее приходится выменивать, платить последние гроши. А боги и богини требуют новых жертв. Слишком много богов и богинь на одно племя...

МОЛОКО МАТЕРИ-ЗЕМЛИ

— Мамуни, на, выпей, — говорит джани Люду, вождь Тиагуда, и протягивает мне сосуд, сделанный из сухой тыквы. В сосуде — вино кхондов. Я смотрю на мутноватую жидкость и испытываю колебания и сомнения: пить или не пить? Времени на размышление почти нет. Несколько пар глаз неотрывно следят за каждым моим движением. В этих глазах настороженное ожидание: выпьет или не выпьет? С ясной отчетливостью я понимаю только одно: если откажусь, нашей дружбе и хорошим отношениям придет конец. Останется вежливость и тот минимум уважения, который по традициям племени должен быть оказан любому гостю. Превращаться в «любого гостя» мне не хочется. Я беру сосуд из рук джани Люду и, задержав дыхание, пью. Но через несколько мгновений я начинаю соображать, что напиток в сосуде из высушенной тыквы не так уж плох. По вкусу он напоминает хорошее виноградное вино. Я отрываюсь от сосуда и не вижу больше в глазах стоящих рядом выражения настороженности и ожидания. Люди смотрят доверчиво и приветливо. Молодой стройный парень Сикоку Сита издает какой-то возглас. По-видимому, он означает одобрение, потому что остальные придвигаются ближе и, заглядывая в глаза, спрашивают:

— Понравилось?

— Понравилось.

— Еще хочешь? — спрашивает Сикоку Сита.

— Давай, — храбро говорю я.

Откуда-то появляется еще один сосуд. Несколькими минутами позже я понимаю, что поступила опрометчиво. Но дело уже сделано. Люди, окружающие меня, как-то сразу отодвигаются вдаль и приобретают неясные очертания. Солнечные зайчики как сумасшедшие прыгают в листве деревьев, и это ужасно весело. Так весело, что меня не смущает даже то, что руки и ноги ведут себя подозрительно и почему-то не хотят слушаться. Откуда-то появляется совершенно твердая уверенность, что лучше людей, чем кхонды, нет во всей Индии. Кажется, я им об этом сказала, потому что все стали радостно смеяться. Появились всегда робкие и застенчивые женщины и оттеснили мужчин. Мы все уселись на камни священного жертвенника и начали разговаривать. Патнаик, который тоже опустошил сосуд, почему-то желал говорить с жителями Тиагуда только по-английски. А я обнаружила, что могу легко объясняться с кхондами без переводчика. Мы прекрасно понимали друг друга. Патнаик, который обратился к кхондам со спичем о международном положении, начинавшемся словами «достопочтенные леди и джентльмены», был внимательно выслушан. Его мысли о необходимости мирных взаимоотношений Индии с Соединенными Штатами и Советским Союзом нашли поддержку и бурное одобрение тиагудийцев. Мы не заметили, как солнце спряталось за вершину соседней горы и на деревню, и джунгли спустились короткие сиреневые сумерки. Стало быстро темнеть. Это внезапное наступление темноты отвлекло Патнаика от международных проблем и вернуло вновь в лесную деревушку Тиагуда. Он почему-то влез на крышу рядом стоявшей хижины, простер руки и патетически воскликнул:

— Тигры и удав!

Несмотря на лаконичность этого спича, освещавшего некоторые вопросы местного положения, его все поняли: уже темно, надо идти в Курли через джунгли, а в джунглях живет удав и ходят тигры. Джани Люду выступил с ответной речью:

— Тиагуда не хуже, чем Курли, — с достоинством сказал он, — и у нас для гостя найдется место. Пусть выбирает любую хижину.

Но обмануть бдительность джани Курли даже после вина было не так просто.

— С каких это пор кхонды стали бояться тигров? — ехидно спросил он. — И о чем ты, Люду, говоришь? Хижина гостя в Курли.

Происки тиагудийцев потерпели провал. Джани Курли решительно вскинул топор на плечо и коротко бросил нам:

— Пошли.

На следующий день окрестные кхонды уже знали, что произошло в Тиагуде. Эффект моего поступка превзошел все ожидания. Он вызвал повсюду самые одобрительные отклики. Тиагуда была только началом. Другие последовали ее примеру. Передо мной встала неотвратимая угроза спиться...

Обычай изготовления напитка салап из сока саговой пальмы крайне популярен среди кхондов. Саговые пальмы есть в каждой деревне. На стволе около кроны дерева делается надрез и вешается большой глиняный горшок. Сок дерева стекает в горшок, там же он бродит и получается довольно крепкий алкогольный напиток. Горшок с дерева почти не снимают. Если нужно достать вино, взбираются на дерево с помощью шеста и наполняют сосуд очередной порцией. Чем дольше висит горшок, тем крепче в нем напиток.

Пальмовое вино, или, как его называют кхонды, «молоко матери-земли», приготовлялось в племени с незапамятных времен. Боги кхондов не прочь были побаловаться этим напитком. Первые кхонды не отставали от них. Современные — тоже. Мужчины-кхонды пьют каждый день — утром и вечером. Женщины — реже. Часто в джунглях мне приходилось встречать группы веселых и возбужденных кхондов. Сначала я думала, что они просто чему-то радуются, и только неестественный блеск в глазах наводил меня на кое-какие подозрения. Потом эти подозрения оправдались. Обычно кхонды целыми группами отправляются к саговой пальме и там пьют. Но я далека от мысли считать кхондов пьяницами. Дело в том, что вино согревает их ранними прохладными утрами и вечерами. В горах Неомгири, расположенных на высоте 1500—1800 метров над уровнем моря, бывает очень холодно, особенно в зимний сезон. Легкие куски ткани, которыми располагает далеко не каждый кхонд, вряд ли служат хорошей защитой от пронизывающе-холодных ветров зимних месяцев.

Вино в какой-то мере придает кхондам силы в дни, когда в их хижинах нет еды. Вино пьют по праздникам и во время обычных церемоний. Оно создает соответствующее настроение при жертвоприношениях. Но нередко в таких случаях теряется чувство меры. Кхонды из добродушных и благожелательных людей превращаются в задиристых забияк. Опьяненные вином и возбужденные видом кровавых жертвоприношений, кхонды представляют собой страшное зрелище. Знаменитый праздник джуро славится пьяными оргиями. Нередко эти оргии кончаются убийствами. Так, в 1954 году в Биссемкатаке на джуро столкнулись две враждовавшие группы. Во время драки один из кхондов снес голову топором другому. Вместе с убийцей арестовали шесть человек его родственников. Каждый из них получил по четырнадцать лет тюрьмы. Было бы неправильно считать, что причиной этих убийств является только вино. До сих пор у кхондов сохранился обычай кровной мести. Счеты между враждующими семьями, группами, а иногда и целыми родами обычно сводятся, когда «кровники» пьяны. За убийство полагается пожизненная каторга или тюрьма. В деревне Курли три человека присуждены к пожизненному заключению.

Суд в Биссемкатаке нередко не в состоянии разобраться в запутанных делах, связанных с кровной местью нескольких поколений.

...Вадака Дасру — жрец деревни Гортали. А в деревне Каджури этот пост занимает Саби Бисмаджи. Саби Бисмаджи, человек лет пятидесяти, с редкой бородкой и седой лысеющей головой. Он часто приходит в Курли, садится около жертвенного столба и часами думает о чем-то своем. Когда он так размышляет, его взгляд становится тяжелым и недобрым. Саби не отрываясь, смотрит в одну точку. Только он и знает, что там, в этой точке. Временами он проводит рукой по лбу, как будто пытается отогнать мучающее его воспоминание. Но видимо, оно не уходит. Он не обращает внимания на жителей Курли. Он их не видит. Плечи Саби опущены и ссутулены, какая-то невидимая тяжесть давит на них. Джани Курли теряет терпение и подходит к Саби. Но Саби не смотрит на него и продолжает думать. Джани топчется около Саби, не решаясь сразу начать разговор. Ведь человек вспоминает и думает. В такие минуты нельзя мешать. Но любопытство превозмогает, и джани спрашивает:

— Саби, а что было потом?

— «Потом» еще не было. Не знаю, когда будет.

В голосе Саби — усталость и какая-то отрешенность. А устать кхонду Саби Бисмаджи есть от чего. Он судится со жрецом Вадака Дасру. Судится уже долго — три года. Такой суд измотает кого угодно. Даже грамотного и знающего законы жителя долины. Но Саби Бисмаджи — кхонд. Он знает и помнит обычаи своего племени, они ясны и понятны. А судья в Биссемкатаке не помнит даже своих законов. Каждый раз он открывает толстую книгу, водит пальцем по черным значкам и временами важно взглядывает на Саби. Но Саби не проведешь. Он чувствует растерянность судьи. Она длится уже три года. Видно, толстая книга не рассчитана на кхондов. Саби несколько раз пытался помочь судье.

— Господин, — говорил он, — я знаю все законы кхондов. Я могу рассказать о них.

Откровенная насмешка и раздражение мелькали в глазах судьи, прикрытых стеклами.

— Нам не нужны ваши законы. У нас есть свои. Саби вздыхал и замолкал. Судья снова углублялся в книгу. Через несколько минут он сердито захлопывал ее и говорил:

— Приходи потом. Пока еще твой вопрос неясен. И так много раз. Потом, потом, потом...

Саби уходил в джунгли в свою деревню и приходил потом. Но судья опять смотрел в толстую книгу. Саби был очень зол на Дасру. Это он придумал идти в суд, который не имеет конца. Он, Дасру, привел его к судье, который не может разобраться в законах из толстой книги.

...Все началось с того, что в одну дождливую грозовую ночь Саби посетил дух предка. Этот предок был жрецом, и его убил предок Дасру. С тех пор мужчины семьи Дасру становились жрецами деревни Каджури — им было мало одной деревни Гортали. В ту ночь дух предка страшно метался и выл. Саби хорошо слышал, как он стучал в тонкую стену хижины и звал его, Саби. Саби понимал, почему это случилось — дух предка не был отомщен. Из-за нерасторопности мужчин его семьи ему приходилось теперь совершать длительные путешествия в непогоду и дождливый сезон и напоминать о себе. Дух предка еще долго не унимался, и Саби заснул только на рассвете. А утром он увидел, что саговая пальма, сок которой поил его семью, лежит на земле, и ее корни смотрят в дождливое непогожее небо. И хотя ночью была сильная буря, Саби знал, что это дело духа предка. Он подал Саби недобрый знак своего нерасположения. Медлить больше было нельзя. Могли произойти несчастья и похуже.

Еще не кончился дождливый сезон, а отец Дасру был найден в джунглях с раскроенным черепом. Саби не скрывал того, что это сделал он. Дух предка больше не выл по ночам и не стучал в стену хижины. Он был доволен. Поле Саби принесло хороший урожай. А жена родила сына. Все было бы хорошо, если бы не Дасру. Кровные враги всегда причиняют беспокойство. Дасру захотел быть жрецом в Каджури. Однажды он пришел к Саби, и не входя в хижину, крикнул:

— Эй, Саби, выходи! Надо поговорить.

Саби взял топор, он хорошо знал, чем кончаются такие разговоры, и вышел.

— Чего ты хочешь? — спросил Саби.

— Как будто ты не знаешь? — ухмыльнулся Дасру. — Мой отец был жрецом в этой деревне, теперь им буду я.

— Ты можешь мстить за своего отца. Но жрецами в Каджури были всегда мои предки.

— Ну, нет. Мой отец был жрецом, а я его сын. По закону нашего племени жрецом буду я. А за отца я отомщу. Будь терпелив, Саби.

Саби вспомнил о новорожденном сыне, и что-то холодное безжалостно сжало его сердце. Потом отпустило. Саби вытер пот со лба и бросил Дасру:

— Если ты знаешь законы нашего племени, то пусть племя нас и рассудит.

— Нет, — снова ухмыльнулся Дасру, — теперь другие законы. Мы пойдем в суд в Биссемкатак. Пусть важный судья нас судит. За убийство тебя, Саби, увезут отсюда. Ты станешь рабом. Ты будешь медленно умирать от тоски по горам кхондов. Это хуже, чем быть убитым. Ты слышишь, Саби? Вспомни тех троих из Курли: где они сейчас?

Теперь Саби понял, почему сильный и смелый Дасру не убил его сразу. Его месть была более продуманной и жестокой. Вот тогда он впервые и пришел в Курли. Саби спрашивал, что сталось с теми тремя, но никто ничего о них не знал. Он сел около жертвенного столба и стал думать об этих трех, о Дасру, о себе, о своем сыне...

Мысль о том, что он никогда не увидит сына, тревожила его больше, чем собственная судьба. Он спрашивал у духа предка, что ему теперь делать, но тот молчал.

Солнечным утром прохладного сезона он и Дасру отправились в Биссемкатак. Убийца и сын убитого пришли в суд вместе.

— Что вам надо? — спросил важный и строгий судья.

— Вот он убил, — сказал Дасру.

— Убил, — подтвердил Саби.

— Убил и сам пришел в суд? — от удивления у судьи отвисла нижняя челюсть.

— Ну да, мы так решили, — спокойно заметил Саби.

— Так, так, — судья забарабанил пальцами по большому столу. — Свидетели есть?

— Кто? — не понял Саби.

— Я спрашиваю, видел кто-нибудь, как ты убивал?

— Нет.

— Ты можешь это доказать?

Дасру не мог доказать совершенно очевидную истину. Судья требовал невозможного. Саби пришел ему на помощь.

— Я сказал, что я убил его отца, — кивнул он на Дасру. — Я всегда говорю правду. Дух предка требовал отомстить.

— Что еще за дух предка? — побагровел судья. — Выражайся яснее.

Но яснее выразиться было нельзя. Дасру и Саби сказали все. Больше говорить было нечего. Судья велел им убираться. Но, подумав несколько мгновений, добавил:

— Придете через неделю.

Потом судья долго чертыхался, клял захолустный Биссемкатак и поносил «дикое» племя кхондов. Тем не менее, дело Саби и Дасру он завел.

Наступил жаркий сезон, затем снова пришли дожди, и вновь прохладные ветры забушевали над горами. Жаркий сезон приходил уже три раза, а судья все не мог сказать, кто же из них прав, Саби или Дасру. Одному из них полагается пожизненное заключение, но вполне вероятно, что он не дождется решения суда...

СУДЬБА ДЖАНМУТТИ ИЗ КАМБЕСИ

Судьбы племени, судьбы рода, судьбы людей... У каждого человека своя история, свое лицо, свой неповторимый характер. Свои склонности и интересы, не такие, как у других. У каждого из них свое особое восприятие мира, свои привязанности, эмоции и переживания. И все это не так примитивно, как привыкли считать многие «культурные» обыватели страны. Судьба кхонда-человека определяется сложным комплексом обычаев, традиций и занятий. Она тесно связана с мировоззрением, которое, может быть, и не похоже на наше, но является плодом труда и мысли многих поколений предков. Об этих судьбах и характерах можно написать много. Они проходили передо мной во всем их своеобразии и чисто человеческом драматизме. И каждая из них заставляла волноваться, думать и сочувствовать...

...Небольшого роста, подвижная, с большими ласковыми глазами, Джанмутти появилась одним прекрасным утром в Курли. Я думаю, ей было не меньше шестидесяти. Волосы ее давно уже поседели, коричневая кожа на руках и плечах стала дряблой и морщинистой. Три кольца украшали нос Джанмутти, медные сережки поблескивали в ушах. Во всей ее стремительной и беспокойной фигуре было что-то молодое и, я бы сказала, озорное. Она как-то неожиданно ворвалась в деревню, деловито пропылила босыми ногами по площади, всполошила кур, детей и женщин и предстала предо мной.

— Тебя как зовут? — хитро прищурившись, спросила она.

— Людмила.

— А меня Джанмутти. Скажи: «Джанмутти».

— Джанмутти, — покорно повторила я.

— Вот теперь хорошо, — одобрила она. — Теперь давай руку.

Не знаю почему, я подчинилась.

— Теперь пошли.

— Куда? — все-таки поинтересовалась я.

— В нашу деревню. В Камбеси.

«В Камбеси так в Камбеси», — подумала я. Джанмутти мне определенно начинала нравиться.

Дорога из Курли в Камбеси не длинная, не более трех миль, но трудная. Тропинка карабкается по кручам и ущельям, поросшим густым жестким кустарником. По дну ущелий, образуя небольшие водопады, бегут бурные потоки. Нужно быть очень осторожным, чтобы не сорваться в этот кипящий поток. Камни вокруг сырые и скользкие. В некоторых местах приходится подтягиваться на руках, чтобы преодолеть очередной подъем. Сначала Джанмутти вела меня за руку. Она считала своим долгом помочь мне, думая, очевидно, что горные дороги мне не под силу. В молодости Джанмутти, возможно, была ловкой и сильной, но теперь наступила старость, а с ней ушли и силы. В одном месте мне пришлось подхватить ее, чтобы она не сорвалась в ущелье. Джанмутти удивленно глянула на меня и спросила:

— В твоей стране тоже есть горы?

— Есть.

— Больше.

После этого Джанмутти без сопротивления принимала мою помощь и не пыталась помогать мне.

Наконец тропинка вывела нас к узкой лесистой долине. Идти стало легче, и Джанмутти оживилась.

— Скоро будет Камбеси, — сказала она. Потом как-то сбоку критически осмотрела меня и как бы невзначай заметила:

— Женщины твоего племени не носят украшений?

— Нет, почему же, носят.

— А почему у тебя нет?

Я промолчала. Джанмутти истолковала мое молчание по-своему. Мы пришли в Камбеси, меня сразу же окружили жители деревни, и начались обычные вопросы и расспросы. Я не заметила, как исчезла Джанмутти. Потом она появилась снова, деловито всех растолкала и подошла ко мне. Ее лицо хранило выражение хитроватой торжественности.

— Нагни голову, — сказала она и повесила мне на шею нитку бус. Затем воткнула в волосы длинную шпильку и на левое ухо повесила на ниточке серьгу. Наблюдательная Джанмутти заметила, что мои уши не проколоты. Она отошла чуть в сторону и, склонив голову набок, полюбовалась творением рук своих. Видимо, я представляла собой впечатляющее зрелище, потому что вокруг воцарилась тягостная тишина. Но Джанмутти это не смутило. Она прищелкнула языком и сказала:

— Вот теперь хорошо.

— Хорошо, хорошо, — зашумели остальные.

— Ну вот, — торжествовала Джанмутти, — все тоже говорят, что хорошо. Женщине без украшений нельзя.

— Нельзя, нельзя, — подтвердили все.

...Мы сидим с Джанмутти в ее хижине. Внутри совсем темно, жерди низкого потолка прокопчены, и с них клочьями свисает пыльная сажа. Сквозь открытую дверь в хижину пробивается единственный солнечный луч. Он неуверенно дрожит, этот тоненький лучик, и призрачные блики от него ложатся на низкую глиняную суфу, покрытую засаленной циновкой. Хижина совсем мала, и, если вытянуть ноги, они упрутся в противоположную стену. Джанмутти рассказывает о своей жизни. Временами она спрашивает меня:

— Правильно я говорю?

Я не знаю, правильно или нет, но говорю «да». Если не сказать этого слова, Джанмутти сбивается, и ей трудно продолжать. В хижине горит очаг, и дым синими струйками поднимается к низкому потолку.

Джанмутти смутно помнит свою родную деревню. Она осталась где-то за горным хребтом в джунглях около Райягада. Семья Джанмутти была бедной, самой бедной во всей деревне. Ее отец не имел земли. Почему? Отец был честным и несговорчивым человеком. Он не ладил с вождем. Вождь, старый, с козлиной бородкой жрец, не раз говорил ему:

— Ты бы поменьше болтал, по-больше работал. В твоей хижине давно уже не варят раги — потому что ты упрям и несговорчив. Такому кхонду я не могу дать поле. Будешь работать на моем.

— Ты несправедлив, вождь, — отвечал отец. — Я — кхонд, а земля принадлежит всей деревне. Я хочу работать на своем поле, а не на твоем.

— Тогда иди и ищи себе землю в другом месте, — ухмылялся вождь, и Джанмутти видела, как обнажались его желтые испорченные зубы. Она боялась вождя и его зубов.

Долгими холодными вечерами вся семья собиралась у очага. Но очаг не спасал от холода. Пронизывающий ветер проникал сквозь тонкие стены хижины и полуразвалившуюся крышу. Такими вечерами отец был особенно задумчив. Он сидел долго и неподвижно, прислонившись исхудалой спиной к прокопченной стене хижины. Джанмутти не знала, о чем думает отец, но видела, что его тревожат какие-то мысли.

Лицо отца в такие моменты становилось печальным и усталым. В доме не было еды; последнего петуха отец принес в жертву богине. Он просил богиню заставить вождя дать ему землю. Но богиня, очевидно, была недовольна жертвой, и все оставалось по-прежнему.

В какой-то год, Джанмутти не помнит точно, в какой, долго не приходил дождливый сезон. Неокрепшие ростки раги погибали от сухого горячего ветра. Горные потоки и ручьи обмелели, и многие из них пересохли. Люди стали болеть. Тогда вождь сказал, что богиня требует жертвы. У жертвенного столба закололи буйвола. Но дождь не начинался. Свинцовые тучи, покрывавшие небо, обходили Райягада стороной. Ни одна капля живительной влаги не пролилась на поля кхондов.

Однажды в деревне в присутствии многих отец сказал, что богиня не приняла их жертвы, потому что вождь деревни несправедлив. Его выслушали с молчаливым испугом. Джанмутти видела, каким пепельно-серым стало лицо вождя. Его губы искривились в угрожающей усмешке и обнажились желтые зубы-клыки.

Через несколько дней отец Джанмутти погиб. Он ушел в джунгли на охоту и не вернулся. Его нашли с переломленным позвоночником и раздробленным черепом. Вождь сказал, что отец сорвался со скалы. Но старики в деревне с сомнением качали головами. Они знали больше, чем Джанмутти, но ничего не говорили.

Еды в доме почти не было, и душа отца отправилась в далекое путешествие плохо накормленной. Потом пришел вождь и сказал матери и Джанмутти, что они могут идти работать на его поле. Год был трудным и неурожайным. Вождь плохо кормил работавших на его поле. Но Джанмутти уже входила в силу. Она была здоровой и ловкой. Когда созрели мандарины и манго, она стала носить их в долину. За это ее кормили. Путь в долину был нелегким, но Джанмутти без труда несла тяжелые корзины с фруктами. Она боялась только тигров, но дух отца охранял ее в пути. По вечерам, когда она плясала и пела, многие парни заглядывались на нее. Но она тогда еще не думала о них. Однажды она вернулась в свою хижину и застала там чужих людей. Люди были из дальней деревни Сарати. Она никогда не видела их. Кроме них в хижине были родственники отца. Джанмутти каким-то обостренным чутьем почувствовала, что речь идет о ней. Она в растерянности остановилась на пороге. Гости бесцеремонно разглядывали ее — так, как будто она была свиньей или козой, а эти чужие хотели купить ее.

— Ничего, — сказал один из них, — я думаю, подойдет. Она ловка и сильна. Будет хорошо работать. У Раины большое поле. Он даст за нее сто рупий.

— Тебе повезло, мать, — сказал знакомый голос. Джанмутти сразу не разглядела, что в хижине был и вождь.

— Они дают хорошую цену за твою дочь.

— Но я не знаю, что скажет Джанмутти, — слабо возразила мать.

— Она может ничего и не говорить. За дочь вождя не всегда такую цену дают. Тебе нужно кормить остальных. Твой муж умер. Соглашайся.

И желтые зубы вождя странно блеснули в полумраке хижины.

— Соглашайся, мать, — поддержали вождя родственники отца.

Так была решена судьба Джанмутти. Она никогда не видела Раину до этого. Кроме ста рупий, половину которых забрал у матери вождь, Раина дал тридцать рупий на свадьбу и зарезал корову для гостей. Родственники Раины увезли Джанмутти навсегда из родной деревни. Больше она ее так и не увидела.

Раина не понравился Джанмутти. Он был намного старше ее, заставлял много работать, не разрешал вечерами танцевать у костра. Он часто напоминал о том, как дорого за нее заплатил. Но Раина был ее муж, и ей приходилось с ним мириться. После тяжелого дня, проведенного на поле Раины, она сидела на пороге хижины, положив на колени натруженные руки и безучастно глядела на каменного деревенского бога. В ее родной деревне покровительницей жителей была богиня. О чужом боге она ничего не знала. Он казался ей таким же каменным и грубым, как сердце ее мужа. Так шли дни за днями. Они были однообразны и серы. Дни, наполненные ворчанием, упреками и насмешками мужа, омраченные безысходной тоской, а иногда и слезами. Джанмутти разучилась смеяться и танцевать. Дождливый сезон сменялся холодным, холодный — жарким, и так год за годом. Память Джанмутти была не в состоянии уцепиться за гладкую, похожую одна на другую поверхность этих катившихся куда-то в прошлое лет. Она помнит только, когда родился ее первенец. А затем появились еще двое. Раина стал мягче обращаться с ней. Она отработала свои сто рупий, и, кажется, с прибылью. Но жизнь Раины клонилась к закату. И когда однажды Джанмутти нашла его мертвым, она не очень огорчилась.

Джанмутти была еще молода и хороша собой. И Дага был тоже молод. Он жил в деревне Каджури. Теперь он часто приходил в Сарати и сидел около хижины Джанмутти. Но Джанмутти не обращала на него внимания. Она больше не хотела выходить замуж. Ей нравилось ощущать себя свободной. Она могла танцевать и разговаривать, с кем захочется. Дети росли. Поле Раины теперь принадлежало ее старшему сыну. Он работал вместе с ней во время посевов и сбора урожаев. Но вдвоем справиться им было трудно, и жители деревни приходили помочь ей.

Однако все это продолжалось недолго. Дага становился настойчивей и настойчивей. А Джанмутти каждый раз говорила «нет». Однажды Дага сказал ей:

— Если ты будешь упорствовать, я возьму тебя силой. У тебя характер отца. Он был тоже упрям, но все знают, чем это кончилось.

— Если ты это сделаешь, Дага, то нарушишь закон племени, — ответила Джанмутти.

— Я сделаю все по закону, и ты будешь моей, — рассердился Дага.

Он прокрался в деревню ночью как вор. С ним были его братья и друзья. Он схватил спящую Джанмутти и обмотал ей голову тряпкой. Когда она поняла, что произошло, было уже поздно. Он принес ее, оглушенную и охрипшую от криков, в Каджури и бросил на пол в своей хижине. Наступило хмурое, пасмурное утро. Джанмутти лежала на полу хижины, и у нее не было сил подняться. Казалось, она оглохла и ослепла. Оглохла от горя и ослепла от слез.

Но то, что случилось, было не самым страшным. Страшное наступило потом. Родственники покойного мужа забрали детей к себе.

— Это дети нашего сына, — объяснили они ей. — Поле принадлежит теперь твоему сыну. Оно должно оставаться в семье. Мальчик будет у нас. За девочек со временем мы получим хороший выкуп. У тебя теперь есть муж, зачем тебе дети Раины?

Не помогали ни мольбы, ни слезы. В отчаянии Джанмутти кричала:

— Они мои, мои!

Но девяностолетний дед Раины, глава семьи, смотрел на нее слезящимися непонимающими глазами и говорил:

— Ты можешь приходить и навещать их. Не беспокойся, у твоих детей будет все.

Патриарх использовал свои права. Больше она не видела детей. От разлуки с ними она заболела. Все перестало ее интересовать, даже работа. В волосах появились первые седые пряди, а на лбу и под глазами залегли глубокие морщины. Кажется, теперь Дага жалел, что похитил Джанмутти. Она не принесла ему радости. Каждый раз, встречая печальные и безучастные глаза жены, Дага испытывал угрызения совести. Он понимал, что виноват, и старался всеми силами загладить вину. Но Джанмутти оставалась равнодушной ко всем знакам внимания. Она не замечала Дагу, покорно выполняла то, что он просил, но ее внутренний мир, полный страданий и печали, отрывочных воспоминаний о прошлом, был закрыт для него. Дага был добр к Джанмутти, но его доброта не трогала ее. Слишком много зла принес он ей. Казалось, все умерло в Джанмутти, и жизнь текла мимо нее, не захватывая ее своим течением. Но это только казалось...

Жаркий сезон — весна горных кхондов. Пора любви. Сколько прошло таких жарких сезонов в ее жизни, Джанмутти не помнила. Но этот был особенным.

Курма, двоюродный брат Даги, жил в Камбеси. Иногда он приходил в Каджури. Разбитной и острый на язык, он в присутствии Джанмутти становился робким и застенчивым. Джанмутти почему-то каждый раз ждала его. Однажды Даги не было дома. Курма пришел, но, увидев, что брата нет, хотел уйти. Джанмутти попросила его остаться. Они долго сидели молча, изредка перебрасываясь ничего не значащими словами.

— Кажется, наступил жаркий сезон, — произнесла она вслух.

— Ты что-то сказала? — это вернулся Дага.

— Я сказала, что наступил жаркий сезон, — ответила Джанмутти и засмеялась. Может быть, впервые за много лет. Дага оторопело посмотрел на нее, а потом тоже засмеялся. Но Джанмутти окинула его странным взглядом и ушла в хижину. А Дага остался стоять, как жертвенный столб...

Теперь Джанмутти иногда ходила в Камбеси навестить семью дяди Даги. Курма тоже приходил, как прежде, в Каджури. Оба уже знали, что любят друг друга. Однажды Джанмутти сказала Курме:

— Я попрошу у Даги развод, и мы станем мужем и женой.

Но Курма помрачнел:

— Мне нечем уплатить выкуп за тебя моему брату, — с трудом выдавил он. — Но я поговорю с Дагой, может быть, что-нибудь решим.

Однако разговор Курма откладывал со дня на день, с недели на неделю, с года на год. А потом случилось несчастье. Дага ушел на охоту и не возвращался целый день. А ночью, таясь ото всех, он приполз окровавленный в деревню и потерял сознание на пороге своей хижины. Дагу ранил тигр. Никто не должен был видеть этого и никто не должен был знать, иначе позор падет на все семейство Даги. К утру он умер от потери крови. В деревне так и не узнали, что виновником смерти был тигр.

Через год Джанмутти стала женой Курмы, и на этот раз вполне добровольно отправилась в Камбеси. Но Курма был беден, а у Джанмутти кроме собственных рук тоже ничего не было. И опять Джанмутти стала носить фрукты других кхондов в долину. Со временем вождь Камбеси выделил им небольшой участок земли.

— Так мы с Курмой и состарились в Камбеси, — вздыхает Джанмутти. — Дети мои выросли и стали совсем взрослыми. У старшего сына теперь свои дети, да и у дочерей тоже. Дети и я за многие годы стали чужими друг другу. Они ведь дети Раины.

Но затаенная боль, зазвучавшая в голосе, выдала Джанмутти. Тонкий солнечный лучик постепенно расширился и осветил ее. Видимо, солнце уже клонилось к горизонту. Я отчетливо увидела перед собой глаза старой женщины. Глаза человека, много страдавшего и много думавшего.

— Ну, вот и вся моя история, — улыбается Джанмутти.

— Э, нет, мать, это еще не все, — говорит Патнаик. — Ты ведь у нас женский вождь. Расскажи-ка! — подзадоривает он ее.

— Я и не знаю, о чем рассказывать. Вот когда к нам пришел Патнаик, он принес с собой Схему. И стал бороться с домбами, которые нас грабят. Я долго думала о том, что Патнаик делает доброе дело для всех кхондов и что ему надо помочь. И пошла к нему.

— Нет, вы понимаете, — горячился Патнаик, — она самая первая пришла ко мне и спросила, чем мне помочь. Ну, я иронически к ней отнесся, смотрю старушонка, в чем душа держится, глаза, правда, умные. Но решил рискнуть, все равно, кроме нее, никого тогда не было. И что бы вы думали? Она организовала мне в помощь женщин семнадцати деревень. Вот вам и старушонка! Мне тогда даже стыдно стало.

— Джанмутти, а как это тебе удалось сделать? — спрашиваю я ее.

Она смотрит на меня долгим мудрым взглядом.

— Это не трудно. Человек, который много страдал, знает, что надо людям, и умеет с ними говорить.

— Ну, что? — как мальчишка, радуется Патнаик. — Здорово сказано, да? А говорят, кхонды примитивные люди. А вы их послушайте!

И я слушаю. Ибо у каждого из них своя история, свое лицо, свой неповторимый характер...