Двадцать шестая



бет19/23
Дата16.06.2016
өлшемі1.28 Mb.
#141158
1   ...   15   16   17   18   19   20   21   22   23

– Держите щенка! – велел государев сыщик.

И снова все куда-то пошли, может быть, пошли как раз туда, куда указал Вешняк, но он не знал этого, он опять очутился обок с одутловатым бритым стрельцом, который грустно ему кивнул, признавая извечную тщету человеческих усилий добиться взаимопонимания. Улица сузилась, тесно было от выставленных со дворов пожитков, ругались бабы, визжали дети, стрельцы без надобности опрокидывали столы, топтали узлы и кое-что на ходу для неведомой надобности прихватывали, разрешая недоумение мужиков мордобоем. Спертые теснинами бревенчатых стен и частоколов, красные кафтаны расстроились, распались на ватаги и вязли, забывая о своих первоначальных намерениях, которые и прежде не особенно твердо понимали.

Обратившись лицом к частоколу, словно уткнувшись в бревна, спиной к людям, стоял окровавленный человек. Бахмат! – увидел Вешняк. И уже не вздрогнул. Бахмат не заметил его и не имел намерения замечать, он отвернулся, пропуская стрельцов, и в этой неразберихе, брани и бестолочи, никто не обращал внимания на залившую Бахмата с ног до головы кровь. Кровью был залит Бахмат по самые локти. Никто не видел в этом достойного любопытства обстоятельства. Никто не пытался ухватить Бахмата за ухо, чтобы выкрутить из него похожий на правду ответ.

А заветный сундучок пристроился в ногах у Бахмата возле подгнивших бревен частокола.

Вдохновляясь мыслью, что полсотни вооруженных с ног до головы людей будет достаточно для защиты, если разбойник внезапно обернется и оскалит зубы, Вешняк стал подлаживаться к шагу одутловатого, чтобы заслониться им от угрозы. Но Бахмат уставился поверх частокола в мутную пустоту небес, не выказывая склонности задираться даже тогда, когда, разгоряченные столкновениями с мужиками и женками, красные кафтаны его нарочито толкали.

Оказалось, это была та самая улица, что вела к зачурованному дому. С некоторым запозданием Вешняк признал знакомые ворота и раскрытую на овсяное поле калитку. Второй раз волей-неволей, как замороченный, он завершил круг и замкнул его там, где начал. Иного, значит, не оставалось, как войти. Мальчик подался ко входу, шаг – и провалился во двор. Недолго выждав, убедиться, что стрельцы не хватились пропажи, он двинулся по девственным порослям овса, оставляя за собой дорожку проломленных сухих стеблей.

Приотворенная дверь в подклет пробуждала нехорошее подозрение, что за тонкой преградой притаился неведомо как поспевший сюда Бахмат. Но Вешняк толкнул дверь... и увидел на полу ноги. Понадобилось еще два или три крошечных, невесомых шажочка, чтобы поверженный открылся весь целиком. Голтяй лежал, раскинувшись, как в бреду, на ярко-красной остро пахнущей луже.

Забрызганы были стены, на сером дереве крапины красного.

Много жизненной силы играло в полнокровном, налитом человеке, и трудно было представить, каким таким подлым приемом одолел его этот высохший шершень Бахмат... Ужалив, Бахмат отскочил, ожидая расплаты, попятился, не доверяя даже собственному предательству, выкатив круглые белые глаза, глядел он на дело своих рук... А Голтяй шатался, ревел, и все не падал... не падал, хлестал тугими струями крови, заливая, захлестывая кровью убийцу...

– Отче наш иже еси на небесех, господи Исусе, сыне божий, – прошептал Вешняк, осеняя себя крестным знамением, – помилуй грешного раба твоего Голтяя за то...

Вешняк решился рассказать, как один разбойник спас мальчика, выхватил его из-под ножа и сам на предательский нож напоролся, когда казалось, что все уж угомонились и отдышались, – хотел рассказать, и запнулся. Удобно ли просить милости для разбойника на том основании, что разбойник спас мальчику жизнь? Получается, что Вешняк ставит свою жизнь выше, дороже тех жизней, которые погубил Голтяй на своем беспутном веку. И стоит ли навязывать богу свое мнение, когда он лучше Вешняка знает все помыслы и дела Голтяя? Кто, кроме господа, взвесит, что чего тяжелее?

– Прости, господи, раба твоего грешного Голтяя, – снова начал креститься Вешняк, – за то... за что ты всех прощаешь. Прости и Голтяя.

Закончив это краткое исповедание веры, Вешняк поклонился мертвому. Получилось так правильно и уместно, что он почувствовал это душой и, поклонился затем еще раз, истово, большим обычаем – до земли.

Теперь надо было осмотреться чуть спокойнее. В спешке Бахмат не все подобрал, примечались на полу слезные капли жемчуга и серебристые потеки копеек... Некогда было Бахмату ковыряться в щелях. Но и Вешняк из уважения к мертвому ничего не смел трогать.

Страх не прошел вовсе, но застыл. Холодела и ожесточалась душа. Вешняк отвесил последний поклон – третий, и пошел со двора.

Он не спешил, проникаясь спокойной, ожесточенной уверенностью, что Бахмат не уйдет. С такой-то поклажей на загривке не побегаешь. Так что не спешка требовалась от Вешняка, а осмотрительность.

В самом деле, не добравшись еще до перекрестка, Бахмат опустил тяжелый, окованный железными полосами сундучок, чтобы перевести дух. Прятаться на улице было негде, и Вешняк, не приближаясь, ждал, когда разбойник наберется сил.

Последний раз оглянувшись, Бахмат взялся за откидные железные ручки, скорчив зверскую рожу, рывком принял груз... Не уронил, как можно было ожидать, но выжал сундучок на плечо. В таком положении – нагнув голову, придерживая на плече тяжесть, Бахмат не представлял уж немедленной опасности, не приходилось ему вертеться по сторонам, ладно бы ноги переставлять.

Неразбериха на улицах делала Вешняка незаметным, по той же причине не вызывал удивления и окровавленный Бахмат с полным золота сундуком – мало ли кто чего куда сейчас тащит! Целыми телегами вывозили, нахлестывая лошадей.

Скоро Вешняк пришел к мысли, что Бахмат направляется к старому логову в городне. Трудно было только понять, как же он эдакую тяжесть подымет наверх, на стену?

Бахмат однако, как обнаружилось, не видел надобности лезть на стену и вел Вешняка на старое, летошнее пепелище напротив куцеря. Здесь между грудами серой, заросшей колючками золы, он опустил сундучок и, отдуваясь, отирая со лба пот, принялся осторожно, как бы невзначай осматриваться. Когда Вешняк решился выглянуть из-за горелого столба – сундук исчез.

Глава пятьдесят вторая

Последняя ставка Феди


После того, как мягкая рухлядь, которую Федя выхватил из опрокинутого воза, перешла к Подрезу, а имевшийся у Подреза небольшой медный таз того же происхождения поступил обратным порядком во владение Феди, игра с точки зрения ссыльного патриаршего стольника пришла к изящному завершению. Суетливая невоздержанность побуждала Федю настаивать на продолжении, и Подрез принужден был со вздохом сожаления отметить, что в душе соперника нет места для бескорыстной гармонии.

– А впрочем, – заключил Подрез свои поучительные разглагольствования, – собирай-ка, любезный, манатки в таз и айда до хаты. Там видно будет.

Разоблаченный по-прежнему до нижних портков – в скорбной готовности для пытки, Подрез шествовал впереди, прокладывая дорогу, а Федя в сеструхиной ферязи, но в рваных сапогах тащился сзади, имея на голове нагруженный таз. Дома Подрез обнаружил разруху и непотребство. Холопы (кто на глаза попался) пропили остатки разума, если судить по тому, что не пытались даже и скрыться при виде боярина.

Как человек, который не привык отлынивать от дела и берется за работу сразу, с любого конца, лишь бы начать и делать, ссыльный патриарший стольник ухватил первого попавшегося молодца за вихор и поволок в тот угол двора, где валялась на земле суковатая палка. Хотя вдумчивый и положительный хозяин поступил бы, возможно, наоборот: легкий, ухватистый предмет, палку, тащил бы в сторону тяжелого и неповоротливого – в сторону холопа. Впрочем, известная нерасчетливость не помешала Подрезу осуществить задуманное: получивший свое молодец отвалился, причитая и хныча.

– В кладовых пусто? – не отдышавшись, спросил Подрез у другого холопа, седеющего дородного мужика, который, сдернув шапку, пытался утвердиться на несгибающихся ногах. Сгибалась у него вместо того, обнаруживая противоестественную подвижность, поясница, и даже голова неприлично поматывалась.

– Пусто, боярин, пусто, – говорил он икающим, рыбьим голосом. – Хоть ты чем покати. Хоть шаром. Как тебя увели, благодетель, все пошло прахом. Стрельцы разнесли до последнего, и Васька Щербатый свое взял. – И подумав, добавил в качестве заключения: – Ох нам, горемычным!

– А пьете на что? С тебя спрошу! – пригрозил Подрез.

Дородный малый в цветном кафтане и сафьяновых сапогах выглядел много убедительней, чем голый, взъерошенный и отощавший Подрез, но внешность обманчива. Дородный не посмел возразить, лишь склонился, признавая справедливость каждого слова: что пьют, и что придется за это спросить... и что... спросить, одним словом, придется.

Сунулся с пустым тазом Федя:

– Играть будешь?

Подрез глянул на него зверем и к немалой Фединой обиде не сразу переменил назначенный для холопов оскал на человеческую гримасу.

– Зинку хочешь за таз? – показал он татарскую девчонку в косичках и с кольцом в носу. Худой ребенок с испуганными глазами, она не посмела прятаться, заслышав хозяйский голос, но и слова не решалась произнести.

– Зачем мне Зинка? – раздражаясь Подрезовой грубостью, возразил Федя.

– А зачем мне таз?

– У тебя кости поддельные! – злобно выпалил Федя. И с удовлетворением обнаружил, что Подрез не сразу нашелся.

– Это как?! – воскликнул он не особенно убедительно.

Доказательств, впрочем, у Феди не было никаких. И потом, окруженный Подрезовыми холопами, он опасался развивать этот вопрос.

– Чет-нечет, – сказал Федя, плавно переменив разговор.

– Не люблю я эту тягомотину – считать, – возразил Подрез.

– Как знаешь.

Федя глянул на девчонку, прикидывая рыночную цену. В голодный год за такую пигалицу и на два пирога не выручишь, а так... отчего же. Беззащитная сирота без роду, без племени с гладенькими личиком. Послушная и робкая, по видимости.

– Чет-нечет, – повторил Федя. – Мой таз против Зинки.

Спустив не считанную кучу даром доставшегося добра, Федя склонялся к тому, чтобы поверить предостережению сестры насчет поддельных костей Подреза. Но тем сильнее подзуживала его озлобленная надежда обставить шутника напоследок – не так, так эдак.

– Принесите водки, – велел Подрез, опуская все прочее, как пустое.

Дородный холоп на негнущихся ногах уныло пробормотал, что водки нет в целом доме, но запнулся под свирепым взглядом боярина.

Принесли белый платок и миску лущеного гороха. Согласившись на чет-нечет, Подрез стал раздражителен и нетерпелив, словно считал затею досадой; даже в дом не повел, пристроились тут же под стеной в затишье, где меньше мело пыли. Откровенное недовольство Подреза заряжало Федю злорадной уверенностью в удаче.

Он зачерпнул горсть желтого и зеленого гороха, отсыпал лишнее обратно в миску, чтобы не считать потом десятками, и, бросив беглый взгляд на ладонь, в горсти которой и между пальцами задержалось не слишком большое и не слишком малое число горошин, зажал в кулаке неизвестный еще никому, но въяве уже существующий ответ: чет или нечет? Пан или пропал? Черное или белое?

– Чет, – молвил Подрез, недовольно подернув щекой.

Федя разжал кулак и горох посыпалось на платок. Пересчитали, бережно отодвигая парами: восемь пар и одна – семнадцать штук.

– Владей, – скучно сказал Подрез, кивнув на Зинку. Он почесал под мышкой и поднялся, не выказывая желания испытывать еще раз удачу.

С мстительной радостью (как бы ни называть это чувство, походило оно более всего на сладострастную дрожь) Федя окончательно уверился насчет поддельных костей. Горох, очевидно, Подрез любил не так сильно, как говяжьи кости. Не нравится! – хмыкнул себе Федя.

– Еще? – предложил он как можно равнодушней.

Подрез промолчал, растирая волосатую грудь, а Федя не настаивал и занялся девчонкой. Зинка не стала упираться, когда он потянул ее за руку, и, вскинув глаза, потупилась. Неожиданный вывих судьбы она принимала покорно, с приличным ее положению смирением, ни малейшего сопротивления не ощущал он в тонком, как веточка, запястье. Федя повернул девчонку за плечи и, не зная, чем еще уязвить Подреза, сгреб свою собственность за косички, потом властно и грубо дернул их, чтобы запрокинуть вверх личико. Неловко изогнувшись, девчонка глядела без выражения – выжидательно, и не отводила глаза, словно желая разгадать прихоть нового хозяина.

Это было не лишенное приятности испытание. Жаль, что придется продать, куда я ее дену, сам без крыши над головой, подумал Федя. Но ничем не выдал себя, а напротив, пренебрежительно отвернул личико в сторону, приняв за щеки. Еще помешкав, он дернул вплетенный в одну из многочисленных косичек шнурок. Зинка с улыбкой глянула и быстрыми пальчиками распустила косичку, чтобы протянуть шнурок Феде. Она ловила ничтожные его побуждения.

И тут с неприятным ощущением оказавшегося в дураках человека Федя прозрел – дошло до него вдруг, что значит эта нечаянно скользнувшая улыбка. Зинка узнала в нем Федору! Потому и приглядывалась так, скрывая давно, не здесь и не сейчас созревшее расположение.

– Давай в кости, – глухо, со знакомым Феде притворным равнодушием сказал наконец Подрез.

– Моя игра – чет-нечет! – пренебрежительно отозвался Федя.

– Ладно! – Подрез подтянул подштанники. – Тогда раздевай свою девку и забирай. Проваливайте оба.

– Как это раздевай? – хмыкнул Федя.

– Как-как? Догола! Ты думал, я ее тебе вместе с рубахой продул? Платье на девке мое. И опояска моя и... и черевики, – закончил Подрез, глянув на крошечные Зинкины ножки, что выглядывали под подолом синей рубахи. – Рубаха моя, а что под рубахой – забирай.

Холопы, три человека, что наблюдали в почтительном отдалении, не смели откровенно смеяться. Но если бы крикнул сейчас хозяин бросить Федю собакам, кто бы дрогнул исполнить?

– А кольцо в носу? – внешне беззаботно спросил Федя.

– Оставь себе! Кольцо у нее свое, – бросил Подрез.

– Ладно, – смеялся Федя в чудесном расположении духа. – Я у тебя ее в чет-нечет выиграл, ты должен и платье на кон поставить!

Подрез еще раз подтянул подштанники, высморкался, харкнул, утер нос и решил:

– А черт с тобой! Давай!

Но Федька не сразу сел за игру, а, потянув Зинку к тазу, пропустил шнурок через кованую ручку, приложил девчонкино запястье и привязал.

– Четверть таза за все: рубаха, опояска и черевики, – предложил Федя.

– Только рубаха.

– Ешь меня с потрохами. Давай!

Лишнего они больше не говорили, ожесточенные и собранные для борьбы. Подрез достал пригоршню гороха и точно так же, как Федя непроизвольно глянул на раскрытую с десятком-другим горошин ладонь прежде, чем сжать кулак. Федя сказал: чет. Подрез высыпал: двадцать шесть. Зинкина рубаха отошла к Феде.

Федя по опыту знал, что удача и неудача ходят табуном. Только сдержанным нужно быть и чутким, чтобы не упустить своего.

– Те же четверть таза, – сказал он, – за черевички, опояску и что там вообще еще на Зинке найдется.

Подрез только кивнул. Заговорила вместо него девчонка: тихо, но отчетливо, тем более отчетливо, что неожиданно, она сказала несколько слов по-татарски. Федя успел лишь оглянуться, когда Подрез, резко посунувшись вперед, ударил девчонку в живот. Она загремела вместе с тазом, как сидела на корточках – опрокинулась.

Честно говоря, Федя оторопел, не сообразив даже и возмутиться, – а ведь Зинка все-таки Федина была раба, не Подрезова. Федина собственность жмурилась, корчилась, потирая живот, и не вставала.

– Что такого она сказала? – молвил он с неверной, какой-то просительной даже от неожиданности улыбкой.

– Не люблю, когда мешают, – хмуро возразил Подрез.

Татарского языка Федя не знал (впрочем, так же, как шведского, немецкого и персидского) и потому, конечно же, не мог понять короткого в три слова предупреждения: “Он считает взглядом”.

Зинкино предупреждение имело прямое отношение к продолжающейся игре в чет-нечет. Терпеливыми упражнениями Подрез развил в себе способность считать предметы одним взглядом, схватывая всю совокупность в целом. Как мы считаем одним взглядом (не пересчитывая по отдельности) два, три, в лучшем случае, четыре или пять предметов. Подрез подметил, что мало кто из игроков не взглянет на ладонь прежде, чем сжать кулак. Мгновения хватало, он схватывал взглядом количество горошин или бобов, если их было, конечно, не слишком много, если они не легли грудой. В общем и целом он чаще угадывал, чем не угадывал, и чем дольше играли, тем увереннее выигрывал. Неясно, как правильно выразиться: случалось ему ошибаться или случалось угадывать – и то, и другое случалось, но по прошествии многих конов Подрез не бывал в проигрыше, в большом проигрыше, во всяком случае.

Сегодня изменчивое счастье плохо давалось Подрезу – сказывалось тюремное заключение, связанные с этим потеря умения и общее телесное и нравственное ослабление ссыльного патриаршего стольника. Проиграв с потрохами Зинку, Подрез снова достал меха, те еще, что выиграл у Феди в кости. Побуревшую в воеводской кладовой соболью шкурку, так себе шкурку, поставили в два рубля, по цене Зинкиной рубахи. После нескольких конов Подрезу удалось-таки снова Зинку раздеть, и стали разыгрывать девчонку по частям: правую ее ногу (нога числилась за Федей) против ее же, Зинкиной рубахи (которая числилась за Подрезом, хотя и облачала пока что девочку). Некоторое время Зинка оставалась расчленена, нижняя половина переходила к Подрезу, а верхняя принадлежала Феде, потом девчонка слагалась в целое, временами даже и одеваясь, и тогда ее перепихали с места на места, обозначая смену хозяина. Мягкую рухлядь, таз и прочие манатки Подрез и Федя просто перебрасывали себе за спину.

Удача манила Подреза, удача раздражала Федю, и, ускользая от обоих, доводила их до лихорадочного самозабвения. Только выражалось это по-разному: Подрез становился все более неподвижен; когда позволял себе шевельнуться, трогал кончиками пальцев прикрытое веко, что означало проиграл. Федя впадал в оцепенение, если проигрывал, если выигрывал – хихикал, а между тем и этим неугомонно пересаживался и вертелся. Ни одной позы не находил он удобной, то становился на колени, то на корточки, пристраивался боком, расправлял без нужды платок и начинал остервенело чесаться. Водку Подрез едва пригубил, подержал чарку в руке и вернул на блюдо, чтобы больше не вспоминать: игра требовала от него собранности, не находил он в себе избытка силы, чтобы растрачивать ее попусту. Федя, когда поставили водку, обжегся: поглощенный игрой, хватил без меры, закашлял, но все равно едва замечал, что пьет, и, отдышавшись, продолжал прихлебывать, будто воду.

Однако Подрез угадывал все чаще, а Федя попадал в затяжные полосы неудач. Расставшись и с Зинкой, и с тазом, со всем начисто, он принялся раздеваться. Пришлось ему снять с себя ферязь – Подрез закинул ее на спину, а длинные узкие рукава завязал на волосатой груди, как ленты.

– Черт! – воскликнул он тут, оглядываясь. – Где люди?

Когда и как это произошло, что никого вокруг не осталось? Двор опустел. Только Зинка сидела на медном тазу, обхватив коленки, черные глаза ее, как бы не раскрывшиеся до конца, казались сонными, ничто девчонку больше не трогало и не занимало.

– Собаки! Они и рады заложить черту душу! – выругался Подрез. – Засеку!

Под стеной шмыгнула крыса. Другая нахально бежала через двор.

– Черт! – удивился еще раз Подрез.

Небо над головой расчистилось и посинело, заблистало солнце. Ветер упал. Далеко за крышами дыбились тучи. Тягуче медленно и беззвучно ползла темнота, выдавливала из себя комья болотной грязи, и комья эти, вспучиваясь, все росли и росли в огромные, чудовищной высоты горы. Яркое солнце открывало в горах исполинские пещеры, высвечивало головокружительные пропасти и перевернутые вершиной вниз утесы.

– Ладно, что рот раззявил! – толкнул Подрез Федю. – За дело!

Они вернулись к игре, и Федя, ничего не успев понять из того, что происходило вокруг, быстро продул рубаху. Потом он остался без штанов, в нижних портках, голый, и снова зачерпнул гороху.

– Что твоя ставка будет? – придержал Подрез. И усмехнулся.

Федя стиснул горсть. Предчувствие поражения давно уж мутило душу и, хотя страсть пьянила, ослабляя тревогу, сосала под ложечкой знакомая пустота.

– Кабалу, – молвил он, глядя Подрезу под ноги, – полную кабалу на себя дам. Кабалу за все сразу, за все, что до сих пор проиграл. Двум смертям не бывать! – Он попытался взбодриться, изобразив нечто бесшабашное, но остался не вполне уверен, что это у него хорошо получилось.

– Дорого себя ценишь. Да мне и своих холопов кормить нечем, – зевнул Подрез. Он не слышал ничего рокового.

Кулак побелел, остро выпятились костяшки; тайное облегчение, которое испытывал Федя, наткнувшись на пренебрежительный отказ, не избавляло его от мучений мстительной, злобной обиды.

– На подштанники, – предложил Подрез, издеваясь. – Ты еще не все с себя снял.

– В чем я пойду? – проговорил Федя сквозь зубы.

– А вольно же тебе проигрывать! Не проигрывай!

Кидать пришел черед Феде, он судорожно сжал кулак. И Подрез... дрогнув краешком рта, угадал, увидел все тридцать две горошины одновременно, каждую в отдельности и все в единстве: тридцать два! Правда, в действительности оказалось тридцать, но огорчаться из-за пустячного расхождения не приходилось. Ошибаясь иной раз относительно точного числа, Подрез прозревал, однако, парное или не парное количество горошин, что было много важнее.

Расслабленный водкой, измученный и опустошенный, Федор вновь принимался пересчитывать на платке горох. Подрез вполглаза следил, чтобы не смухлевал.

– Снимай портки! – потребовал он.

– В чем я пойду?

– А я тебе от щедрот своих веник дам прикрыться.

Федя оглянулся: холопы попряталась, да, может, Подрезу достаточно было свистнуть, чтобы они набежали с дрекольем и наломали бока. Зинка опустила глаза, усталая и безжизненная.

С неласковым выражением на лице Подрез поднялся, и ничего не оставалось, как взяться за вздержку, шнурок, на котором держались подштанники... Оставшись голым, голым до безобразия, сведя ноги, чтобы скрыть естество, стесняясь даже и Зинки, которая спрятала лицо в коленях, Федя воскликнул вдруг...

– Стой! Все, что есть: одежду, меха, Зинку, таз – за мою сестру!

– Какую сестру? – остановился Подрез.

Федя не отвечал. Они глядели друг на друга, и по ничтожным признакам Федя видел, как проникает Подрез в смысл сказанного... Как проясняется он невероятной еще догадкой.

Страшно сказать, а потом ничего – сделанного не воротишь. Судьба, может, к тому и вела, чтобы, запнувшись на последней черте, вдохновенным движением души поставить последнее и отыграть деньги, имущество и честь!

– Какую сестру? – повторил Подрез тихо. – Что у тебя здесь, в Ряжеске, сестра есть?

– Нас всего двое. И все здесь, налицо, – отвечал Федя проникновенным тоном, в котором против воли проскальзывало что-то угодливое, что-то от интонации кабацкого подавальщика, замлевшего перед щедрым гостем.

– Двое? И оба Феди? – настороженно, словно опасаясь спугнуть редкого зверька, спросил Подрез.

– Точно. Тоже ее Федя зовут, Федька. Федорка то есть, если по-настоящему.

В изнуренном тюремными страстями, небритом лице Подреза с мешками утомления под глазами явилось сложное чувство, которое трудно было ожидать в раздетом для пытки и не успевшем еще оправиться страдальце: сытая усмешка оседлавшего жизнь человека. Глаза его лучились смехом, а губы выражали что-то презрительное и ленивое одновременно. Так смотрит кот на попавшуюся ему по дурости, почти без борьбы мышку.

– И что же, – протянул он, словно мягкой, мохнатой, без когтей лапкой провел, – и что же, Федя... А братца у тебя, выходит, близнеца нет?..

– Нет никакого брата и никогда не было! Нет у меня брата вообще, – огрызнулся Федя, теряя самообладание от этой кошачьей ласки. – Сестра есть. Федорка. Федора. А Федькой мы ее дома звали, в насмешку. Да привыкли потом. Так привыкли, что и с кожей не отдерешь.

Расслабленно, прочувственным матерным словом Подрез выругался.

– Да ты не врешь? – вскинулся он затем и сам же себе ответил: – А точно девчонка! Право слово! Господи, голосок-то какой... Вот чудо в перьях!



Достарыңызбен бөлісу:
1   ...   15   16   17   18   19   20   21   22   23




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет