Дядюченко Л. Б., 2003. Все права защищены Издательство "жзлк", 2003. Все права защищены

Наверное, это произошло по той простой причине, что госпожа директриса старалась быть предельно внимательной и предупредительной по отношению к гостю, хотела, как лучше. Русский художник хочет живописать ее студенток? О, она ничего не имеет против. Более того, рада будет оказать всяческое содействие! И когда на следующий после закрытия выставки день, освободившись от всяческих хлопот, Чуйков вошел в кабинет директрисы, его ожидали две первые красавицы колледжа из самых именитых и обеспеченных семей.

Он не знает, что уж говорила директрисе переводчица, однако ей было, наверное, очень неловко, потому что она бежала следом и все пыталась уговорить:

- Ну, ведь красивые, Семен Афанасьевич, какие красивые!

- Да оставьте вы, Антонина Сергеевна, - еще больше раздражался художник, сердито вглядываясь в лица снующих по коридору девушек. Ему и самому неловко! Директриса, может быть, даже обиделась, но это же черт знает что! Выбрать натуру – да ведь это половина творческого процесса! Это характер, образ, это судьба картины – словом все! И вдруг кто-то решает за художника. И кого ему подсовывают! Двух разряженных куколок, которые еще спросят у пап, можно ли им позировать незнакомому мужчине. Нет уж! Он лучше вообще не будет ничего писать, если только не встретит ту, вчерашнюю студентку, на какое-то мгновение мелькнувшую в веселой толчее перемены…

Вот же она! Какая умница! Курносенькая, ничуть не красавица, но какие осмысленные глаза! Живой, думающий человек, и такая славная! А гармония цвета? Смуглое, даже, темное лицо, смуглые руки, а сари сиреневое, кофточка голубая, нет, это надо увидеть, вот кто настоящие художники, и как все просто! И как просто она согласилась позировать ему! Как-то даже по-товарищески. С таким доверием!

У него оставалась последняя картонка и последние три дня перед отлетом в Бомбей. Два сеанса провел. На третий неожиданно не явился, отправившись писать Хугли – один из рукавов Ганга, вконец огорченный и раздосадованный. Этюд со студенткой не получался, не нравился. Работать приходилось в кабинете директрисы, под ее ревниво-бдительным оком. Вокруг постоянно толпились учителя, заглядывая, висели над плечом. Еще бы, русский художник отверг признанных красавиц и выбрал самую обыкновенную студентку, вот эту, что только он в ней нашел? Они разглядывали девушку, словно никогда ее не видели прежде, следили за каждым мазком, сличали, похоже или непохоже пишет, и он поймал себя на том, что невольно стремится угодить, добиваясь полного портретного сходства, чего с ним никогда еще как-будто не было. Все это страшно мешало, сбивало с нужного тона, и он так уверился в своей неудаче, что если б эта картонка понадобилась для другого этюда – записал бы ее, не раздумывая, сожалея лишь о двух потерянных днях.

А в Москву вернулся, стал разбираться что к чему, показал друзьям-художникам, а те в восторг пришли. Лучший из индийских этюдов! Новая Индия! Такого еще никто в Индии не писал. Неужели он в самом деле хотел выбросить этот этюд?

Теперь «Студентка из Калькутты» глядит с «чуйковской» стены Третьяковской галереи, глядит с каким-то милым задором, с глубоким вниманием и дружелюбием, с пытливым участием ко всему тому, что видится ей за тесными пределами полотна и музейных палат.

Ну а если бы он не пожелал обидеть директрису?

…В 1957 году его старательно интервьюировала сотрудница газеты «Таймс оф Индиа», весьма серьезная и обстоятельная журналистка. В результате долгих бесед в газете появилась большая статья с портретом художника и репродукцией первого варианта «Песни кули». Статья называлась: «Советский художник открывает Индию». Заглавие показалось Чуйкову несколько претенциозным, и при встрече с журналисткой художник высказал свое недоумение, дескать, какой же он открыватель?

- Знаете, - последовало в ответ, - до вас все приезжие художники-европейцы изображали в Индии только памятники древности или слонов и пальмы… Даже вот Рерих, живший здесь много лет, интересовался только мифологией и природой… Вы первый стали изображать наш народ. Разве это не есть открытие той Индии, которую никто из европейцев не показывал в искусстве?

Что ж, он тоже думал не раз над причиной того успеха, который имели его индийские картины; действительно, немало побывало художников в этой стране, и уж, конечно, он не может сказать о том, что превосходил их всех по уровню своего таланта, художнического мышления, мастерства… Да и кто так может утверждать? В другом его исключительность. «Восток есть Восток, Запад есть Запад, и вместе им не сойтись никогда». Для него не существовало этой киплинговской формулы. В его сердце они сошлись, Запад и Восток. И это дало ему свойство видеть не миф, не экзотический мираж и субъективную стилизацию, а человека, и видеть его лицом к лицу.

…В Делийском аэропорту, в зале ожидания для иностранцев, куда доступ всем прочим строго воспрещен, художник увидел однажды двух мальчишек, просящих милостыню. Младший протянул ладошку, и пассажир, сидевший рядом с Чуйковым, очень респектабельный, благообразный и, видимо, добрый и отзывчивый человек, порывшись в кармане, достал монетку. Затем опустил ее в замазюканную ладонь, опустил и отдернул руку. Отдернул невольно, видимо, испугавшись прикосновения грязных ребячьих пальцев. Он и сам не понял, что произошло, однако оглянулся. Нет, никто ничего не заметил. За исключением двух молодых индийцев – служащих аэропорта. С побледневшими лицами худощавые парни в служебной униформе подошли к мальчишкам и, глядя на иностранцев, выставили пацанов прочь. Лицо Чуйкова пылало. Было неловко за случившееся, за соседа, даже за то, что оказался невольным свидетелем этой мимолетной сценки, разыгравшейся перед самым носом… Конечно, ничего особенного не произошло. Собственно, вообще ничего не произошло, даже говорить вроде бы не о чем. И все-таки… Да, если уж протянул руку, пытаясь сделать добро, так не отдергивай ее. Даже в мыслях.

«Целью моей было показать духовную и физическую красоту так называемых цветных людей, - напишет он после поездок в Индию. – В сущности, это тема всей моей жизни. Заставить зрителя полюбить людей другой национальности, другой расы так же сильно, как полюбил их я сам, - вот задача, которой посвятил я все свое творчество. Я считаю эту задачу очень важной, ибо чувства национальной розни, национального превосходства являются источником таких позорных явлений, как расизм и геноцид, причиняющие сегодня столько бедствий человечеству…»

В Индии пришлось побывать трижды. Впервые – в 1952 году – согласился поехать, потому что никогда там не был, а он всегда стремился при удобном случае посмотреть другие края, даже будучи однолюбом. Во второй раз – в 1957 году – отправился в Индию уже потому, что замыслы, возникшие при первом знакомстве, требовали этюдов с натуры. Поездка 1968 года была и вовсе обязательной. Чуйков вез в Индию ответ на хлеб и соль первых встреч – выставку своих работ. И еще была одна причина: там, в Индии, ему должны были вручить премию Джавахарлала Неру.

Он видел в Индии все. Слонов и пальмы. Заклинателей змей и Храм обезьян. Йогов и мраморное кружево Тадж-Махала, которое было продемонстрировано ему, как и положено, при луне, а значит, к счастью. С Малабар-Хила он любовался «Жемчужным ожерельем» - ночной россыпью огней Бомбея над Аравийским морем. В Бенаресе показали Золотой храм. В Джайпуре – знаменитый Дворец ветров, а в Дарджилинге – обитель богов Канченджангу. Он видел все, что положено видеть приезжему человеку в этой экзотической стране. Но экзотика никогда его не увлекала. В «стране чудес» его занимали люди. С первого и до последнего «индийского» дня. И в этом журналистка из «Таймс оф Индиа», конечно, была права.

Он и сам повторял постоянно, что «в Индии я боялся скатиться до слонов с обезьянами на фоне сверкающих золотом храмов… Эта сусальная картина навязла в зубах, а этнографом или туристом я никогда не был. И потому я внутренне приготовился провести три с половиной месяца не столько в напряженной творческой работе, сколько в созерцании. Отчего я и взял с собой лишь маленький дорожный этюдничек…».

Но декларации декларациями, а при первой возможности Семен Афанасьевич оказался на туристском катере, следовавшем курсом на остров Элефанта, чтобы ознакомиться с высеченным в горе пещерным храмом, о котором много слышал, и для этюда в котором заготовил длинного формата картонку, но которую, конечно, забыл в гостинице из-за спешки и из-за несерьезности отношения к «сверкающим золотом храмам».

Всю невосполнимость этой забывчивости он осознал сразу же, едва оказался под сводами пещеры. Взгляду открылся высокий и просторный зал с барельефными и горельефными фигурами, сгруппированными в живые и динамичные мизансцены: одни спокойно стояли, словно охраняя какие-то неведомые нам входы, другие – сосредоточенно и проникновенно о чем-то размышляют, третьи – стремительно уносятся куда-то в ритуальном танце. А в глубине, во всю стену, высотой в добрый двухэтажный дом высился колоссальный бюст прекрасного трехликого божества – бога Шивы. Нечеловеческой силой, царственным величием и покоем дышало это изваяние.

Не верилось, что все это высечено человеческими руками из единого гранитного монолита горы. Поражало и то, что народ, создавший такие шедевры, был в течение столетий порабощен колонизаторами. Но еще больше его сокрушало то обстоятельство, что этот колосс, этот зал с его бархатисто-серым колоритом и то настроение, которое возникает у человека, созерцающего это чудо вдохновенного искусства и труда, он должен будет изобразить на оказавшемся в его походном ящичке кусочке картона размером с ладонь.

«Весь обратный путь образ трехликого бога, загадочно и тихо улыбающегося в сумраке древней пещеры, стоял перед моими глазами, и моя будущая картина глубокого бархатно-серого полотна со вспышками ярких одежд то и дело возникала в воображении». И еще - в дневниковых записях, которые он, явно чувствуя всю неповторимость происходящего, вел в Индии с такой интенсивностью и постоянством, чего у него, судя по всему, никогда не было ни в Киргизии, ни в Москве.

В старом Дели ему показали одно из признанных чудес архитектуры – крепость Красный форт. Здесь восхищало все: и богатейшие инкрустации, и филигранная резьба по мрамору, а он не знал, на что смотреть: то ли на эти залы и бассейны, то ли на посетителей, настолько разнообразна и красочна была толпа. Не поспевая кистью, он ищет выхода в записной книжке, в дневнике, с восторгом, без устали описывает индийскую толпу, успешно соперничая этими мгновенными экспромтами живописнейшей прозы с живописцем Чуйковым, нарушая тем самым еще одно свое табу – никаких книг! И книга «Образы Индии» сама по себе тем временем рождалась.

«Какие краски, какое богатство оттенков! И звонкие, ликующие, и нежные, и насыщенно-смуглые, жемчужно-серые и в самых изумительных сочетаниях! О форме же и говорить нечего – одни складки сари чего стоят! Бесформенных или бесхарактерных, неинтересных складок не видно вовсе. Все красивы, все пластичны и интересны!»

«Поразительной красоты было это сочетание бледно-смуглого лица и розового тюрбана, а главное - как-то это шло к его характеру. Еще глубже, влажнее и прекраснее казались его черные, добрые глаза. Мне в них чудилась душа самой Индии…»

«Неудержимо хотелось писать, писать, писать. И то, и это, и все… Я понял, какую сделал ошибку, не взяв весь необходимый рабочий инвентарь!»

В самом деле, он ведь не собирался работать в Индии. Что она ему – чужая страна! А вышел из самолета, увидел белый зной ее полудня, ее раскаленную добела землю, пыльные лачуги бедноты вдоль автострад, босоногих, до черноты загорелых пацанов на фоне каменной роскоши отеля «Тадж-Махал», и обдало душу чем-то таким близким и знакомым, что тотчас и с ужасом подумал о своем легкомыслии – всего лишь «напальник» - маленький, одеваемый на большой палец ящичек с красками взял он с собой в эту более чем трехмесячную поездку по Индии!

А когда зной спал, когда народ в ожидании прохлады хлынул на вечерние улицы, когда над городскими кварталами медленно погасла багряная мгла, а из глубин запутанных переулков донесся чистый голос флейты, он вдруг увидел себя в Самарканде, в пестрой сутолоке Ташкента, он вновь подумал о том, что навсегда, казалось бы, потерянный год, проведенный в Туркестанской художественной школе, прожит был все-таки не зря.

«Я словно перелистывал в своей памяти страницы юношеских впечатлений. И я был рад, что в первый же день пребывания на индийской земле напал на эту связь, нашел то общее, что приближает меня к Индии, роднит с нею…»

На третий день, разведав, где живут обслуживающие посольство индийцы, он уже писал свой первый индийский этюд – «Девушка-индуска». С первым мазком включилась в сознании и та машина времени, которая бесстрастно отсчитывала теперь дни пребывания в Индии, все более набирая скорость, все более заставляя спешить и его. Он хитрит, пытается обмануть эту машину, он выкраивает время для этюда в часы переоборудования выставочного зала, в перерывах между развеской картин, даже за счет дороги; из Джайпура они не уехали вовремя только из-за того, что он писал до последней минуты, а потом пришлось укладывать еще сырые картонки…

Нет, он не мог пожаловаться, что мало успевал. Вот мотив молодой подметальщицы из касты неприкасаемых. Мотив молодого кули, играющего на флейте. Мотив матери с ребенком и ношей на голове – прекрасная, волнующая картина, в которой виделся образ свободной Индии в ее трудном пути к лучшему будущему. Но ведь этюдов для воплощения этих замыслов почти нет. И он никак не может заполучить нужной натуры! А вот где-нибудь в дороге на аэропорт, когда надо уезжать, как назло, на самой обочине – женщины с детьми. Именно такие, какие нужны! Ему даже казалось, что они сошли с его еще не написанных картин.

«Но фигуры, промелькнув мимо, уходили назад и в прошлое, а меня с моим замыслом машина уносила прочь от них!..»

Свою героиню он увидел в Бомбее, в сутолоке базара Калаба. Видно, пришла издалека, ее старое, линяло-красное сари было все в пыли, а в лице – какое-то удивительное спокойствие… Усталость? Достоинство? С помощью добровольных переводчиков из толпы договорились насчет позирования. Но где писать? Часом раньше он облюбовал для работы шестой этаж расположенного неподалеку отеля, вернее, крышу его, а поднялись туда – там устроился репетировать джаз. Джаз! А больше идти некуда! Тень занята музыкантами, и солнце бьет прямо в голову! Рев джаза! Пронзительный крик зашедшегося в плаче ребенка. Думал – не выдержит. Думал – бросовый этюд. Работал «с остервенением», и ведь не напрасно, этюд почти целиком вошел в картину!

Пожалуй, не легче было работать и в лагере переселенцев на Фрер-роуд, когда вокруг собралась толпа в несколько сот человек, и полисмен приказал «прекратить представление», дабы любопытные не мешали уличному движению. А разве проще было на той же самой «Набережной Бомбея вечером»? Он буквально задыхался, было нечем дышать, такая масса людей столпилась вокруг, нависла над плечами, над этюдником, лишая не только воздуха, но и возможности что-либо увидеть. Приходилось закрывать ящичек, демонстративно уходить, чтобы потом украдкой вернуться на старое место в надежде довести начатое до конца.

«Долго не мог заснуть я в эту ночь. Образ многоцветной толпы, текущей в обе стороны на фоне золотисто-вечернего морского простора, не выходил из головы. Всевозможные цвета одежд, как звуки, перемещаясь, чередуясь и переливаясь, создавали изумительную музыку; сочетания красок становились все тоньше и сложнее, музыка их все прекраснее…

Но тут я вспомнил свои два этюда набережной, единственно реальное, на основании чего должно осуществляться то, что так дивно в замысле. И мне становилось грустно и жутко…»

Прошло шестнадцать лет. И вот премьер-министр Индии Индира Ганди вручает художнику из Москвы Семену Чуйкову премию Джавахарлала Неру. Ему подносят традиционный венок из стружек сандалового дерева. Не менее дорогой наградой стала и внушительная, альбомного формата книга в темно-зеленом переплете – книга отзывов.

Девять дней продолжалась персональная выставка в Дели. Девять – в Мадрасе. Когда он узнал, что на выставке побывало всего лишь 16 тысяч человек, даже расстроился: капля в море для таких громадных городов, для такой громадной страны.

- Что вы, это очень много, - говорили индийские друзья, - вы, русские, просто привыкли к переполненным залам Третьяковки и очереди на всю улицу перед музеем имени Пушкина… у нас же простому люду не до музеев, на вернисажи заглядывают только люди имущие да интеллигентные, да свой брат художник. Это громадная цифра – 16 тысяч, никто из нас и мечтать не может о таком успехе!..

Он был уверен в своих киргизских вещах, в достоверности, в безошибочности каждого штриха – ему ли не знать родную Киргизию? Он давал себе отчет и в том, что, видимо, не случайно его индийские полотна, по словам Игоря Грабаря, «встряхнули всю нашу художественную общественность, вписав новую блестящую страницу в советское искусство…». Наверное, ему действительно удались эти работы, если Александр Довженко посвятил им в одной из своих статей такие строки: «Прекрасна индийская серия Чуйкова, художника-поэта, сумевшего в небольшом цикле картин, насыщенных волнующим цветом, идущим из далеких глубин, словно бы не из холста, а из самой великой, знойной страны, представлять нам жизнь простого народа Индии с удивительной силой. Здесь глубина и верность передачи первого впечатления от страны свидетельствует о большой зрелости и мощи таланта Чуйкова»…

Но так воспринято его искусство дома, в своей стране, а вот какие оценки суждено выслушать в Индии, какую реакцию вызовет дерзость изобразить на холсте жизнь, которую еще вчера он совсем не знал? Все же он чужеземец в этой стране, и многое ему неизвестно. А ведь стоит ошибиться в самой незначительной детали, в какой-то упущенной тонкости ношения сари, как зритель не поверит всей картине, всей работе над индийской темой. Вот почему он вез картины в Индию, как на чрезвычайно трудный и жизненно важный для него экзамен.

Чуйков учитывал и то немаловажное для судьбы выставки обстоятельство, что в Индии пышно расцвел абстракционизм, всячески поддерживаемый стремящейся не отставать от моды и снобистски настроенной буржуазией. Выставочные залы страны наводнены изделиями модернистов. Художники реалистического направления третировались критикой, а еще более – рынком, и потому терпели самую настоящую нужду. Как примет в такой обстановке индийский зритель его живопись? Каким эхом отзовутся для Чуйкова переводы записей, оставленных в книге отзывов на английском и индийском языках?

И вот они под руками, эти переводы.

«Да поможет художнику Бог!»

«Это действительно праздник для глаз и души, долгожданный праздник, пришедший сюда, как летний дождь после засухи, после долгого периода абстрактного искусства. Эти поэмы в цвете – лучшие культурные послы между Индией и СССР».

«Русские руки» и «индийский глаз».

«Правда в том, что это Индия».

«Такие маленькие драгоценности, как «Индийская девочка», «Столяр-сикх», «Раджкумари» и чудесное «Утро в индийской деревне» - великолепный дар любви и уважения художника к Индии».

В день закрытия выставки в толпе посетителей он на какую-то секунду увидел лицо, за которым тотчас пошел следом, уже зная, что не сможет его не написать. Какие глаза! Все то, что пытался сказать всей индийской серией – в одних этих глазах. Какая пронзительная доверчивость и ранимость. Какая надежда и печаль. И ожидание. И эта хрупкость. В посадке головы. В наклоне. В повороте шеи. Нет, Индия – это не обезьяны и пальмы, не слоны и заклинатели змей, не легендарные развалины и танцовщицы, это – глаза вот этой девушки из Мадраса, девушки в красном сари.

Он писал полтора часа. На одном дыхании. Так азартно не всегда работалось даже в молодости. А ведь ему под семьдесят! Он всегда помнил, где и как писал, кто мешал или стоял рядом. Тут не замечал ничего. Даже того, что заболел. Да, выставка кончилась. Но работа продолжается. И он счастлив справляться с ней таким образом, что этюд, сделанный всего лишь за один сеанс, забирается Третьяковкой в постоянную экспозицию!

«Можно почувствовать биение доброго и сострадающего сердца», - было написано в книге отзывов галереи «Лалит Кала». Завершив «Девушку из Мадраса», он и в самом деле почувствовал свое сердце, а на следующий день оказался в постели с температурой под сорок и воспалением легких. В самый канун отлета в Москву.

Да поможет художнику Бог!

Что ж, в те дни он не отказался бы от такой помощи, очень она была бы кстати…

О тех буднях, из мрака и света которых, как из расплавленной рудной массы отливается в конце концов драгоценный металл прекрасного, и свидетельствует книга живописца, вышедшая в 1976 году в издательстве «Советский художник». Это – «Образы Индии». Здесь, как и в давней книге «Заметки художника», тоже есть публицистика, непримиримая готовность отстаивать дорогие автору понятия и принципы, которые сложились за шесть десятилетий жизни в искусстве, деятельной и плодоносной.

И все-таки, это совсем другая книга. Написанная человеком, много лет назад давшим зарок не писать книг, она является тщательным воспроизведением на бумаге того сложного процесса, которым художник приходит к созданию картины, художественного образа, воспроизведением тех драматических ситуаций, что возникают всякий раз между художником и натурой, между замыслом и его осуществлением. Магией страниц, исполненных настоящей, сильной и живой прозы, мы оказываемся у самых истоков таких творений, как «В пути», «Песня кули», «На набережной в Бомбее вечером», у тех первых импульсов, с которых и начинаются мысль, образ, цвет.

Понятно, когда к этим истокам устремляются искусствовед, исследователь, а вслед за ними и читатели, любители живописи. Они тоже открыватели неизвестного, они тоже создают картину, но уже о художнике, о тайнах его вдохновения и мастерства. Но зачем это возвращение вспять самому художнику? Что нового надеется он там увидеть, если только что промерил этот путь своими собственными ногами? Какими словами может сказать он больше того, что сказал «Гималаями», «Девушкой из Мадраса», «Воспоминанием о Джайпуре»? Комментарий к картинам? Свойственная возрасту тяга к воспоминаниям? Или все-таки эхо юношеского увлечения, рецидив отвергнутой, запрещенной когда-то для себя любви к беллетристике?

Может быть, и рецидив. Возможно, реализованное таким образом стремление еще раз пройти дорогами Индии, хоть на книжной странице повторить встречу с героями своих картин, ставшими такими близкими и дорогими людьми.

Но все это догадка, эмоции, как принято сейчас говорить, а в действительности книга написана куда раньше картин. Ведь это дневник, дневниковые записи, и рядом с ними на одной страничке умещались и мгновенные карандашные наброски, и совсем условные обозначения фигур с надписями, где какой цвет. Художник трудился. Он стремился использовать каждую свободную минуту, даже не имея ее. Не всегда раскроешь этюдник. Не остановить текущую мимо тебя толпу. Не обогнать сумерки, которые сгущаются куда раньше, чем удается уловить, передать на холсте захватившее душу мастера вечернее освещение: мгновение – и все померкло. И тогда художник меняет кисть на перо, этюдник на записную книжку, у него нет другого выхода, он пишет словесные этюды, размышляет, спорит, говорит сам с собой, благо для этого годятся полночь, заполночь, салон самолета, даже кабина машины. Лишь бы эти записи работали на картину, лишь бы в этих словах зрело нужное решение.

«Джайпурцы с исключительно тонким вкусом подбирают цвета своих одежд, и они действительно то пылают, то тлеют, то сверкают, то мерцают в жемчужно-сером окружении улицы. Особенно меня поражало и очаровывало сочетание красочного богатства с пластическим. Какое великолепное обилие крупных, свободных, струящихся, разнообразных, характерных и благородных складок на движущейся фигуре. Нигде в мире не может быть ничего подобного! Это просто клад для художника…

Иногда я спохватываюсь, что все эти проходящие мимо сочетания уходят и не повторяются. Тогда я в блокноте или альбоме, начертив схему фигуры, записываю эти понравившиеся мне сочетания. Но часто я забываю это делать. И это большое упущение. Я убедился, что вспомнить их потом, даже через полчаса уже невозможно…

Было обидное ощущение, что вся неповторимо своеобразная прелесть Джайпура осталась и уходит от меня в нетронутом виде, а я увожу с собой ничтожно бедные и бледные крохи… Особенно обидно было, что даже такое подмеченное и облюбованное, как женщина с ребенком и женщина или мужчина с ношей на голове, не удалось ни написать, ни даже нарисовать…»

Женщину с ребенком он тем не менее написал. Это картина «В пути», она хорошо известна, как и весь индийский цикл… Он многое успел, и сам признавался по поводу своих сетований: «Объективно я был неправ, так как все, что было сделано мною, и что я считал бледным, случайным и ненужным, потом сослужило мне, несмотря ни на что, хорошую службу». И все-таки не в этих ли вырвавшихся в Джайпуре словах смятения следует искать первопричину рождения книги «Образов», не эта ли выраженная в них тревога призывает человека браться за кисть, резец скульптора, писательское перо, которое тоже не без умысла иногда именуется вечным? Не здесь ли проявляется и главное отличие художников от ремесленника, ибо для ремесленника, для обывателя подобной тревоги, слов таких просто не существует.

«…Я спохватываюсь. Все уходит от меня… Уходит и не повторяется!»