Е. П. Блаватская «Голос» с того света

Отдохнем немного вместе с «Голосом» на Капитолийском холме, так надменно задирающим нос, возвышаясь на целые 100 фут[ов] над ревущим и сердитым Потомаком. Плато холма украшено Капитолием (здание конгрес[с]а), «Белым Домом» президентов, Сити-холл[ом] (думою), мраморными зданиями разных департаментов, а главное – монументом Георга Вашингтона, отца Америки и ее независимости. Если кто желает приютиться на кончике напудренного парика старого героя, то пред ним раскроется великолепная картина. За рекой огромный парк, насаженный тропическими растениями, и аллеи, обрамленные частными домами всех родов архитектуры; а если кто не побрезгует усесться верхом на переносице большого горбатого носа «освободителя», то перед ним явится Капитолий с его мраморными колоннами, знаменитой ротондой и бронзовой статуей (работы Кроуфорда⁶²), которая возносится на 300 фут[ов] над уровнем залы сената.

Кроме общественных зданий да двух главных центров города, Капитолия и Белого Дома, носящего сие таинственное название потому, что он завтра может сделаться зеленым или розовым, а пока серый, – да нескольких замечательных по красоте частных вилл и дворцов, Вашингтон в сравнении с Нью-Йорком и даже Бостоном – большая деревня. Это Киев Америки – минус пещеры⁶³. Но если Вашингтон не может похвалиться пещерами с двойными рядами блаженных святых, то зато он имеет право гордиться своими avenues⁶⁴ – с двойным рядом домов, обитаемых грешниками, не менее блаженствующими пока, вследствие накопленных долларов. Известно, что Киев оживляется лишь в период контрактов⁶⁵; так и Вашингтон оживает только во время заседаний конгрес[с]а. В нем нет ни торговли, ни магазинов, ни даже лавок, но зато есть необъятное число отелей, в которых хозяева и прислуга спят большую часть года, как свита «красавицы в спящем лесу»; а просыпаются только в сезоны, когда город делается сборищем всех политиканов (politician) Соед[иненных] Штатов. Тогда кровожадные и голодные, стряхнув летаргию, они набрасываются на свои жертвы и с лихвой наверстывают бездействие остального времени.

В Вашингтоне всего два театра достойных этого имени – один большой и весьма дрянной, а другой маленький, но зато уж очень дрянненький. На киевских контрактах, в блаженные времена царя Гороха, удалые паны сперва братовались, затем садились за карты, плутовали и рвали друг другу чубы; а на вашингтонских съездах конгрес[с]а сенаторы сперва досыта размениваются подзатыльниками и фонарями, а затем уже приступают к взаимному плутовству и передергиванию биллей.

Говоря о столице Соед[иненных] Шт[атов], трудно умолчать о «конгрес[с]иональных звездах» – célébrités⁶⁶ конгрес[с]а и царицах лобби. Последнее слово непереводимо, но зато чрезвычайно знаменательно: лобби – называется всякое место, назначенное для тайных сборищ, rendez-vous⁶⁷ политических пройдох и интриганок, не принадлежащих к законодательному собранию, но сильно влияющих на членов оного посредством обыкновенной приманки – женщины; самые красивые, элегантные и успешные в этом деле дамы получают название «цариц лобби»; и к этому числу часто принадлежат супруги важных чиновников и сенаторов. Способы мгновенной передачи новостей, а особенно сплетен из нашей столицы в отдаленнейшие пункты Америки сделались до того легкими, что в наше время получить кому-либо почет либо бесчестие (оба равно годятся в видах финального результата) в Вашингтоне равняется получению национального отличия и – значения знаменитости. Кто не слыхал о храбром Шепарде, Бельве Локвуд⁶⁸ и о докторе Мэри Уолкер⁶⁹? Первый начал карьеру бедным жестяником⁷⁰, забрался в политику, получил место директора депар[тамента] публичных работ и построек в Вашингтоне, вымостил и переделал весь город и – подал в отставку, украв до 37 миллионов из ассигнованных на работы сумм. Посидев месяца три в тюрьме и не возвратив ни гроша, он был сделан сенатором и теперь окружен почестями, верными спутниками миллионов. Вторая – мистрис Бельва Локвуд или, как ее обыкновенно зовут, – адвокат Локвуд вошла сперва в славу только вследствие ничем невозмутимого хладнокровия и терпеливой наглости, с коими эта храбрая гражданка стучала в продолжение 8 лет в двери конгрес[с]а, дабы последний даровал ей привилегию перенести свою профессию из малых судишек в Высший трибунал (Supreme Court⁷¹) Соед[иненных] Штатов. Как «неимущая вдова» в притче о «судьях» она добилась желаемого не потому, что ее дело было праведным, а потому, что уж слишком надоела «неправедным судьям» конгрес[с]а. Первым выигранным ею делом была тяжба черокийских краснокожих индейцев, требовавших уплаты от правительства 3000000 д[олларов] за неправильно захваченные земли. Поэтому, начав адвокатуру без гроша, владетельница всего нескольких футов пустопорожней земли на городском кладбище, теперь она получает от практики от 20 до 30 тысяч дол[ларов] ежегодно.

Седая, как лунь, хотя ей не более 50 лет, с большими темными глазами и очень красивым лицом она способна побить любого адвоката в знании законных лазеек и всех технических тонкостей. Она первая в Америке женщина, которой конгрес[с] разрешил являться защищать в Высшем трибунале. Наряд ее полумужской и полуженский и на черном галстухе⁷² красуется булавка с золотым наперстком вместо головки, которой она саркастически играет во время защиты своих мужских клиентов.

Д-р Мэри Уолкер – блумеристка, последний из могикан когда-то огромной секты 40[-х] годов, которая посылала своих членов вербовщицами в Париж и Лондон, а затем, потерпев фиаско, мало-помалу рассеялась и исчезла с лица Нового Света. Сама м-рисс Блумер⁷³, основательница этого общества, давно уже покинула мужской костюм и сделалась биржевиком в юбках; да так ловко распоряжалась, что нажила себе несколько миллионов. Одна Мэри Уолкер переупрямила всех членов Блумера и поклялась не скидать костюм до самой смерти. Она живет в Вашингтоне и кроме хорошей практики получает пенсию, так как конгрес[с] единодушно вотировал ей золотую медаль за медицинские пособия и услуги, оказанные ею армии во время последней междоусобной войны. Несмотря на ее уморительные шаровары и матросскую шляпу, она честная, добрая и великодушная женщина. С год тому назад она, было, совсем решилась ехать предложить безвозмездно свои услуги русской или румынской армии⁷⁴. Каюсь, – «Голос» первый отговаривал ее, зная какие неприятности и оскорбления она получила бы вместо благодарности. В действительности, эта женщина скорее достойна сожаления и даже удивления, нежели смеха. 49 лет хронического мученичества из-за костюма оставили на лице ее печать какой-то странной смеси покорности и вместе с тем отчаянного сопротивления против людей и рока. Согласитесь, что требуется сильная доля недюжинного героизма, чтобы добровольно отдавать себя на съедение голодных зверей общественного цирка из-за чистого и бескорыстного принципа убеждения.

Не видя ничего более достойного внимания в городе конгрес[с]а, сенаторов и «цариц» политической интриги, пролетим через его улицы, расположенные по алфавитному порядку (от А до Y и снова с А-1 и т.д.) и вернемся в нью-йоркские номерованные улицы. Заглянем в foyer⁷⁵ нескольких главных театров и подивимся как, не имея чести быть ни Патти, ни Росси⁷⁶, ни Ристори⁷⁷, наши антиподы – актеры и актрисы часто получают феноменальные жалованья. Некто Лестер Уолак⁷⁸ с 1852 г. не берет ни гроша менее 2000 дол[ларов] в неделю, а стоит немногим выше русского дюжинного⁷⁹ артиста провинциальных театров. Лидия Томпсон⁸⁰ требует 3500 д[олларов] еженедельно за шесть представлений и отпускает зрителя с головной болью от страшно крикливого голоса. Бутс (Booth – брат убийцы Линкольна) и Сойдерн требуют маленького состояния за недельное представление и получают его. За что такая честь этим драматическим акулам, остается для «Голоса» совершенно непонятным. Кому-либо знакомому с парижскими и петербургскими актерами подобные претензии остаются покрытыми густейшим мраком неизвестности.

Есть здесь, в Нью-Йорке, некая знаменитая и всем известная личность – Джордж Джонс, граф де Жуанес. Родившись в кухне среди кастрюль и сковород, он из маленького клерка на побегушках (у старшего писаря младшего помощника, по поговорке) сделался адвокатом и величайшим кляузником. Его тенденции в последнем качестве оказались столь замечательными, что он был, наконец, выгнан из Бостона с великим скандалом и к неописанной радости других адвокатов, которые поспешили исключить его из своих списков. Попав за границу, он втерся каким-то неизвестным способом в дружбу графа Сарториуса, некоего немецкого паладина, пользовавшегося привилегией награждать простых смертных титулами. Этот доблестный потомок тевтонского рыцарства, как-то раз напившись с Джонсом по своему обыкновению до чертиков, выдал ему свидетельство на графское достоинство и произвел в рыцари.

Вернувшись в Нью-Йорк, новый граф при громких аплодисментах публики был снова принят в число адвокатов. Но он имел страсть к сцене и потому, проводя дни в судах, по вечерам играл роли шекспировских трагедий, в которых, несмотря на страсть, вечно проваливался. Но последнее ничего не значит: если дрянной актер привлекает более публики, нежели хороший, то в Америке он всегда получит более содержания, нежели самый высокий артист. У нас искусство не понимают из чистой любви к искусству, но измеряют его долларами. Вследствие подобного понимания высшей культуры мы и находим адвоката Джонса, графа де Жуанеса, по утрам являющегося за пюпитром возле подсудимого, а по вечерам буквально погребенного под грудой печеных яиц, яблок и других базарных продуктов, которые повсемирно служат конкретными символами партерного гнева. Согласитесь, что подобное двойное унижение званий адвоката и артиста может существовать только у одних антиподов!

Как видно по газетам, в Лондоне теперь ходит по рукам просьба к лорду Биконсфильду⁸¹, в которой подписчики усердно молят его премиерство «постановить, дабы всякое объявление войны Англией, т.е. кровавой резни, следовало бы не иначе, как за целыми сутками народного поста, молитвы и покаяния». И в прошлом столетии протестантская Англия, вставая по утрам, молила Всевышнего благословить ее дневной труд и помочь совершать лишь одно благо. Но Америка, и отходя ко сну, и поднимаясь с постели, молится, по-видимому, одному Вельзевулу и Премиеру Маммоне с его нечестивыми рапиями⁸²: «О ты, всемогущий и обожаемый творец Америки и сынов ее, благослови наши мануфактуры, швейные машины, золотые промыслы и биржу! Помоги нам, Отче, закончить работу быстро, ловко, с барышом, бесстыдством и на погибель брату нашему – во имя дья-я-явола, аминь».

Эти слова недавно подслушаны и тотчас же зарегистрированы «Голосом» в молении преподобного д-ра Иосифа Кука. Его богомольная конгрегация обиделась и очень огорчилась; а обидясь и огорчась, подала на него жалобу в совет епископов за оскорбление словом. Совет испугался неудовольствия стольких богатых и влиятельных лиц и постановил выгнать преподобного из рядов проповедников.

Приятель «Голоса» Эдисон – изобретатель фонографа, посредством которого он теперь имеет честь передавать тифлисской публике свои путевые впечатления, собирается оделить все статуи великих людей в Центральном парке – громкими голосами. Он испрашивает у города лишь позволение просверлить Шекспиру, Шиллеру, Гете, Гумбольдту⁸³, Морзе (изобретателю телеграфа этого имени) и Мадзини в их затылках дырочки, а уж за остальное он ручается. Вообразите ужас и суеверный страх невежественной толпы в тот день, когда Шекспир вдруг станет декламировать стихи, сочиненные – как уверяют антишекспировцы – под его именем Бэконом⁸⁴... Шиллер, выпучив глаза на онемевшую от ужаса публику, вдруг грянет Карла Моора (из «Разбойников»)⁸⁵. Гете объявит себя... или, если кто предпочитает, – Мефистофель устами статуи своего творца объявит себя во всеуслышание: «Ich bin der geist⁸⁶...» etc. или: «Я дух, который отрицаю все. Все – кроме фонографа!» – вольным переводом; Гумбольдт – прочтет главу из Космоса⁸⁷; Морзе – покается перед народом, что он нуль в сравнении с Эдисоном; а Мадзини оглушит американских граждан фразой из «Aux armes, citoyens!»⁸⁸...

Эффект оказался бы великолепный. Уже несколько пасторов интригуют, дабы заранее поселить в народе идею, что Томас Эдисон продал душу черту, что он колдун... чародей! Коварные и неученые пасторы!!! Заблудший и суеверный народ!!! Остановитесь оба и вспомните прежде всего о словах, некогда произнесенных великим русским публицистом: «О, как велика ты, наша мать природа! – нежно шептал он в беспредельное пространство, лежа ничком в бурьяне. – Как велики и таинственно-загадочны твои деяния!.. И коровы то бывают у тебя черные, – а молоко у них, все-таки, беспременно белое!»

Но, к несчастию, ни протестантские пасторы, ни их неумытая паства, – а даже подчас и умытая, – никогда не читали произведений великого русского публициста и священное имя дедушки Кузьмы Пруткова им столь же незнакомо, как и имя греческого Платона. Вследствие этого, Эдисон как истый член индо-нью-йоркского общества индуктивной метафизики⁸⁹ и решился не обращать внимания на сих лающих на луну псов ни малейшего внимания, а напротив того, поклялся устроить говорящие на всех крещеных и басурманских языках аппараты, даже и в денежных ящиках. Только что подкрадется грабитель в полночный час привидений к чьей-нибудь туго набитой кассе: «Воры!.. Разбойники!.. Полиция! Держи его, лови!.. Лови!!.» – загремит невидимый голос; и вор, который газет не читает и твердо верит в черта, или упадет со страха замертво, или же удерет во все лопатки...

Первый такой опыт был сделан в кассе миллионера Робинзона⁹⁰ и тайну знали лишь Эдисон да сам банкир. Третьего дня ночью весь квартал был поднят на ноги громовыми звуками: «Держи! Лови вора!», вылетающими из нижнего этажа. Через минуту здание банка было окружено толпою полисмэнов и сбежавшихся клерков. Возле железной и отпертой кассы лежал без движения несчастный вор, который и оказался собственным кассиром Робинзона. Все нью-йоркские обладатели пузатых касс бросились к Эдисону. Он требует за подобные аппараты 5 и 10 тыс[яч] долларов, смотря по величине и прочности машины. Фонографы, выставляемые доселе в Париже и Лондоне, были еще весьма недостаточно усовершенствованы. Только на прошлой неделе ему удалось окончить первый фонограф, отвечающий всем требованиям и за который его похвалил даже требовательный «Голос».

В настоящую минуту центростремительные силы столичной жизни положительно взяли верх над центробежными. Все и всё стремится вон из этого раскаленного центра города. Увлеченный всеобщим стремлением «Голос» не противится уносящему его человеческому потоку. Он распластался и осип от жары, поэтому, предоставив себя тяжело дышащей толпе, он вместе с нею влезает на высокую лестницу станции воздушной железной дороги, возвышающейся на 80 футов над уровнем улиц, и берет билет на остров Конэй⁹¹. Расположась в одном из роскошных сквозных вагонов на диване из морской травы, он ожидает, чтобы железная дорога умчала его за 15 миль на берег Северной реки. Все это удовольствие стоит 10 центов (16 коп[еек], если не ошибаюсь).

Поезд летит, унося тысячи обмахивающихся лэди и потеющих джентльменов. Высоко парит он над головами прохожих; то грохочет над крышами более низких домов, то мчится, как вихрь, в двух шагах вдоль окон восьмых этажей более высоких зданий. Все окна открыты и внутренняя обстановка жилищ как на ладони. Их обитатели все более или менее раздеты; и – странные, оригинальные иногда картины мелькают перед глазами сконфуженных пассажиров.

Говоря о воздушных дорогах, еле шесть месяцев тому назад открытых для публики, нельзя не упомянуть о грозящей городу революции домовладельцев. Весь Нью-Йорк начинает покрываться такими дорогами. Густой сетью переплетаются они над крышами домов и затемняют свет Божий. Поезда отходят каждые четверть часа и – как выше замечено – проходят на пол-аршина от стен и окон иных домов, начиная с 4 часа утра и останавливаясь лишь в половине 1-го часа ночи. Вообразите себе положение несчастных жильцов этих улиц! Не открывать окон в комнатах, где и без того люди задыхаются летом, равняется медленной смерти; открыть их – тотчас же комнаты начинают наполняться густым дымом и сажей. Последняя садится на мебель, коптит стены, портит в жилищах все. К довершению удовольствия в продолжение 20 часов с половиною из 24 – раздаются каждые 15 минут странный гром и свист поездов над самыми головами обреченных жертв. Эти постоянные громовые раскаты потрясают дома до основания. Жители вынуждены кричать во все горло и надрывать груди, так как обыкновенный разговорный тон совершенно заглушен этим адским шумом. Постоянное сотрясение нерв[ов] заставляет жителей сходить с ума и сон становится невозможен. 38 медиков подали в защиту своих пациентов прошение на железнодорожную компанию. Кто мог, [тот] перешел в другие части города, и домовладельцам угрожает совершенное разорение.

Но пока – мы как вихрь летаем из одного конца города в другой. Вот – мы у берега реки на пристани пароходов, развозящих разгоряченных жителей по островам нью-йоркских окрестностей. А островов этих и не перечесть. Два самых главных – остров Конэй и – Long Island, или «Длинный остров». На последнем – в 300 миль длины и 25 ширины – разбросано бесчисленное множество деревушек и – ни одного города. Конэй-Айланд – самое любимое место летних прогулок ньюйоркцев. Купанья в нем превосходные; но, посетив его несколько дней сряду, рискуешь получить глазное воспаление, до такой степени осветителен блеск этой громадной равнины с серебристо-белым, сверкающим, как снег на солнце, песком. Гигантские пароходы в 500 футов длины и выстроенные, как дома, в три этажа в летний сезон отправляются каждые полчаса из Нью-Йорка на острова. На одном из них мы и отправляемся теперь.

На берегу – давка, шум, крик. На палубе приходится чуть не драться за каждый стул. Еще минута и пароход представляет одну сплошную массу человеческих голов; но отрадная мысль, что через полчаса вы будете стоять на мягком песке острова, на берегу необъятного прохладного океана поддерживает ваши падающие силы.

Свисток, пронзительное шипение и пароход отходит, заходя, впрочем, в целые восемь пристаней за другими пассажирами, прежде чем окончательно отплыть в путь; наконец, он поворачивает и уходит по направлению открытого моря.

Вид поистине восхитительный... Весь берег покрыт лесами, роскошными парками и дачами.

Гавань Нью-Йорка, по словам знатоков, красивейшая во всем мире и оставляет за собой даже неаполитанскую на втором плане. По мере того как вы удаляетесь к морю эта чудная гавань начинает представляться вашим глазам все более и более какой-то волшебной, необъятной лазуревой⁹² равниной. Она вся испещрена судами, пароходами, яликами. Громаднейшая и одна из самых удобных на земном шаре она могла бы служить убежищем нескольким сильным флотам, и им все еще было бы просторно. Но вот мы миновали Стэтен-Айленд⁹³, прелестнейший островок, напоминающий неаполитанское Амальфи и преимущественно заселенный немцами и злейшими комарами. Вся гавань начинает затягиваться легким флером, сквозь который искрятся на солнце разноцветными огненными переливами тысячи флагов с позолоченными шпицами и украшениями.

Мало-помалу и это исчезает, тонет в бархатистой туманной дали. Мы минуем губернаторский остров с казармами, опустевшими с окончанием войны; затем – форт Лафайет⁹⁴, на котором грустно торчат остатки заросших травой руин, некогда грозной крепости, куда сажали политических преступников. В наше время последние перешли в область легенды; они рассеялись и исчезли. Их нет и быть не может с самого того дня, как благодетельная конституция, отказавшись признавать Бога или какую-либо одну религию в предпочтение другой, даровала всем одинаковые права не верить ни во что и никому, кроме ее самой. Республиканская партия интригует против демократической, а обе они против народа и против конгресса. Демократы составляют заговоры против своего президента Гейза и стараются свергнуть его до истечения срока; но заговорщики эти поступают совершенно легально: они заявляют лишь свои законные, дозволенные конституцией права. Напротив: вздумал, было, генерал Шерман⁹⁵ (республиканец и главнокомандующий войск) пригрозить демократам, объявив, что в случае, [если] они начнут вытуривать Гейза, то он призовет войска на помощь президенту, демократы, которые составляют большинство в конгрессе, тотчас же его отдали под суд за дерзость конгрессу и измену конституции, а милиция объявила, что она драться за мошенника Гейза не намерена. Коротко и ясно. Так какие же у нас могут быть «политические» преступники? Слово «политика» теперь в Америке служит синонимом «подлости». Назовите честного человека или только представляющегося честным (что для публики все одно) – «политиканом» и он вам либо даст в рыло, либо потащит в суд. Поэтому-то наш американский Chateau d’Ef⁹⁶ и укрывает теперь вместо графов Монте-Кристо одних пугливых кроликов да летучих мышей.

Но вот засверкали в туманно-синей дали серебристые берега Коней-Айлэнда. Так и завеяло от них влажной прохладой. Еще несколько минут и мы у пристани. Глубоко вязнут ноги в горячем песке, но свежий морской ветерок придает вам новые силы. Пропотевшая толпа мгновенно высыхает; все бегут к купальням какой ни попало дорогой. Некоторые даже не предупредив стрелков в шалашах, устроенных для стрельбы в цель, смело пересекают тропинку, ведущую к мишени. Иногда шальная пуля попадает в живую цель. Но это самое обыденное и никого не удивляющее происшествие... Оно интересует лишь коронера⁹⁷ да компании страхования жизни.

Система купален у нас совсем другая, нежели в Европе. Длинные ряды балаганов построены за 50 саженей от моря. В них раздеваются и обязательно наряжаются в самые странные костюмы: мужчины – в разноцветные трико; дамы – в коротенькие фланелевые штаны и кофточки. Оба пола купаются вместе и бегают по берегу и большой дороге облипшие в воде и – более чем полунагие; и все это безконфузно и очень спокойно. Мода и обычай превратили то, что в городе считалось бы крайним бесстыдством, в весьма приличное препровождение времени. Молоденькие девушки высшего – виноват, богатейшего – полета беззастенчиво лезут голыми до боков ногами на плечи мужчинам и, установив равновесие, кувыркаются головою вниз в море. Да! Наблюдать за этим содомо-гомор[р]ным обществом стоит поездки на острова! А за этой шумящей и барахтающейся в воде ватагой – океан... необъятный синий океан, коварно поглощающий каждый летний сезон десятки неосторожных купальщиков.

Ничто в природе так не напоминает женщину, как океан; капризы его и фантазии быстро проявляются и исчезают и никто не сумеет предсказать им час. Океан получает свой цвет от неба и волнения его зависят от воздуха. Его самое существование с его постоянным кокетничаньем и отражением стихий всецело зависит от последних; но он, несмотря на все это, совершенно по-женски постоянно и смело вызывает их на бой. Если вы грубо броситесь в него или зайдете слишком далеко, – он поступит с вами презрительно и безжалостно, – он, как женщина, постарается погубить вас. Если же, напротив, вы искусно приласкаете коварного, осторожно и тихо доверитесь его предательским волнам, – он послушно и ласково понесет вас на высоких хребтах своих и приголубит, как дитя на груди любящей матери...

Эта философская тирада, быть может, и не совсем принадлежит к числу чисто сенсационных новостей, требуемых от «Голоса», но мы, по вольности своего «гражданства», потчуем вас оной. Во время 45-градусных жаров тифлисских вам и самим будет приятнее читать о прохладном океане, нежели узнать, например, как у нас злые жены сожигают целые кварталы. Мистрисс Броун, супруга сборщика недоимок, рассердясь на своего благоверного, распорола несколько тюфяков, налила их керосиновым маслом и зажгла по одному в каждой комнате. Загорелся весь квартал и сгорело 5 домов, а вместе с ними и ее четверо детей. Она убежала и была поймана на этом самом берегу прохладой веющего острова Конэй в то самое время, как собиралась утопиться.

Но на берега Конэй-Айлэнда собираются лишь те, которые не в состоянии или ехать в Европу, или же тратить 50 дол[ларов] в Саратоге⁹⁸. Вообще, наши американские красавицы избегают морских купаний и очень умно предпочитают домашние ванны. У взморья природа преследует хорошеньких женщин. Солнце выбирает ее своею мишенью и стреляет в нее веснушками; ветерок полирует и окрашивает ее в буро-коричневый цвет; а морская вода просаливает ей губы и иногда покрывает сыпью. Не думаю также, чтобы истинные любители «прекрасного» в своих, часто долгих и бесполезных рысканиях за красотою нашли бы на «фешьонебельных»⁹⁹ купаниях что-либо напоминающее им о классической красоте греческих статуй. Наши американки лицом красивы, но телом – весьма поджары и неказисты. К тому же публично выставленный мозоль на голой ножке (а наши лэди вследствие узкой обуви даже весьма мозолисты) иногда способен охладить самую сентиментальную любовь; а синяя фланель штанов и купальной кофты фатальна чему-либо, изъявляющему претензии на контуры фидиасовских¹⁰⁰ статуй. Венера Афродитская и ее нимфы – креатуры¹⁰¹ кисти воспаленного воображением художника и в природе не совсем полагаются. Взгляните на всем известную роскошно сложенную красавицу, выходящую из воды... Она похожа на мокрую тряпку. Румянец ее облинял и длинный разрез миндальнообразных глаз превратился в черные баки; и лорнеты, и бинокли нью-йоркских франтов, толпящихся на берегу, напрасно ищут следов ее обыкновенно столь роскошного бюста.

Вероятно, нечто подобное такому разочарованию случилось на днях на купаньях Лонг-Брэнча¹⁰². Дочь богатого фабриканта Ловеля подала в суд прошение на некоего франта – банкира Ж.М.Морса за отказ его жениться на ней за несколько дней до свадьбы и требовала 200000 дол[ларов] за поруганную честь!! Экс-жених оправдывался тем, что у нее «ноги в ранах», а он желает здоровую мать своим будущим детям. Несмотря на это, его присудили уплатить ей 50000 дол[ларов]. Куш изрядный и на него можно накупить мази для лечения ран. У нас, как видите, как и в Англии, забывая наполеоновский совет, любят «мыть грязное свое белье» среди публики и священная неприкосновенность домашнего очага считается абсурдом.

Невзирая на жару, наших граждан начинают сильно коробить известия из «Уэста»¹⁰³ – Запада. Орегонские индейцы взбунтовались. Они нашли, что, несмотря на постоянные обещания из Вашингтона следить за индейскими агентами, последние столько же крадут [в] этот год, как и прежде. Деньги, выдаваемые казной на одежду краснокожим, на хлеб и вспомоществование, продолжают исчезать в карманах агентов, а индейцы умирают от голода и холода, как собаки. 17 тысяч краснокожих – так называемых nez percés¹⁰⁴ – уже изрезали в куски две роты, посланные на помощь гарнизону. На зов «не персе» подымаются и присоединяются к ним другие и доселе враждебные им племена. Генерал Гоуард¹⁰⁵ посылает отчаянные известия. Быть может, во всем мире не найдется зверя, подобного индейцу в битве и с которым было бы труднее сладить.

В Техасе разбойники продолжают грабить почту; а в Монреале 12 июля ожидают сильного кровопролития и сражения между орэнжмэнами¹⁰⁶ (ирландскими протестантами), так называемыми со времен принца Оранского¹⁰⁷ и выигранной им битве¹⁰⁸, и риббонмэнами (ирландскими католиками). Три тысячи человек войска послано туда; но фанатические подстрекания католических патеров и протестантских пасторов окажутся сильнее войска. Орэнжмэнов (orangemen) там насчитывают до 50000 человек, и они приняли обыкновение ежегодно совершать процессию в честь победы их над католиками. Это-то «поругание над св[ятым] отцом», как последние называют процессию, и сделалось причиной с каждым годом увеличивающихся смертоубийств во время этих периодических сражений.

«Еще одно последнее сказание»... и – «Голос» умолкнет. Во время последней бури случилось нечто – поразительно ужасное. Здесь все церкви или, скорее, их паства имеют странную привычку давать каждое лето пикники с «выпивкой» в пользу своих церквей, если можно назвать этим именем здание, которое, быть может, вчера было кабаком; а если церковь продадут с молотка, – что ежедневно случается, – то оно завтра сделается игорным домом или балаганом цирка. В штате Нью-Джерзее в долине Манчатана в небольшом леску члены церкви давали 5 июля такой пикник. Вдруг взвился вихрь и через пять минут вырвал с корнями несколько деревьев. Не прошло других пяти минут как гром и молния убили одного за другим 16 человек. Затем перепуганные пикникисты бросились искать приюта в своих трех фурах с провизией. Одну фуру подрезанное молнией дерево совершенно разбило на осколки с 9 сидящими в ней людьми. Другую вихрь и молния разнесли по кускам, убив 13 человек. Третью снесло в тут же протекающую реку. Всех убито в эти 10 минут 53 человека, ранено – 16.

Но самое курьезное то, что когда ураган и гроза пролетели далее и погода сделалась по-прежнему тихою, то несколько оставшихся в живых человек стали собирать трудно раненых и уносить к соседним фермам, прося помощи, ни один из жителей оных не согласился отворить дверь дома. Все они отвечали одно: «Мы люди семейные и не имеем права рисковать жизнию детей наших. Если мы вас впустим – молния нам отомстит непременно». И не пустили.

Некоторые путешественники пишут целые диссертации о глупых суевериях язычников. Полагаем, что подобное суеверие цивилизованных христиан в полном XIX-м столетии стоит любого из суеверий Индостана.