Е. С. Решетняк Давидович В. Е. Д34 в зеркале философии. Ростов-на-Дону: изд-во "Феникс", 1997. 448 с. Эта книга

Б

Говоря о “будущем”, мы имеем в виду не просто хронологическую смену дней днями, десятилетий де­сятилетиями. Годы и десятилетия могут проходить, а обстоятельства жизни оставаться практически почти неизменными. Что-то меняется, но не так, чтобы внук жил в мире, принципиально отличном от мира деда. Мы имеем в виду “будущее”, кардинально отличаю­щееся от современного мира. То, в котором “иного” будет больше”, чем “нынешнего”. Преемственность, разумеется, сохранится, но изменения возьмут верх над преемственностью. Ждет ли нас именно такое бу­дущее в XXI веке? Пожалуй, да. Но как узнать, что ждет? Как заглянуть за пелену времени?

Это вопрос, который вечно мучил и мучает людей. В арсенале духа, особенно в его, так сказать, рациона­листическом секторе, накоплено немало способов пред­сказания будущего, прохождения вперед по стреле вре­мени. Современные прогнозисты используют разные приемы. Ну, например, такие как “инерционный анализ”, связанный с экстраполяцией наличных устой­чивых тенденций на обозримое будущее.

Сейчас (по данным О, Флехтхейма) насчитывается более сотни планетарных моделей, где исчислено, под­считано, пересчитано, взвешено, измерено, прописано все будущее человечество. И что любопытно, у всех по-разному. Когда-то знаменитый В. Леонтьев (аме­риканский социолог, выходец из России) построил та­кую модель, где использовал 15 частичных моделей, включающих 175 уравнений и 229 переменных. Поди разберись. А мы-то живем и не знаем. И человечество как-то проходит мимо этих забавных интеллектуаль­ных упражнений. Может быть, они и хороши для ре­шения частных задач. Но само их множество не внушает и нам доверия. Математизированные игры, компьютерные головоломки и реальная жизнь еще не сопрягаются. “Все человечество” пока что ни в какие даже в сверхсуперкомпьютеры еще не вмеща­ется.

Прогнозисты используют и прием “трендового ана­лиза”, то есть построение на базе фиксированных тен­денций наиболее устойчивой всеобъемлющей тенден­ции (тренда). На этой основе строится “сценарный подход”, определяется веер возможностей, перебира­ются варианты грядущего. Они отстраиваются по прин­ципу: как пойдет развитие при сохранении “таких-то” обстоятельств или как оно пойдет при возникновении новых факторов. В ряде случаев предлагаются “про­ектные концепции”, формирующие представление о том, что и как надо людям делать, чтобы добиться желаемых целей. Производится “экспериментальный мониторинг”, т. е. процедуры отслеживания динами­ки происходящих изменений, зондаж быстро изменя­ющихся ситуаций. Есть и немало других “техник” заглядывания в то, что еще не наступило, что еще грядет.

В религиозном (в частности, в христианском) виде­нии мира различают пророков, апостолов и апокалиптиков. Пророк, как отмечал С. Булгаков в своей кни­ге, посвященной анализу Апокалипсиса Иоанна, это тот, кто учит, обличает и предвещает грядущее. То ясе имеет место и в апостольских посланиях. А вот в апокалипсисе это как бы крайнее пророчество. Откро­вение, богочеловеческое дело. В нем открываемое пре­вышает человеческий кругозор, простирается в транс­цендентную область. Это не просто видения будущего, но грандиозное откровение о нем, вопрос—ответ о судь­бах мира и пределах истории. Это видение конца ис­тории, того, что будет и как это будет.

Ну что же, мы не пророки, не провидцы, не отме­чены печатью “свыше”. Кстати говоря, как недавно было ехидно написано у нас, нынче должность проро­ка вроде как бы упразднена. Это было высказано в связи с теми ожиданиями, которые возлагались на возвращение А. Солженицына и известным разочаро­ванием в нем как лиц стоящих у руля, так и значи­тельной части интеллектуалов, “приближенных” к верхам. На положение пророка мы, право, не претен­дуем ни в какой мере. Лавры Нострадамуса приме­рять не будем. Видный русский философ Л. П. Карса­вин резонно замечал, что философская публицистика ориентируется на будущее. Но будущее, даже ближай­шее, в конкретности своей не дано и, как таковое, объектом эмпирического знания быть не может. И фи­лософская публицистика обязана несколько себя обуз­дать, воздержаться от конкретных предсказаний.

Примем это размышление, как говорится, к руко­водству, воздержимся от оракульских предсказаний, от шаманских видений. Нет у нас в руках волшебного зеркала. Однако зададим тревожные и несколько ехид­ные вопросы себе и читателю. Что же делать? Види­мо, нам остается рассуждать о том, что нас ждет, что будет, опираясь не на Откровение (чего не дано, того не дано), а на рационалистические модели.

Так что же, действительно ли сегодня мы, весь мир находимся на перепутье? На развилке? В точке бифуркаций? В условиях нового и “осевого” времени? Или это очередная иллюзия, праздная аберрация фи­лософствующего сознания? Можно ведь сказать, что поскольку развитие (если правы Гегель и Маркс) всегда идет по спирали, то в любой его точке возникает впе­чатление, что мы де “на повороте”. В какой-то мере это так.

Любое поколение с некоторым удивлением смотрит на предшественников и спешит “стряхнуть обветшав­шие традиции”. В истории это повторялось неоднократ­но. Потом традиции вспоминаются, поэтизируются, приукрашиваются и обновленные включаются в но­вую историческую ткань. И все длится, все продол­жается. И мы в истории всегда пребываем “здесь и сейчас”. Это известно каждому, кто хоть немного кос­нулся историософских построений.

Но современная полоса всемирной истории — ка­нун Ш тысячелетия от Рождества Христова — дей­ствительно поворотная. И хоть и затаскано это слово в политической трескотне, но нельзя его не выска­зать — наше время судьбоносно. Перед человечест­вом, как перед сказочным героем, былинным богаты­рем выбор: расцвести или погибнуть, воспрянуть или сникнуть.

Есть проблемы, на первый взгляд, категорически неразрешимые. Например, чтобы сохранить баланс биосферы, устойчивость ее составляющих, надо либо в 10 раз сократить уровень населения Земли, либо в 10 раз уменьшить уровень потребления наличного на­родонаселения. И то и другое ни теоретически, ни практически (технически, технологически, нравствен­но и как угодно иначе) невозможно. Как быть? Отве­та еще нет. Нет ни у кого. Ни у верующих, ни У безверных. Ни у умных, ни у глупых. Ни у гедонис­тов, ни у аскетов. Есть одно, еще не понятое всеми, но уже пробивающееся — понимание того, что ответ на этот вопрос надо найти. И уверенность в том, что человечество его может найти. Давно известно, что корректная постановка вопроса — это уже залог поло­вины ответа на него. Вопрос поставлен многими. И во весь голос. И как говорят в справочной телефонной службе: “ждите ответа”, “ждите ответа”. Ждем. До­ждемся.

Или другая “веселая” проблемка. Куда девать ра­диоактивные отходы? Они все накапливаются и на­капливаются. Их захоронение становится чудовищной проблемой. Не говоря уже вообще о чудовищном на­коплении мусора, отбросов, хлама, отходов. Пока ре­шения нет. Он сохраняется для решения будущим по­колениям.

Перебросим внимание от “внешних” вопросов на “внутренние”. Количество “зла” в мире не уменьша­ется, а его, так сказать, качество становится все изо­щреннее, чудовищнее, пронзительнее. Человеческая деструкция, о которой писали все — от создателей великих религий до Фромма и Лоренса, — что-то не угасает, а нет-нет, да и вновь полыхнет мрачным зло­вещим пламенем. Что тут сказать? Мольбы, увещева­ния, проповеди пока что малоэффективны. Кары, реп­рессии, наказания никого всерьез не останавливают.

И таких вопросов немало. И они глобальны. Они касаются всех стран, всех культур, всех конфессий.

О том, что нас ждет, если мы не справимся с этими проблемами, писать рука не поднимается. Разве что развернуть лихое застолье, разновидность языческой тризны, все равно-де пропадать. Но это, как говорят у нас на юге России, не совсем литературно, но зато смачно, это “не по-людски”. Лучше подумать о путях выхода из кризиса, о построении стратегии челове­чества.

Итак — еще раз скажем — будущее!!! Пока что и назвать его как-то определенно достаточно затрудни­тельно. Назвать означало бы определить, очертить, более или менее точно указать на его качество, сущ­ность, на его природу, особенности, специфику. Дать имя — это выделить и индивидуализировать, найти место в ряду других исторических “времен”. Но в том-то и дело, что пока мы для обозначения даже ближ­него (несколько десятилетий), а не только дальнего (весь XXI век), не говоря уже об отдаленном будущем (последующие столетия) пользуемся в основном нега­тивными наименованиями, приставкой “пост”, “пос­ле” — “постиндустриальное ”, “ постмодернистское ”, “постсовременное” и т. п.

Наше положение на грани столетия и тысячелетия двойственно, амбивалентно, противоречиво. Стреми­тельно рушится созидавшийся веками мир, буйно про­растает нечто новое, еще не ясное, но заявляющее о себе. Угрозы, о которых мы ранее говорили, все рель­ефнее и острее. Единственно верную картину будуще­го не начертить. Это невозможно. Предложить веер сценариев можно, но вряд ли это надежно. Может быть, стоит сделать лишь абрисы движения в гряду­щее, некоторые пунктирные наброски прорастания человечества. Хотя бы по трем линиям: отношения человечества с природой. Отношения человечества с техникой и технологией. Отношения человечества с самим собой. Надо помнить о том, что мы все страст­но хотим найти “мир, который будет лучше, чем наш”. Но для начала надо найти “мир, который выживет”. Хорошо помечтать о блаженной земле. Но давайте по­чувствуем твердую землю под своими ногами. Сегод­ня. Сейчас.

Я уже поминал, что одним из наиболее активных и глубоких защитников такого подхода выступает в рос­сийском научном мире академик Никита Моисеев. Именно он во весь голос заговорил о необходимости построения “стратегии человечества”. Отстраивая ее, надо иметь в виду, что система, именуемая “Род люд­ской”, не может быть понята и истолкована в духе прямолинейного, однолинейного детерминизма. Хаосогенные моменты сейчас очень велики, роль случай­ности стала явственна как никогда. Нам трудно к это­му привыкнуть. Вспомним, что ни в одной священной книге, ни одной из мировых религии понятие “случайность” даже не называется. Там есть нечто иное - “человек предполагает, а Бог располагает”, там есть человеческий замысел и божий “промысел”. Там нет места случаю, изгибу, неожиданному повороту, внезапному толчку, резко меняющему все обстоятельства. А наш мир, наша глобальная жизнь сейчас именно в таком состоянии, когда маленькая капля подточит огромный камень и направит поток событий в неожиданную сторону. Поэтому, создавая “стратегию человечества”, это обстоятельство все время надо иметь в виду.

По Н. Моисееву, “стратегия человечества” должна была бы иметь две компоненты — научно-технологическую и вторую — нравственную, социальную. Первая связана с тем, о чем мы уже размышляли. С возможностью тех радикальных сдвигов, которые укладываются в представления о вхождении в “информационное общество”. Здесь все будет диктовать алогический императив. Что бы ни делали люди, [и должны постоянно быть осмотрительными, не забывая о том, а как отреагирует биосфера Земли на их акции, сохранится ли динамическое равновесие на планете. И будет ли это равновесное состояние оптимальным для самого человека. Это открытые вопросы. Тот, кто сегодня скажет, что имеет на них исчерпывающие ответы, — или враль, или самонадеянный нахал. Ему верить нельзя. Эти ответы еще надо найти. И поиск их будет нелегким, может быть, мучительным. Но он возможен. И он должен дать ожидаемый результат. Сейчас можно сказать одно: его надо немедля начинать, совместными силами всей планеты, ее лучших умов, самых ярких интеллектуалов, тратя на это самые дорогие запасы, самые важные ресурсы.

Такой поиск идет в основном в рамках концепции устойчивого развития”, то есть такого, при котором мы не нарушаем гомеостаза системы “Земля” и не наносим ущерба будущим поколениям за счет удов­летворения аппетитов (а то и прихотей) ныне живу­щих. Идея “устойчивости” активно обсуждается. В ней усматривается стремление вернуться к вековой мудрости людей и вместе с тем анализируются воз­можности сопряжения ее с установками на “рост”, “развитие”, “прогресс”. Устойчивое сообщество — это то, в котором достигнуто соглашение его разных сло­ев — низшего и высшего, экономической и природной систем и т. д. Общество, где приостановлена “гонка за успехом” и достигнута ориентация на добровольную здо­ровую простоту, где нет места оргиастическим по­буждениям и купеческому разгулу. В замыслах тео­ретиков и кабинетных стратегов все это звучит как бы привлекательно. Но, увы, от реалий житейских пока далековато.

Об устойчивом развитии говорилось и на конфе­ренции ООН в Рио-де-Жанейро (июль 1992 г.), и на комитете Социнтерна (июль 1993 г.), и у нас на кон­ференции в Новосибирском Академгородке (апрель 1994 г.). И где только ни говорилось. И многое горя­чо обсуждалось, и многое давно написано. Развива­лись идеи парадокса устойчивого развития, формули­ровались концепции “оптимологии” и “гомеостатики”, динамического равновесия, конвергентных путей в концепциях устойчивости. Предлагались различные наборы социальных теорий и т. д. Одним словом, ис­следовательская мысль вроде бы не стоит на месте, работает. Но пока что политики и экономисты, биз­несмены и менеджеры ко всему этому относятся как к досадному шуму, отвлекающему их от “дела”, то есть от властных хлопот и прибыльных забот. Не мо­гут, увы, они еще взглянуть чуть дальше собствен­ных приватных интересов. Зачем им оптимология и гомеостатика, если на них биржа не реагирует и если на электорат при выборах это прямо не воздействует. Не прогореть бы им. И нам всем вместе с ними, со своими учеными хлопотами и поисками.

Когда мы говорим о таких поисках, надо помнить об одной фундаментальной черте человеческой дея­тельности, о которой, к глубокому сожалению, не так часто вспоминают. Она, эта черта, хорошо выражена словами из “Горе от ума” А. Грибоедова: “Шел в ком­нату — попал в другую”. Речь идет о том, что, как говорится, благими намерениями вымощена дорога в ад. Речь идет о том, что было высказано российским премьером в середине 90-х годов: “Хотели как луч­ше, получилось как всегда”.

Никто, никогда — ни вожди, ни пророки, ни мес­сии, ни духовные, ни научные гении, ни художествен­ные таланты не обещали от себя человечеству бед и угроз. Если и накликали их, то не от себя, а от дру­гих. А сами все обещали молочные реки и кисельные берега. Что же получилось? Вспомните недавнюю ис­торию, оглянитесь по сторонам, вглядитесь в повсед­невность. Полистайте страницы древних фолиантов. Тяжела была история. И нелегка поныне. И не угас­нет жажда по стране грёз, по будущему Земному раю, именно земному. Утопия привлекательна, она манит, она обольщает. И я, автор этой книги, как-то не хочу вступать в когорту утопических обольстителей и раз­вертывать перед читателем картины грядущего бла­голепия в XXI столетии. Равно, как не хочу и запуги­вать мрачными прогнозами. Хочу сказать одно. Мы — человечество — вступаем в активнейший поиск, в возможный многомерный мир, где представлены пред­посылки как удивительного взлета, так и сокруши­тельного падения. Мир скользит по канату над про­пастью, он балансирует. Но он в состоянии удержаться и достичь новых цивилизационных высот.

А. Ф. Зотов, вдумчивый и обстоятельный московс­кий философ, один из лучших знатоков западной фи­лософии XX века, в 1993 г. предпринял попытку ши­рокими мазками набросать очертания глобальной Цивилизации XXI столетия. Будучи (как он сам при­знается) пессимистически умонастроенным, он все же “из самой бездны” нашего развала образца 1993 года попытался увидеть в каких-то обнадеживающих красках мир Будущности. Что же он там увидел? Первое – это будет мир “искусственного”. Меньше металла, больше пластмассы, композитов, материалосберегающие технологии, свертывание тяжелой промышленности и т.д. Второе – это мир “новых технологий”, онаученных, интеллектуализированных, компьютерных, лазерных и т.п. Третье труд изменит свой облик – где-то около 80% занятых уйдут в обслуживание и лишь 20-25% будут создавать “вещи”, товары как таковые. Четвертое – производство станет многопрофильным, дисперсным, разукрупнится, гиганты будут вытесняться мелкими и средними предприятиями. Пятое – грядет закат мегаполисов, трансформация пригородов в поселения деревенского типа. Шестое – будут все более размываться границы между “занятым” и “свободным” временем. Вырастет и резко интеллектуальное обеспечение человеческой жизни. Седьмое – залогом поступательности общества станет образование. По вниманию общества к себе оно обгонит науку и любые другие сферы. И наконец – человек начнет выступать как цель деятельности, произойдет гуманизация социальности. Вместе с тем А.Ф. Зотов полагает, что существенно изменится семья, которая будет вытеснена из социального организма, возникнут новые формы “кучкования” людей типа любительских клубов, произойдут причудливые изменения в политико-государственных структурах, связанные с уменьшением внешней и внутренней конфронтации, и т.д. Таков вариант “оптимистического” сценария пессимистически настроенного профессора МГУ Анатолия Федоровича Зотова. Ну, что же. Неплохо было бы, если бы он был прав. Ей-право, неплохо бы.

В “стратегии человечества”, о которой говорил академик Никита Моисеев, есть еще одна компонента – нравственная и социальная. Научная и технологическая – это та, которая отвечает как бы на вопрос “как нам действовать?” Но встает и вопрос – а зачем? Во имя чего? Каковые же ценности, те идеалы, к которым надо тянуться? Для чего жить и быть человеку и человечеству на этой Земле? Об этом пойдет речь в следующем разделе.

П
росто “выжить”, конечно, надо. Это первая задача. Но только первая. Ее недостаточно. Затем возникает вторая — как и для чего? И тут встает вопрос об ориентирах бытия, о его генеральных целях, о ценностях и идеалах.

Размышляя над этим, отметим прежде всего, что историю общества и жизнь каждого из нас можно мерить по-разному. Пожалуй, один из наиболее фундаментальных способов их измерения — это анализ соотношения с идеалами, на которые они ориентированы.

Не могу не согласиться с известным отечественным международником-профессором А. И. Уткиным (1995 г.) в том, что ход мировой истории во многом определяется патетическим началом. Именно так. Это очень точно. И очень метко. Пафос, патетичность, вы­сокая воодушевленность, порыв, энтузиазм, эмоцио­нальный подъем, интеллектуальный взлет, то, что Л. Гумилев назвал пассионарностью, — все это один из решающих факторов крупных исторических сдвигов, переломов. Да, сытость и стабильность хороши. Ощу­щение журчащего кишечника приятно. И плеск пляж­ной волны успокаивает. Но нельзя сводить жизнь к “уик-энду” и превращать ее в вечные “каникулы”. Не может человечество жить как благодушный рантье и набивание мошны может быстро наскучить. Неда­ром еще А. Пушкин писал об английском “сплине”, “русской хандре” как о дворянской хвори. И он же говорил “Есть наслаждение в бою...”, отнюдь не буду­чи ни милитаристом, ни кровожадным воякой.

Без высших целей, без того, что выходит за рамки быта, что называется “жизнь не в жизнь”. Сейчас поносят “идеократию”. Пожалуй, правильно. Бросить свою единственную жизнь на костер идеи-абстракции грешно. Мы это пережили. Но и жить “от завтрака до обеда” тоже не лучше.

Обжегшись на молоке — дуют на воду. Столкнув­шись с моноидеологическим прессом, думают найти себя в мелочной торговле и воскресном застолье. Че­ловеку нужен быт. И крыша над головой, и еда по аппетиту, и одежда по моде, и все, что плоть ублажа­ет. Он человек, а не подвижник сверхидей.

Но поскольку он человек — постольку и без идей ему никак не обойтись. Нельзя обойтись без идеоло­гии, иначе завязнешь в собственной физиологии и пе­рестанешь быть личностью, будешь лишь организмом. Поэтому и человеку, и человечеству нужны идеалы, высшие порождения духа. Принцип “жить надо в кайф” — мягко говоря, пригоден для недорослей и пресыщенных персонажей сверхсытых элит, но не для человечества.

В массовом сознании эпохи, духовной жизни того или иного социального организма, во внутреннем мире личности идеалы предстают как концентрированное выражение движущих сил развития. В них четко за­печатлена роль конкретных субъектов социальной де­ятельности, отражено их отношение к шкале общес­твенного восхождения, прогресса, кругооборота, регресса. Идеалы всегда выступали и выступают как стержень духовных поисков, идеологических призы­вов, политических сдвигов, всего многообразия внут­ренней жизни человека.

В конституирующей, фундаментальной, основопо­лагающей значимости идеалов для жизни человечес­кого духа согласны фактически мыслители всех на­правлений. Теологи и философы, политики и публицисты, юристы и историки, психологи и этног­рафы — все гуманитарии, всматривающиеся присталь­но в то, как идет история и действует человек, друж­но фиксируют великую роль идеала как формы духовного освоения мира.

Без идеала нет человека, нет человечности, нет ни­чего собственно человеческого. Самый совершенный компьютер может действовать целеподобно, переби­рать варианты, выбирать оптимальный путь для до­стижения искомого результата и по своим конструк­тивным актам вполне правдоподобно имитировать, уподобляться человеческой деятельности. Но его про­цедуры не высвечены мягким и подчас расплывчатым светом идеала, не несут в себе ошибок и надежд исто­рии, интуиции и головокружительных прозрений смер­тного человека. Идеалы — это человеческое. Идеалы — это историческое приобретение. В них та надежда, которую не дает строгая теория. В них те упования, которые математически и логические не доказуемы. И в религиозных, и в светских, и в эзотерических, и в мифологических.

Для начала посмотрим на себя, на Россию. Исто­рия нашей Родины тому яркое свидетельство.

Протоиерей Александр Мень, один из выдающихся современных православных пастырей, в своих пропо­ведях говорил, что как свойственно людям дышать, мыслить, чувствовать, так свойственно им верить в идеал. Убеждение в том, что есть нечто высшее, дает нам силы существовать.

А разве не стоит вспомнить мысль Ф. М. Достоев­ского, утверждавшего, что о русском народе надо су­дить не по той мерзости, которую часто можно было встретить в его жизни, а по тем светлым идеалам, по которым он в самой этой мерзости вздыхает.

Наша страна Россия издревле вынашивала и воспе­вала те идеалы, которые могли подвигнуть людей на самоотверженные свершения, акты высокого духов­ного подвига, на широкие исторические действия.

Разные это были идеалы. Ибо разные были време­на и неодинаковы были общественные группы (субъ­екты социального действия), обращавшие свои взоры к тем или иным целям и ценностям. Одни идеалы представляли в покровах дохристианских верований, древнерусской мудрости с ее мифическими героями, языческой идеализацией Рода и Природы.

Другие выступали в лоне утвердившегося право­славного миросозерцания с его святыми и праведни­ками, с образом Христа-богочеловека и воспеванием идеала любви.

Третьи формировались как творения вольнодумст­ва, в ключе утопических ожиданий и надежд. Это те, в которых воспевалась и поэтизировалась Воля-Волюш­ка, отрицалось все, что подавляло и душило свободу, попирало равенство людей. Таковы, например, были приведенные в сборниках Ефросима (XV в.) идеи о блаженной справедливой стране, где “ни царя, ни куп­ли, ни продажи, ни свары, ни боя, ни зависти, ни вельмож, ни тяжбы”.

Знала Россия и идеалы крепкой государственности и имперского величия, и славянского единства, — их исторически-конкретных модификаций.

Начиная с XIX в. в духовную жизнь страны вли­лись новые мотивы, связанные с изменением соци­ально-экономических обстоятельств. На российской почве взошли ростки либерально-буржуазных идеалов, позже возникли и обнаружились консервативно-бур­жуазные идеалы, ценности правого и левого радика­лизма. Эти направления, имея свой прообраз вне на­шего отечества, на нашей земле, взаимодействуя с национальными традициями, обрели специфический характер, жили и функционировали в известной мере как самобытные явления, во многом не совпадающие с их аналогами в Европе или на Американском кон­тиненте.

Наконец, мощное воздействие на судьбы нашей Ро­дины оказало появление, развитие и распространение социалистических идеалов, как марксистских, так и немарксистских, как большевистских, так и неболь­шевистских. Без них и помимо их анализа историю нашей страны за последние 100 лет понять просто невозможно.

Но если так пестры и многообразны идеалы лишь 1/6 части земношария, нашего отечества, то сколь же богаты они на всей планете. И действительно, богаты. В конфессиональном облачении, в цивилизационных формах, в конкретно-исторических эпохальных моди­фикациях. Вместе с тем они имеют и половозрастные характеристики, представляются как феминистичес­кие или маскулинизированные, ювеналистские или геронтологические, свои пространственные модифика­ции, связаны с вечным плеском океана или шелестом трав бескрайних степей. Идеалы несут профессиональ­ные приметы, будучи неотделимы от фигуры врача или офицера, священника или рыбака. В них ярко выражены этнические признаки — инков или вайна-хов, зулусов или коми-зырян.

И все же при всей калейдоскопической дробности, мозаичности, потрясающем многоцветий идеалов и ценностей во всех них есть какая-то стержневая осно­ва, продернутая через все различающие моменты. Есть то общее, что присуще любым идеалам. Есть то, что можно назвать общечеловеческими моментами в кон­кретных идеальных образованиях.

Сейчас часто в печати встречаются колючие и сер­дитые нападки на “общечеловеков”, идущие от тех, кто выступает с патриотических позиций. Говорят, что словесная круговерть вокруг понятия “общечеловечности” — это туман, напускаемый теми, кто хочет растворить нашу самобытность под натиском Запада (в том его смысле, который придал термину “Запад” А. Зиновьев). Такие высказывания в ряде случаев не лишены основания. И все же, отвергая политические выкрутасы, скажем, что общечеловеческие идеалы есть. Ибо есть общечеловеческие интересы. И есть, при всех различиях, единое человечество.

Это понимают во многих странах. Существует уни­версальная программа, созданная в Индии, “Шри Сатья Сан” — обучение общечеловеческим ценностям. Она сейчас реализуется в Индии и в школах 112 стран мира, и адресована к людям разных культур и веро­исповеданий. И если есть общечеловеческие ценнос­ти, и если есть идеал как форма духа, то они могут быть всеобщими. В чем же это выражается, что пред­ставляют собой?

Не так просто это сформулировать. Согласимся с отечественным исследователем Р. Соколовой (1994), что феномен общечеловеческих ценностей не поддает­ся строгому определению. Дело в том, что при его интерпретации вольно или невольно тот, кто интер­претирует, вкладывает в это собственную, свою ментальность, глядит на них со своей позиции. Это “его” видение общечеловеческого. “Я” так именно их пони­маю, а представитель другой культуры, веры, тради­ции понимает “общечеловеческое” иначе.

И тем не менее они наличествуют, существуют как символы, образцы, регулятивные идеи. При всей их противоречивости они могут быть ориентиром для со­гласия, поисков сближения, устранения конфликтов. Они могут обретать и конкретизированную форму, ска­жем — не просто говорить о ценности жизни, а ре­шать вопрос об отведении угрозы ядерного побоища. Не вообще размышлять о свободе, а постараться пре­одолеть глубокие различия между “золотым милли­ардом” и остальным населением земли и т. д. И все-таки надо поразмышлять над общими для всех людей ценностями и идеалами, так сказать, взяв их “в чис­тоте”. Для начала выясним, что такое вообще — идеал.

Давая ответ на этот вопрос, скажем, что идеал пред­ставляет собой то образование сознания, в котором концентрированно выражены людские надежды и выс­шие побуждения. Это представление о том, какой мо­жет быть и должна быть жизнь общества и человека. Это образ желаемой и влекущей основной цели, во­круг которой группируются, вырастают на ее основе главные параметры человеческой жизни, той жизни, которая только и достойна называться подлинно человеческой.

В философской литературе последних десятилетий в нашей стране проблема идеала неоднократно обсуж­далась. Понятно, что она трактовалась главным обра­зом в рамках марксистской традиции. Однако вместе с тем наиболее творческие исследователи опирались при ее рассмотрении и на более широкие теоретичес­кие предпосылки, используя концептуальные богат­ства истории философии, современной мировой фило­софской мысли, российского духовного наследия.

Общая характеристика идеала достаточно единодуш­на. Все его исследователи, следуя давно установив­шейся философской традиции, видят в идеале духов­ное выражение определенной нормы, образца, отличающегося от повседневной действительности и обладающего побудительной силой к действию, тот образ совершенства, манящий ориентир, на который равняются люди в своей деятельности.

Идеалы — это действительно те формы выражения глубинных, конкретно-исторических интересов общес­тва и индивида, в которых они, эти интересы, даны в максимально обобщенном, концентрированном виде. Они как бы увенчивают весь мир, весь строй идей, присущих социальному субъекту, интегрируя в себе все самое существенное, генеральные моменты его са­мосознания.

История знала разные идеалы, но даже те, кото­рые на поверку оказывались иллюзорными, обнару­живались как “идеалы отчужденного сознания”, — все же они всегда были содержательны, несли в себе коллизии, тревоги и надежды времени, чаяния и устремления той или иной общественной группы, мечты и упования людей.

Говоря об идеалах как структурной единице созна­ния (общественного или индивидуального), следует от­метить, что они выявляются при рассмотрении их в аксиологическом (ценностном) срезе. Действительно, идеалы обнаруживают себя как те духовные формы, в которых выражено отношение субъекта (единичного или совокупного) к имеющейся действительности. Объ­ект, то есть наличное бытие, жизнь как таковая, про­цесс истории или индивидуальной биографии, дан в идеале в той мере и в том ракурсе, который задан интересами субъекта, высвечен его субъективным от­ношением к фактическим реалиям. Исходя из этих соображений, первым, самым общим определением идеала, видимо, могло бы быть указание на то, что идеалы есть идея, представленная как цель и цен­ность. В идеале выражена позиция социального субъ­екта в отношении социальной действительности. Та позиция, которая оценивает сущее с высоты должно­го, усматривает тенденции будущего в настоящем, осу­ществляет выбор и предпочтение. Идеал, несомненно, отражает действительность. И в этом отношении он может быть поставлен в один ряд с другими формами познавательного освоения мира. Однако не в этом его специфика. Она скорее в том, что идеал призван быть своеобразным интегральным, духовным критерием процесса познания и освоения мира.

Идеал, конечная цель, та точка в будущем, к кото­рой устремлено внимание действующего субъекта. Это та цель, которая властно детерминирует направлен­ность деятельности, задает ей вектор. Вместе с тем это цель оцененная, выступающая как ценность, даже как высшая предельная ценность, как “цель цели” и как “ценность ценностей”.

Истинные идеалы нужны. И они, как говорится, “растут в цене”. Во всяком случае так говорят те, кто ими торгует. Но не об этих персонажах речь. Речь о том, что действительно идеалы нужны. Какие же? Ка­кие нужны всем?

Идя по этому пути определения всеобщих ценнос­тей, стоит выделить четыре среза анализа, которые могли бы в совокупности образовать логическую ос­нову вершинных общеприемлемых идеалов.

Первый из них — это ценность жизни. Жить, существовать на нашей планете, наличествовать, обладать бытием, плыть по волнам житейского моря, стать рытым природе и истории, вбирать мир в свое “я” и излучать в мир, все, чем ты богат, — это первая предпосылка, фундаментальное условие любых других ценностей.

Особенно остро ощущается значимость этого сегодня, когда надо всем родом людским все еще висит непреодоленная реальная угроза термоядерного конфликта, катастрофы. Человек смертен. Увы, это непре­ложно. Но если с неизбежностью индивидуальной смерти можно если не смириться, то как-то притерпеться, о чем мы уже говорили, то перспектива гибели человечества опустошает душу, губит все и вся. и история может в обозримом будущем оборваться если впереди нас ждет Апокалипсис — то все дела людские становятся бессмысленными, слепым рысканием по направлению к беспросветному тупику. .Жизнь и мир неразделимы. Мир сегодня — это не просто отсутствие воины, военных действии, замолкшие орудия, демобилизованные солдаты. Мир сегодня - это доминанта всех здравых политических устремлений, первое из первейших условий осуществления любых других человеческих поползновений, мечтаний, надежд, планов.

Три здравом размышлении никакая война, не только ядерная, но и с использованием так называемых обычных вооружений”, в сколько-нибудь широких штабах попросту недопустима, она может стать абсолютно гибельной. Тяжкий опыт Чернобыля и Бхопалы показывает, что может грозить жизни людей при насильственном разрушении одной из многочисленных АЭС или даже крупных современных химических производств.

Надо сказать, что становятся непредставимыми и революции “классического” типа, со штурмом “Зимних дворцов”, всеохватывающей гражданской войной, хозяйственной разрухой, народами, “кровью умыты­ми”. Ливанская ситуация или ирано-иракское побо­ище, вооруженные конфликты, трагедии бывшей Югославии, Чечни, конфликты, полыхающие в рес­публиках бывшего СССР, еще раз показали, что вой­на, вооруженное насилие в конце XX века — это опас­ный анахронизм.

Чтобы жизнь цвела, прогресс торжествовал, необходимо согласие, гармонизация отношений, терпели­вое, выдержанное нахождение согласования мнений, взаимоприемлемых для разных государств и этносов, классов и социальных групп. Это очень трудно. Это мучительно трудно. Но только это спасет жизнь на планете.

Конечно, жизнь, о которой идет речь, — это не просто зряшное “пребывание” в человеческом универ­суме, прозябание унылое и тусклое, перелистывание дня за днем.

Жизнь, на которую человек имеет право, — это полнокровное бытие и полноценное удовлетворение всех реальных исторически-конкретных потребностей, это раскрытие индивидуальных созидательных воз­можностей, использование способностей для того, что­бы завершая жизненный путь, каждый (именно каж­дый) мог бы сказать — я сделал в этом мире все, что мог, я жил не зря.

О ценности жизни сказаны мудрые и мудрейшие слова. Из них можно составить обширнейшие много­томные антологии. В европейской мысли стало уже почти прописью положение о том, что живое — это возможность изменяться, преобразовываться, стано­виться иным. Жизнь сама по себе самоценна и само­достаточна. Как замечал Мераб Мамардашвили, жизнь — это единственное, что мы признаем, пребывания и дления чего мы желаем, и единственное, к чему мы стремимся, даже когда живы. Вспомните давнюю пос­ловицу, что живая собака лучше дохлого льва. Тре­петное волнение, вздымания, игра жизни — это ценность из ценностей, включающая в свои рамки все остальное. Все в ней. История — это жизнь. Культура — это жизнь. Все, что случилось, случается и случит­ся с человечеством, — это его жизнь, его длящееся бытие.

Конечно, жизни противостоит смерть. И никого из живущих она не минет. Раньше или позже. И отно­ситься к этому надо не истерично и визгливо, а со светлой умудренностью. И если бы одни умерли, а другие нет — тогда было бы отчаянно обидно. Но веч­ность недостижима. И вечная жизнь для индивиду­альной души не менее ужасна, чем уход в небытие. Есть множество религиозных, эзотерических и иных конструкций о жизни после смерти, их обзор дал В. Поликарпов (1995 г.). Я, автор этой книги, далеко не юн. И живу по принципу, сформулированному одним из размышлявших на эти темы, — “поживем, пом­рем, увидим”. Но пока человек живет, он должен ру­ководствоваться принципом велосипедиста: “пока пе­дали крутишь — едешь. Перестал крутить — падаешь ”.

Есть немало культур на земле, которые решают про­блему ухода, если не оптимистически, то спокойно (например, мальгашская). Есть мироощущение китай­ского этноса, что смерть переходит в жизнь, а жизнь в смерть и предки всегда с вами. Есть индийское ми­роощущение с представлением о бесконечной цепи пе­рерождений и буддизм с идеей о карме, “сансаре”. Есть, наконец, христианская надежда на воскресение и вечную блаженную жизнь после Страшного суда.

Но есть и реальная жизнь, в которую погружены все — и верующие, и неверующие, и рационалисты, и мистики и для подавляющего большинства людей (кро­ме одержимых суицидными настроениями, во многих случаях связанными с патологией) жизнь, эта жизнь была, есть и останется главной, наличной ценностью. В ней, в этой жизни надо “найти себя”, реализовать себя, найти согласие со временем, со своим народом, с эпохой, переживаемой человечеством.

Никто из живущих, что называется, не просил, что­бы его родили. Все мы появляемся на свет и выраста­ем как личности в самом процессе жизни, объектив­ном по отношению к тому, как мы его понимаем, независимом в своих основах от наших личных це­лей, намерений и побуждений. Вступая в жизнь, при­нимая ее как данность, как наличное бытие, люди ежедневно воспроизводят собственную жизнь. Конеч­но, взятая как жизнь, порождающая жизнь — она сама по себе самодостаточна и самоценна. Бытие жиз­ни — это исходный факт, коренное обстоятельство для любых размышлений о ее сущности, формах проявле­ния.

В нашем веке, столь же эпическом, сколь и траги­ческом, о ценности жизни было сказано немало вес­ких и мудрых слов. Смертные вихри, уносившие мил­лионы жизней на полях невиданных в прошлом сражений, в концлагерях и казематах разных идеоло­гических окрасок, резко обострили саму проблему зна­чимости жизни, жизни как таковой, прохождения по ее закономерным ступеням, не оборванного насиль­ственной смертью.

Хрупкость индивидуального бытия перед ураган­ными ветрами истории, уязвимость перед голодом, эпи­демиями, природными катастрофами, злой волей пре­ступников и палачей — все это побуждало лучших представителей человеческого рода к поискам духов­ных опор для защиты жизни. Стоит вспомнить хотя бы одного из самых светлых мыслителей нашего мно­гострадального века — Альберта Швейцера. Это он сформулировал идею благоговения перед жизнью как основу подлинной этики и истинного гуманизма. По его утверждению, первоначалом человеческого бытия явля­ется не декартовское “мыслю, следовательно, сущест­вую” — а более глубинное прозрение, утверждающее, что “я есть жизнь, которая хочет жить, я есть жизнь, я есть жизнь среди жизни, которая хочет жить”.

Понятно, что в такой формулировке эта мысль выглядит еще достаточно абстрактной, как бы бедной содержательно. Но она вместе с тем и неизмеримо бо­га. Богата своим безусловным утверждением о священности жизни как таковой. Можно спорить о конкретно-историческом применении этого тезиса, но нельзя пытаться его опровергнуть, не опрокинув всю торию нарастания человеческого в человеке, не нанеся смертоносного удара в самый краеугольный ка­нь подлинного гуманизма.

Идеал жизни и право на жизнь включают в себя целостную систему нравственных проблем и правовых становлений. Вопрос о смертной казни, ее правомерности, границах и условиях ее полной отмены, идея эвтаназии, принцип личной неприкосновенности, этические моменты, возникающие в связи с пересадкой органов, реанимационными процедурами и перспективами генной инженерии — все это своеобразие “подсистемы” в осмыслении фундаментального права на жизнь.

Но, пожалуй, первым и главным подходом к этому великому праву является утверждение, что жизнь, чтобы быть действительной ценностью, должна быть сво­дной. Когда-то В. И. Даль в своем толковом словаре, истолковывая слово “жизнь”, написал: “Жизнь человека, век его, все продолжение жизни его, от рождения до смерти; также род и образ жизни его, быт, деяния, поступки, похождения и пр.”.

По-разному можно выявлять широту и объемность ого понимания жизни. Однако во всей совокупности многообразных отношений, характеризующих жизнь человека, пожалуй, одним из коренных выступает выяснение того, свободна ли эта жизнь или несвободна, скована, порабощена, угнетена. Выступает ли эта жизнь как поле самореализации каждого из нас или индивиду уготована участь быть безличной шестеренкой в чуждом ему социальном механизме. Поэтому второй главный идеал человека на уровне собственно философского анализа — это идеал свобо­ды.

Философы разных направлений осмысливали суть понятия свободы, фиксируя его глубину, сложность, многогранность и противоречивость. Еще Гегель про­зорливо говорил, что ни об одной идее нельзя с таким полным правом сказать, что она неопределенна, мно­гозначна, доступна величайшим недоразумениям и по­этому действительно им подвержена, как об идее сво­боды, и не об одной не говорят обычно с такой малой степенью понимания ее. В те же времена дальний пред­теча экзистенциализма Серен Кьеркегор замечал, что свобода — это самое абстрактное и самое конкретное из всего.

О свободе сказано и в нашем веке немало вдохнов­ляющего. Николай Бердяев полагал свободу как пер­вичное бытие, видел своеобразие собственно философ­ского поиска в том, что он положил в основание философии не бытие, а свободу. И сегодня, когда его труды вернулись в актуальный фонд отечественной культуры, вряд ли можно пройти мимо его призывов о том, что все в человеческой жизни должно пройти через свободу, через испытание свободой, через отвержение соблазнов свободы. В одном из монументаль­ных творений нашей послевоенной литературы — ро­мане Василия Гроссмана “Жизнь и судьба”, как основной духовный стержень всего повествования стоит тезис: “Жизнь — это свобода”.

Пожалуй, не стоит умножать количество высказы­ваний, содержащих в себе яркую оценку свободы, полагание ее как высшей ценности.

Без свободы, без выбора никакая материальная обес­печенность, здоровье и благополучие не могут дать ощущения полноты жизни. Различны грани свобод­ного выбора: от свободы труда до свободы мысли, от свободы решать до свободы действовать. Сегодня сво­бода выбора вышла за границы индивидуальных по­буждений. Она стала весомой ценностью, правом на выбор для народов в многовариантном развертывании исторического процесса, обретения самобытного обра­за жизни, своеобразных ценностей, собственного со­циально-экономического устройства, своей политичес­кой системы. Свобода информации и контактов между людьми, право выбирать место жительства, профес­сию, свобода выезда и возвращения на Родину, свобо­да совести, независимого, научного поиска и вольного художественного творчества, свобода “быть самим со­бой” — все это, как и многое другое, входит в то, что мы понимаем как право на свободу. В мировом сооб­ществе сегодня резко расширены грани реальной сво­боды. Уметь ответственно пользоваться свободой — это одна из важнейших задач.

Нельзя не сказать, что свобода — это ценность, оди­наково звучащая, но неоднозначно трактуемая разны­ми социальными силами в разные времена. Сама про­блема свободы так же вечна для философии, как любовь для поэзии. Марксистская традиция связыва­ла со свободой представления о коммунизме. Либе­ральное видение (М. Фридмана и А. Хайека) — с ры­ночной экономикой, с всеобщим утверждением частной собственности.

Надо заметить, что обладать свободой непросто, ибо она предполагает выбор и ответственность. Многие хо­тели бы от этого отказаться. Не случайно Э. Фромм назвал одну из своих книг “Бегство от свободы”.

Пожалуй, самое меткое в определении свободы, это указание на то, что это возможность самораскрытия, самореализации, действия по собственному разумению и своей воле. Но, конечно, с учетом ситуации. Ведь недаром говорят, что каждый из нас свободен махать руками. Но где кончается моя свобода махать рука­ми? Там, где начинается ваш нос. Этого забывать не­льзя.

Автор много размышлял и писал о свободе. Дип­ломную работу и докторскую диссертацию. Издал две книги и кучу статей. Писали об этом его ученики. И все мы понимаем, что тема далеко не исчерпана. Ибо она бездонна. Она всегда будет загадкой для каждого человека как непричастного к теории, так и для тео­ретика. Она выражает глубинную сущность человека, его отличие от всего сущего в мире. И каждый мыс­лящий, каждое новое поколение по-своему будет вновь и вновь размышлять над великим идеалом и вели­чайшей ценностью — свободою.

Свобода — это предпосылка и условие такого весо­мого идеала, как достоинство. Достоинство, как и сво­бода, возвышает человека над миром других сущих, делает его мысль и деятельность подлинной верши­ной бытия. Именно оно утверждает равноценность людей друг Другу, величие и уникальность каждой личности.

Нетерпимость к любым формам односторонней за­висимости, принижения и унижения, дискриминации и умаления одних людей другими составляет содер­жание достоинства.

Само понятие достоинства обогащает понимание ценности жизни и свободы. Не просто жизнь, а до­стойная, не безбрежная хаотичная свобода, а свобода, открывающая каждому простор для умножения его собственных достоинств, ценимых обществом и дру­гими людьми. Достоинство предполагает отсутствие насилия и страха, ненависти и ксенофобии.

Укрепление и расцвет у всех людей чувства досто­инства — одно из важнейших направлений процесса единения человечества.

Люди, одержимые религиозным фанатизмом в лю­бом конфессиональном облачении, полагают основой всех грехов людских гордыню, ту самооценку челове­ка, которая-де ставит его в один ряд с Демиургом. Полагают, что это наваждение падшего ангела (Ден­ницы — в православном толковании), того, кто воз­гордился и восстал против своего Создателя. Не буду вступать в богословские дискуссии. Они идут многие столетия. И будут идти. Но, кажется мне, одному из малых сих, одному из нынешних пяти миллиардов землян, что если чего и недостает всерьез в духовном отношении человечеству наших дней, то это гордости (именно гордости) за свою нелегкую историю, за то, что выдержало оно все ее перипетии, прошло петли и зигзаги, миновало ловушки и пропасти. И сейчас мо­жет достойно справиться с угрозами.

Ощущение собственного высокого достоинства — вот что сейчас нужно людям. И Роду, и каждому народу, и каждому человеку. Разумеется, оно включает в себя органично сплетенные и разум, и совесть. Но именно в сплаве разум плюс совесть и образуют достоинство. Что бы мы ни говорили о Ф. Ницше, но в одном он был бесспорно прав, когда еще в прошлом веке поста­вил с грубоватой прямотой диагноз, что самой опас­ной болезнью является потеря человеком достоинства в собственных глазах. Конечно, достоинство — вещь плохо осязаемая. Его тоннами и метрами не выме­рять. Но без него человеческая жизнь невозможна. Без него нет веского мерила происходящего на плане­те Земля. Если девальвируется понятие “достоинст­во”, то меркнут и все остальные ценности.

Достоинство — это возможность для каждого иметь тот круг внутреннего мира, куда кому бы то ни было вход “без разрешения” — воспрещен. Это “мой мир”, мое сокровенное, никто и ничто не может мной помы­кать, как нельзя без спроса читать чужие письма, тем более нельзя “в сапогах” лезть в чужую душу. Гово­рят же, что есть две вещи, которые дают лишь тогда, когда об этом просят: воду и советы. Помимо прямого угнетения, издевательств и подобных вещей, хамство и бестактность тоже направлены против достоинства. Достоинство — это умение сохранять порядочность в любых ситуациях, даже вовсе не порядочных.

Достоинство и свобода взаимопроникают друг дру­га. Без свободы, помимо свободы нет личности, нет человечности, нет и достоинства. Это хорошо пони­мал еще И. Кант, сказавший, что достоинство выше всякой цены, что свобода (автономия) есть основание достоинства человека и всякого разумного естества.

Право на достоинство не очень-то пользовалось бла­госклонностью власть имущих на протяжении мно­гих столетий извилистой человеческой истории. Апо­логия рабского послушания, насаждение холуйства, психология маленького человека утверждались настой­чиво и регулярно. Защитить и возродить достоинство — это значит создать надежную внутреннюю опору для каждого человека.

Умение сохранить достоинство перед угрозами па­лачей, пытками и терзаниями в застенках Освенцима и за колючей проволокой Гулага спасало человечес­кие души. Крепить гуманистическую гордость (не “гор­дыню”) перед лицом потерь, болезней, старческих не­мощей, перед беспощадной косой смерти — это свойство человека, ощущающего ценность жизни и сво­боды.

Человек, трезво сознающий собственные достоин­ства, никогда не будет трусливым блюдолизом, не ста­нет на кривую тропинку самоуничижения, собствен­ного умаления. О значимости достоинства хорошо сказал ныне не очень модный К. Маркс, подчеркнув­ший, что для рабочего сознание собственного до­стоинства, чувство гордости, независимости — выше хлеба.

В самом понятии достоинства содержится мысль о ценности каждой личности, ее уникальности и само­бытности, о праве ее на уважение со стороны других людей, любых социальных институтов, всего общест­ва.

Характерно, что в пресловутой “сталинской” кон­ституции 1936 года достоинство вообще не помина­лось, его, видимо, полагали вещью третьестепенной, необязательной. Обходили право на достоинство и ав­торы многих работ тех лет, когда был прокламирован “Моральный кодекс строителя коммунизма”. И лишь в Конституции 1977 года о достоинстве было сугубо формально, мельком помянуто. Таков был уровень по­литической культуры и в ее теоретическом, и госу­дарственно-правовом оформлении, и в массовом созна­нии.

Сейчас, когда мы в России обращаемся к глубинам мировой культуры, отбираем те ценности, которые вы­держали проверку веками и тысячелетиями, достоин­ство должно занять почетное место в нашем духовном арсенале. Нельзя создать достойное общество, не пре­одолевая пороков, ущемляющих достоинство личнос­ти, не отвергая все то в общественных установлениях, что омрачает достоинство людей.

Сегодня вся сила международного согласия, вся мощь национально-государственных правовых систем должны бы стоять на охране человеческой гордости и достоинства.

И, наконец, завершает цепочку идеалов человека, взятых на уровне философских размышлений, — спра­ведливость. Еще старые этики мудро сформулирова­ли глубокий афоризм, гласящий: ничто не возмущает нас больше, чем несправедливость. Все другие виды зла — ничто по сравнению с ней. Справедливость обес­печивает каждому защиту его жизни, свободы и до­стоинства. Ее реализация создает уверенность в про­чности жизненных устоев, надежности человеческих отношений, дает высокие социальные гарантии. По­беждающая, реализуемая, утверждающаяся справед­ливость — это тот идеал человечества, за который стоит ратовать и бороться. Жажда справедливости — одно из самых мощных человеческих побуждений. На­верное, ничто не вызывает такой мощный отклик в миллионах душ, как призыв восстановить попранную справедливость. Это хорошо знают и мудрые честные политики и умудренные прожженные политиканы. Иной раз тезисом о справедливости пугают, пригова­ривая, что-де им прикрывались страшные кровавые дела. Да, это так. Что было, то было. Но сам лозунг тут ни при чем. И если он был захватан проходимцами, прорвавшимися к власти, то это не умаляет его величия и значимости.

Совпадающая по словесному выражению и имею­щая прочную общечеловеческую сердцевину, справед­ливость, конечно, по-разному трактуется теми, кто берет ее на вооружение. Неодинаковый смысл вкла­дывался в идею справедливости в античном мире, сред­ние века, XIX столетии. Отличны ее конструкты от прошлых трактовок в наши дни.

На истолковании справедливости всегда сказыва­ются конкретно-исторические обстоятельства, этничес­кие и другие социоструктурные моменты, и особенно в современном мире, интересы субъектов социальной де­ятельности (классов и других общественных образо­ваний), зависящие от их реального отношения к ходу социального процесса, противоречиям истории. Резкое обострение глобальных коллизий второй половины на­шего многосложного столетия выразительно усилило внимание к проблеме справедливости. Справедливость так же, как и свобода, оказалась в центре идейной полемики, концептуальных споров, общественно-по­литических потрясений. Необходимость ее верного ос­мысления стала злободневной задачей и для массово­го, и для теоретического сознания.

Наши тяжелые проходы в России и в других рес­публиках бывшего СССР от того, что называли “со­циализм”, к тому, что именуют “возврат в цивилизо­ванное общество”, породили много того, что явно несправедливо. И это видят и осуждают миллионы и миллионы людей. Лидеры благодушны и многообе­щающи. Народ по-пушкински “безмолвствует”. Это не может не тревожить. Надо понять всем, от кого зависят те или иные шаги в определении дальнейшей траектории социальной истории, что со справедли­востью шутить нельзя.

Человечество сейчас вплотную столкнулось с вызо­вом эпохи. Этот вызов суров и непререкаем. С ним нельзя не считаться. Содержание его задано глобально, всепланетно. Взаимосвязанность всех стран и ре­гионов мира, их все более и более возрастающая зави­симость друг от друга по всем параметрам социально­го бытия — это реалии наших дней. Задача выживания дает толчок серьезным размышлениям, побуждает на­ходить поля взаимопересекающихся интересов, учит умению принимать во внимание позицию другой сто­роны, искать сходство позиций, сближать точки зре­ния.

Именно поэтому резко возрастают роль и значение справедливости в развитии всего мирового сообщест­ва. Признавая значимость общечеловеческих ценнос­тей, нельзя не обратиться к идее справедливости, вы­ношенной всей историей. Высшая справедливость спасения жизни на земле, поддержания всеобщего мира задает масштаб и качество любым решениям в сложных перипетиях международной жизни. Циви­лизованные, корректные, подлинно справедливые от­ношения в международном общении и сотрудничест­ве — это веление времени.

В понятии справедливости человеку дано его со­бственное самоотражение, запечатлен человеческий смысл, оценка творимого и содеянного с позиции ис­торически сформировавшихся представлений о доступ­ном и желанном.

Суть справедливости, необходимость ее кристалли­зации в общественном сознании состоит в том, чтобы установить, найти, сконструировать мерку для чело­веческих свершений. Это выражение мерности дея­тельности как бы ее резюмирующая сторона. Спра­ведливость есть мера-оценка, ориентированная на установление “веса” поступка, ранжированного по су­ществующей в конкретном обществе иерархии цен­ностей.

Философы мира вслед за работой Дж. Роулса “Тео­рия справедливости” (1971 г.) настойчиво ищут и у нас, и за рубежом некий “транскультурный критерий справедливости”. Приложил к этому поиску свою руку и автор, издав в 1989 г. книгу “Социальная справед­ливость: идеал и принцип деятельности”. Нашли ли мы такой критерий? Что-то нашли. Что-то еще надо искать. Жизнь динамична и подчас обгоняет наши те­оретические выкладки, требует новых, свежих подхо­дов. Иногда говорят даже, что эта проблема столь сложна и противоречива, что не знаешь, с какой сто­роны к ней подступиться. Интуитивно люди лучше воспринимают, схватывают, ощущают различие меж­ду справедливостью и несправедливостью, чем это на­учились отливать в логические точные формулы фи­лософы, юристы, политики.

В своем наличном бытии справедливость созвучна свободе. И справедливость, и свобода в определенном смысле могут быть уподоблены воздуху. Без них жить и жить достойно — нельзя. Но когда они налицо, то их присутствие воспринимается как естественный ход событий, как нечто совпадающее с ним, они не разли­чимы. Зато лишение свободы, несправедливость боль­но уязвляют людей, делают нетерпимыми все условия человеческого существования, подчас сбивают с ног.

Возникающее в общественном сознании нарастаю­щее ощущение расползающейся несправедливости су­ществующих отношений симптоматично. Оно показа­тель того, что общественное устройство, выкроенное по старым экономическим и социальным меркам, ис­торически себя изжило. И тогда идея справедливости взмывает в массовом сознании как чувство гнева, про­теста, ощущение того, что правда попирается, а не­справедливость торжествует. И в этих условиях чув­ство справедливости выступает не как освящение незыблемости сущего, а как идея, подымающая рево­люционную, преобразовательную активность.

В современном мире глубинным переменам соци­альности, как правило, предшествует революция рас­тущих ожиданий, массовое обострение чувства спра­ведливости. Реальные политики не могут с этим не считаться.

В гуманистической традиции справедливость издав­на включена в строй важнейших человеческих идеа­лов. В сложных изгибах истории было время, когда она оказывалась на периферии и теоретической мыс­ли, и практической политики. Не сказать этого зна­чило бы изменить правде. Сегодня как во всем мире, так и в условиях обновления России она вновь вы­двинута на переднюю линию, стала одной из стержне­вых во всем социальном бытии.

Прежде всего справедливость выступает как страж и гарант подлинного социального равенства. Абсолют­ное равенство бывает только перед смертью. Тут все мы равны. И богач и нищий. И царь и слуга. И преус­певающий и неудачник. Формально все равны перед Законом. Именно так — перед Законом с большой бук­вы. Если такой Закон есть, уважаем, признаваем и осуществляем. Если о нем не говорят, что он подобен телеграфному столбу, который перепрыгнуть нельзя, но обойти можно. Фактически все люди различны. И это прекрасно. Эта многоликость, пестрота, различие — залог цветения рода. Равенство относится лишь к социальной сфере. Это равенство возможностей соци­ально-структурных групп. Равенство старта — это ра­венство честного соревнования способностей и лично­го труда. Это равенство спортивного бега по жизненной гаревой дорожке, где побеждает достойный. Взятая в этой связи справедливость противостоит как элита­ризму, так и примитивному эгалитаризму, уравнилов­ке. Справедливость, соотнося людей и их поступки, определяет, в чем и как они могут и должны отли­чаться друг от друга и в чем и как люди непременно должны выступать как равные друг другу. Это каса­ется отношений тружеников материального и духов­ного производства, наций и народностей, мужчин и женщин, молодежи и ветеранов, людей разных про­фессий и т. д.

Подлинное равенство, измеряемое по масштабу спра­ведливости, не принимает увековечения социальной “дистанции” между людьми и вместе с тем не может отвернуться от реального вклада людей в обществен­ное богатство или отмахнуться от необходимости при­знания “заслуг”. Уподобление и различение в их про­тиворечивой связке — именно в этом область применения справедливости к проблеме равенства.

Глубоко человеческая в своем истинном содержа­нии справедливость высоко ценима людьми. Все дефициты переносимы. Жизнь дает тому много приме­ров. Только дефицит справедливости невыносим. С ним человеческое достоинство смириться не может.

Призыв к торжеству справедливости был и остает­ся одним из самых мощных и притягательных для людей. Борьба за победу идеала справедливости в де­лах человеческих вооружает всех людей доброй воли мужеством и надеждой, высоким гуманизмом.

Для того, чтобы человечество достойно входило в новое столетие и в новое тысячелетие, необходимо объ­единяющее знамя, могущее собрать всех, несмотря на сохраняющиеся и неустранимые, исторически сложив­шиеся различия. Разные цветы могут быть в одном букете. Разные блики могут дать одну картину. Без многоликости нет единства. Но таким знаменем, зо­вущим к единству людей мира, могла бы быть фор­мирующаяся идея глобального гуманизма (о ней хо­рошо сказано в работе Ю. Волкова “Личность и гуманизм”. М., 1996).

Эта идея еще только возникает, что называется про­клевывается, ее очертания еще расплывчаты. Она могла бы вобрать в себя многое, что накоплено в гуманистике и естествознании, в мировых религиях и взлетах вольнодумцев, в западной цивилизации и на том Востоке, о котором говорят, что он-де “дело тон­кое”, в прошлых веках и в наши дни.

Пожалуй, поколение, начинающее свой историчес­кий бег в XXI столетии, постарается оформить, отто­чить, вылепить эту идею. А мы, люди XX века, лишь поставим эту задачу. Задачу построения глобальных целей, единых платформ, сплачивающих концепций, всего, что укрепляет мощь совокупного человечества и самобытность каждого народа. И вспомним, обра­щаясь к молодежи, вступающей на путь научного по­иска, древнейшее библейское речение “Ищите и об­рящете”. Ищите эту идею. Она нужна. Всем и вся. И нам — России, прежде всего.