Е. С. Решетняк Давидович В. Е. Д34 в зеркале философии. Ростов-на-Дону: изд-во "Феникс", 1997. 448 с. Эта книга

Современная цивилизация, взятая всепланетно, глобально, рассматриваемая целостно в отвле­чении от ее внутреннего многообразия, мо­жет получать различные характеристики. Наиболее распространено ее обозначение как техногенной ин­дустриальной цивилизации.

Это определение достаточно приемлемо, поскольку многие другие или слишком расплывчаты и беллетристичны, либо частичны, не охватывают глубинных сущностных оснований нынешнего бытия рода людей.

Такое истолкование рубежа достигнутого человечес­твом на исходе XX столетия лежит в русле социаль­но-философского рационалистического истолкования истории. Оно, разумеется, отлично от характеристик, используемых в различных конфессиональных фор­мах религии или в поисках эзотерической, оккульт­ной мысли.

Эта идея (в основном разработанная западной фи­лософией) отлична и от того формационного подхода, который был задан классическим марксизмом. Не от­рицая эвристических возможностей марксистских идей, их объяснительной силы по ряду фактов исто­рического развития, все же следует сказать, что они оказались недостаточными для уяснения мировой си­туации конца нашего века.

Поэтому правомерно использовать в качестве сущностной характеристики эпохи названные нами поня­тия — техногенный мир, индустриальная цивилизация. Наши определения позволяют отделить современность от былых исторических форм (традиционной, “пасто­ральной” цивилизации) и от грядущих очертаний мировой жизни, которые только-только начинают про­рисовываться. Разумеется, модель исторического дви­жения, трактуемая таким образом (традиционное — индустриальное — постиндустриальное — экологичес­кое общество), не раскрывает во всей сферичности бо­гатства истории. Эта модель может и должна быть дополнена и другими срезами рассмотрения. Однако она хорошо работает для выяснения сути и характе­ристик науки и техники как важнейших детерминант общественной жизни наших дней.

Отметим, что названные качественные обозначения состояния современного мира в их полноте примени­мы лишь к части стран, охватывающих не более 1/5 населения земного шара. Однако при оценке истории нельзя рассуждать по принципу кораблеводителей, ко­торые говорят, что скорость эскадры надо определять по скорости последнего корабля. В историософском размышлении, пожалуй, вернее судить о состоянии глобального социума всего человечества по тому рубе­жу, который достигли лидеры, те, кто вышел на вер­шины возможного на настоящий момент.

Вместе с тем определения “техногенное”, “индус­триальное” производны от того или иного понимания “науки” и “техники”, “рациональности” вообще. Эти понятия сейчас заново переосмысливаются.

Если в прошлых столетиях проблемы науки инте­ресовали лишь узкий слой причастных к ней интел­лектуалов, а отношение к технике было сугубо при­кладным, то наше время выдвинуло оба эти явления в центр общественного внимания, привлекло к ним взоры миллионов людей.

Осмысление их значимости для истории и каждого человека стало насущной задачей философской мыс­ли. “Философия науки”, “философия техники”, сфор­мировались как относительно самостоятельные облас­ти теоретического поиска, 'не менее значимые, чем традиционные онтология или гносеология.

Выясним, что есть “наука” и как в ней показан образ человечества. О науке спорят, ее восхваляют и бранят, поддерживают и проклинают, на нее возлага­ют радужные надежды, ей же предъявляют счета за горести человечества. Спектр оценок науки многокра­сочен: от безудержной апологии до призыва вешать ученых и объявить мораторий на научные открытия. Вся общественно-экономическая, социально-политичес­кая и культурная ситуация наших дней такова, что наука в мире приобрела несоизмеримые с недавним прошлым весомость и влияние.

Оговоримся, что сейчас в нашей стране, напротив, резко падает как престиж науки, так и статус уче­ных. Это прискорбно, если не трагично. Остается на­деяться, что этот этап надолго не затянется, и мы ненамного отстанем от ученых мира. Догонять будет нелегко, если не невозможно. Давно было сказано в знаменитой сказке “Алиса в стране чудес” о том, что надо очень быстро бежать, чтобы оставаться на пре­жнем месте. Увы, наша отечественная наука шагает сейчас “вверх” по лестнице, ведущей вниз.

А мировая наука не стоит на месте. И во многих государствах наука щедро поддерживается и властны­ми и иными структурами. Все же не будем терять надежды. Интеллектуальный потенциал Отечества могуч и еще далеко не исчерпан. Выскажем уверен­ность в том, что наша наука не только выживет, но и стремительно оживет, порадует всех нас новыми от­крытиями, прозрениями и свершениями.

Примем во внимание, что сегодняшнее наукоучение (философская доктрина науки, ее единая теорети­ко-методологическая модель) исходит из толкования науки как некоторого исторически конкретного вида рациональности.

Проблема рациональности, ее модификаций, форм, соотношения с внерациональными и иррациональны­ми способами духовного освоения мира сейчас остро и живо обсуждается. Это связано с тем, что сами эти проблемы не нечто отвлеченное от жизненных реалий, а напротив, вплетены в них. Вопрос о рацио­нальности по сути дела есть определение принципов жизненного мира, позиции каждого человека, его от­ношения ко всему, с чем он сталкивается на своем индивидуальном пути, в собственной биографии. Но и рода людей, всех нас рациональность так же касает­ся.

Понятие рациональности в истории мысли форми­ровалось как производное от “рацио” — разума, то есть определения того человеческого мироотношения, которое исходит в суждениях о мире и человеке из данных мысли, логических операций, проверяемых, достоверных расчетов. Рационализм — это оптимис­тическое отношение к реалиям, исходящее из возмож­ности прозрачно вместить в свою субъективность все богатство действительности. Это тот подход к миру, который усматривает в разуме высшую из способнос­тей человека.

Еще И. Кант полагал, что выше разума ничего нет, трактуя разум как способность давать принципы. Именно — принципы. То есть исходные логические основы, предпосылки любого результативного размыш­ления. Принципы в какой-то мере близки к поняти­ям “аксиомы”, “постулаты”, — идей, которые ясны сами по себе и не требуют доказательств своей право­ты, истинности. Принцип — это руководящий, направ­ляющий момент ищущей мысли. Весь классический рационализм выдвигал тот или иной принцип как ис­ходный этап развития мысли, первопричину. У Фалеса такой первоосновой была “вода”, у Гегеля — “абсо­лютная идея”, у Шопенгауэра — “воля”, у Маркса — “материя” и т. д.

В этих системах рационально то и только то, что в результате логических операций выводится из едино­го корня, первоосновы, принципа. Это концептуаль­но-дискурсивное понимание мира, противоположное интуитивному схватыванию, освоению в Откровении, целостном прозрении.

В современной ситуации возникла необходимость переосмысления понятия рациональности, введения представления об ее историчности, поскольку сам “ра­зум” тоже историчен. Видимо, при всем логическом единстве мышления неоантропа (кроманьонского че­ловека), нашего современника и грядущих поколений на каждом этапе человеческой истории разум варь­ирует, обнаруживает новые черты, утрачивает былые особенности.

Историческая типология разума еще не отстроена в достаточной степени. Тем не менее уже ясно, что понятие рациональности полагается сегодня как при­сущее субъекту универсальное средство организации деятельности. Той деятельности, которая предстает це-леполагающей и дает возможность эффективного ис­полнения замыслов, достижения целей. В этом ракурсе множатся различные определения рациональности. Она истолковывается как точный расчет адекватных средств для данной цели (по Веберу) или как конфор­мность, т. е. наилучшая адаптированность к обстоя­тельствам (по Витгенштейну), как логическая обосно­ванность правил деятельности (по Тулмину).

Возможны и другие трактовки, но во всех случаях рациональность связана с дискурсивным анализом си­туации, достижением эффективного и оптимального результата деятельности, соблюдением в мысли и де­янии системы фиксированных общезначимых правил.

В самом широком смысле рациональность может быть истолкована как способность разума (именно ра­зума) к целостному охвату природы, общества и соб­ственной субъективности.

Наука и выступает прежде всего как рациональное знание, ориентированное на добывание достоверной ис­тины, расширяемой и обновляемой, той истины, которая предстает как логически организованная и до­казуемая.

Наука в собственном смысле слова, как сегмент че­ловеческой культуры, есть деятельность по производству новых знаний о мире и человеке, обладающих объективной значимостью. Она направлена на изуче­ние действительности “объективно”, в отвлечении от оценочно-субъективных моментов. Разумеется, такая цель, как получение “абсолютно чистого” образа изу­чаемого объекта, невыполнима. На любом выводе на­уки лежит печать времени, принятой сообществом уче­ных научной парадигмы, особенностей личности исследователя. Но направленность (интенция) науки именно такова — на объект “как он есть”.

В современном обществе наука представляет слож­ное, многозвенное, глубоко внутреннее расчлененное духовное образование. Своей вопрошающей, постига­ющей, испытывающей, исследующей стороной она об­ращена ко всему сущему. Когда-то было сказано об искусстве, что оно “не брезгливо”, ему до всего есть дело. К науке это можно отнести еще в большей сте­пени. Нет той стороны, грани, аспекта мироздания, которые не могли бы стать объектом научного иссле­дования. Его возможности и границы определены воз­можностями и границами наличной социальной прак­тики (понимаемой в самом широком смысле слова).

Дело в том, что сама наука выросла из практики, это ее обособившаяся сторона, позволяющая заглянуть за непосредственные цели социального субъекта, ра­ционализировать сам жизненный процесс. При всей сложности и противоречивости соотношения теорети­ческого и практического аспектов жизни, в конечном счете наука, будучи всеобщим продуктом деятельнос­ти, характеризует реальный уровень и возможности самой практики.

В техногенной цивилизации конца XX столетия на­учная рациональность обретает особую значимость. От­ношение к миру с позиции научной рациональности утверждает уверенность человека в возможности осу­ществления контролируемых изменений себя и мира, достижения оптимального согласия человека с миром и самим собой. “Знание — сила”. Этот тезис Ф. Бэкона, ставший названием популярного отечественного журнала, известен давно. Но сила — это опора влас­ти. И не только власти политической, но и власти над природными процессами, над самим собой; это об­ладание и самообладание. Властная устремленность на­учных свершений поднимает достоинство человека, укрепляет его уверенность, дает твердую почву под ногами.

В современном обществе наука стала непременным социальным видом высокоспециализированной, про­фессиональной деятельности. Подготовка ученого — это наиболее длительный и наиболее дорогой процесс во всей системе складывания кадрового потенциала. Наука сегодня главный, а во многих случаях единствен­ный источник принципиальных инноваций в технику и технологию. Атомная или лазерная, компьютерная или биоинженерная технология соскользнули с пера уче­ных и не могли прорасти сами по себе из повседнев­ного производственного опыта.

Разумеется, эти положения не следует истолковы­вать в духе однобокого, узкосциентистского, гипер­трофированного противопоставления науки другим со­ставляющим человеческого духа. Как бы ни была важна наука, она не зачеркивает значимость нравствен­ных ценностей, эмоциональных порывов, художествен­ных поисков, религиозного опыта, эзотерических про­зрений и т. д.

Сегодня очень остро встал вопрос о месте в панора­ме духа вненаучного знания. Иногда его трактуют как нашествие мракобесия, антинауки, подмены подлин­ной рациональности шарлатанной паранаукой.

Но дух человеческий не только заблуждается, но и “блуждает”, мечется в поисках истины, не возводя себе никаких непроходимых преград. Дух бродит, где хочет — это библейское высказывание достаточно вы­разительно. Разум многообразен. И поэтому не стоит высокомерно отбрасывать те линии поиска, которые имеют за собой многотысячелетнюю традицию. Герметическое эзотерическое знание, восходящее к Гер­месу Трисмегисту, построения Каббалы, тексты Биб­лии и Корана, китайская “Книга перемен”. Веды и Упанишады — все это выношено и сохранено в веках. Это не наука. Но это иные формы духовного освоения мира, отворачиваться от которых было бы по мень­шей мере опрометчиво.

И в наши дни мы сталкиваемся с ситуацией, о ко­торой говорил такой признанный сверхрационалист, как Людвиг Витгенштейн. Он утверждал, что склон­ность к мистическому следует из того, что наука ос­тавляет наши желания невыполненными. Мы чувству­ем, что, даже если на все научные вопросы будет дан ответ, все равно наши человеческие проблемы оста­нутся нетронутыми.

Не все то хорошо, что есть только наука. Однажды было метко сказано, что любовь, например, явно не наука. Ну и что? Разве от этого умалена ее значи­мость в душе каждого из нас?

Сейчас рождаются и возрождаются “альтернатив­ные науки” (например, трансперсональная психоло­гия С. Грофа, “уфология”, восточные системы миро­понимания и т. д.). Как к ним относиться? Мир огромен, и дух человеческий бездонен. Непознанного всегда больше, чем познанного. Места хватит всем фор­мам освоения мира человеком. Человеку необходимо все и пренебрегать ничем не следует.

Наука как таковая — сравнительно поздний про­дукт культуры. Многие тысячелетия люди жили, воз­делывали землю, строили жилища, любили и страда­ли, осмысливали и оценивали так или иначе свое присутствие в мире. А науки не было. Поколение за поколением входили в жизнь и уходили из нее, опи­раясь на традиции, эмпирический опыт, глядя на мир через призму мифологии или религии. А науки не было.

Было знание, оно было всегда, без него человек не был бы тем, что он есть, не отвечал бы одному из фундаментальных его определений, “хомо сапиенс” — человек разумный. Однако многие тысячелетия зна­ния человеческие облекались в иную форму, либо до-научную, либо вненаучную.

Миф, магия, оккультная практика, герметические искусства, передача накопленного опыта внетеоретическим личным (так называемым “узуальным”) обра­зом, от мастера к подмастерью, от учителя к учени­ку, — все это века и века было достаточным для обеспечения условий человеческой жизни.

В европейском античном мире или древнем Восто­ке науки как таковой (безличного, теоретического зна­ния о сущности вещей и процессов) еще не было. Кру­пицы “наукоподобного” знания можно было бы полагать как преднауку. Нам неведомы имена тех, кто нашел способы объективировать знания, выражать их в безличной форме и передавать следующим поко­лениям. Первоистоки науки, ее праформы теряются в глубине веков. От палеолита до античности накапли­вались разрозненные предпосылки науки, еще не скла­дываясь в целостность и не включаясь как абсолютно необходимый момент в общественную жизнь. Тот куль­турный и социально-экономический контекст, в кото­ром наука уже сложилась и ответила на запросы эпо­хи, возник в Европе лишь в позднее средневековье и начале Нового времени.

Именно в то время Ф. Бэкон сформулировал две основные задачи науки: приумножение знаний и уве­личение блага человечества. Вряд ли и сегодня мож­но всерьез возражать против этой формулы.

Есть много периодизаций в освещении истории науки, построенных на разных основаниях. Согласно од­ной из наиболее свежих периодизаций (А. С. Кравец, 1993 г.), берущих за основу социокультурные пара­метры, можно выделить четыре этапа социальной зре­лости европейской науки.

Первый — от XV до XVIII века — романтический, ювенальный. Это время становления рыночной экономики, раннего капитализма, первоначального накоп­ления. Наука перестает быть частным “любительским” занятием, становится профессией. Идет десакрализа-ция познавательной деятельности, возникает опытное естествознание. Отстраивается дисциплинарная струк­тура науки. Образование впитывает в себя ее выводы.

Второй период — классический (XVIII—XIX в.в.), связан с утверждением зрелых товарно-рыночных от­ношений, машинного производства, распространени­ем капитализма. В это время создаются фундаменталь­ные теории, наука ветвится и предстает как совокупность специальных теорий. Как правило, на­ука становится на службу государству. Престиж уче­ных в обществе повышается.

Третий — постклассический период (примерно 2/3 XX века) — это тот, когда возникает так называемая “Большая наука”, создаются основные теории совре­менного истолкования мира (теория относительности, новая космология, ядерная физика, квантовая меха­ника, генетика). Идет фронтальное внедрение науч­ных идей в технические инновации, в производство и быт.

И наконец, четвертый период связан с развертыва­нием во всех ракурсах “большой науки”. Он длится поныне. В познавательном (гносеологическом) отно­шении он связан с формированием идей постнеклассической науки. В это время наука, как правило, ста­новится предметом всесторонней опеки государства, элементом его системы. Характерными для такого со­стояния науки являются реализация масштабных про­ектов, типа атомной или космической программ, ор­ганизация международных исследований типа “геном человека” или экологический мониторинг.

Разумеется, предлагаемая периодизация — это схе­ма. И как всякая схема она не учитывает многих де­талей, порой весьма важных. И все же она дает общее представление о социально-культурных ступенях вос­хождения науки.

Внутренняя организация, структура науки являет собой многообразную и многоликую картину. Два ос­новных полюса характеризуют направленность науч­ных изысканий: мир природы и мир человека. Естес­твознание и обществознание, природоведение и человековедение (гуманитарные науки) — это первое разделение единого массива научного знания по объ­екту приложения своих усилий. В соответствии с этим утверждается первоначальное разделение наук на ес­тественные и социально-гуманитарные (общественные). И хотя сами эти термины недостаточно строги, их мож­но принять для выявления в первом приближении спе­цифики предметного поля науки.

Разумеется, нельзя закрывать глаза на интенсив­ное сближение и взаимопроникновение этих сфер на­учного видения, но нельзя не видеть их известной ограниченности, самостоятельности.

Архитектоника современной науки пестра. Класси­фикационных схем немало. Есть попредметное, “дис­циплинарное” расчленение науки. В основу здесь по­ложены сущностные характеристики тех или иных сторон действительности, ставшие объектом научного знания (“Формы движения материи” — по марксис­тской традиции, “структурные уровни универсума”, “ступени бытия мира” и т. п.). По одной из таких схем (Е. Д. Гражданников, 1987 г.), фрагментарной системной классификации наук предлагается 20 фраг­ментов: от первого (наддисциплинарные науки) ко вто­рому (“фундаментальные науки”), к третьему (“при­кладные науки”) и так до 20-го (“прикладные науковедческие науки”). Наряду с ветвлением едино­го научного знания по отдельным замкнутым крепос­тям (“наукам”) возникает иное направление: концен­трация научных тем “по проблемам”, предполагающая развитые междисциплинарные контакты, выражающие единение знания.

Сегодня наступила ситуация, о которой говорил В. И. Вернадский, когда успешный исследовательский поиск идет не через сусеки отдельных наук, а через узлы общих проблем.

Дело в том, что наряду с идущей все более дробной дифференциацией наук и научных направлений идет могучий процесс интегрирования знаний. Возникают мегадисциплины. Сейчас разные авторы насчитывают от полутора до десяти тысяч самостоятельных дис­циплин. Ученые перестают понимать друг друга, ибо каждая из дисциплин — это своя терминология, соб­ственные методики, автономные исследовательские структуры. Иногда говорят, что природа-де неделима. Это, дескать, мы ее делим по рубрикам сообразно сво­им интересам. Это и так, и не так. Мир целостен, но не монотонен. Он не являет собой безликую, сплош­ную, однородную пустыню. Мир целостен и многоцве­тен, разнокачественен, обладает богатой внутренней организацией, динамичной и претерпевающей те или иные метаморфозы.

Поэтому дисциплинарная организация науки оправ­дана. Но лишь при условии постоянного внимания к теоретическому синтезу. И в этом процессе особенно важна роль философии, выполняющей по отношению к духовному миру функции всеобщей генерализации знаний.

Исследователи науки, методологи самой науки (“науковеды”) подчеркивают, что передний край науки организован проблемно по тем позициям, где идет про­рыв, обнаруживается новое, незнакомое раньше.

Проблема человека как цивилизации и Рода, гло­бальные проблемы человечества, проблема общих ос­нований Универсума, любая крупная технологическая проблема не могут быть порознь разрешены одной ка­кой-либо научной дисциплиной. Даже в учебном про­цессе, который строится по дидактическим единицам, отвечающим дисциплинарной структуре науки, невоз­можно замыкание в рамках локального учебного пред­мета. На переднем крае науки ищут и находят, а в обучении передают информацию о найденном. Однако и там остро стоит вопрос о проблемном обучении, имея в виду, что проблема — это познавательный вопрос, ответ на который нельзя найти в наличной системе знаний.

Приведенные формы архитектоники науки взяты в ее отношении к внешнему миру. Однако система науки, представленной как знание, обладает опреде­ленной внутренней организацией. Современное виде­ние этой внутренней структуры науки (по В. С. Степину, 1992 г.) таково: первое основание членения науки состоит в выделении в нем эмпирического и теоретического уровней. Они широко и обстоятельно освещены в литературе.

Эмпирический этап научного поиска основан на ре­альном взаимодействии ученого с исследуемым объ­ектом. Наблюдение, описание, сравнение, изменение, эксперимент и т. д. — это все слагаемые этого этапа.

Теоретический уровень — это тот, на котором ра­ботает мысль уже с опорой на эмпирические факты, но как бы в некотором отдалении от непосредственно­го видения объекта. Построение идеальных моделей, умственный эксперимент, математическая обработка наличного материала, создание теоретических кон­струкций, претендующих на проникновение в сущ­ность, — все это (как и многое другое) входит в арсе­нал теоретической ступени научного поиска. На этом этапе строится образ изучаемого объекта через систе­му абстракции с тем, чтобы фиксировать “в чистом виде” этот объект и процессы его преобразования.

Понятно, что оба эти этапа могут быть рассмотре­ны как разделенные лишь чисто логически. В реаль­ности они взаимопроникают. Какой бы “факт” ни был зафиксирован, например, в ходе эксперимента, он ока­жется ничего не значащей пустышкой, если он не включен в теоретическое рассмотрение. Соответствен­но теоретические построения окажутся “карточными Домиками”, если они не опираются на добротную эмпирию.

Научные познания устремлены к нахождению за­конов, то есть форм знания, которые выражают нали­чие в самих вещах устойчивых, повторяющихся, не­обходимых связей. Еще И. Кант характеризовал законы, как “правила необходимого существования”. Если та или иная форма знания, претендующая на статус науки, таких “правил” не находит и не фикси­рует, то она и не является наукой.

Ученый должен исследуемый им объект или явле­ние описать, объяснить (т. е. раскрыть сущность, вы­светить ее внутренние закономерности) и предвидеть, указать динамику возможных изменений. В гумани­тарных науках (науках о “духе”) наряду с объяснени­ем необходимо еще и понимание. Понимание по сути дела есть истолкование, интерпретация познаваемого в соответствии с целями и идеалами человека. Это не что иное, как взаимопроникновение субъективностей, накладывание на объективные процессы сети живых человеческих смыслов, обмен идеями, диалог со свои­ми современниками, с прошлым и будущим.

Наука в своем функционировании и развитии опи­рается на некоторые необходимые основания. Совре­менные исследователи (В. С. Степин, 1992 г.) выде­ляют следующие основания науки: идеалы и нормы исследования, научную картину мира и философские основания науки. Понятно, что они в свою очередь имеют достаточно сложную внутреннюю организацию. Идеалы и нормы науки — это те исторически кон­кретные мыслительные конструкции, которые очер­чивают в понятиях допустимого и недопустимого, же­лательного и необходимого сам процесс научного поиска, дают оценку его итогам, выступают как ин­дикаторы правомерности и истинности исследования. Как мыслить, как строить эксперимент, как строить отношения в научном сообществе, как представлять результаты и фиксировать авторство — все это вклю­чено в идеалы и нормы науки.

В современной науке часто применяют понятие “парадигма”, введенное Т. Куном для обозначения сово­купности общепринятых идеалов и норм научного ис­следования и той картины мира, с которой согласна основная масса научного сообщества. Смена парадигм — это революционный сдвиг в науке, выход ее на но­вые рубежи. С середины нашего столетия обозначил­ся парадигмальный сдвиг, резкое изменение видения мира и человека. Это связано с глубинными, подлин­но революционными изменениями в науке, возникно­вением постнеклассического этапа ее развития, созда­нием неоне классик и. Одна из главных линий становления этого этапа состоит в том, что в науку входит аксиологический (ценностный) момент. На мес­то чисто объективистского (натуралистического) ви­дения мира выдвигается такая система построения науки, в которой обязательно присутствует в той или иной мере (не только в космологии, но и повсюду) “антропный принцип”. Суть его, может быть, в резко упрощенном виде, состоит в утверждениях типа: мир таков потому, что в нем есть мы, любой шаг позна­ния может быть принят только в том случае, если он оправдан интересами рода людей, гуманистично ори­ентирован. Для этого этапа характерен поворот на­правленности научного поиска с онтологических (сущностных) проблем на человеческоразмерные бытийные проблемы.

Классическое естествознание дало традиционный взгляд на мир — “со стороны”. Мир — это одно, а человек, его изучающий, — другое. Он не полагал себя вписанным в природную реальность, полагал себя сто­ящим “над”. Теперь утверждается взгляд “изнутри”, мы — люди — мы — человечество, присутствуем во "селенной, неотделимы от нее, как и она от нас.

Лишь та наука приемлема, которая обеспечит сохранение и будущее Рода людей, не даст ему исчез­нуть, раствориться в холодном бездушном Универсуме. Наука должна дать средство для предотвращения Апокалипсиса, обеспечить выживание человечества, продолжить его историю, уходящую в бесконечность. Это кардинальная задача современной мировой науки.

В ее свете и научная рациональность сегодня ви­дится иначе. Сегодня надо искать не просто “объект­ные” законосообразные истины, а нащупывать те из них, которые можно соотнести с бытием рода людей. Поэтому сегодня подчас новую рациональность в оте­чественной литературе определяют как “гуманитар­ный антропоморфизм” (В. В. Ильин, 1994 г.).

Идеалы гуманизма органично включаются в состав любого научного поиска. Наверное, не следует забы­вать, что еще Платон утверждал на вершине пирами­ды идей не Истину, а Благо. И достижение Блага лю­дей — это та сверхзадача науки, которую она должна решать, опираясь на находимые ею истины, скользя­щие и расплывчатые, но все же истины. Истина не синоним Блага, но к Благу нет пути помимо овладе­ния истиной.

Весьма серьезным поворотом в науке стало ее вхож­дение в так называемую “постпригожинскую” полосу. С легкой руки Ильи Пригожина (бельгийского учено­го и философа русского происхождения) был отверг­нут однолинейный плоский детерминизм лапласовского типа, было дано новое понимание взаимодействия “порядка” и “хаоса”, показано, что нет мира одно­значного причинения, а есть многозначная ветвящая­ся древовидная крона возможных ходов движения Космоса, биосферы и истории.

Известно, что фундаментальным понятием синергетического мировидения является “нелинейность”. Смысл этого пришедшего из математики понятия со­стоит в отрицании однозначных решений и призна­нии вероятностного развития тех или иных систем, в том числе социальных, осуществления разных, даже противоположных версий грядущего. Развитие через неустойчивость, “вспышки” в критических точках (точках бифуркации), обострение ситуации — все это вошло в арсенал неонеклассической парадигмы науки. Синергетика учитывает, что многое свершается “вдруг”, как бы непроизвольно, подобно мутациям в биологическом развитии.

В нашем веке научное знание глубоко шагнуло “ввысь” в дальний загалактический Космос, проник­ло “внутрь” к элементарным частицам и кваркам, энергично вторглось в сферу живого и оборачивается к человеку, к его психике и социальной жизни. Дви­жение науки не фронтально, оно противоречиво. И ошибок и обмолвок у ученых не меньше, чем сверше­ний. Иной раз говорят даже, что наука — это истина, помноженная на сомнение.

Многие утверждают сейчас, что наступила полоса современного кризиса научного освоения действитель­ности, фиксируя спад ассигнований на науку даже в больших странах, считают, что наука не “оплатила” авансов, выданных ей в середине столетия.

И все же при всех порой обоснованных претензиях к науке надо решительно подчеркнуть, что именно ее свершения породили тот огромный сдвиг, который на­мечается в истории рода людей.

Наука стала в полном смысле слова непосредствен­ной производительной силой. Но вместе с тем она пред­стает как нарастающая социальная сила, накладыва­ющая свою печать на все происходящее в человеческом сообществе. И это касается всего массива научно-тео­ретического знания (фундаментального и прикладно­го, естественного и социально-гуманитарного, инже­нерно-технического и организационного).

Эта книга о человечестве. И казалось бы, что им как предметом размышления должны заниматься пре­жде всего социально-гуманитарные науки. Однако про­блема Человечества небезразлична и для естествознания. Для него, как системы наук о природе, человечество есть тоже определенный сегмент природного Универ­сума, носитель и субъект высшей социальной формы Материального движения.

Нас здесь интересует прежде всего то, как рассматривается человечество сквозь понятийную сетку ес­тествознания, какие моменты его бытия фиксируют­ся при полагании его как природного объекта.

В широко разветвленной, дробной внутренней струк­туре естествознания мы выделим несколько комплек­сных аспектов, дающих возможность разобраться в спе­цифике естественнонаучного подхода непосредственно к человечеству.

Отметим вначале одно важное обстоятельство. Еще со времен античности при формировании первых прин­ципов науки их характерной чертой выступает нали­чие идеи доказательности, логической необходимос­ти, общеприемлемости суждений и выводов. И уже само существование науки как всеобщего духовного продукта есть важнейшее свидетельство реальности че­ловечества, ибо идея человечества присутствует во вся­ком акте логического размышления. Коль скоро есть наука и ее выводы общезначимы, следовательно, есть и тот совокупный субъект, для которого они всеприемлемы. Есть и Человечество.

Исходя из этого можно обозначить в каждой науч­ной дисциплине, в ее теоретической системе скрытое или явное присутствие понятия о человечестве как определенной предпосылке своих суждении о собствен­ном специфическом объекте исследования. Обзор того, как понятие “человечество” представлено в сотнях и сотнях конкретных дисциплин, пожалуй, малоперспек­тивен. Видимо, более резонным было бы рассмотре­ние этой проблемы по группам близких наук, своди­мых вместе объективным единством их предмета.

Предметом естествознания в целом принято счи­тать познание отдельных форм движения. Сообразно этому и весь массив естественных наук образует соот­ветственную внутреннюю структуру. С другой сторо­ны, природа может анализироваться и как нечто це­лое. Предмет естественных наук в таком случае составляют отдельные ступени развития всей приро­ды в целом. Если рассматривать природу именно так (по ступеням), то первым аспектом рассмотрения че­ловечества является тот, который связан с комплек­сом наук, изучающих Вселенную, Космос, астрофизи­ческие проблемы.

Вопрос тут можно поставить так: что представляет собой человечество как космическое явление? Как едко и саркастически вопрошал Бертран Рассел: “Являет­ся ли человек тем, чем он кажется астроному — кро­шечным комочком смеси углерода и воды, бессильно копошащимся на маленькой и второстепенной плане­те? Или же человек является тем, чем он представля­ется Гамлету? А может быть, он является и тем и другим одновременно?”

Иными словами, как решает комплекс современ­ных наук о Космосе (астрономия, астрофизика, кос­мология) вопрос о статусе человечества в астрономи­ческой Вселенной? И первое, на что требуется ответить, это вопрос: где мы? Как фиксировать место Человечества в Мире, Космосе, Универсуме?

Известно, что определение сущности того или ино­го объекта теоретического рассмотрения предполага­ет логическую процедуру выхода за рамки этого объ­екта, выделение его места в более широкой предметной области.

Сущность может быть фиксирована лишь тогда, ког­да исследуемый объект схвачен как самовоспроизво­дящееся целое, вписанное в контекст более широкой общности. Эти методологические замечания помога­ют нам осознать то обстоятельство, что определение отношения Рода людей к более широкой системе вы­водит нас к более основательному выявлению сущности и самого Человечества. По отношению к Челове­честву таким более обширным полем, в рамках Которого развертывается его собственное бытие, вы­купает мир Природы.

Под Природой в ракурсе нашего рассмотрения следует понимать всю внечеловеческую реальность, все то, что по отношению к человеку выступает как исторические предпосылки и наличные условия его су­ществования. Это материальное лоно человеческой со­циальной жизни, то, из чего она прорастает.

Оговоримся, что “природное” существует не толь­ко вне “Человечества”, но и в нем, “изнутри”, — это его плотская основа, телесность, представленность каж­дого не только как духовного существа, социального персонажа, но и как организма-

В целом же понятие природного мира обозначает ту реальность, которая генетически и структурно пред­шествует миру человечества. Оно дает возможность развести в материальном континууме естественное и искусственное, самопроизвольное и сотворенное, ос­нову и обоснованное. Мир Природы, взятый по отно­шению к Роду людей, обнаруживает себя как субстрактно-субстанциональная система, в которую вписана человеческая история.

Каково же “место” человечества в природе? Имен­но место — “топос”, т. е. положение в системе про­странственных координат, и “хронос” — отметка на стреле времени, во всеохватывающем потоке измене­ний. Каков “хронотоп” человечества?

Ответ на этот вопрос, разумеется, зависит от того, как представляется сам этот “мир природы”. Если как “Дао”, “Брахман”, “Тварное бытие” и “Великая веч­ность небытия” и т. п. — то и выводы будут иметь соответствующий характер.

Если же подойти к этой проблеме, глядя на нее через оптику рационалистического философствования и современного физико-математического естествозна­ния, то выводы будут явно иными.

Посмотрим на эту проблему со второй позиции, по­пытавшись высказаться о месте Человечества в физи­ческом времени и пространстве, присущем всему Уни­версуму. Категория “Универсум” не нова для философского размышления. Обычно она применяет­ся для характеристики полноты бытия, его всеохва­тывающего единства, утверждения максимизации существования. Для Человечества, для всех нас Уни­версум предстает как “наша” вселенная, нами наблю­даемая и достигаемая.

Именно так. Не запредельная, не скрытая и сокро­венная реальность, а наблюдаемая и умопостигаемая, отнюдь не та, которая является в “порыве”, в Откро­вении, на вершинах медитации. Конечно, существуют и многоликие и вместе с тем во многом совпадающие религиозные и эзотерические трактовки мира Приро­ды. Мы их здесь не касаемся. Нас интересует сейчас “этот мир”, а не “иной мир”.

Одушевленный космос эзотеризма, Параллельные миры (брамфатуры), ярко описанные Даниилом Ан­дреевым в “Розе мира”. Мир “иноприродный” Богу, различие “Божественной” и “тварной” природы — все эти толкования бытуют в представлениях человечес­ких. С ними можно полемизировать или соглашать­ся, но их должно уважать.

Однако в нашей книге мы рассматриваем не мно­гоплановую Вселенную богословов и мистиков, а ту, которую построила осмотрительная трезвая мысль ес­тествоиспытателей-рационалистов.

Итак, как же строится образ Мира, в котором оби­тает людской род в канонах естествознания конца XX века?

Включая в себя неисчерпаемую множественность всех возможных миров. Универсум дан нам как акту­альный мир наличного бытия, просматриваемый нами и ретроспективно, и перспективно в рамках опреде­ленного предвидения его будущих изменений и состо­яний.

Исходя из понимания Вселенной как репрезенти­руемого (представленного нам) Универсума, зададим­ся целью определить наш концептуальный хронотоп. Где и когда “мы” наличествуем?

В сфере естественнонаучных (астрофизических) представлений о Мире как целом сегодня идет напряженная работа исследующей мысли. Рождаются и отбрасываются дерзкие гипотезы, конструируются многоликие космологические модели.

Наблюдаемая Вселенная сейчас зафиксирована “вширь” с более или менее надежной точностью. Установлено, что она достаточно однородна и вместе тем неисчерпаемо многообразна. В современной космологической теории продолжает оставаться ведущее идея о “разлетающейся” Вселенной, нестабильной рас ширяющейся Метагалактике. Картина структуры и эволюции нашей Вселенной, возникшая после эпохаль­ных открытий Э. Хаббла, сейчас дополнена соображе­ниями о возможном бытии множества разных Вселен­ных, их неисчерпаемом многообразии, образующих то, что можно было бы назвать Метавселенной. Извест­ный астрофизик И. С. Шкловский, как-то обсуждая вопрос, “что было, когда ничего не было”, пришел к выводу, что наша Вселенная суть флуктуации (коле­бание, вздымание, взлет) в бесконечно-временном кон­тинууме, представляющем физический вакуум.

Возникают предположения о практической изоля­ции бесчисленных Вселенных, находящихся за пре­делами “горизонта событий”, о бытии потенциальных Вселенных, их порождении из вакуума в причудли­вых формах, разных размерностей, с произвольным числом измерений. Пока что это — идеи головокружительные, на грани возможного, ускользающие от облачения в строго дискурсивные формы. Они только пробиваются в отважных поисках изощренных голов астрофизического знания.

Вместе с тем о “нашей” Метагалактике уже можно сказать немало достаточно определенного. Конечно, если не забывать скептических замечаний известного астронома Б. Воронцова-Вельяминова, который еще в конце 70-х годов сказал, что до сих пор мы не знаем, где находится в каком бы то ни было смысле предел Метагалактике и ее расширению — одной из струк­турных единиц Метавселенной. Что же можно ска­зать о Метавселенной, о ее месторасположении? То ли сама постановка такого вопроса некорректна? То ли мы подобрались к тому краю “бездны”, “вселен­ского хаоса”, в которую не заглянуть человеческому глазу? Видимо, ничего об этом иного не выскажешь, кроме суждения существования. Она есть, существу­ет, обладает бытием, наличествует, имеет быть. Лю­бой иной ответ сейчас будет голоспекулятивен, непра­вомерен.

Итак — есть Метавселенная. В ней 15 млрд. лет назад (по другим расчетам около 20 млрд. лет) про­изошел “Биг банг” (Большой взрыв), породивший нашу Метагалактику. Почему это произошло? Ни до­статочно полного, ни вообще сколько-нибудь убеди­тельного и общепринятого ответа на этот вопрос со­временная наука конца века не дает.

Идут поиски теории спонтанного рождения Вселен­ной, отвечающей современным идеалам научности, раз­личные гипотетические конструкции такого рода от­страиваются, опробываются, сравниваются друг с другом. Идет мыслительный эксперимент не только ретроспективно, но и проспективно. Ставится, напри­мер, проблема: какова может быть наша Вселенная через 100 в сотой степени лет? В литературе можно встретить пестрый набор мнений. Высказываются пред­положения о возможном коллапсировании нашей Все­ленной, о циклическом повторении фаз расширения и сжатия, возникают образы — “раздувающейся” Все­ленной и т. п. Одним словом, идет захватывающая, лихая атака мысли на сокровенные твердыни мироздания. Сегодня более интенсивно, чем когда-либо в прошлом, формируются небанальные образы Вселенной, ее категориальные “портреты”.

Опираясь на эти астрофизические выкладки (и понимая их относительность, динамичность, преходящий характер), можно все же указать на пространствен­ный “адрес” Рода человеческого. Разумеется, это адрес, который фиксируется на базе координатного подхода к проблеме космического статуса человечества.

Выявление адресной “прописки” Человечества пред­полагает предварительно ответ на вопрос: заурядно ли наше место во Вселенной? Отвечая на него, утвержда­ют, что жизнь на Земле, существующая около 2 млрд. лет, обязана этим тому, что наше материнское светило — Солнце (по астрономической терминологии карликовая звезда, спектрального класса — Ж-2) осуществляет свой полет в “тихой заводи” Галактики, там, где за это время не было крупных космических ка­таклизмов. Идея о предпочтительно благоприятном “эколого-геометрическом” расположении Солнца и его планетарной свиты в пространстве получила свое даль­нейшее развитие. Отечественные астрофизики Л. Ма­рочник, Л. Мухин. А. Сучков представили гипотезу о выделенных участках в спиральных рукавах Галак­тик (так называемых коротационных кругах), в кото­рых наличествуют условия для возникновения жиз­ни. Наше солнце, которое сейчас движется между спиральными рукавами Персея и Стрельца, продвига­ется медленно к Персею, находится именно в такой зоне коротации, в своеобразном галактическом “поя­се жизни”.

Итак, на обочине Галактик, порожденная вспыш­кой сверхновой и защищенная от резких всплесков жесткой радиации условиями коротационного тора, вот уже примерно пять миллионов лет плывет в кос­мическом поле солнечная система. Одна из неболь­ших планет этой системы, третья планета, приходя­щаяся где-то на середину солнечной “биосферы”, это наша мать-Земля, наша планета жизни. При оценке ее возраста приводятся разные расчеты, от миллиар­да двухсот пятидесяти миллионов и до нескольких миллиардов лет.

Таков наш “хронотоп”, наш адрес в астрофизичес­ком видении, под естественнонаучным углом зрения. Таков наш Дом, наша Вселенная, в которой мы жи­вем. С позиции намеченного нами ранее “антропного принципа” можно утверждать, что Вселенная такова потому, что в ней есть мы. Такое утверждение может вызвать недоумение, даже возмущение и резкие воз­ражения. Разумеется, этот принцип не следует истол­ковывать в духе мистического антропоцентризма или вульгарного телеологизма. Дело в том, что объектив­ные физические законы нашей Вселенной, ее непре­ложные константы несут в себе возможность возни­кновения того водоуглеродного субстрата стабильных “динамичных структур”, которые лежат в основе жи­вого, биологической формы движения материи. И толь­ко на этой природной базе смог вырасти и вырос мир человека, развернуться сфера сознательного, утвер­диться культура.

Само понятие “мир человека” выражает деятельностное бытие человечества как субъекта собственной истории, фиксирует его место в пространстве и Ха­рактер переживаемого нами социального времени. Все, что нам известно сегодня о Вселенной, побуждает к тому, чтобы не ограничиться пространственно-геомет­рической (координатной) привязкой человечества к некоей избранной сетке отсчета или хронологической точке во вселенской истории. Отсчет того, где мы оби­таем, ведущийся от динамического центра нашей Га­лактики, таинственной черной дыры, “мега-машины” и “великого аттрактора” или от момента сингуляр­ности, от “первых секунд” — все это лишь робкие шаги к тому, чтобы фиксировать статус человечества в мироздании. В рамках понятийной системы естес­твознания этот вопрос вообще не может быть разре­шен не только сколько-нибудь исчерпывающе, но даже достаточно удовлетворительно.

Дело в том, что для физического понимания отно­шения Человечество и Космос характерны умалительные черты. Образные сравнения человечества с пес­чинкой в бескрайней пустыне, с затерянным в океане плотиком потерпевших кораблекрушение — все это не игривые изгибы теоретических построений физиков, а прямой результат их подхода к соотношению рода людей и Космоса в чисто геометрической, коор­динатной плоскости в количественном плане. Для сциентистского понимания человечество это, как говорит в “Сумме технологии” Станислав Лем, побочный продукт звездной эволюции и такую продукцию Вселенная производила и производит в огромном количестве. В другом своем произведении, рассказе “Правда”, С. Лем вкладывает в уста героя идею о том, что человеческая жизнь и деятельность у самой грани тьмы и стынущего дыхания — это лиши бледный отблеск подлинной жизни, выраженной в огромном круговороте галактик, вспышках сверхзвезд и т. д. Конечно, это фантастическая идея, но в ней своеобразно продолжается все та же мысль о челове­честве как чистой производной, отходе каких-то иных более фундаментальных процессов, случайной обмол­вке природы. С такими тезисами примириться труд­но. Они противостоят человеческому достоинству.

Разумеется, мифологическое полагание самих себя “пупом Вселенной” или многоцветные теологические проповеди о человеке как высшем творении Господа,) также безоговорочно принять трудно. Пожалуй, и хрестоматийные выражения о человеке как “цвете материи”, восходящие к марксистской классике (оно было высказано Ф. Энгельсом), тоже требует сейчас нового осмысления.

Как быть? Видимо, тут нужен поворот угла зрения. Необходимо осознать место Человечества по отношению к Космосу не в детерминированном ряду связей и зависимостей, а осознать его место в ценностной ранжировке явлений. Подлинный масштаб Рода людей, его место в миропорядке могут быть охвачены и выражены лишь с этих позиций. Идея развития, гло­бально-космического эволюционизма, методологичес­кий принцип восхождения, осознание сути целостно­го охвата действительности и построение ранговых соотношений по человеческой мерке дают нам ключ к пониманию нас самих и нашего места в мироздании.

Сейчас все настойчивее утверждается идея о кос­мической природе жизни, о человеке (человечестве) как космопланетарном феномене (Волков Ю. Г., По­ликарпов В. С., 1994 г.). Ссылаются на гипотезу за­падноевропейского исследователя X. фон Дитфурта (1985 г.) о том, что де уже в “космическом костре” имеются предпосылки возникновения такой формы бы­тия, как жизнь вообще и человеческая жизнь в час­тности. Вновь актуализировалась мысль К. Э. Циол­ковского о том, что человечество как бы орган природы, способный к самопознанию и познанию мира. Это как бы рефлексия мира природы на самое себя. Американский физик Дж. Уилер еще более резко ут­верждает, что человек (Человечество) не только на­блюдатель мира, но он тот его фрагмент, который при­дает Вселенной статус существования.

Давняя идея Протагора о человеке как мериле все­го и вся, всех вещей сегодня оказывается вновь жи­вой и современной. Человечество пока знает лишь само себя и ощущает себя как уникального носителя мыс­ли и деятельности в обозримой Вселенной. Челове­чество видит себя как единственный феномен свободы в мире природы, в безмолвных просторах Космоса, сложного, по-своему гармоничного, глубоко противо­речивого, во многом непонятного и чуждого нам.

Но есть еще один “простодушный” вопрос: одни ли мы? Увы, достоверного и исчерпывающего ответа на него нет. С полной достоверностью мы можем ут­верждать наше собственное существование. Мы — есть. А дальше начинается область гипотез, предположе­ний, фантазии, спекулятивных размышлений, постро­ения абстрактных моделей иноцивилизаций.

Надо заметить, что сам этот вопрос требует доста­точно корректной постановки. Для того, чтобы логи­чески строго поставить сам вопрос о множественности обитаемых миров, о наших космических собратьях, надо прежде всего выяснить, а что имеется в виду, когда мы говорим об аналогах человека, о внеземных цивилизациях? Какие черты подобия, качественного совпадения должны быть обнаружены для того, что­бы признать, что некоторый космический объект мо­жет быть охарактеризован как наш “собрат” — циви­лизация.

Определение качественных особенностей Человечес­тва как феномена действительности относится более к компетенции философии, чем естествознания. Но без него нельзя разобраться в том вопросе, который нами поставлен, нельзя и поставить достаточно обоснованно этот вопрос.

В работах отечественных исследователей Э. Маркаряна, Ю. Школенко, А. Урсула, Е. Фадеева, Е. Ру6цова. О. Гиндилиса и др. был высказан ряд веских мыслей, позволяющих дать определенную трактовка этого вопроса. Среди важнейших параметров, харак­теризующих космический объект как соизмеримый с миром земной культуры, адекватный нашей родовой сущности, называют: орудийность, социальность, ра­зумность. Подчеркивается, что космический феномен, дабы быть зачисленным в наши напарники, должен быть представлен как материальная система, обеспечивающая негентропийный эффект и обладающая приспособительно-приспосабливающими (адаптивно-адаптирующими) признаками. Во многих определениях) выделяются как необходимые такие функциональные свойства, как способность накапливать информацию, абстрактно перерабатывать ее, поддерживать группо­вую форму бытия с выделением индивидуальных но­сителей культуры.

Как видно, общепризнанных дефиниций внеземных цивилизаций не выработано. Те, которые имеются, выведены из особенностей земной культуры и обращен к возможным внеземным аналогам. Так есть или не они — наши собратья в Космосе? Сейчас многие издания от бульварной прессы до “академизированных” специалистов по “уфологии” и вполне строго науч­ных изданий публикуют то сообщения очевидцев, то откровения “посвященных”, то размышления иссле­дователей этой проблемы. Летом 1995 года в Англии демонстрировался документальный фильм, якобы тай­но зафиксированный факт секции останков “инопла­нетян” на американской военной базе Грейт Фолос в 1950 г,

Продолжается, хотя и хило, с плохим финансиро­ванием программ “СЭТИ”, зондирование космоса с целью обнаружения сигналов внеземных цивилизаций. О необходимости такой программы еще в 1876 году говорил финский математик Ниовиус в книге “Вели­чайшая задача нашего времени”. Практически она начата в 1960 году американским астрономом Ф. Дрей­ком. Но... никто до сих пор не откликался. Мы про­щупываем космос, слушаем его, но ничегошеньки не слышим. В наши “сети” никто не попался. Многие исследователи пришли к выводу, что мы в мирозда­нии одиноки. Об этом писали выдающийся отечествен­ный астрофизик Б. Шкловский, французский профес­сор Марко Фелоди и другие. Им возражают.

Доводы предоставляются разного характера. Ссы­лаются, например, на то, что две с половиной тысячи лет назад древний мудрец Метродор Хиосский гово­рил о том, что считать нашу землю единственным оби­таемым миром столь же абсурдно, как утверждать, что в поле, засеянном просом, может прорасти лишь единственное зерно. Наверное, этот античный мысли­тель был не так уж наивен. Или же вспоминают фи­лософа XIII века Тенг Му, полагавшего, что небо и земля велики, однако во всем космосе они лишь как маленькие зернышки риса... Это как если бы весь кос­мос был деревом, а небо и земля были бы одним из его плодов. Космическое пространство подобно коро­левству, а небо и земля — не более чем одно-един-ственное лицо в этом королевстве. Но на дереве много плодов, а в королевстве много людей. Как же неразумно было бы предполагать, что кроме неба и земли, вторые мы видим, нет никаких других небес и земель. Эти слова древнего восточного мудреца были поставлены эпиграфом к изданию материалов второй конференции ООН по космическому пространству (Вена, 1982 г.).

В том же 1982 году появилась книга американско­го историка Стивена Дика “Множественность миров. Истоки дебатов о внеземной жизни от Демокрита до Канта”. В ней доказывается, что идея множествен­ности миров вошла в состав научной революции XVII века, стала ее важнейшей компонентой. Эта идея во­шла в классическое научное мышление, в культурное сознание. Она вновь вспыхнула в нашем столетии.

Желание преодоления “космического одиночества” не оставляет человечество, хотя уже ясно, что у Солнца мы одни и прекрасной Аэлиты на Марсе не встретим и на прекрасной планете Венере нет ни деревьев ни листьев. Тем не менее массовое сознание жаждет найти собратьев по разуму. Бум “свидетелей” НЛО, поисков НЛО все нарастает. Многие утверждают, что уфология — это нарождающаяся научная парадигма XXI века. Считается, что поворот к такой парадигме позволит установить осмысленный и осознанный кон­такт с представителями “иных” внеземных “челове­честв”. Уверенность в необходимости такого подхода опирается на расширяющиеся сообщения о “контак­тах” (хотя все еще слабо документированные) и на общие соображения типа того, что только в нашей галактике 400 миллиардов звезд, подобных нашему солнцу, и многие из них окаймлены планетными сис­темами. Думается, что все это не бесполезные блуж­дания мысли, они имеют свой резон, нельзя полагать, что подобные занятия — пустая трата времени. Хотя все же стоит заметить, что вера в НЛО резко усилива­ется именно тогда, когда утрачивается вера в какие бы то ни было традиционные ценности: религиозные, научно-рационалистические, социально-политическим. общегуманистические. И все же на нынешнем этапе развязки этой проблемы внеземные цивилизации остаются гипотетическими идеальными объектами. Они пока что вписываются в картину мира не как досто­верные ее элементы, а как возможные, вероятные, предполагаемые. Это действительно так. Поэтому про­блемы “контактов”, космических коммуникаций, палеовизита и им подобные должны быть полностью и целиком отнесены в область гипотетического знания. Астросоциология как система знаний не имеет под со­бой ни одного достоверного факта.

Достоверно нам известны лишь мы сами. Челове­чество, рефлексируя на себя, представлено лишь в од­ном экземпляре. И сравниваем мы лишь сами себя с самими собой.

Если подытожить сказанное нами об образе челове­чества в системе астрофизического понятийного аппа­рата, то стоит отметить одно существенное обстоятель­ство. Некогда в период создания основ классической науки открытая ею картина беспредельного мира ужас­нула человечество. Историк науки Леонард Ольшки отметил, что для тех, кто привык смотреть в корень вещей, Галилей раскрыл мировую неразрешимую за­гадку и бесконечно простирающуюся во времени и, про­странстве науку, безграничность которой должна была повлечь чувство и осознание человеческого одиночес­тва и беспомощности. Заявление Блеза Паскаля о пу­гающем его вечном молчании бесконечных про­странств, длительное время оставалось выражением “онаученного” миропонимания человечества по отно­шению к мировой бездне.

В наши дни возникает иное мироощущение, более здравое и оптимистическое. Его основой выступает при­дание идеи развития, глобального эволюционизма, то есть изменения мира в масштабах предельной общности, причем таких изменений, которые могут совпа­дать с целями человека, характеризующими его сознательную деятельность. При таком подходе человечество, как материальная система, оказывается закономерным звеном противоречиво развивающегося бытия. Это то звено, в котором производятся не-гэнтропия, преодоление хаоса, упорядочение макро- и микромира.

“Мир человека” сам по себе не избавлен от хаотич­ности, резких стохастических поворотов, пронизан не­определенностью. И все же он противостоит миру Кос­моса, где господствует второе начало термодинамики, владычествует энтропия (деструкция, нисхождение от организации к дезорганизации) как остров усложне­ния структур, самоорганизации. С человечеством в Универсуме выявилась цель, возникла свобода, утвер­дилось творческое созидание. Разумеется, какой-либо вселенский мессианизм человечеству приписывать не стоит. Один из отечественных научных публицистов (И. Забелин, 1972 г.) утверждал, что у Человечества помимо имманентных есть высшая цель, некое пред­назначение в системе природы, миссия управления природными процессами сначала на Земном шаре, а потом и в околосолнечном пространстве. Вряд ли мож­но его позицию принять, оставаясь в рамках последо­вательно научного рассмотрения. Подобное воззрение, в разных вариантах, скорее присуще богословию или эзотерике. В строй естественнонаучных концепций она как-то не вписывается.

Можно сказать иначе: человечество — это деятель­ная сила Космоса, та конечная система, выросшая в бесконечной длительности Универсума, которая скон­центрировала способность к самоорганизации, смогла проникнуть в коллизии и противоречия безгранично­го простирающегося, ультрасложного мира, выявляя этим собственную неисчерпаемость. Конечно, сегодня еще трудно найти физическое место человечества среди гравитационных коллапсов, “черных дыр”, пульсаров и квазаров. Где-то там оно видится в створе между кварками и нуклонами, Галактиками и Метагалактикой.

Говорят, что с появлением Рода людей во Вселен­ной возникла “ноозона” (сфера разума). Но, вообще-то, физики и астрономы чаще всего описывают мир так, как будто человека в нем не было и нет. И дей­ствительно, механистическая картина мира, создан­ная теоретиками прошлого, не нуждалась в фигуре человека.

Современный этап постнеклассической науки с ее гуманистической ориентацией настоятельно требует того, чтобы Человечеству было найдено место не толь­ко в подлунном мире, в глубинах истории, но и в шатре Метавселенной. Эта задача еще ждет своего раз­решения.

Сейчас много пишут и говорят о человечестве как космическом феномене. Космическая философия во всех ее поворотах, от русского космизма до современ­ных участников ежегодных Циолковских чтений, во­шла в духовную жизнь. И все же следует сказать, что Космос и жизнь, Космос и современное Человечество не только едины, но и различны. Даже сильнее мож­но сказать, они — антиподы. Сегодняшнее человечес­тво (а не “лучистое” по К. Циолковскому) без создания сложнейших устройств, сохраняющих часть нашей экологической ниши, в Космос выйти не может. Жес­ткие излучения. Тьма кромешная, низкие температу­ры, отсутствие воздуха и прочие “прелести” космоса на сегодня ограничивают наше проживание в его без­донных глубинах.

Да, в перспективе выход в Космос необходим. Уже как школьная пропись воспринимается афоризм К. Циолковского: “Земля — колыбель человечества. Но нельзя вечно жить в колыбели”. Начало выхода в Кос­мос — это великий рубеж в жизни людей. К этой теме мы далее вернемся. Но мы дети земли. И поэто­му есть что сказать о Человечестве и комплексу гео­лого-географических наук.

Известный журналист В. Песков как-то заметил:

“Мы живем на шаре”. Вроде бы тривиальное положе­ние. Кому оно не известно. Глобус — это одно из пер­вых учебных пособий, с которым сталкиваются в на­чальной школе. Но оказывается, это положение стало общепринятым всего около 400—500 лет тому назад. Поколения людей тех лет были взволнованны откры­тием шарообразности Земли, пожалуй, сильнее, чем мы в XX столетии космическими полетами.

Но задолго до того, как массовое сознание, мысль обыкновенных людей приняла идею о шарообразнос­ти земли, она высказывалась проницательными ис­следователями достаточно давно. Греческий философ Филолай из Таренты, где-то в 450 г. до нашей эры (насколько это известно) высказал мысль о том, что земля — шар. Спустя столетия великий Аристотель) из Стагиры дает обобщенный образ шарообразной земли. Но только в 1522 г. Фернан Магеллан завершил) первое кругосветное путешествие, длившееся три года,) и практически доказал шарообразность нашей планеты. Да, наше исконное обиталище, наш дом — Земля, это шар. А точнее не шар, а геоид, некоторое тело сферического характера, слегка приплюснутое у полюсов и даже имеющее как бы грушевидный вид, поскольку приплюснутость Северного полюса больше, чем Южного.

О параметрах земли, ее массе, длине окружности по экватору, общей площади поверхности и прочих характеристиках написано во всех учебниках по естествознанию, географии и астрономии, во всех справочниках и энциклопедиях.

Именовать землю — голубой планетой давно стало журналистским штампом. Земля огромна и невелика. Огромна, потому что понадобились многие тысячеле­тия, чтобы люди ее заселили, освоили. И теперь поч­ти нет на ней мест, которых бы, как принято говорить, не коснулась бы нога человека.

Она невелика, поскольку спутники, в том числе пи­лотируемые, облетают ее за час с небольшим. Неда­ром говорят, что одно из первых поразительных впе­чатлений космонавтов было то, что они зримо убедились, что земля маленькая. Она невелика, пото­му что вся ее поверхность прострочена огромным ко­личеством коммуникаций: транспортных и информа­ционных, коммерческих и культурных. Мы — чело­вечество, обитаем на “кожуре” планеты, на ее тонень­кой оболочке под защитой многослойного атмосферного покрова, лишь чуть-чуть проникая в земные недра. Те недра, которые нам известны гораздо меньше, чем ближний и даже дальний Космос.

Людей породила Земля, они продукт эволюции ее биосферы. Они несут в себе геохимическую предысто­рию нашей планеты. Как ни завлекательны идеи фан­тастов о том, что мы “внуки Марса”, или тех, кто был “засеян” на третью планету от Солнца, не то “за-галактическими обитателями” или “высшим разумом” — пока все это лишь изгибы играющего ума, совре­менное мифотворчество, не более того. И вернувшись от этих прельстительных сказок, как говорится, “на грешную Землю”, будем, опираясь на факты, размыш­лять о себе как о детях Земли.

Наша планета (в латинском оригинале — странни­ца, блуждающая) — это пространство человеческой жизни и деятельности, поле истории, сфера наших свершений и ошибок, триумфов и трагедий.

По-разному оценивается пребывание Рода людей на земном шаре. Одни говорят, что мы некая болезнь, разновидность плесени, которая покрывает стареющие планеты. Французский зоолог Жан Дорет так с брез­гливой гневностью говорил, что человек появился, как червяк в плоде, как моль в клубке шерсти, и выгрыз себе место обитания, выделяя теории, чтобы оправ­дать свои действия. В -том же духе вещал астроном Дж. Джине, провозглашая, что Вселенная враждебна Жизни, равнодушна ко всякой жизни, подобной на­шей, и прочее, и прочее. Ну, что же. Мизантропы, человеконенавистники, глубокие пессимисты — это не такая уж редкость, встречаются они и среди тех, кто причастен к науке.

Однако есть и иные оценки. Наш великий сооте­чественник В. И. Вернадский был одним из первых, кто твердо и доказательно оценил Человечество как планетный феномен, как геологическую силу. Он спра­ведливо полагал, что в нашем веке человек впервые понял, что он житель планеты и может — должен — мыслить и действовать в новом аспекте, не только в аспекте определенной личности, семьи или рода, го­сударства или их союзов, но и в планетарном аспекте. Человек и человечество есть закономерная часть био­сферы, но вместе с тем и звено геологической, геохи­мической истории планеты, оно прежде всего природ­ное тело и явление.

Появление человечества знаменовало собой выход истории Земли на новые взлеты, переход естественно-природного бытия в новое качество. Человеческая де­ятельность создала новый химизм в планетарном мире, переконструировала природные ландшафты, измени­ла очертания береговой линии океанов и русла рек. Лик планеты, ее воздушная оболочка, почвы и воды — все подверглось антропоморфному воздействию. Кар­динально изменился животный мир, растительный покров, совокупность микрофлоры.

В. Вернадский, признавал верность давнего пре­дания о Земле-матери и отце-Солнце, но вместе с тем полагал, что для землян их обитель, их планета ни­чем не может быть заменима. Человечество как еди­ная сила, неделимая при всей его разнородности, не может и не должна насовсем отрываться от земной оболочки, с которой оно неразрывно, связано.

Сегодня география, как единая наука о строении геохоры (внешней оболочки земного шара), выступа­ющей как обитель рода людей, пространство развер­тывания истории, уделяет огромное внимание глобаль­ным характеристикам. В августе 1995 года в Москве проходила международная конференция “Глобальные изменения в географии”. На ней было подчеркнуто то обстоятельство, что роль общемировых тенденций сей­час стала довлеть над “особостью” даже очень круп­ных регионов Земли. Климат планеты, состояние Мирового океана, ресурсы (от минеральных до трудовых и интеллектуальных), все это сейчас приняло “Землешарное измерение”.

Академик В. М. Котляров, директор Института гео­графии Российской Академии Наук, признал на этой конференции, что общие для мира проблемы бьют нас больше, чем других. Причем имеется в виду не толь­ко состояние географической мысли, но и состояние нашей страны, которая сейчас стоит на переломе и в какой-то мере болезненно аккумулирует в себе груз проблем, относящихся ко всему человечеству. Для все­го комплекса геолого-географических дисциплин — человечество отнюдь не второстепенный объект вни­мания.

Но, пожалуй, больше и обстоятельнее о человече­стве как природном явлении может сказать наука о жизни — биология. Тут, в мире клеток и популяций, видов и родов, экосистем и биосферы, человечество имеет свою регистрацию, свое место в таксономичес­кой сетке. По классификации видов, идущей от К. Лин­нея, человечество относится к виду “хомо сапиенс”, к отряду приматов, к подклассу плацентарных, классу млекопитающих, подтипу позвоночных, типу хордо­вых. Есть и более конкретное определение, относящее­ся к компетенции териологии и еще уже — приматоло­гии. Согласно этому человек является “высокоразвитым гаплоидным узконосым двуногим питекоидным прима­том”.

Но пусть читателя не смущают эти специальные термины. Они лишь обозначают его место в эволюци­онном развитии живой материи, его статус в грандиозной мистерии живой природы. Как образно выска­зался известный астроном Харлоу Шепли в книге “Звезды и люди”: “Человек теперь знает, что он яв­ляется одним из главных участников грандиозных эво­люционных “гонок”. Он продвигается, большей частью весело, в одной компании с вибрирующими атомами, Излучающими звездами, сгущающимися туманностями, с вечнозелеными лесами и порхающими в них птицами и бабочками. Надо признаться себе, что при­рода не бюрократична, в ней большое значение имеют связи типа координации, чем субординации”.

И стоит согласиться с тем, что Вселенная настоль­ко грандиозна, что в ней почетно играть даже скром­ную роль. Человечество не просило, чтобы его созда­ли. Оно возникло, оно существует и в самом своем бытии, в собственных внутренних противоречиях, в отношениях с природой, из которой оно вышло и с которой непосредственно связано, обретает смысл и цель своей исторической жизни.

Естественным фоном социальной деятельности че­ловека, предпосылкой и условием его истории явля­ется жизнь, биологическая форма движения материи.

Определение специфики и реального статуса Чело­вечества по отношению к биосфере планеты требует выявления отношения природного и социально-куль­турного в его бытии.

В решении этой проблемы следует исключить од­носторонние подходы, связанные со всеобъемлющим переносом на жизнь Человечества природно-биологических характеристик, либо с истолкованием природно-биологического в социально-культуроведческих понятиях.

Первый из них известен под названием социаль­ный дарвинизм, уходит своими корнями в позитивист­скую биолого-эволюционную социологию XIX века. Начиная от Г. Спенсера, закрепилась устойчивая ли­ния натуралистического истолкования человеческого бытия, редукции социально-культурного к чисто био­логическому. Натуралистический эволюционизм, при­обретая форму биологизации общественной жизни, породил ряд концепций, выдержанных в духе органицизма. Уязвимость этих концепций отнюдь не в том, χςξ ξνθ проводят аналогию между биологическим и социально-культурным, это правомерный исследова­тельский прием. Их неприемлемость состоит в том, что социальность и культура полагаются как прямые производные органических приспособлений.

Характерна в этом отношении работа известного американского социал-дарвиниста У. Сэмнера “Обы­чай”, вышедшая в США в 1906 г. В этой книге автор на место организмов и их сообществ ставит этничес­кие и культурные группы, утверждая, что в них на основе инстинктов вырабатываются формы поведения, обеспечивающее выживание, естественный отбор, ус­пех в борьбе за существование- Эти формы поведения изначально биологичны и обретают на уровне инди­видов форму привычки, на уровне групп и всего чело­вечества - форму обычая.

Такие идеи весьма живучи и в наши дни пережи­вают своеобразный “ренессанс”. Когда, обращаясь к животным, крик джунглей “Мы одной крови, вы и я” издает Маугли из романтической сказки Р. Кип­линга, это побуждает читающего к тихому умилению, умонастроенности единства со всем живущим. Пожа­луй, ничего пагубного в этом нет.

Но не до улыбок, когда английский зоосоциолог Д. Моррис в книге “Голая обезьяна” ничтоже сумняшеся заявляет, что природа человечества исключитель­но биологична, а сам человек — всего лишь един­ственная голая обезьяна из 139 видов обезьян, обитающих на Земле. Редукция социального к биоло­гическому, природного к культурному — вещь отнюдь не безобидная. Однако ничуть не более приемлемо без­оговорочное истолкование актов поведения особей животного мира через сетку социологического поня­тийного аппарата. Не делая сколько-нибудь существен­ных оговорок, многие этологи (Р. Шовен, Р. Хайинд и другие) пишут об общественных отношениях, семь­ях, совместных работах, интересах, ритуализации у животных.

Отклоняя оба эти односторонние подходы к соот­ношению биологического и социального, природного и культурного, нельзя не видеть реальной проблемы их взаимодействия. Афоризм Ортеги-и-Гассета “у че­ловека нет природы, у него есть история” столь же мало проясняет дело, как и помянутые концепции.

Реален вопрос о генетической и структурной взаи­мосвязи социально-культурного и природно-биологического. В нашей научной литературе был сформули­рован тезис (Б. Поршнев, 1974 г.): социальное нельзя свести к биологическому. Социальному не из чего вы­вести, как из биологического. Помимо внешней и внут­ренней (телесной) природной основы ни о каком ста­тусе Человечества нельзя произнести ничего внятного. Лишенные своих природных предпосылок, социаль­ность и культура остаются неосязаемыми абстракция­ми.

Односторонняя “социологизация” человеческой ис­тории или же ее “спиритуализация” давно показали свою несостоятельность. Человечество и его культура есть нечто “над природное”, оно противоположно ес­тественному ходу вещей. Но возможности его статуса и истории заданы естественно-природно. Даже на эм­пирическом уровне можно констатировать то обстоя­тельство, что “природное” небезразлично для тех форм, в которые отливаются социум и культура. Сто­ит сравнить, например, особенности жизни горных народов, обитающих на Кавказе и в Андах, в Гимала­ях и Кордильерах, чтобы убедиться, что особенности ландшафта накладывают печать удивительной схожес­ти на их образ жизни. То же можно сказать о наро­дах, живущих в тропиках или полярных районах, жителях океанических островов или обширных степ­ных просторов.

Яркий и плодотворный отечественный ученый Л. Н. Гумилев выдвинул идею о популяционной и климато-географической основе истории этносов. Рассмат­ривая взаимосвязь истории людей и истории природы, он утверждал сочетание социальных формообразующих закономерностей с энергетическим импульсом, идущим как из Космоса, так и из недр биосферы. И процессы, и эксцессы, подъемы и депрессии в истории Челове­чества, по Л. Н. Гумилеву, неотделимы от природных явлений, циклов, катаклизмов. Физическая география, ландшафтные особенности смыкаются с историей и подчас однозначно детерминируют те или иные эпо­хальные сдвиги. Ставшее ныне общепризнанным по­нятие “пассионарность”, введенное им в научный обо­рот в его теоретических построениях, маркировало те импульсы, идущие от природы, которые подвигают человечество и его единицы (этносы) к историческим свершениям.

Сам Л. Н. Гумилев определял Человечество как би­ологическую форму, единый вид с огромным числом вариантов, распространившийся в послеледниковую эпоху по всей поверхности земного шара. Разумеется, с теми или иными идеями Л. Гумилева, опиравшими­ся на колоссальный фактический материал, можно полемизировать. И спор с ним в литературе отнюдь не завершен. Оговоримся только, что с ним можно скрещивать теоретические шпаги, лишь достигнув его уровня эрудированности и панорамности мышления. Важно подчеркнуть одно: без понимания человечест­ва как явления живой природы, феномена биосферы невозможно понять его и как субъект собственной ис­тории.

Землю нашу, Родину, Человечество иногда имену­ют биопланетой. И это не лишено основания. Пока что Земля и жизнь неразделимы, и единственным из­вестным пристанищем жизни является наш старый земной шар. Современная наука ввела понятие о био­сфере как области обитания живого. Пространственно биосфера включает в себя ноосферу (нижняя часть ат­мосферы до 10-15 км), кору выветривания (на 2— 3 км вглубь от поверхности Земли) и всю гидросферу до ее максимальных глубин. В этих границах обитает около 1,5 миллиона животных и 1/2 миллиона растительных видов. Вся биосфера включает в себя различные экосистемы, сообщества, популяции, организмы. Для оценки общего количества живого, заполняющего био­сферу, обычно применяется термин “биомассам По подсчетам ученых она составляет примерно 2,42 х 10 в 12-й степени. Из этого количества 99 процентов со­ставляют автотрофные, фотосинтезирующие организ­мы.

Небольшой частью биосистемы является совокуп­ность живых человеческих индивидов, которая, буду­чи связана в целое системой социальных связей (от­ношений), образует человечество. Общая масса Человечества близка к цифре 17—20 х 10 в 7-й степе­ни и составляет примерно 0,0002 процента общей мас­сы живого вещества на планете. Это своего рода ан­тропологический покров нашей материнской планеты.

Человечество, составляя лишь две десятитысячные общего веса всего живого на планете, выступает вмес­те с тем как доминирующий вид, биологическая и геологическая сила, деятельность, которой активно воздействует на всю биосферу.

В системе естествознания есть дисциплина, прямо обращенная к человеку и человечеству, это — антро­пология. Антропология в собственном смысле — это научная дисциплина, исследующая проблемы антро­погенеза, расогенеза, вариации физического облика человека во времени и пространстве. Это наука о че­ловеке как биологическом феномене. Биосфера сущес­твует примерно 3 х 10 в 9-й степени лет, человечес­кое общество, состоящее из людей современного физического типа, всего лишь около 40 тысяч лет. Примем, что человечество как таковое в сущностном плане возникло на рубеже раннего и позднего палеолита. Но если даже учесть архантропов (формирую­щихся людей) и проантропов (предлюдей), то и в этом случае вся непосредственная история рода людей может быть отодвинута именно к этому периоду, к нему отно­сят находки так называемой олдовайской культуры.

Люди образуют единый вид. В свое время еще И. Кант, вслед за Бюффоном, утверждал, что все люди на Земле принадлежат одному и тому же естественно­му роду. Родина человечества, повторим еще и еще раз, — Земля, ее живой мир. Не раз было говорено, что предположения о приходе предков человека из Космоса теряют всякий смысл перед фактом единства генетического кода на Земле от вируса до человека. След земного происхождения человечества (а точнее — океанского) несет кровь всех живущих. Единство крови и моря — это не удачная метафора, а биохими­ческая реальность. Дети Земли — Люди, едины по своему общему физическому облику, морфологичес­ким признакам, генетическим характеристикам, ан­тропологическим постоянным и т. д.

Едина и прародина Человечества. И хотя еще не завершены споры о том, какому району Земли следу­ет отдать пальму первенства — Юго-Восточной Афри­ке или Азии, тем не менее идея моногенизма заняла прочное место в науке. Представления о происхожде­нии отдельных групп людей от разных популяций тре­тичных антропоидов сейчас почти всеми исследовате­лями отвергнуты.

Наличие в рамках единого человечества биологи­чески отличающихся друг от друга крупных массивов людей (рас) ничуть не колеблет их родового единства. В Декларации ЮНЭСКО о расе и расовых предрассуд­ках, принятой 26 сентября 1967 года, прямо говорит­ся, что все современные люди относятся к одному виду и происходят от одного корня. Деление человечества На расы в известной мере условно и произвольно и не предполагает их первенства в каком бы то ни было смысле. Расовые различия обусловлены фенотипическими особенностями и генетическими популяционными моментами, возникли исторически, как результат воздействия сложной совокупности природных усло­вии, изоляции, смешения, естественного отбора и т. д. В ходе исторического развития все более ширятся процессы перемешивания различных расовых образова­ли, идет сложная метизация, обнаруживается тенденция к смягчению различий. В отдаленной истори­ческой перспективе не исключено, что кровное един­ство Человечества будет укрепляться, устраняя нагляд­но видимые расовые различия, способствуя все более тесному биологическому объединению всех живущих. Подобная ситуация представлена в знаменитом философско-фантастическом романе И. Ефремова “Туманность Андромеды”. И пожалуй, не такими уж наив­ными были слова шолоховского Макара Нагульного, мечтавшего, что в будущем все посмешаются, не бу­дет на белом свете такой страмоты, что один телом белый, другой желтый, а третий — черный... Все бу­дут личиками приятно смуглявые...

Резкая антропологическая дифференциация чело­вечества исторична и преходяща. Впереди его ждет нарастающее единство многообразия, взаимопроник­новение групповых и индивидуальных проявлений. Это будет такое единство, при котором никакие различия не будут выступать прямым или косвенным основанием для противопоставления кого-либо друг другу. Нельзя полагать, что такое единство нивелирует всех человеческих индивидов, механистично приравняет людей, унифицирует все морфологические и физические параметры. Это невозможно, да было бы и крайне опасным. Унификация несовместима с расцветом личности, с порождающим многоцветность различив ем индивидов и групп.

Люди никогда не будут выстроены “по линейке”, похожи один на другого, как сигареты в пачке, как патроны в обойме. Антропология и генетика свиде­тельствуют о полифункциональности большинства фиксируемых ими признаков человека. Единство, ко­торое содержит в себе сбалансированное многообра­зие, именно то, которое несет в себе возможности раз­ноликого расцвета. Когда мы говорим о биологической стороне человека, о тех природных моментах, кото­рые имманентны самим людям, то прежде всего идет речь о генетическом фонде человечества как о той объективно данной для каждого поколения предпо­сылке, которая определяет его телесный облик и био­физиологические условия пребывания в этом мире. Генетическая программа развития рядового человека, записанная в его молекулах ДНК, обладает ни с чем не сравнимой ценностью, она уникальна, поистине дра­гоценна.

Гены “инструктивны”, они мощно воздействуют на формирование каждого рождающегося ребенка, каж­дого входящего в жизнь нового поколения. О нас, о человечестве можно сказать, что мы образуем “генное братство”. Все мы как-то “родичи” в той или иной мере отдаленности наших кровных (генетических) свя­зей. Использование генетического потенциала Чело­вечества, максимальная осмотрительность и бережли­вость при любых вмешательствах в родовой генетический фундамент — это веяние времени.

Сейчас реализуется международная программа “Ге­ном человека”. Если она будет удачно завершена, то как говорится, человека будут читать как книгу. Слож­ность генома человека (то есть интегративное описа­ние системы всех его генов) невероятна. Стоит напом­нить, что 23 пары человеческих хромосом являют собой пакеты спирально скрученных нитей ДНК. А вся ДНК отдельного индивида представлена 3 милли­ардами нуклеотидных пар. Сам “геном” человека включает в себя более 160 тысяч генов и негенных участков. Выполнение этой программы (в которой по­сильно участвуют и российские ученые) проложит курс к превращению биологии в подлинно теоретическую систему. Сейчас еще многое в генном фундаменте че­ловека непонятно. Так, например, около 90% (!!) ДНК имеют неизвестное назначение, вроде как бы избы­точно. По-английски их называют “ЮНК” (мусор). Но, вероятно, они уж никак не пустой шлак, не мусор.

Время от времени раздаются тревожные голоса о Накапливании в генофонде человечества генетического груза, о стремительном падении рода людей в пропасть биологического вырождения. Но если и есть уг­роза нашей телесности (о чем будет разговор ниже), то, видимо, не с этой стороны. Генетическое многооб­разие может быть не угрозой, а необходимым услови­ем расцвета единого Человечества. Те эволюционные изменения Рода людей, которые как-то фиксируются, ведут не к размежеванию, а к объединению людей в единый пул. Конечно, вмешательство в этот процесс должно быть продуктивным и взвешенным. Без глу­бинного изменения этических установок современно­го человечества бесконтрольное применение мощно развивающейся “генной инженерии” может поставить род людей на край пропасти, привести к вырожде­нию.

Мы произнесли термин “инженерия”. И он не слу­чаен. Дело в том, что от начала антропогенеза и до наших дней идет безостановочный процесс постепен­ного и неуклонного превращения девственной природы в очеловеченную, биосферы в техносферу. В свет этого процесса возникает необходимость выяснения отношения Человечества к создаваемой им же самим “техносфере”. Иными словами, речь пойдет об отношении к Человечеству с учетом того, как оно представляется “техническому” сознанию, то есть через призму категориальной структуры технических наук.

Начнем с анализа понятия “техника” и того феномена, который оно выражает.

Отметим то обстоятельство, что, если наука — древний объект философской рефлексии, то техника стала предметом профессионального философского анализа сравнительно недавно. Первые зачатки философии техники возникли в XIX веке в Германии, Франции, в начале XX века в России (работы Энгельмейера). Середина нашего столетия породила могучий всплеск внимания к этой проблеме. Мартин Хайдеггер, Карл Ясперс, Томас Веблен, Олвин Тоффлер и ряд других философов (в том числе наших соотечественников) пос­тавили острейшие проблемы об онтологическом статусе и генезисе техники, ее сущности, феноменологи­ческих характеристиках и перспективах будущего раз­вития.

Вместе с тем еще в Древней Греции вошло в оби­ход и в теоретический набор слово “техне”, которое обозначало мастерство, искусство, понимаемое как уме­ние нечто сформировать, создать из естественного ма­териала. Язык античной эпохи зафиксировал то об­стоятельство, что вечным спутником собственно человеческой жизни является наличие тех предметов и тех процедур, которые позволяют преобразовывать “природное” (“физис”) в “человеческое”. Родовой че­ловек — это производящее существо, создающее со­бственную предметную среду, позволяющую реализо­вать потребности людей, достигать их целей.

По-разному трактовалась техника в истории мыс­ли. В марксистской традиции как система искусствен­ных органов общественного человека, составная часть производительных сил общества, их вещный элемент. По Хайдеггеру, как наша первооснова, корневое чело­веческое начало, способ самореализации человечест­ва. По Эллюлю, техника — это не просто совокупность каких-либо механизмов, а более широко истолкованная процедура достижения цели.

Германские авторы Ленк и Рополь выделили из ли­тературы по философии техники (ФРГ — 60— 70-е годы) ряд “существенных элементов” техники: при­кладное естествознание; комплекс элементов и средств; воля к власти и подчинению природы, “открытие” и “упорядочение” природы; реализация идей, создание Искусственной среды и т. д.

Небезынтересно истолкование техники в некоторых технологических построениях, связанных с ее сакра­лизацией или, напротив, десакрализацией. Так, германский теолог Р. Дворак еще в 40-е годы XX века уверял, что в наши дни техника есть неуклюжая по­пытка дьявола повторить акт ее божественного про­исхождения. Рассматривая технику, в узком смысле ее тракту ют как совокупность предметных артефактов (т. е. ис­кусственно созданных) для осуществления инженер­ной, преобразовательно-конструктивной деятельности. Количество определений можно было бы умножать. Их немало. Однако выделим в них главное. А главное в том, что все они варьируют то фундаментальное свой­ство техники, которое можно было бы назвать прин­ципом преобразования. Иными словами, техника есть то, при помощи чего человек преобразует природу, самого себя, общество.

В конструировании, реконструировании предметной реальности ее культурная, основная социальная фун­кция. При более конкретном видении техника пред­ставляется “орудийно”, “предметно” или же алгоритмично — “технологично”. То, чем человек воздействует на объекты, изменяя их, — это техника. И как именно он воздействует — это тоже “техника”, но уже обнару­живающая себя как “технология”.

История техники — это объективная предпосылка человеческой деятельности. Конечно, каменная индус­трия первобытности, ремесленное мастерство многих тысячелетий и современное высокотехнологичное про­изводство — это разные полосы в бытии техники и ее роли в жизни человечества.

Есть несколько концепций исторического развития техники. В классическо-марксистском видении ее ис­тория выражена цепочкой последовательных ступеней: ручные орудия; ремесленно-мануфактурный период, машинная техника, автоматизированные системы. Из­менения в этой истории обусловлены переносом на тех­нические устройства тех функций, которые ранее осу­ществлялись самим действующим человеком. “Естественное” заменяется “искусственным”, создан­ным, расширяя тем самым возможности освоения че­ловеком внешнего мира и глубин собственной жизне­деятельности. Меняется тип связи между человеком и техническими рабочими органами.

Современный мир — это “технизированное” про­странство и “технологизированное” время. Исчезни сегодня техника —- исчезнет и человечество. Мы жи­вем и действуем не в первозданном мире природы, а в “техносфере”.

Привлекательны и актуальны идеи о периодиза­ции развития техники, высказанные американским философом и социологом Льюисом Мамфордом. Он полагал, что точкой отсчета современной (а не древ­ней) техники можно считать начало второго тысяче­летия нашей эры. Опираясь на опыт европейской ис­тории, Л. Мамфорд выделяет три технических эпохи. Первая “эотехническая” (1000—1750 гг.) имеет в ос­нове технологию “воды и дерева”. Вторая “палеотехническая” (от второй половины XVIII в. до середины XX в.) опирается на комплекс “угля и железа”. И, наконец, третья, “неотехническая”, ныне длящаяся, использует комплекс “электричества и сплавов”. Как видно из этой периодизации, в ее основу положен ис­пользуемый в технике основной вид энергии и то “ве­щество”, которое занимает центральное место в со­здании технических устройств.

Впечатляющую схему этапов технического разви­тия предложил отечественный исследователь Г. Ф. Сунягин. По предложенной им исторической типологии этапы изменения техники заданы определенным ти­пом труда. Древнейшая техника с ее “разрушитель­ным” характером (в рамках охоты и собирательства) отражает “присваивающий” способ отношения к при­роде. Земледельческая практика, утвердившаяся в ходе неолитической революции, выявила моменты кон­структивности, собственно технические черты. Одна­ко наиболее полно качественные грани в истории тех­ники обнаружились с появлением машинного производства. По его мнению, выразительную роль в воссоздании “технизированного” воззрения на мир сыг­рали такие технические новшества позднего европей­ского средневековья, как “часы”, “стекло” и “книгопечатание”.

Часы позволили выйти из природных циклов, из органического времени. Они дали возможность чело­веку “сгустить” время, подчинить его ритмам собствен­ной деятельности, позволили осознать его необрати­мость. С тех пор время стало “богатством”, а его нехватка — “бедствием”. “Не хватает времени” — эта жалоба слышна повсюду и поныне.

Создание стекла привело к осознанию однороднос­ти пространства. Произошла его “десакрализация”, снятие с него покрывала “священности”. Возникли предпосылки для утверждения обычного зрительного опыта как основы видения реальности, помимо сим­волических ассоциаций.

Конструирование печатного станка изменило всю систему коммуникаций, унифицировало знакообозначенную реальность, положило начало тому, что в на­шем столетии назвали “Галактикой Гутенберга”.

Приведенная типология интересна тем, что она по­казывает технические новшества как факты, способ­ствующие масштабным изменениям в человеческой ментальности и всей системе общественных отноше­ний от экономики до высших идеологий.

Любая периодизация технической истории, конеч­но, не исчерпывается приведенными примерами. “Ис­тория техники” как жанр насчитывает немало назва­ний и содержит в себе множество оригинальных авторских суждений. Пишут о естественной истории машин, выделяя машинную “анатомию” (строение ме­ханизмов), “генетику” (преемственность структуры), “физиологию” (принципы движения).

Один из крупнейших физиков XX века Макс Борн прибегнул к смелому образу, стремясь показать глав­ные рубежи развития техники. По его мнению, вы­сказанному в книге “Моя жизнь и взгляды”, законно считать, что одним из решающих факторов истории является тот вид энергии, которым человечество рас­полагает в данный момент. В этом свете вся история человечества распадается на два — и только два — великих периода — от Адама до наших дней, второй — с появлением атомной энергии, отныне и на все будущие времена. Переход от первого периода ко вто­рому знаменуется окончанием потребления ее чисто земных источников.

Многие авторы фиксируют “самодвижение” техни­ки с ее устремленностью от ручных орудий к пол­ностью автоматизированным, компьютеризированным системам. Важно подчеркнуть одно: нет человека и общества вне “техносферы”, техника исторична, не стоит на месте, обновляется. Технические инновации выступают как катализатор, бродило, импульс корен­ных изменений во всей системе человеческой жизни.

Отношение человека к миру техники неоднознач­но. От давних времен и до наших дней дошли умонас­троения недоверия и враждебности к технике, идеи технофобии. В стародавнем Китае были старцы-муд­рецы, предпочитавшие носить воду из реки в бадей­ке, а не пользоваться техническим приспособлением — колесом для водочерпания. Они мотивировали свои действия тем, что, используя технику, попадаешь от нее в зависимость, утрачиваешь свободу действий. Дес­кать, техника, конечно, облегчает жизнь, делает ее комфортнее, но плата за это непомерна — человечес­кое “я” порабощается.

История знала и “луддитов”, разрушителей стан­ков, появившихся в конце XVIII — начале XIX века, и современных неолуддитов, обвиняющих бездушную машинерию наших дней, превращающую каждого в безмолвную деталь социального механизма, целиком зависящую от производительной и бытовой техники, не могущую жить вне и помимо нее.

Мыслители разных направлений не раз высказыва­ли и продолжают высказывать опасение о возможном выходе техники из-под контроля людей. От Аристо­теля до Мохандаса Карамчанда Ганди подобных опасений высказано немало. Еще в 30-е годы нашего века Освальд Шпенглер в книге “Человек и техника” ут­верждал, что человек — властелин мира, сам стал ра­бом машин. Техника вовлекает всех нас, помимо на­шего желания, в свой бег, подчиняет собственному ритму, И в этой бешеной гонке человек, считавший себя властелином, будет загнан насмерть. “Бунт ма­шин” — это расхожая тема в современном масс-культе.

Когда-то в 1846 году английская писательница Мэри Шелли создала образ Франкенштейна, искусственно­го чудища, восставшего против создавших его людей. С тех пор неомифологический образ не покидает стра­ниц печати, кинолент и экранов телевизоров. Он стал нарицательным для подогрева технофобии во всех ее формах.

Механизация и моторизация проникают в нашу жизнь, делают подчас человека своеобразным гибри­дом организма и технического устройства. Стоит, на­пример, оценить воздействие современных транспорт­ных систем. По данным известной книги рекордов Гиннеса, в 1991 году в мире было произведено 46 с половиной миллионов автомобилей, в том числе поч­ти 35 миллионов легковых моделей. Это обстоятель­ство накладывает специфический рисунок на повсед­невную жизнь, психологию людей. Автомобиль во многих странах стал показателем уровня престижнос­ти, вожделенной целью, символом успеха. Автомобиль­ная промышленность и транспортная система стано­вятся одним из основных потребителей нефтяных ресурсов, цветных и черных металлов, занимая гла­венствующее положение в индустриальной системе. Их интересы во многом формируют внутреннюю и меж­дународную политику, финансовые отношения, быт и нравы. Предполагается, что к концу нашего столетия по дорогам планеты будет курсировать до 300 милли­онов собственных автомобилей, то есть по одному на каждые 5 человек, находящихся в продуктивном воз­расте.

Нарастание техники и ее вторжение во все сферы человеческого бытия, от глобальных до сугубо интим­ных, порождает иной раз безудержную апологию тех­ники, своеобразную идеологию и психологию техни­цизма. Трубадуры подобных идей с восторгом переносят на человечество и личность характеристи­ки, присущие машинам и механизмам. Старый тезис материалистов XVIII века “человек есть машина” об­лекают в модную электронно-кибернетическую, компь­ютеризированную терминологию. Широко пропаган­дируется идея о том, что человек и человечество так же, как и механизмы, обладают системным свойст­вом, могут быть промерены техническими параметра­ми и представлены в технологических показателях. К чему приводит одностороннее “технизированное” рассмотрение человеческих проблем, можно судить по той релятивистской концепции отношения к телесно-природной структуре человека, которая выражена в концепции “киборгизации”. Согласно этой концепции, в будущем человек должен будет отказаться от своего тела. Современных людей де сменят “киборги” (ки­бернетические организмы), где живое плюс техничес­кое дадут какой-то новый сплав. Такое упоение тех­ническими перспективами, на наш взгляд, опасно и антигуманно. Без тела нет человека. Разумеется, вклю­чение в человеческую телесность искусственных орга­нов (различных протезов, кардиостимуляторов и т. д.)