Элджернон Генри Блэквуд Кентавр



бет15/61
Дата10.06.2016
өлшемі2.55 Mb.
#126780
1   ...   11   12   13   14   15   16   17   18   ...   61

VI

Миссис Биттаси никогда не нравился их нынешний дом. Она предпочитала ровную, более открытую местность, где видны все подступы, чтобы ничто не застало врасплох. А этот домик на самом краю охотничьих угодий Вильгельма Завоевателя никогда не отвечал идеалу места, где можно без опаски поселиться. Вот если бы дом стоял на берегу моря, на поросшем травой холме, а впереди расстилался чистый горизонт, как, скажем, в Истбурне28, — лучшего и желать нельзя.

Закрытые пространства, особенно деревьями, вызывали у нее странное отвращение, почти клаустрофобию, возникшую еще в Индии, где деревья заманивали мужа, окружая его опасностями. Это чувство созрело в те дни одиночества. Она боролась с ним, как умела, но не могла одолеть. Казалось, выкорчеванное с корнем, оно все же прорастало в иных формах. Уступив сильному желанию мужа поселиться здесь, она было подумала, что бой наконец выигран, но не прошло и месяца, как ощущение угрозы со стороны деревьев вернулось. Они смеялись ей в лицо.

София ни на минуту не забывала, что легионы деревьев, стоящие вокруг их домика мощной стеной, собираются, наблюдают, подслушивают их, отрезая путь к свободе, спасению. Вместе с тем, будучи человеком, несклонным к меланхолии, мысля просто и незатейливо, она старалась отбросить подозрения, что, в общем-то, удавалось, и порой она неделями не вспоминала об этом. Но затем угроза возвращалась с суровой неумолимостью, и не только из ее сознания, но явно исходя из некого другого источника. Страх носился в самом воздухе, приближаясь и удаляясь, однако недалеко — только чтобы взглянуть на женщину с чуть другой стороны. Это был страх неизвестности, скрывавшейся за углом.

Лес и не собирался отпускать ее насовсем, неизменно готовый к захвату. Все ветви, как ей порой представлялось, протягивались в одном направлении — к их домику с крошечным садиком, будто пытаясь втащить их внутрь и поглотить. Могучий дух его был возмущен этим издевательством, этой дерзостью, его раздражал этот чопорный садик у самых лесных врат. Он поглотил и задушил бы дом и сад, если бы мог. И стоило подняться ветру, его возмущение, многократно усиленное резонатором миллионов деревьев, вырывалось наружу. Великий дух негодовал против вторжения. В его сердце не утихала буря.

Миссис Биттаси никогда не облекала эти мысли в слова, не владея искусством выражения, но инстинктивно чувствовала — более того, все это волновало ее до глубины души. Прежде всего она тревожилась за мужа. Если бы это касалось только ее, сердце не дрогнуло бы перед этим кошмаром. Необъяснимый интерес Дэвида к деревьям не давал уснуть тревогам, и ревность самым коварным образом усиливала отвращение и неприязнь, явившись к Софии в таком виде, против которого ни одна здравомыслящая жена не нашла бы возражений. Страсть мужа, размышляла она, была естественной, врожденной. Она определила его призвание, поддерживала стремления, подпитывала его мечты, желания, надежды. Лучшие годы активной жизни он провел в заботе и охране деревьев. Знал их, понимал их тайную жизнь и природу, интуитивно прислушиваясь к их желаниям, как те, кто держит собак и лошадей. Дэвид не мог надолго расставаться с ними, вдали его одолевала странная, острая ностальгия, лишавшая разум покоя, а следом — отнимавшая телесные силы. Лес дарил ему радость и умиротворение, лелеял, питал и тешил самые затаенные прихоти. Деревья воздействовали на основы его жизни, замедляя или ускоряя даже биение сердца. Отрезанный от них, он начинал чахнуть, подобно моряку на суше или альпинисту на плоской монотонности равнины.

Это можно было понять, хотя бы отчасти, и сделать поправку. Поэтому она легко, даже с радостью, уступила его выбору дома в Англии, поскольку на острове ничего более похожего на девственные заросли, как этот новый лес, не было. Он обладал неподдельностью, великолепием, таинственностью, отъединявшей от мира, временами даже внушая чувство неукротимости стародавних лесов, которые знавал Биттаси, служивший в министерстве.

Только в одном он уступил ее пожеланиям. Согласился на домик на окраине леса, а не в чаще. И вот уже двенадцать лет они жили в мире и радости перед готовой разверзнуться пастью зеленого великана из переплетения зарослей, которые растянулись на много миль, в топях моховых болот, среди вековых деревьев.

Однако с возрастом, набирая годы и теряя силы, муж стал проявлять страстный интерес к улучшению жизни леса. Миссис Биттаси наблюдала за ростом этой страсти, поначалу посмеиваясь над ней, затем — даже подыгрывая, насколько могла искренне, позже — мягко возражая против нее, и, наконец, осознав, что все напрасно, стала бояться.

Каждый год они на шесть недель уезжали из своего дома в Англии, расценивая это совершенно по-разному. Для мужа отъезд означал мучительную ссылку, подрывавшую его здоровье; он томился по своим деревьям — их виду, звуку, запаху; но для жены это было освобождением от навязчивого страха. Отказаться на шесть недель от отдыха на ослепительно солнечном побережье Франции хрупкая женщина, при всем ее бескорыстии, никак не могла.

Когда прошел шок от заявления мужа, она глубоко, насколько позволяла натура, задумалась, стала молиться, даже втайне всплакнула — и, наконец, приняла решение. Долг жены приказывал повиноваться. Для стойкой маленькой христианки было очевидно: наказание свыше будет жестоким — хотя она и представить тогда не могла, насколько жестоким! — и женщина приняла его без малейшего вздоха, подобно великомученице. Муж не узнает, чего ей это стоило. Во всем, кроме одной-единственной страсти, его бескорыстие было столь же велико. Любовь, которую она испытывала к нему все эти годы, как и любовь к своему антропоморфному Богу, была глубокой и настоящей. Ей нравилось приносить себя в жертву им обоим. Кроме того, муж облек свое заявление в особую форму — вовсе не как личное пристрастие. С самого начала над ними довлело нечто большее, превозмогавшее поиск компромисса.

— Я чувствую, София, что это выше моих сил, — неспешно произнес он, вытягивая ноги к огню и глядя на пламя поверх носов грязных ботинок. — Для меня и долг, и радость оставаться тут, с лесом и с тобой. Вся моя жизнь глубоко укоренилась здесь. Не могу дать название связи своего внутреннего мира с этими деревьями, но, разлучившись с ними, я заболею — или даже умру. Я все слабее цепляюсь за жизнь, а здесь получаю заряд энергии. Лучше объяснить не могу.

Он пристально посмотрел на жену, сидящую напротив, — та увидела, насколько серьезно его лицо и как решительно блестят глаза.

— Дэвид, неужели ты так сильно это чувствуешь? — воскликнула она, напрочь забыв о чае.

— Да, — ответил он. — И не только телом, но и душой.

Казалось, из сумеречных теней сгустилась неизбежность и ощутимо встала рядом. Проникнув не через дверь или окно, она заполнила все пространство между стенами и потолком и поглотила тепло домашнего очага. Софии вдруг стало зябко, ее охватили смятение, страх. Словно зашелестела листва под порывом ветра. Прямо здесь, в комнате, он разделил их с мужем.

— Есть нечто, — пролепетала она, говоря о жизни в целом, — чего нам не дано знать.

Помолчав несколько минут, муж, однако, лишь повторил без тени улыбки:

— Лучше объяснить не могу. Есть глубокая, непреодолимая связь… некая таинственная сила, которую они излучают, позволяет мне чувствовать себя бодрым и веселым… живым. Если не можешь понять, постарайся, по крайней мере, простить. — Голос его смягчился, стал нежнее, тише: — Знаю, мое себялюбие кажется просто непростительным. Но я ничего не могу поделать; все деревья, весь этот древний Лес, слились воедино, даря мне жизненные силы, и стоит уехать…

Биттаси осекся и обмяк в кресле. София почувствовала комок в горле; ей стоило большого труда справиться с ним, но она подошла и обняла мужа.

— Дорогой, — прошептала она, — Бог укажет путь. Мы примем Его руководство. Он всегда направлял нас.

— Меня приводит в отчаяние собственный эгоизм… — начал он, но миссис Биттаси не дала ему закончить.

— Дэвид, Он направит. Ничто тебе не повредит. Ты никогда не был себялюбивым, и мне невмоготу слышать от тебя такие слова. Путь, который откроется, лучший для тебя — для нас обоих.

Она поцеловала его, не позволяя ответить; сердце выпрыгивало из груди, она переживала за мужа гораздо больше, чем за себя.

Потом он предложил ей уехать одной на более короткий срок, остановившись на вилле брата с племянниками, Алисой и Стивеном, — их дом всегда был открыт для нее.

— Тебе нужно сменить обстановку, — сказал он, когда служанка уже зажгла лампы и ушла. — Ты нуждаешься в этом так же сильно, как я — страшусь. До твоего возвращения как-нибудь справлюсь со своим страхом, мне будет спокойней, если уедешь. Не могу покинуть лес, который так люблю. Чувствую даже, София, — выпрямившись в кресле, он взглянул на нее и продолжил полушепотом, — что я никогда не смогу больше его покинуть. Вся моя жизнь, все счастье — здесь.

Идея оставить мужа наедине с этим лесом, который полностью им управляет и теперь будет действовать беспрепятственно, казалась совершенно неприемлемой, и миссис Биттаси остро ощутила укол ревности. Он любил лес больше нее, раз ставил его на первое место. За словами прятались невысказанные мысли, от которых становилось так нелегко на душе. Призрак Сандерсона ожил и пролетел прямо у нее перед глазами. Весь разговор, а не только эта фраза, подразумевал, что ни Биттаси не может покинуть деревья, ни они не могут остаться без него. Как он ни старался умолчать, но все же выдал этот факт, что породило сильнейшее напряжение, прорвавшее границу между предчувствием и предостережением, перейдя в несомненное смятение.

Дэвид ясно чувствовал, что деревья будут скучать по нему — те, о которых он заботился, защищал, охранял, любил.

— Я останусь с тобой, Дэвид. Мне кажется, я тебе нужна, ведь правда? — излились слова, полные страсти и задушевности.

— Больше, чем когда-либо, милая. Бог вознаградит тебя за бескорыстие. И твое самопожертвование, — добавил Биттаси, — предельно велико, потому что ты не можешь понять то, что вынуждает меня остаться.

— Может, поедем весной?.. — с дрожью в голосе спросила София.

— Весной — можем, — мягко ответил он почти шепотом. — Тогда я им не буду так нужен. Весной их может любить весь мир, а зимой они одиноки и забыты. Вот тогда я особенно хочу остаться с ними. Чувствую даже, что мне следует так и сделать… я обязан.

Вот так, без дальнейших обсуждений, было принято решение. По крайней мере, миссис Биттаси больше не задавала вопросов. Хотя не могла заставить себя проявить больше сочувствия, чем было необходимо. Чувствовала, что, сделав так, позволит мужу говорить свободно о том, чего просто не могла вынести. И не смела рисковать.

VII

Этот разговор случился в конце лета, но осень была уже близко. Он обозначил границу между двумя временами года, и в то же время — между несогласием и непримиримым упорством в настроении мужа. София чувствовала, что уступать было ошибкой: он все меньше церемонился, отвергнув всякую маскировку, — ходил, практически не таясь, в лес, забросив все свои обязанности, все прежние занятия. Даже искал способы уговорить ее ходить вместе. Затаенная страсть, освободившись от необходимости скрываться, вспыхнула во всю мощь. И жена, теряясь перед энергией мужа, в то же время восхищалась этой сильнейшей страстью, которую он демонстрировал. Ревность давно померкла перед страхом, отошла на второй план. Единственным желанием было уберечь. Материнское чувство взяло верх.

Дэвид говорил мало и все реже бывал дома, будто стены тяготили его. С утра до самой ночи он бродил по лесу; разум его питали деревья — листвой, ростом, красотой, силой; стойкостью поодиночке и энергией в единстве множества. Он знал, как влияет на них каждый ветерок: знал опасность неистового северного ветра, триумфальное шествие западного, сушь восточного и мягкую, влажную нежность, с которой ласкал южный ветер их обнаженные ветви. Весь день он говорил об их ощущениях: как деревья пьют меркнущий солнечный свет, как спят при свете луны, в какой трепет их приводят поцелуи звезд. Следы страстной ночи оставались на них росой, а мороз погружал в подземный сон, оставляя надежду на пробуждение, когда корни погонят новые соки. Они пестовали жизнь тех, для кого стали прибежищем, — насекомых, их личинок и коконов. И когда небеса таяли в вышине, Биттаси говорил о них, «неподвижных в экстазе дождя», а в полдень — о «готовых сорваться ввысь со своей тени».

И однажды посреди лунной ночи миссис Биттаси проснулась от звука его голоса, услышав, как он декламирует — бодро, не во сне, — повернувшись к окну, на которое падала тень от кедра:


О ты, что так вздыхаешь по Ливану,

Который обращен на сладостный Восток!

Вздыхаешь по Ливану,

Темный кедр…29


И когда она, полуочарованная, полуиспуганная, позвала его по имени, муж сказал только:

— Дорогая, я чувствую одиночество… — Внезапно понял это — отринутость этого дерева на нашей маленькой лужайке в Англии, когда все восточные собратья призывают его во сне, вернее ее.

Ответ был таким странным, таким «неканоническим», что она лишь молча дождалась, пока он уснет. Поэзию она не воспринимала. Она казалась ненужной, неуместной, добавив к боли подозрение, страх, ревность.

Но страх, который казался всепоглощающим, быстро сменился невольным восхищением экстатическим состоянием мужа. А на смену беспокойству, побуждаемому религиозным чувством, постепенно пришла тревога за его психику. Софии казалось, что он слегка помутился рассудком. Невозможно сказать, как часто в своих молитвах она возносила хвалу мудрости небес, побудившей ее остаться с мужем, чтобы приглядывать за ним и помогать, но уж никак не меньше двух раз в день.

Однажды миссис Биттаси зашла даже так далеко, что попросила мистера Мортимера, викария, разыскать более или менее квалифицированного доктора, и тот привез его, чтобы в частной беседе поговорить с профессионалом о некоторых странных симптомах мистера Биттаси. Доктор ответил, что «никакой болезни, от которой можно прописать лечение, нет», добавив немало путаницы ее чувствам. Без сомнения, к сэру Джеймсу никогда раньше не обращались за консультацией по такому неординарному поводу. Неестественность происходящего переборола в нем укрепившуюся привычку становиться инструментом помощи в страданиях рода человеческого.

— Думаете, лихорадки нет? — с нажимом, поспешно спросила она, пытаясь получить сколь-нибудь вразумительный ответ.

— Ничего такого, в чем я мог бы быть полезен, как я уже говорил, мадам, — раздраженно ответил этот рыцарь аллопатии30.

Ему явно не нравилось, когда вот так звали смотреть больного в столь скрытной обстановке, за чаепитием на лужайке, где шансы получить гонорар были весьма невелики. Он любил проверять язык и щупать пульс, попутно выясняя родовитость и величину банковского счета. А здесь было что-то из ряда вон выходящее, до ужаса неопределенное. Вне всякого сомнения. Но утопающая хваталась за последнюю соломинку.

Теперь непримиримость мужа достигла такой точки, когда его намерениям стало невозможно противостоять, на вопросы он не отвечал. Хотя дома мистер Биттаси был добр и мягок, делая все, что мог, для облегчения ее жертвы.

— Дэвид, с твоей стороны выходить сейчас совершенно неразумно. Ночью сыро и очень холодно, земля пропитана росой. Ты совсем простудишься.

Его лицо просветлело:

— Не выйдешь ли со мной, дорогая? Один-единственный раз! Я только дойду до того места, где растет остролист, чтобы посмотреть на тот бук, что стоит там такой одинокий.

Она уже выходила с ним однажды в сумерках, и они видели эту злобную купу остролистов, где как-то раз становились лагерем цыгане. Больше там ничего не могло вырасти, но остролист буйно разросся на каменистой почве.

— Дэвид, с буком все в порядке, он в безопасности.

Миссис Биттаси из любви к мужу выучилась немного его терминологии.

— Сегодня нет ветра.

— Но он поднимается, — ответил Биттаси, — там, с востока. Слышу, как он шумит среди голых, голодных лиственниц. Им нужны солнце и влага, и они всегда плачут от ветра с востока.

Пока муж отвечал, она быстро вознесла короткую безмолвную молитву своему ангелу-хранителю. Теперь каждый раз, когда он так осведомленно, интимно говорил о жизни деревьев, София чувствовала, словно ее туго окутывает холодная пелена. Женщину била дрожь. Как он мог знать такое?

И все же в повседневной жизни он пока оставался разумным и рассудительным, любящим, добрым и нежным. Только в отношении деревьев казался совсем помешанным. Самым удивительным было то, что с момента крушения веток кедра, который они оба, хоть и по-разному, любили, отклонение от нормы стало больше. Почему он приглядывал за деревьями, как иной за хилым ребенком? Почему он жаждал, особенно в сумерках, уловить в них «настроение ночи»? Почему думал о них с такой заботой, когда грозил мороз или поднимался ветер?

И все чаще женщина задавала себе вопрос: «Как он мог знать такое?»

Муж ушел. Закрыв за ним входную дверь, она услышала далекий шум леса.

И тут ее внезапно осенило: «А почему ей тоже все известно о них?»

Будто порыв ветра, обдала ее эта мысль, охватив плоть, дух и разум. Неожиданное открытие, вырвавшись из засады, сразило наповал. Правда, перед ним меркли все возражения, оно сковало всякую способность к размышлению. И все же, пораженная в первый момент, миссис Биттаси вскоре собралась, и в ней стало нарастать неприятие. Исступленная, но расчетливая отвага, что вдохновляет предводителей отчаявшейся толпы, вспыхнула в ее маленьком существе грандиозным и неукротимым пламенем. Зная свою слабость и незначительность, она в то же время понимала, что подспудная сила ее натуры может сдвинуть горы. Вера была оружием в ее руках и давала право применить его; а пустить это оружие в ход она смогла, поддерживаемая духом полного, бескорыстного самопожертвования, пронизывавшим всю ее жизнь. Ясная, безошибочная интуиция вела ее в атаку. За спиной стояли Библия и Бог.

Можно было только удивляться, как такая великолепная догадка озарила ее, хотя секрет объяснения, возможно, крылся в самой простоте ее натуры. В любом случае София достаточно ясно видела определенные вещи, но только в особенные минуты — после молитвы, в тишине ночи, или когда на долгие часы оставалась одна в доме, наедине с вязанием и мыслями — и тогда вспыхивало озарение, хотя каким образом оно приходило, забывалось.

Эти мысли еще не оформились, не облеклись в слова; она не могла их высказать, но, не заключенные в структуру предложений, они сохраняли первоначальную ясность и силу.

Наступили часы терпеливого выжидания, постепенно растянувшиеся в череду дней. Муж уходил с раннего утра, взяв с собой завтрак. Миссис Биттаси ждала его возвращения к чаю, сидя за столом с согретыми чашками и чайником, на каминной решетке лежали горячие булочки, когда она вдруг поняла: то, что тянет его из дома, день за днем увлекая прочь на долгие часы, то, что противно ее воле и инстинктам, — огромно, как море. Это была не просто очарованность самими деревьями, а нечто массивное, громадное. Вокруг обступала, вздымаясь валом до неба, стена противодействия колоссальной силы. До сих пор Софии представлялись зеленые, изящные формы, колышущиеся и шумящие на ветру, но все это было пеной, рассеявшейся при ближайшем рассмотрении, на поверхности, под которой крылись непроницаемые глубины. Деревья служили стражами, стоявшими на виду, по краям невидимого военного лагеря. Ужасный гул и глухой рокот группировки главных сил вдалеке врывался в тихую комнату, где потрескивал огонь в очаге и уютно шумел чайник. А снаружи, там, далеко в лесу, беспрерывный шум все нарастал.

Вместе с ним подступило ощущение неизбежной схватки между ней и Лесом за душу мужа. Предчувствие ее было настолько ясным, как если бы в комнату вошла мисс Томпсон и сообщила, что дом окружен.

«Мэм, к дому подошли деревья», — объявила бы она. На что последовал бы ответ хозяйки: «Все в порядке, Томпсон. Основные силы еще далеко».

Вслед за этим показалась еще одна истина, чья реальная близость повергла женщину в шок. Ревность не ограничена человеческим и животным миром, а пронизывает все сущее. И царству растений она ведома. Так называемая неодушевленная природа делит ее наравне со всеми. Деревья испытывают это чувство. И лес прямо за окном, застывший в тишине осеннего вечера по ту сторону лужайки, также это понимал. С безжалостной силой ветви пытались удержать возле себя тех, кого лес любил и в ком нуждался, и желание охватывало миллионы листьев, побегов и корней. У людей оно, конечно, осознанно; животные действуют, подчиняясь чистым инстинктам; но в деревьях ревность нарастала в неком слепом приливе безличной, бессознательной ярости, которая смела бы противника с дороги, как ветер сметает снег со льда, сковавшего реку. Без числа и без края они наступали, охваченные страстью, удвоенной откликом… Муж любил деревья… Они стали это сознавать… В конце концов они отнимут его у нее…

Затем, слыша его шаги в холле и стук закрывшейся двери, миссис Биттаси ясно осознала, насколько широка пропасть между ней и мужем. Она возникла из-за той, другой любви. Все лето, неделя за неделей, когда ей казалось, что они так близки, а в особенности теперь, когда она совершила величайшую жертву в жизни, оставшись рядом ради того, чтоб помочь, муж медленно, но уверенно отдалялся. Отчуждение было свершившимся фактом. Все это время оно назревало, и теперь между ними зияла широкая, глубокая трещина. По ту сторону пустого пространства открывалась безжалостная перспектива. Сначала вдали еще неясно виднелось лицо мужа, которого София нежно любила и когда-то боготворила, но потом можно было различить только маленькую, уходящую прочь фигурку, а ей оставалось только смотреть вслед.

Вечером они в тишине пили чай. Жена не задавала вопросов, он не собирался распространяться о том, как провел день. Сердце у нее стучало, и ужасающее чувство одинокой старости охватило ледяной изморосью. Она смотрела на мужа, готовая исполнить любое желание. Растрепанные волосы, ботинки с налипшей черной грязью, движения нетерпеливые, размашистые — от всего этого у нее начинают пылать щеки, а по спине пробегает неприятная дрожь. Сразу вспоминаются деревья. И глаза у него горят, как никогда.

Дэвид принес с собой запахи земли и леса, от которых она задыхалась. Ее почти неуправляемая тревога достигла высшей точки. Миссис Биттаси заметила в освещенном лампой лице мужа следы блаженства — словно это испещренный тенями лес блаженствовал в лунном свете. Лицо сияло новообретенным счастьем, к которому она не имела никакого отношения.

В кармане пальто у него лежала буковая веточка с увядшими желтыми листьями.

— Принес это из леса для тебя, — произнес он, как много лет назад, со всей преданностью, которая сопровождала трогательные акты почитания супруги.

И она механически взяла веточку, улыбнувшись и пробормотав «большое спасибо, дорогой», а он, не ведая, вложил ей в руки гибельное оружие.

Когда закончилось чаепитие и Биттаси вышел из комнаты, он двинулся не к себе в кабинет или в гардеробную переодеться. София слышала, как мягко захлопнулась за ним входная дверь, когда он снова направился в лес.

Минуту спустя она была наверху, у себя в комнате, преклонив колени рядом с кроватью, — в потоке слез она горячо молилась, чтобы Господь уберег мужа и оставил с ней. Во время молитвы ветер за ее спиной бился в оконные стекла.

VIII

Однажды в солнечное ноябрьское утро, когда напряжение дошло до такой степени, что сдерживать его было почти невозможно, миссис Биттаси подчинилась импульсивному решению. Муж ушел на целый день, взяв завтрак с собой. Она рискнула пойти за ним. Желание увидеть все своими глазами было сильнее ее, толкая на странный поступок. Оставаться дома и в бездействии ждать его возвращения вдруг показалось невмоготу. Ей хотелось узнать то, что доступно ему, испытать то, что чувствует он, поставить себя на его место. Она осмелится разделить с ним очарование леса. Это очень рискованно, но прибавит знания, как помочь и уберечь мужа, даст большую силу. Но сначала она поднялась наверх для короткой молитвы.

В плотной, теплой юбке, надев тяжелые ботинки — в таких она ходила с Дэвидом по горам в окрестностях Сейана, — София с заднего входа вышла из дома и направилась к лесу. На самом деле следовать за мужем она не могла, потому что он ушел час назад, и в каком направлении, точно не знала. Но очень уж сильно было желание побыть с ним в лесу, прогуляться под голыми ветвями, совсем как он, побывать там, где был он, хоть и не вместе. Она решилась на это потому, что так появлялась кратковременная возможность разделить с Дэвидом ту жизнь, пугающую и грандиозную, и дыхание его любимых деревьев. Зимой, по его словам, они особенно нуждались в нем, а сейчас как раз приближалась зима. Ее любовь должна вызвать в ней самой те чувства, что испытывает он, — огромную тягу к деревьям. Таким опосредованным способом, оставив супруга в неведении, можно было бы разделить именно то, что уводит его прочь. Может, даже удастся уменьшить силу воздействия.

Идея возникла как прозрение, и миссис Биттаси последовала ей, нисколько не сомневаясь. Если бы она начала раздумывать, то окончательно бы запуталась. А тут решение пришло само собой, чего она не ожидала и даже вообразить не могла.

Было очень тихо, безоблачное небо бледнело холодной синевой. Лес стоял притихший, настороженный. Он отлично знал о ее приходе. Наблюдал и следил за ней. Заметив момент, когда она вошла в лес, он беззвучно опустил позади нее невидимую преграду, заперев ее в своей стихии. Пока женщина бесшумно ступала по мшистым прогалинам, дубы и буки сдвигались в ряды, занимая позиции у нее за спиной. Они тревожно густо смыкались там, где она только что прошла. Ей стало ясно, что деревья собираются в непрерывно растущую армию, многочисленное сформированное войско, сосредотачиваясь на участке между ней и домом, отрезая пути к отступлению. Они с легкостью пропускали ее вперед, но, посмей она выбраться, узнала бы их с другой стороны — плотно скучившихся с враждебно наставленными на нее сучьями. От их числа становилось не по себе. Впереди деревья стояли негусто, оставляя просветы для солнечных лучей; но когда она оборачивалась, казалось, тесно сдвигались плечом к плечу, и свет солнца мерк. Они преграждали путь дню, собирая все тени, застыв безлистным, неприступным мрачным бастионом. Саму прогалину, по которой только что прошла миссис Биттаси, они поглощали без следа. Когда она — изредка — оглядывалась, пройденный путь терялся во мраке.

Но над головой еще сияло утро, и дрожащие, живые блики пробегали повсюду. Стояла «детская погода», как сама София всегда ее называла, такая ясная и безобидная, без тени угрозы, когда ничто не предвещает беду. Стойкая в своем намерении, миссис Биттаси, оглядываясь как можно реже, шагала медленно и осмотрительно в самое сердце молчаливых зарослей, все глубже и глубже.

И вдруг, выйдя на открытое место, куда беспрепятственно падал солнечный свет, она остановилась. Здесь царили покой и ясность. Мертвый, жухлый папоротник лежал здесь посеревшими кучками. Попадался и вереск. Повсюду вокруг стоявших и наблюдавших деревьев — дубов, буков, остролистов, ясеней, сосен, лиственниц — там и сям пристроился можжевельник. Женщина остановилась передохнуть на краю опушки, впервые игнорируя инстинкт, который гнал ее дальше. На самом деле она не хотела отдыхать.

Остановило ее пришедшее по воздушному телеграфу послание от мощного лесного источника.

«Меня остановили», — подумала она в приступе ужаса.

Миссис Биттаси огляделась. Тихое, древнее место. Ни ветерка. Ничего живого, ни малейшего признака жизни. Не слышно птиц, не видно кроликов, поспешно удирающих при ее приближении. Пугающая тишина, и странная тяжесть нависает свинцовой завесой. Сердце замерло у нее в груди. Может, отчасти почувствовала то, что испытывал муж, — ее вбирала туго сплетенная сеть из побегов, веток, корней и листьев?

«Так было всегда, — подумала она, не понимая, почему это пришло в голову. — Сколько существует лес, столько времени здесь было тихо и тайно. Ничего не изменилось».

Завеса тишины подтянулась ближе при этих словах, плотнее окутывая ее.

«Тысячу лет — я здесь тысячу лет. А вокруг — все леса мира!»

Такими инородными для ее темперамента были эти мысли, такими чужими ее отношению к природе, что она попыталась с ними бороться. Собрала все силы для противодействия. Но они все равно цеплялись и преследовали, отказывались исчезать. Завеса стала еще плотнее, тяжелее, будто ткань ее сгустилась. Сквозь нее с трудом проходил воздух.

Потом Софии показалось, что завеса заколыхалась, где-то в ней чувствовалось движение. Тайная, смутная сущность, что крылась за видимыми очертаниями деревьев, подступила ближе. Женщина, затаив дыхание, озиралась и напряженно вслушивалась. Деревья показались какими-то другими, может, оттого, что теперь она разглядывала их внимательнее. Они подверглись неуловимой, легкой метаморфозе, поначалу настолько незаметной, что ее едва можно было распознать, но она проявлялась все отчетливее. «Они дрожат и меняются», — вспыхнули в мозгу ужасные строки, которые цитировал Сандерсон. Менялись, они, впрочем, весьма изящно, при всей кажущейся неуклюжести существ такого размера. Вот повернулись к ней. И увидели ее. Так, по крайней мере, миссис Биттаси, перепуганная, восприняла это изменение, случайно подыскав объяснение. С этого момента все стало по-другому: раньше она смотрела на них со своей точки зрения, а теперь глядели они. Разглядывали лицо, смотрели в глаза, исследовали с головы до ног. Как-то недобро, враждебно наблюдали за ней. Прежде София, глядя на деревья поверхностно, толковала их по собственному усмотрению. Сейчас они предстали в ее сознании тем, чем они были на самом деле.

В неподвижной тишине они казались преисполнены жизни, более того, жизни, которая источала пугающие, нежные чары. Они околдовывали, пронизывали насквозь, подбирались к сознанию. Лес пленял своим очарованием. На этой полянке, веками остававшейся нетронутой, женщина приблизилась к скрытому биению жизни всего сообщества. Деревья сознавали ее присутствие и поворачивались посмотреть на незваную гостью мириадами глаз. Они безмолвно кричали на нее. А миссис Биттаси хотелось, в свою очередь, рассмотреть их, но с таким же успехом можно было глядеть на толпу, и она только торопливо переводила глаза с одного дерева на другое, ни в одном не находя того, что искала. Им было так легко увидеть ее — каждому в отдельности и всем вместе. Из рядов, собравшихся за ее спиной, все также глазели на Софию, но она сама не могла ответить тем же. А муж, похоже, мог. Пристальные взгляды шокировали, она чувствовала себя раздетой. Так много они видели в ней, а она в них — так мало.

Жалки были ее попытки ответить на этот пронизывающий взгляд. Постоянно переводя глаза, она все сильнее боялась. С ужасом сознавая себя в центре внимания леса-великана, она опустила глаза, чтобы снять напряжение давящего взгляда, а затем и вовсе закрыла, зажмурившись изо всех сил.

Но взгляды деревьев проникали даже сквозь веки в полную темноту, и спасения от них не было. А вокруг, она знала, все так же продолжал блестеть на свету вечнозеленый остролист, шуршали сухие дубовые листья, а иглы можжевельника все указывали в одном направлении. Рассеянный взгляд леса сфокусировался на ней, и как ни зажмуривайся, невозможно было спрятаться от него — всепроникающего взора великих лесов.

Не было ни малейшего ветерка, только там и сям одинокий листик на высохшем черенке быстро-быстро трепетал. Стражи леса притягивали внимание каждого дерева к ее присутствию. И она вновь, словно много недель назад, ощутила их сущность как прилив. Он начался. В памяти вспыхнуло воспоминание детских лет, проведенных у моря, и слова няни: «Прилив начинается, пора домой». И девочка, увидев массу все прибывающей воды, зеленой к горизонту, понимала, что та медленно наступает. Гигантская масса, безбрежная и неспешная, заряженная, по ощущению ребенка, серьезнейшей целью, приближается. Текучее тело моря подкрадывается под небом к той самой точке на желтом песке, где стоит и играет девочка. Вид прилива, мысль о нем всегда ошеломляли, внушая благоговейный ужас — как будто ее ничтожное существо вызывало приближение целого моря. «Прилив начинается, пора домой».

То же самое происходило и сейчас в лесу — медленно, уверенно и плавно приближаясь, и движение его, как и в море, было едва заметно. Прилив начался. Маленькая человеческая фигурка, отважившаяся забрести в темные, бескрайние глубины, была его целью.

Это стало абсолютно ясно, пока она сидела, крепко зажмурившись. Но в следующую секунду открыла глаза, внезапно поняв нечто большее. Деревья искали не ее, здесь был кто-то другой. И тут ее осенило. Веки разомкнулись со щелчком, но этот звук на самом деле исходил со стороны.

Сквозь просвет, куда так спокойно падали солнечные лучи, она увидела фигуру мужа, движущегося среди деревьев, — он сам напоминал гуляющее дерево.

Заложив руки за спину, подняв голову, он медленно шел, весь погруженный в свои мысли. Их разделяли каких-нибудь пятьдесят шагов, но он и не подозревал о том, что жена так близко. Сосредоточенный, обращенный внутрь себя, он прошагал мимо, как во сне, как лунатик, что ей уже приходилось видеть. Любовь, горячее сочувствие, жалость бурей поднялись в ней, но, будто не в силах очнуться от страшного сна, женщина не смогла ни выговорить хоть слово, ни пошевелиться. Сидела и смотрела, как он уходит от нее все глубже в зеленые объятия чащи. Острое желание спасти, приказать остановиться и обернуться, пронзило все существо, но сделать она ничего не могла. Видела, как он уходит, по собственной воле, свободный от ее принуждений, и ветви смыкаются за ним. Фигура постепенно исчезала в пестрой тени и солнечном свете. Деревья скрыли человека. Прилив просто унес его, ничуть не сопротивляющегося, довольного тем, что его уносит волной. Прильнув к груди зеленого моря, Биттаси уплыл прочь и пропал из виду. Больше София не могла проследить глазами за ним. Он исчез.

И тогда она впервые, даже на таком расстоянии, поняла, что лицо его исполнено спокойствия и счастья — охваченное восторгом и радостью, оно светилось, как в молодости. Ах, как давно ей не доводилось видеть такого выражения! Но оно было ведомо ей прежде. Много лет назад, на заре их совместной жизни, миссис Биттаси уже видела у него такое лицо. Ныне он не считался с ее присутствием и чувствами. Теперь душа его откликалась только зову леса, который завладел каждой частичкой его существа — забрал у нее само сердце и душу любимого.

Внимание, погруженное в просторы тускнеющих воспоминаний, вновь обратилось к внешнему миру. Ее чувство вернулось с пустыми руками, оставив ее беззащитной перед вторжением самого мрачного ужаса, который она знавала. Перед такой суровой действительностью женщина оказалась совершенно беспомощна. Страх овладел самыми потаенными уголками души, доселе не знавшими робости. Несколько секунд не приходили на помощь ни Библия, ни Господь. Покинутая в пустыне ужаса, София сидела, не в силах заплакать, чувствуя, как горячи и сухи глаза, а тело сковано ледяным холодом. Не видя, глядела она перед собой. Страх, подкравшийся в полуденной тишине, в ослепительном свете солнца среди недвижных деревьев, витал вокруг. Она чувствовала его повсюду. По самому краю мирной полянки непрестанно двигалось нечто из иного мира. Невозможно было понять, что именно. А муж знал, ценил его красоту, почитал, но для нее это было недоступно. Она не смогла бы разделить с ним и самую малость этого чувства. Казалось, за обманным блеском ветреного дня в самом сердце леса возникла иная вселенная жизни и чувства, невыразимая для Софии. Эта вселенная прикрывалась тишиной, как вуалью, пряталась за спокойствием; но муж двигался вместе с ней и понимал ее. Его любовь служила посредником.

Миссис Биттаси поднялась на ноги, но, сделав несколько неверных шагов, снова опустилась на мох. Теперь она не чувствовала ужаса, никакой личный страх не мог завладеть той, чьи мысли и страдания были о муже, которого София так самоотверженно любила. В момент полного самозабвения, когда она поняла, что бороться бессмысленно, что даже Бог покинул ее, Он вновь обнаружил себя совсем рядом, явившись ей в холодном сердце недоброго леса. Но сначала женщина не поняла, что Спаситель здесь, так как не признала Его в таком странном, неприемлемом обличье. А Он стоял так близко — сокровенный, сладостный, утешающий и такой недоступный, как само смирение.

Вторая попытка встать на ноги оказалась удачной, и женщина медленно обошла мшистую прогалину, в которой оказалась. И, случайно обнаружив тропу, удивилась, но, впрочем, только на секунду. Деревья обрадовались ее уходу. Они помогали найти дорогу. Лес не хотел ее видеть.

Прилив пришел, но не за ней.

Так, при очередной вспышке прозрения, которое в последнее время помогала понимать больше, чем обычно, миссис Биттаси увидела все целиком и с ужасом осознала.

До сих пор у нее был страх, хоть и не выраженный в мыслях или словах, что столь любимые мужем деревья каким-то образом уведут его — поглотят или даже убьют неким загадочным способом. На этот раз ей стало ясно, как глубоко она ошибалась; и осознание этого повергло в агонию ужаса. Ревность деревьев не была пустячной ревностью животных или людей: они желали заполучить его, потому что любили, но смерти ему не желали. Воодушевленные его энтузиазмом, богатством его натуры, они хотели его. Живого.

А она стояла у них на пути, и они замышляли ее убрать.

Вот что принесло чувство жалкой беспомощности. Она стояла на песке перед бескрайним океаном, медленно катящим свои волны прямо на нее. Как человек подсознательно собирает все силы, чтобы избавиться от песчинки, забившейся под кожу, так и все, что Сандерсон называл коллективным сознанием леса, собралось, чтобы извергнуть этот человеческий атом, стоявший на пути к объекту желания. Из-за любви к мужу она оказалась под кожей зеленого великана. И деревья намеревались вытолкнуть ее, прогнать; собирались уничтожить ее, а не Дэвида. Его, которого они так любили, в ком так нуждались, оставили бы в живых. То есть взяли бы живым.

София благополучно добралась до дома, хотя, как нашла дорогу, так и не вспомнила. Все было устроено так, чтобы она с легкостью отыскала путь. Ветки чуть ли не подгоняли ее, но паривший ангел леса бросал на темные тропинки, остававшиеся за ее спиной, горящий зеленым пламенем меч из бесчисленного множества листьев, ставя блестящий, непроходимый барьер. Больше она никогда не входила в лес.

Вернувшись, миссис Биттаси со всем спокойствием и умиротворением обратилась к повседневным делам, что вызывало у нее самой постоянное изумление, настолько неколебимы они стали. Она беседовала с мужем, когда он приходил к чаю — после наступления темноты. Смирение придавало странное мужество — терять было нечего. Отвага закаляет душу. Разве это не кратчайший путь к небесам?

— Дэвид, я тоже ходила в лес в то утро, пошла вскоре после тебя. И видела тебя там.

— Разве это не замечательно? — просто ответил он, слегка склонив голову.

В его взгляде не было ни удивления, ни раздражения; скорее, мягкая, спокойная апатия. Он не стал ни о чем спрашивать. София подумала о порывах ветра, налетающего на садовое дерево, — слишком резкого, склоняющего его, когда оно не хочет сгибаться, но с нежеланием уступает. Теперь муж часто представлялся таким деревом.

— И в самом деле, совершенно замечательно, дорогой, — тихо ответила она, без дрожи в голосе, хотя и невнятно. — Но для меня это было слишком — слишком странно и огромно.

Она почувствовала, что сейчас расплачется, но голос ей не изменил. Даже удалось подавить слезы.

Оба помолчали, и Биттаси произнес:

— Я нахожу его с каждым днем все чудесней.

Голос прошелестел по освещенной комнате, как ветер в ветвях. Лицо мужа стало юным, радостным — это выражение миссис Биттаси уловила уже давно, но и утомление проступало на нем, как у человека, уставшего быть в неподходящем окружении, где он всегда слегка нездоров. Он ненавидел этот дом, ненавидел возвращаться в комнаты, к стенам, к мебели. Потолки и закрытые окна лишали свободы. И все же ничто не указывало на то, что именно жена раздражала его: ее присутствие не представляло никакой важности, он вообще едва замечал ее. На долгие дни Биттаси забывал о ней, не зная, что она рядом. Нужды в ней не было. Он жил сам по себе. Каждый жил сам по себе.

Ужасная битва была проиграна, а условия капитуляции уже приняты, о чем свидетельствовали жалкие приметы: сундучок с лекарствами был убран на полку, пакет с провизией был готов еще прежде, чем муж об этом просил; спать она ложилась одна, ранним вечером, оставляя незапертой входную дверь, а в холле рядом с лампой Дэвида ждали стакан молока и хлеб с маслом, — она вынуждена была пойти на все эти уступки. Все больше и больше времени проводил Биттаси в лесу, несмотря на ужасную погоду. Он выходил даже после ужина и часами не возвращался. Но миссис Биттаси никогда не засыпала, пока не слышала, как внизу закроется входная дверь, а после — его осторожные шаги вверх по лестнице, когда он крадучись входил в комнату. Пока рядом с ней не раздавалось мерное, глубокое дыхание, она лежала без сна. Вся сила или желание сопротивляться исчезли окончательно. Противник был слишком огромен и силен. Капитуляция была полной, ее можно было считать свершившимся фактом, а ее датой София считала тот день, когда пошла в лес вслед за мужем.

Более того, похоже, приближался час эвакуации — ее собственной эвакуации. Исподволь, но все ближе, медленно и верно, как нарастающий прилив, которого она так боялась когда-то. Она спокойно стояла на уровне отметки высокой воды и ждала — ждала, когда ее смоет волной. Ранней зимой лес по ту сторону лужайки дни напролет следил за его приближением, следя за его бесшумным нарастанием и потоками, направляющимися к ее ногам. Но женщина ни разу не отвернулась от Библии, не отказалась от молитвы. Это полное смирение дарило ей странное всеобъемлющее понимание, и если она не могла разделить с мужем пугающее непротивление внешним силам, то была в состоянии сделать следующее: в неясных вопросах, приведших к такому уходу, она, не понимая как, нащупывала те оттенки, которые делали возможным не считать это непротивление порождением зла.

До сих пор миссис Биттаси делила загробный мир на две половины — души добрые и души злые. Но сейчас к ней мягко, неслышными шагами подкрались мысли, что помимо этих двух групп есть еще, наверное, некие силы, не принадлежащие ни той, ни другой. На этом мысль замирала. Но эта глобальная идея закрепилась в голове и, благодаря самоотверженности женщины, не пропадала. Она даже принесла определенное облегчение.

София также пришла к пониманию невозможности — или нежелания, как она предпочитала утверждать, — ее Бога вмешаться и помочь, все больше склоняясь к мысли, что здесь не было очевидного зла, а только нечто, обычно стоящее далеко от рода людского, нечто чужое и неведомое. Между этими двумя мирами была пропасть, и мистер Сандерсон перекинул через нее мост своими разговорами, объяснениями, складом ума, а Дэвид по этому мосту нашел путь к лесу. Его темперамент и врожденная страсть к деревьям сформировали в нем этот дух, и в тот же миг, как увидел, куда идти, он пошел по этому пути — пути наименьшего сопротивления. В жизни, конечно, открыты все пути, и муж имеет право выбрать, куда двигаться. Он выбрал: прочь от нее, от людей, но не обязательно — от Бога. Она обходила стороной это признание, боясь встретиться с ним лицом к лицу; иначе коренным образом переменилось бы все. Но возможность этого все же проникала в ее смущенный ум. И как будут тогда развиваться события — быстрее или медленнее, — не знает никто. И почему Бог, с таким потрясающим тщанием устраивающий все в мире, от солнечного пути по небу до полета воробья, должен возражать против его свободного выбора или вмешиваться, чтобы остановить его?

Женщина стала понимать смирение и в другом аспекте. Оно утешало, если и не дарило душевного покоя. Миссис Биттаси вела борьбу против умаления своего Бога. По крайней мере, это Он знал.

— Тебе не одиноко там, среди деревьев, дорогой? — отважилась она спросить как-то ночью, когда муж на цыпочках пробирался в комнату чуть за полночь. — Бог не покидает тебя?

— Там великолепно, — без промедления, с жаром ответил он, — ведь Бог повсюду. И я хотел бы только, чтобы ты…

Но она зажала уши. Не в силах была слышать это приглашение в лес. Как будто ее просили поспешить на собственную казнь. София зарылась лицом в постель, дрожа всем телом, как осиновый лист.



IX

Итак, миссис Биттаси укрепилась в мысли о том, что именно ей придется уйти. Возможно, первым признаком ее капитуляции была та особая манера ее отступления. Деревья чувствовали, что до этого она стояла у них на пути, сопротивляясь всеми силами. В какой-то момент они истощились, улетучились, и ее физическое присутствие перестало иметь значение. Вреда она не причинила бы.

Придя к мысли, что одержимость мужа не совершенное зло, женщина, таким образом, признала свое поражение, в то же время приняв жестокие условия полного одиночества. Теперь до мужа было дальше, чем до луны. К супругам Биттаси перестали приходить. И приглашали их очень немногие, изредка и не столь настойчиво, как раньше. Их окружала лишь пустота темных, зимних вечеров. Среди соседей не было никого, кому бы София могла довериться, не опасаясь предательства по отношению к мужу. Мистер Мортимер был единственным, кто мог поддержать ее в пустыне угнетающего одиночества, но этого не давала сделать его жена: она носила босоножки, была убеждена, что орехи — идеальная еда для человека, и позволяла себе другие причуды, которые, без сомнения, были признаками конца света, а их, как с детства внушили миссис Биттаси, следовало опасаться. Она была отчаянно одинока.

В такой ситуации ничто не мешало бредовым идеям постоянно подпитывать ее воображение, и это объясняло причину постепенного душевного расстройства и упадка.

С приближением холодов муж отказался от прогулок после захода солнца. Вечера они проводили вместе у очага; он читал «Таймс»; даже обсуждали поездку за границу, отложенную на раннюю весну. При этом он не выказывал никакого беспокойства, казался довольным и умиротворенным; о деревьях и лесах говорил мало, радовался, что теперь чувствует себя гораздо лучше без всякой перемены обстановки, а с женой был нежен, добр, внимателен к любой мелочи, как в далекие дни медового месяца.

Но это глубокое спокойствие не могло обмануть ее; она прекрасно понимала, что Дэвид одинаково уверен в себе, в ней и в постоянстве деревьев. Все это засело в нем слишком глубоко, слишком прочно, слишком тесно укрепилось в самой сути его существа, чтобы позволить каким-то поверхностным колебаниям нарушить гармонию. Его защищали деревья. Даже от лихорадки, особенно ужасной при зимней сырости, он освободился. Теперь стало ясно почему: болезнь вызывали усилия деревьев заполучить человека и усилия его самого ответить и двинуться им навстречу — физическое проявление ожесточенной внутренней борьбы, которую он никогда не осознавал, пока не появился Сандерсон со своими нечестивыми разговорами. Теперь все стало по-другому. Мостик был перекинут. И… и Дэвид ушел.

А София — сильная, верная и стойкая душа — оставшись предельно одинокой, даже пыталась облегчить ему путь. Казалось, что она стоит на дне разверзшегося в ее сознании огромного ущелья, стены которого состоят не из камней, а из вытянувшихся до самого неба гигантских деревьев, которые пытаются ее поглотить. Где она, ведал только Всевышний. Он смотрел, дозволял это, даже, может, сочувствовал. В любом случае — знал.

Проводя в доме тихие вечера с женой у очага и прислушиваясь к гудению ветра за окном, мистер Биттаси знал, что для него всегда открыт доступ в мир, где его ждет потусторонняя возлюбленная. Ни на секунду не прерывалась их связь. Миссис Биттаси смотрела на газету, закрывавшую его лицо и колени, видела дым сигары, клубящийся над краем газеты, замечала дырочку на носке, слушала заметки, которые он, как встарь, читал вслух. Но все это было завесой, которой муж прикрылся ради единственной цели — сбежать, уловкой фокусника, отвлекающей внимание на незначительные детали, пока незаметно происходит главное. Ему это удавалось с блеском, и София любила мужа за то, что он прилагал все усилия, чтобы облегчить ее страдания; в то же время она знала, что в этом теле, развалившемся в кресле напротив, содержится очень малая часть истинной сущности Дэвида. Оно было немногим лучше трупа. Пустая оболочка. А душа его пребывала вне дома — далеко отсюда, в гулко бьющемся сердце леса.

С приходом темноты лес бесцеремонно подходил к дому и прижимался к стенам и окнам, заглядывал внутрь, смыкая руки над кровлей и трубами. Ветры постоянно гуляли по лужайке и дорожкам, приближаясь к дому, удаляясь и снова подходя; одни из них, похоже, вечно переговаривались в чаще, а другие проникали в само здание. Они провожали женщину по лестнице, звуча мягко и приглушенно, большие и ласковые, летали с наступлением сумерек по лестничным маршам и площадкам, как осколки разбившегося дня, пойманные в сети теней и старавшиеся вырваться. Они молча путались под ногами во всем доме. Ждали, пока миссис Биттаси пройдет, а потом бежали вслед. И муж всегда об этом знал. Она видела, что при ней он сознательно уклоняется от них, но не раз замечала, как Дэвид стоял и слушал, не подозревая, что жена рядом. Она прислушивалась к гулким звукам их шагов по тихому саду. А муж слышал их еще издалека. София отлично знала, что они доносились с той мшистой полянки, где она побывала; мох скрадывал их поступь, как и ее шаги.

Ей казалось, что деревья всегда пребывали в доме рядом с Дэвидом, в самой спальне. Он пригласил их, не подозревая, что она тоже об этом знает и страшится.

Однажды ночью ее опасения подтвердились. Женщина очнулась от глубокого сна, и страх охватил ее прежде, чем она смогла овладеть собой.

Прошедший день был ужасно ветреным, но сейчас ветер стих, только его обрывки, посвистывая, пролетали в ночи. Свет полной луны струился сквозь ветви. По небу проносились клочья туч, похожих на бегущих чудищ, но внизу было тихо. Спокойные, стояли толпы деревьев, роняя капли с ветвей. Влажные стволы мерцали и искрились, когда их высвечивала луна. Сильно пахло землей, перегноем. Воздух был свеж и пахуч.

И миссис Биттаси понимала, что все это наяву, она ощущала себя повсюду — как будто вместе с мужем покинула дом! Здесь не было и тени сновидения, только тревожная, неоспоримая реальность. Видение на время скрылось в ночи. Женщина села в кровати — вернувшись в дом.

Комната бледно светилась — луна заглядывала в окна, поскольку шторы были подняты, — рядом на кровати виднелась фигура мужа, неподвижного в глубоком сне. Но опасения, которые заставили Софию резко, неожиданно проснуться, были не напрасны: нечто прямо рядом с кроватью, подобравшееся к спящему мужу, ужаснуло ее. Такая наглость — деревья совершенно не принимали женщину в расчет! — потрясла до того, что миссис Биттаси невольно вскрикнула. Вскрикнула, прежде чем поняла, что делает, — протяжный высокий возглас ужаса наполнил комнату, частично потонув в обступившем сумраке. Вокруг кровати столпились влажные, блестящие существа. Под потолком зеленой массой виднелись их очертания, распространившиеся по стенам и мебели. Они покачивались, массивные, но полупрозрачные, легкие, но плотные, двигаясь и поворачиваясь с вкрадчивым шорохом, многократно усиленным странным гулом. В этом звуке слышалось что-то сладкое и запретное, оно окутывало женщину колдовскими чарами. Такие нежные поодиночке, в своей совокупности они становились грозны. Ее сковал холод. Простыни стали ледяными.

Она опять вскрикнула, на сей раз почти беззвучно. Чары проникли глубже, добравшись до самого сердца, умерили ток крови и забрали жизнь, вовлекая в поток — по направлению к незваным гостям. Сопротивляться казалось невозможным.

Муж, поворочавшись во сне, проснулся. И тогда фигуры выпрямились, вытянулись вверх, собрались вместе неким поразительным образом. Уменьшились в размерах, а затем рассеялись в воздухе, как растушеванные тени. Огромная, но изящная полоса бледно-зеленой тени, сохранив форму и плотность, протянулась по комнате. Стремительным, бесшумным движением сущности пронеслись мимо — и исчезли.

Но больше всего Софию поразило то, как они исчезли: она узнала в их суматошном бегстве через открытое наверху окно те самые «витки» — спирали, которые видела над лужайкой много недель назад после разговоров Сандерсона. Комната снова опустела.

В изнеможении она слышала голос мужа, как будто с большого расстояния. Собственные реплики долетали до нее тоже будто издалека. Речь обоих была странна и непохожа на нормальную, да и сами слова были необычны.

— В чем дело, милая? Почему ты меня разбудила? — прошептал он со вздохом, похожим на ветер в сосновых ветвях.

— Мгновенье назад что-то пролетело по комнате мимо меня. Обратно в ночь вне дома улетело. — В ее голосе тоже слышался ветер, запутавшийся в листве.

— Дорогая, это был ветер.

— Но оно звало, Дэвид. Звало тебя по имени!

— Ветер в ветвях, дорогая, вот что ты слышала. А теперь спи, умоляю, усни.

— У него сотни глаз — повсюду, — повысила она голос.

А голос мужа стих, отдалился, стал странно спокойным.

— Лунный свет под дождем, дорогая, над морем побегов и сучьев — вот что ты видела.

— Но оно напугало меня. Я потеряла Господа — и тебя, — я чувствую холод смерти!

— Любимая, это холод раннего утра. Весь мир спит. Спи и ты, — шептал он ей на ухо.

Она чувствовала гладившую ее руку. Голос был мягкий, успокаивающий, но муж был здесь только отчасти, только часть его говорила: полупустая оболочка изрекала странные слова, заставляя ее подстраиваться. Смутные чары деревьев подступали к ним — узловатых, вековых, одиноких зимних деревьев, шептавшихся подле человека, которого любили.

— И мне позволь уснуть, — вновь услышала женщина, как он пробормотал, укладываясь в постель, — снова погрузиться в глубокий, сладкий сон, из которого ты вырвала меня.

Сонный, довольный голос и юный, счастливый вид мужа, различимый даже при слабом свете луны, вновь окутали ее чарами, как и те сияющие, нежные зеленые сущности. Волшебство впиталось в кровь, и по телу разлилась дремота. В преддверии сна один из странных голосов, освободившись из-под контроля сознания, слабо вскрикнул в глубине ее души: «Бывает радость у Леса и об одном грешнике…»31

Но сон овладел ею прежде, чем она успела понять, что это кощунственная пародия на один из ее самых любимых стихов Евангелия, и подобное святотатство ужасно.

Женщина быстро заснула. Обычно она погружалась в покойное забытье, а теперь пришло видение. Ей приснились, правда, не леса и деревья, но короткий, чудной сон, который повторялся снова и снова: она стояла на крошечной, голой скале над морем, где поднимался прилив. Вода сначала дошла до ее ног, затем поднялась до коленей, до пояса. Каждый раз, когда сон повторялся, прилив нарастал. И вот вода добралась до шеи, потом до рта, на секунду покрыв губы, отчего стало невозможно дышать. Миссис Биттаси не просыпалась в промежутках между сновидениями — это были периоды серого, пустого забытья. Но наконец под водой скрылось лицо, и вся голова оказалась под поверхностью волн.

Потом пришло объяснение — сны принесли его. Она поняла: под водой открылся мир водорослей, лесом поднимавшихся со дна моря крепкими, зелеными, волнистыми побегами, необъятно толстыми ветвями, миллионами щупалец, заполняя темные глубины густой подводной листвой. Царство растений властвовало даже в море. Было повсюду. Земля, воздух и вода поддерживали его, и не было пути к спасению.

Даже под водой слышался этот ужасный гул — прибоя ли, ветра или голосов? — издалека неуклонно приближающийся к ней.

И вот среди одиночества этой тусклой английской зимы в подпитываемом беспрестанным страхом разуме миссис Биттаси, которому неоткуда было ждать помощи, нарушилось равновесие. Потянулись мрачные недели с унылым, пасмурным небом и упорной сыростью, неподвластной благотворному действию мороза. Наедине со своими мыслями, удаленная и от мужа, и от Бога, она считала дни до весны. София ощупью, спотыкаясь, брела по длинному, темному туннелю, в дальнем его конце открывался чудесный вид лилового моря, сверкающего у берегов Франции. Там было спасение для обоих, только бы ей продержаться. А другой выход, позади, закрыли деревья. Она ни разу не оглянулась назад.

Женщина сникла. Жизненные силы покинули ее, как будто их высосали. Ощущение, что силы истощаются, было всеобъемлющим и постоянным. Как будто открыли все краны. Сама личность неуклонно утекала прочь, привлекаемая неустанной внешней силой, источник которой казался неиссякаемым. Она тянула Софию за собой, как полная луна притягивает воду. Сопротивление убывало, женщина совсем упала духом и покорилась.

Вначале миссис Биттаси наблюдала этот процесс и ясно осознавала, что происходит. Ее физическая жизнь и душевное равновесие, зависящее от хорошего самочувствия, медленно подтачивались изнутри. Это было очевидно. И только дух, существующий отдельно от них, как одинокая звезда, независимый, пребывал в некой безопасности — вкупе с далеким Богом. Это она принимала — спокойно. Духовная близость, связывавшая ее с мужем, защищала от любого нападения. Благодаря ей они вновь сольются воедино. Позже, в лучшие времена. Но пока все, что роднило ее с землей, замедлило свой ритм. И безжалостно осуществлялось разобщение. Каждая частичка ее существа, до которой могли дотянуться деревья, неуклонно покидала тело, опустошая его. Ее… удаляли.

Спустя некоторое время ушло и это ощущение, и она уже перестала «следить за процессом» или понимать, что происходит. Единственное доступное ей утешение — сладость страдания во имя мужа — также ушло. Она стояла совершенно одна, объятая ужасом перед деревьями, среди руин некогда стройного и упорядоченного сознания.

Теперь она плохо спала, утром просыпалась с воспаленными, уставшими глазами; голова постоянно болела, мысли путались, и даже обычные дела по дому давались ей с трудом. И одновременно стала тускнеть прежде ясная картина прекрасного лилового моря под лучами солнца в конце туннеля, стягиваясь в точку, подобную звездочке и столь же недостижимую. Теперь она знала, что ей никогда не попасть туда. И из темноты, простирающейся позади, все ближе подбирались деревья, пытаясь схватить ее, оплетая руки и ноги, протягиваясь к самым губам. По ночам она просыпалась от удушья. Казалось, влажные листья зажимают рот, а мягкие зеленые щупальца обвивают шею. Ноги тяжелели, словно укореняясь в земле. По всей длине черного туннеля тянулись гигантские лианы, стремясь отыскать на теле женщины те точки, где они могли бы вернее закрепиться, подобно плющу или иным паразитам-великанам царства растений, которые опутывают деревья, чтобы высосать из них жизнь.

Медленно, но верно смертоносная поросль завладевала ее жизнью. Она боялась тех ветров, что гуляли по зимнему лесу. Они были с ними заодно. И помогали распространяться.

— Отчего ты не спишь, дорогая?

Теперь муж играл роль сиделки, с искренним участием стремясь выполнить малейшие ее прихоти, что, по крайней мере, имитировало любовь и заботу. Он абсолютно не подозревал, сколь жестокая битва разгорелась из-за него.

— Что тебя тревожит?

— Ветер, — прошептала она в темноте.

Долгими часами смотрела она, как раскачиваются ветви за незашторенными окнами.

— А сегодня они разгулялись, все бормочут и никак не дают мне заснуть. И так громко зовут тебя!..

И его странный тихий ответ на секунду ужаснул ее, пока истинное значение не потускнело, оставив ее во мраке смятенного сознания, откуда она теперь почти не выходила.

— Деревья возбуждают их по ночам. Ветры — великие стремительные вестники. Лети с ними, дорогая, не противься. Тогда ты уснешь.

— Поднимается буря, — начала она, едва понимая, что говорит.

— Тем лучше — лети с ней. Не противься. Ветры отнесут тебя к деревьям — вот и все.

«Не противься!» Эти слова задели знакомую струну — напомнили стих Писания, некогда поддерживавшего ее.

«Противостаньте диаволу, и убежит от вас»32, — услышала она собственный шепот и зарылась лицом в постель, заливаясь слезами.

Но мужа это, похоже, не взволновало. Возможно, он не слышал ее ответа, потому что именно в эту минуту взревевший ветер налетел на окно, а вслед за ним гул леса заполнил комнату. А может быть, Дэвид снова заснул. София обрела некое безразличное спокойствие. Она выглянула из-под сбившегося одеяла, с нарастающим ужасом прислушивалась. Буря все крепла. Она налетела с таким нетерпением, что уснуть миссис Биттаси было не суждено.

Совершенно одна лежала она посреди бушующего вокруг мира и слушала. Для нее эта буря означала последний натиск. Лес проревел о своей победе ветрам, а те, в свою очередь, объявили об этом ночи. Теперь весь мир знал о ее полном поражении, ее потере, о ее человеческой боли, столь незначительной для всего остального мира. Именно этому реву победителей внимала она.

Ибо, вне всякого сомнения, деревья ликовали в ночи. Вдобавок будто хлопали гигантские паруса, не менее тысячи разом, а иногда раздавался грохот, больше всего напоминавший уханье огромных барабанов. Деревья поднялись всем бесчисленным сонмом и отбивали миллионами ветвей свое громовое послание в ночи. Казалось, они все разом вырвались из земли. Их корни расползлись по полю, перекинувшись через изгородь и даже крышу. Они раскачивали своими кустистыми шевелюрами под самыми облаками, с диким восторгом размахивая громадными ветвями. Выпрямив стволы, они проносились наперегонки по небу. В производимом ими невообразимом шуме слышались те воодушевление и порыв, что сквозят в реве потопа, обрушившегося на мир…

Однако мужа этот грохот не пробудил. Он продолжал спокойно спать, но София знала, что этот сон сродни смерти. На самом деле он был там, снаружи, посреди бушующего вихря. Та часть его существа, которую она утратила навсегда, а рядом с ней лежала полупустая оболочка.

И когда наконец в комнату прокралось зимнее утро, первое, что она увидела из окна в бледных лучах солнца на излете бури, был поверженный кедр, который распростерся на лужайке. Остался стоять лишь искореженный ствол. Та мощная ветвь, которая у него еще оставалась, теперь темнела на траве, наполовину втянутая в лес мощным вихрем. Теперь кедр лежал бесформенной грудой, будто выброшенный приливом остов великолепного судна, некогда бывшего приютом людей.

А издалека доносился рев Леса. И голос мужа смешивался с ним.
Перевод Д. Макух



Достарыңызбен бөлісу:
1   ...   11   12   13   14   15   16   17   18   ...   61




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет