Элджернон Генри Блэквуд Кентавр



бет9/61
Дата10.06.2016
өлшемі2.55 Mb.
#126780
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   ...   61

Кукла

Одни ночи просто темны, темнота других словно намекает: должно произойти что-то необычное и угрожающее. Во всяком случае, это кажется правдой на окраинах, где огромные пространства между фонарями буквально вымирают по ночам, где ничего не происходит, где дверной звонок звучит почти вызывающе, а люди молят: «Давайте поедем в город!» В садах особняков вздыхают на ветру корявые кедры, ограда из кустов становится все гуще, и все вокруг глушит любое движение.

Именно такой была эта ноябрьская ночь. Влажный бриз едва колыхал листья серебряной сосны на узкой подъездной дорожке, что вела к «Лаврам» — имению полковника Мастерса, Химбера Мастерса, в недалеком прошлом командира полка в Индии, человека заслуженного и именитого. Прислуги в особняке держали мало; в этот день у горничной был выходной, поэтому кухарка пошла открывать дверь, когда раздался резкий неожиданный звонок — тут-то у нее и перехватило дыхание, наполовину от удивления, наполовину от страха. Недавно пробило десять часов, и громкий внезапный звонок вызвал тревогу. Моника — обожаемая дочь полковника, которой он не всегда мог уделить внимание, — спала наверху. Кухарка не испугалась, что девочку разбудит этот звонок, как и не испугалась яростной настойчивости звонившего, — ее ввергло в ужас иное: когда она открыла дверь, впустив внутрь пелену дождя, то увидела черного мужчину, стоящего на лестнице. Перед ней, под дождем, предстал высокий худой негр, державший конверт.

«По-крайней мере, у него была темная кожа, — так размышляла она позже, — негр, индиец или араб». «Неграми» она называла всех, у кого не белая кожа. На нем был желтый крашеный макинтош и грязная шляпа с широкими опущенными полями, а выглядел он — «будто дьявол, прости меня, Господи!». Он резко протянул ей небольшой сверток, словно выхватив его из тьмы, и свет из холла полыхнул красным пламенем в его сверкающих глазах. «Это для полковника Мастерса, — шепнул он, — лично ему в руки, и никому больше». И исчез в ночи, унося с собой «этот странный акцент, пылающие глаза и злобный шипящий голос».

Исчез, проглоченный пеленой дождя, унесенный порывом ветра.

«Но я видела его глаза, — клялась на следующее утро кухарка горничной, — его горящие глаза, злобный взгляд, черные руки с длинными тонкими пальцами и ярко-розовыми ногтями, и он смотрел на меня… смотрел на меня, будто… смерть…»

Так ясно и внятно кухарка смогла рассказывать лишь на следующий день; а тогда, замерев за закрытой дверью с небольшим коричневым свертком в руках, с наказом отдать его лично в руки полковника, она испытала некоторое облегчение оттого, что хозяин не вернется раньше полуночи и ей не придется тотчас же выполнять данные указания. Эти мысли принесли ей некоторое облегчение и помогли немного восстановить утраченное самообладание, хотя она по-прежнему стояла на месте, осторожно держа в морщинистых руках конверт, полная смутных сомнений и беспокойства. Посылка, полученная из рук загадочного черного незнакомца, сама по себе не была страшной, но все же кухарка испытывала явный страх. Возможно, инстинкт и суеверия завладели ею; дождь, ветер, то, что она осталась в доме одна, неожиданный темнокожий человек, — все это лишь усугубило ее состояние. Неясный ужас коснулся ее, ирландская кровь всколыхнула память предков, и женщина начала дрожать, словно в свертке было что-то живое, опасное, отравленное, даже дьявольское, и оно будто двигалось.

Кухарка разжала пальцы, и посылка, упав на кафельный пол, издала странный резкий звук, но осталась лежать неподвижно. Женщина внимательно смотрела на нее, но, слава богу, та не двигалась — лежала бездушным коричневым свертком. Если бы днем такой принес посыльный, то в нем могли бы оказаться продукты, табак или даже починенная рубашка. Кухарка все поглядывала на него, даже тронула ногой: тот резкий звук озадачил ее. Но дела не ждали, поэтому она осторожно, несмотря на пробиравшую ее дрожь, подняла посылку. Сверток нужно отдать полковнику «лично в руки». Не желая выполнять эту просьбу, женщина решила положить его на стол и рассказать обо всем утром, да только полковник Мастерс, проведя несколько таинственных лет на Востоке, со сложным характером и деспотическими привычками, не был тем человеком, к которому легко найти подход, а уж утром и подавно.

Кухарка так и сделала — без всяких объяснений оставила посылку на столе в кабинете полковника. Она предпочла проявить некоторую рассеянность по поводу столь незначительных деталей, как ее появление, ибо миссис О’Рейли боялась полковника Мастерса, и только его явная любовь к Монике помогала женщине увидеть в нем хоть что-то человеческое. О да, платил он хорошо, иногда улыбался, к тому же был достаточно привлекательным мужчиной, хотя немного смугловатым, по ее мнению. Время от времени он хвалил приготовленные ею блюда с карри, что ненадолго задабривало кухарку. Во всяком случае, они друг другу подходили, и она оставалась здесь, понемногу подворовывая.

— Не сулит это ничего хорошего, — уверяла она на следующий день горничную, — а уж эти слова: «лично ему в руки, и никому больше», и глаза этого чернокожего, и клацанье, с которым этот сверток упал на пол. Ничего хорошего ни для нас, ни для кого другого. Такие вот черные мужчины не приносят в дом счастья и удачи. Ну и посылочка, да еще эти дьявольские глаза…

— Что ты с ней сделала? — спросила горничная.

— Бросила в огонь, конечно, — ответила кухарка, осмотрев ту с головы до ног. — В печь, если хочешь знать.

Горничная окинула ее недоверчивым взглядом:

— Не думаю.

Кухарка не нашлась сразу, что ответить.

— Что ж, — наконец выдохнула она, — знаешь, что я думаю? Не знаешь. Так я скажу тебе. Там было что-то, чего хозяин боится, вот что. Он чего-то боится — я знаю это с тех пор, как начала здесь работать. Именно это ему и принесли. Он сделал что-то плохое в Индии, и этот долговязый негр принес ему в отместку эту посылку. Вот почему я бросила ее в печь, понимаешь? — Она понизила голос до шепота: — Это был идол проклятый. Вот что было в этом свертке, и полковник… он втайне ему поклоняется, — кухарка перекрестилась. — Вот почему я бросила его в печь, понимаешь?

Горничная смотрела на нее, затаив дыхание.

— Попомни мои слова, малышка Джейн! — добавила кухарка и вернулась к своему тесту.

На том история и кончилась на некоторое время, так как миссис О’Рейли, будучи ирландкой, была более склонна к веселью, чем к слезам. Кроме того, она так и не призналась испуганной служанке, что не сожгла сверток, а оставила его на столе в кабинете, да и сама почти забыла об этом. В конце концов, не ее это работа — открывать дверь. Она «доставила» посылку. Ее совесть была чиста.

Таким образом, ее слова никто не запомнил, тем более что в этом тихом и удаленном предместье ничего плохого не случилось: Моника по-прежнему играла одна и была счастлива, а полковник Мастерс оставался таким же властным и угрюмым, как всегда. Холодный влажный ветер все так же колыхал серебристую сосну, а дождь стучал в оконные переплеты, и никто больше не звонил в дверь. Так прошла неделя — довольно долгий срок в этом спокойном предместье.


Но однажды утром колокольчик в кабинете полковника призывно зазвонил. Так как горничная была наверху, на звонок откликнулась кухарка. Полковник держал в руках полуоткрытый коричневый сверток, сбоку свисала бечевка.

— Я обнаружил это у себя на столе. Меня не было в кабинете уже с неделю. Кто это принес? И когда? — Его обычно желтоватое лицо пламенело от гнева.

Миссис О’Рейли ответила, смутно припоминая обстоятельства.

— Я спрашиваю, кто его принес? — продолжал настаивать полковник.

— Незнакомец, — промямлила она. — Не из тех, кто живет по-соседству. Я его никогда прежде не видела. Мужчина, — добавила она нервно.

— Как он выглядел? — Вопрос прозвучал как выстрел.

Миссис О’Рейли очень удивилась.

— Темнокожий, — заикаясь, пробормотала она. — Совсем черный, если я верно его рассмотрела. Только он пришел и ушел так быстро, что я не успела разглядеть его лицо и…

— А на словах? — резко оборвал ее полковник.

Она засомневалась.

— Ничего, — начала она, припоминая, как все было.

— Он что-нибудь сообщил, я вас спрашиваю? — угрожающе повторил полковник.

— Ничего, сэр, совсем ничего. И исчез прежде, чем я успела спросить его имя и адрес, сэр. Но мне кажется, это был негр, или ночная тьма — не могу точно сказать, сэр…

Через минуту она бы разрыдалась или потеряла бы сознание, такой ужас охватывал ее перед хозяином, когда она начинала врать напропалую. Но в этот миг полковник избавил ее от возможных последствий, резко протянув надорванный сверток. Он, против ожидания, не стал расспрашивать дальше и даже ругаться, а отдал приказ, что выдавало овладевший им гнев и тревогу да еще, как ей показалось, боль.

— Забери это и сожги, — зазвенел его командный голос, и посылка оказалась в ее протянутых руках. — Сожги, — повторил он, — или выброси куда-нибудь.

Полковник практически швырнул ей сверток, словно спешил избавиться от него.

— Если этот мужчина вернется, скажи ему, что посылка уничтожена, — по-прежнему со сталью в голосе продолжал он. — И скажи, что она не попала мне в руки, — он особо подчеркнул последние слова. — Ты поняла?

Полковник словно швырял в нее слова.

— Да, сэр. Конечно, сэр. — Кухарка развернулась и, спотыкаясь, вышла из комнаты, осторожно держа сверток на согнутых руках, стараясь не прикасаться к нему пальцами, словно тот мог укусить или ужалить.

Но постепенно ее страх исчез, ведь если полковник Мастерс обращался с посылкой столь пренебрежительно, то чего тогда ей бояться. И, оставшись одна на кухне в родном окружении, женщина открыла сверток. Отогнув толстый край бумаги, она заглянула внутрь и, к своему удивлению и разочарованию, обнаружила там светловолосую куклу с восковым лицом, которую можно купить в любом магазине игрушек за шиллинг и шесть пенсов. Самая обычная маленькая дешевая куколка! Ее мертвенно-бледное лицо было невыразительным, волосы цвета соломы — грязными, а корявые ручки лежали неподвижно по бокам. Закрытый рот как будто усмехался, зубов видно не было, а ресницы казались сделанными из старой зубной щетки. И вся она, в своей бумажной юбочке, выглядела какой-то безобидной, пустяшной и даже немного страшненькой.

Кукла! Кухарка хихикнула, и весь ее страх испарился.

«Го-о-споди, — подумала она, — ну у хозяина и совесть, словно нечищеная клетка с попугаем! А может, и того хлеще!»

Но женщина слишком боялась полковника, чтобы испытывать к нему презрение, ее чувства, скорее, походили на жалость. «Во всяком случае, — подумала она, — кто-то обошелся с ним очень плохо. Верно, он ждал чего-то другого, но уж никак не грошовую куклу». Ее доброе сердце жалело его.

Вместо того чтобы «выбросить или сжечь эту проклятую посылку» — а ведь внутри оказалась вполне сносная куколка, — кухарка подарила ее Монике. Моника же, редко получая новые игрушки, ее тотчас полюбила и клятвенно пообещала, сурово предупрежденная миссис О’Рейли, что отец никогда об этом не узнает.

Ее отец, полковник Химбер Мастерс, относился к числу тех, кого называют «разочаровавшимися»: судьба заставила его жить в окружении, которое он не терпел, карьера не оправдала ожиданий; любовь — а ведь Моника была плодом любви, — по всей видимости, тоже. Но он был вынужден терпеть, ограниченный своей пенсией.

Мужчиной он был молчаливым и резким, но не более того. Соседи его не то что не любили — скорее, не понимали. Молчаливая манера поведения, смуглое, изборожденное морщинами лицо делали его угрюмым в их глазах. «Смуглость» в тех местах означала загадочность, а «молчаливость» провоцировала женские фантазии. Это открытые и светловолосые тотчас вызывают симпатию и добрую реакцию. Полковник очень любил бридж и слыл первоклассным игроком. Поэтому играл каждый вечер и редко когда возвращался раньше полуночи. Естественно, игроки его охотно принимали, а тот факт, что дома его ждал обожаемый ребенок, несколько сглаживал ореол таинственности. Моника, хотя ее и редко видели, нравилась женщинам соседних особняков; и что бы ни гласили сплетни об ее происхождении, все признавали, что «он ее любит».

Тем временем для Моники эта кукла стала настоящим сокровищем в ее столь бедной игрушками и играми жизни. То, что это «секретный» подарок от отца, лишь добавляло кукле привлекательности. Много других подарков попало к ней точно так же, но она не придавала этому значения. Вот только он никогда прежде не дарил ей кукол, поэтому она вызывала у девочки особый восторг. Никогда-никогда Моника не выразит явно своей радости, пусть все останется ее секретом и его тоже, но это лишь увеличивало ее привязанность к игрушке. Она любила отца, его молчаливость была тем, что она обожала и уважала. «Такой уж мой папа», — говорила Моника, когда получала новый тайный подарок, и всегда инстинктивно чувствовала, что ей не нужно его благодарить, что это часть их любимой игры. Но эта кукла была особенно прелестна.

— Она более живая, чем мои мишки, — сказала Моника кухарке, когда внимательно изучила куклу. — Почему он купил ее? Ой! Она даже говорит со мной!

И девочка начала обнимать и ласкать эту практически бесформенную игрушку.

— Это моя дочка, — воскликнула она, прижимая ее к щеке.

Мишки не смогли бы быть ее детьми, они ведь не люди, тогда как кукла вполне подходила на эту роль. Кухарка и гувернантка осознали, что игрушка привнесла уют в этот мрачный дом, а еще надежду и материнскую нежность, — чего игрушечный медвежонок дать неспособен. Ребенок, человеческое дитя! И кухарка, и гувернантка — они обе видели, как Моника получила подарок, — потом рассказывали, что девочка открыла посылку и, рассмотрев куклу, издала восторженный крик, сходный с криком боли. В нем было столько неистового ликования, словно инстинктивное отвращение оказалось тотчас сметено, вытеснено всепоглощающей радостью. Именно мадам Йоцка вспомнила, но уже гораздо позднее, это противоречие.

«Теперь, когда вы меня спросили, я припоминаю, что Моника взвизгнула», — признавала миссис О’Рейли позже, хотя тогда она не придала этому значения, сказав только:

— Милочка, ну не прелесть ли!

А мадам Йоцка предостерегающе добавила:

— Если ты, Моника, будешь так сильно ее прижимать, она не сможет дышать.

Но Моника продолжала в восторге сжимать куклу, не обращая на них никакого внимания.

Маленькая дешевая кукла с волосами цвета соломы и восковым лицом.

Печально, что узнаем мы об этом странном случае лишь через «вторые руки», а основную информацию черпаем из рассказов кухарки, горничной и какой-то сомнительной иностранки. Определить, где изложенные факты пересекают незримую границу фантастического, можно лишь с помощью внимательного ока микроскопа. Под микроскопом ниточка паутины новозеландского паучка кажется толстой, как канат; но, если изучать ее по информации из «вторых уст», она истончается до полной невесомости.


Польская гувернантка, мадам Йоцка, покинула дом весьма внезапно. Она ушла через некоторое время после появления куклы, несмотря на обожание Моники и хорошее отношение к ней полковника. Она была миловидной молодой вдовой, хорошо образованной, тактичной, рассудительной и понимающей. Женщина любила Монику, и Моника была с ней счастлива. Гувернантка испытывала страх перед своим нанимателем, хотя, наверное, втайне восхищалась его сильным, сдержанным английским характером. Он предоставлял ей полную свободу, она же никогда ею не злоупотребляла, — все шло гладко. Оплата была хорошей, и она в ней нуждалась. И вдруг гувернантка ушла. В неожиданности этого ухода, в самой его причине, несомненно, крылся намек на эту примечательную историю, что пересекла незримую границу фантастического. Внятно мадам Йоцка сказала только, что она напугана и не может больше провести здесь ни одной ночи. Предупредив за сутки, она собралась и покинула дом. Причина была абсурдная, но всем понятная: любая женщина может чего-то испугаться в мрачном особняке. Глупо или нет, но понять можно. Эту идефикс, эту одержимость, сделавшую суеверной, почти истеричной всегда тактичную и рассудительную женщину, невозможно было пересилить никакими аргументами. Абсурдно, но объяснимо.

Но причины, вызвавшие у мадам Йоцки такой ужас, оказались иными и объяснялись очень просто — они были связаны с куклой. Гувернантка Богом клялась, что видела, как кукла «ходит сама по себе». Кукла двигалась, дергаясь и прихрамывая, по кровати, в которой спала Моника, и выглядело это омерзительно.

Мадам божилась, что видела все это при свете ночника. В тот раз она заглянула в приоткрытую дверь, как делала всегда перед сном, желая убедиться, что с девочкой все в порядке. Лампа хотя и слабо, но довольно отчетливо освещала кровать. Внимание женщины привлекло какое-то прерывистое движение на стеганом покрывале. Казалось, что-то маленькое движется, спотыкаясь, по его шелковой поверхности. Возможно, там что-то перекатывалось: какая-то игрушка, которую Моника забыла убрать, скатывалась, когда девочка шевелилась под одеялом.

Присмотревшись, мадам поняла, что это не просто какой-то предмет и он не просто перекатывается и соскальзывает, как ей почудилось ранее. Оно шагало, делая маленькие, но вполне размеренные шаги, словно что-то живое. С крошечным ужасным лицом, которое ничего не выражало, и эти глаза… Маленькие, сверкающие глазки, которые уставились прямо на мадам Йоцку.

Женщина несколько секунд смотрела как завороженная и вдруг неожиданно осознала, что этот маленький целеустремленный монстр — кукла, кукла Моники! И сейчас эта кукла двигалась по направлению к ней по складкам покрывала. Шла прямо на нее.

Мадам Йоцка взяла себя в руки, пытаясь отвергнуть это невероятное и немыслимое. Она пыталась отринуть от себя и тот холод, что сковал все ее тело. Гувернантка молилась. Она лихорадочно ухватилась за воспоминания о своем духовнике из Варшавы. Не издав ни единого звука, в душе нарастал вопль. Но кукла, убыстряя шаг, ковыляла прямо к ней, и стеклянные глаза пристально смотрели на гувернантку.

Тут мадам Йоцка потеряла сознание.
То, что мадам была женщиной весьма рассудительной, это совершенно ясно из ее трезвой оценки: слишком уж невероятной была история, никто не поверит. Она шепотом рассказала ее только кухарке, в то время как полковнику представила более убедительную версию о том, что смерть одного из членов семьи обязывает ее поспешить в Варшаву. Однако тогда, едва придя в себя, молодая женщина набралась храбрости и совершила почти подвиг, а именно: взяла себя в руки и решила провести маленькое расследование. Вооруженная своей верой, она так и поступила — на цыпочках прошла в глубь комнаты и убедилась, что Моника спокойно спит, а кукла неподвижно лежит на покрывале, почти в ногах. Гувернантка присмотрелась к ней внимательнее. Незакрывающиеся кукольные глаза, обрамленные огромными черными ресницами, смотрели в пустоту. Выражение лица куклы было не столько невинным, сколько откровенно глупым, дешевое подобие жизни глядело маской смерти, где живого не могло быть и в помине. Кукла выглядела не просто неприятной, а отвратительной.

Тем не менее мадам Йоцка не только присматривалась. С завидной смелостью она заставила себя дотронуться до этого маленького кошмара. Даже взяла его в руки. Вера гувернантки, ее глубокие религиозные убеждения вступили в противоречие с увиденным ранее. Она не могла видеть никакого движения. Это невероятно и невозможно. Причина должна крыться в ней самой. Во всяком случае, эта убежденность дала ей силы дотронуться до вызывающей отвращение маленькой игрушки, взять ее в руки. Гувернантка положила куклу на стол рядом с кроватью между вазой с цветами и ночником и оставила ее лежать на спине — такую беспомощную, невинную, но по-прежнему вызывающую ужас. Только потом она вышла из комнаты с дрожью в коленях и пошла к себе. То, что ее руки оставались ледяными, пока она наконец не уснула, легко можно объяснить вполне естественными причинами, чтобы нам не заострять на этом внимание.


Было ли это плодом ее воображения или происходило на самом деле, но тем не менее то, как сделанная на какой-то фабрике игрушка двигается, словно живое существо, явило собой ужасающий спектакль. Все выглядело будто оживший ночной кошмар. Для мадам Йоцки, находившейся под защитой строгих принципов, это стало настоящим потрясением, ударом, последствия которого постепенно разрушали ее. Увиденное разбило вдребезги все ее представления о реальном. Кровь застыла в жилах, а в сердце вполз ледяной ужас, все внутри на миг замерло, и она потеряла сознание, что было практически закономерно. Но именно потрясение от этой неправдоподобной игры придало ей смелости действовать дальше. Мадам искренне любила Монику. Вид важно вышагивающего по покрывалу крошечного чудовища совсем рядом со спящим детским личиком и сложенными ручками — вот что придало ей сил взять это в руки и отложить подальше…

В течение нескольких часов, прежде чем она смогла уснуть, гувернантка то опровергала увиденное, то принимала. Уже засыпая, она пришла к выводу, что зрение ее не обмануло. На самом деле, несмотря на ее репутацию, в суде это вряд ли придало ее рассказу достоверности.

— Соболезную, — сказал полковник Мастерс в ответ на сообщение гувернантки об ее утрате, потом внимательно посмотрел на нее. — И Моника будет по вам скучать, — добавил он с одной из своих редких улыбок. — Вы нужны ей.

И вдруг, когда она уже собралась уходить, он протянул ей руку и добавил:

— Если потом вы сможете вернуться — дайте мне знать. Ваше влияние… столь благотворно.

Она невнятно пообещала что-то в ответ, но, покидая дом, не могла успокоиться — ее терзали мысли, что Моника нуждается в ней. Как бы она хотела, чтобы он не произносил тех слов. Ею завладело чувство вины, словно она бежала от своих обязанностей, отказывалась от дарованной ей Богом возможности помочь девочке. «Ваше влияние… столь благотворно».


Уже потом, в поезде, Йоцку начала мучить совесть: прямо царапала, кусала и грызла. Как она смогла оставить ребенка, которого любила; ребенка, который нуждался в ней, и все из-за того, что перепугалась до потери сознания. Нет, это была лишь одна сторона случившегося. Она уехала потому, что в дом пришел дьявол. Когда истеричный темперамент, загнанный еще в детстве в рамки жестких догм, начинает влиять на анализ фактов, тогда разум и логика оказываются в стороне. Здравый рассудок и эмоции польской гувернантки оказались в противоречии друг с другом, а потому у нее не родилось ни одного умозаключения, заслуживающего внимания.

Она бежала назад в Варшаву к отчиму, отставному генералу, в чьей беспутной жизни для нее не было места и где ее не ждали. Для молодой вдовы, которая нашла работу, чтобы избавиться от его грубого отношения, было крайне унизительно вернуться сейчас с пустыми руками. И все же, возможно, ей было легче встретиться с эгоистичным и злым отчимом, чем открыть полковнику Мастерсу подлинную причину, побудившую ее уехать. Совесть мучила ее все сильнее по мере того как все новые детали всплывали в ее памяти.

Например, пятна крови, упомянутые миссис О’Рейли — этой суеверной ирландской кухаркой. Гувернантка посчитала для себя за правило не обращать внимания на ее небылицы, но теперь неожиданно вспомнила тот нелепый разговор, касающийся прачечной, и глупые замечания, что сделали по этому поводу кухарка и горничная.

«Эта кукла ничем не покрашена, точно говорю тебе. Она восковая и набита опилками, вот и все, — говорила горничная. — И я узнаю пятна краски, когда вижу; но это не краска, это — кровь». А позже миссис О’Рейли говорила: «О Господи! Еще одна капля крови! Она грызет ногти… это уж не моя работа!»

Красные пятнышки на рубашках и наволочках, конечно, удивляли, но в тот момент мадам Йоцка не придавала всему этому значения. Стирка белья ее никак не касалась. Что за нелепая прислуга! И сейчас, в поезде, эти пятна — может быть, пятна крови — не выходили из головы.

Ее беспокоило еще и труднообъяснимое чувство, что она бросила на произвол судьбы человека, которому нужна ее помощь и которому она могла бы помочь. Слишком неясное, чтобы выразить вслух. Может, оно основывалось на словах полковника, о ее «благотворном влиянии»? Женщина не могла ответить. Эта была всего лишь интуиция, а интуицию не подвергнешь анализу. Тем не менее основанием служило твердое убеждение, возникшее у нее еще с того момента, как она появилась в доме Мастерса, что полковник боится своего прошлого. Он совершил нечто, о чем сожалеет и чего стыдится, и, возможно, боится возмездия. Он ждет этой расплаты, наказания, которое проникнет тайком, словно ночной вор, и схватит его за горло. Именно этой ужасной мести сможет помешать ее «благотворное влияние», подкрепленное верой, сродни покровительству ангела-хранителя, что может дать только она.

Так она размышляла, а может, заговорило скрытое восхищение этим суровым и загадочным человеком; восхищение, в котором она не признавалась самой себе и прятала глубоко в сердце.
Через несколько недель, проведенных в компании жестокого и грубого отчима, молодая женщина все же решила вернуться, что было вполне естественно и закономерно. Все это время она беспрестанно молилась, к тому же ее постоянно тяготило то, что она пренебрегла своими обязанностями и из-за этого перестала себя уважать. Итак, она вернулась в эту бездушную виллу. Радость Моники была вполне понятна, впрочем, как и облегчение и радость полковника Мастерса. Чувства последнего были выражены учтиво и тактично, словно она отъехала ненадолго и он не видел ее всего несколько дней. Бурные приветствия кухарки и горничной пронизывала тревога. О непонятных «пятнах крови» речи больше не шло, но происходили еще более гнетущие события.

— Она по вам ужасно скучала, — сказала миссис О’Рейли, — хотя нашла себе утешение, если вы понимаете, о чем я. — Кухарка перекрестилась.

— В кукле? — спросила мадам Йоцка, испытав приступ паники и с трудом заставив свой голос звучать спокойно и обыденно.

— Именно так, мадам. В этой кровавой кукле.

Гувернантка слышала от кухарки это слово много раз, но не знала, выражается ли та фигурально или буквально. На сей раз она выбрала последнее.

— Она кровоточит? — спросила молодая женщина, понизив голос.

Кухарка вздрогнула.

— Ну, дело в том, что девочка обращается с ней как с существом из плоти и крови, если вы понимаете, о чем я. А то, как Моника с ней играет…

В ее голосе, по-прежнему громком, слышался страх. Руки кухарка держала перед собой, словно защищаясь, словно пытаясь отразить удар.

— Царапины еще ничего не доказывают, — презрительно перебила ее горничная.

— Вы хотите сказать, — серьезно спросила мадам Йоцка, — что кто-то… кто-то пострадал, кукла опасна?

У нее перехватило дыхание, но она справилась с собой.

Миссис О’Рейли на миг запнулась.

— Но не для мисс Моники, — сказала она уверенным шепотом, когда восстановила дыхание, — а для кого-то еще. Вот что я имею в виду.

— От таких чернокожих, — продолжала кухарка, — ничего хорошего ждать не приходится.

— «Для кого-то еще»? — мадам Йоцка повторила эти слова, скорее, для себя самой.

— Все это вы со своим чернокожим! — опять встряла в разговор горничная. — Вот заладили! Хорошо, что я не христианка. Правда, недавно ночью я слышала какие-то шаркающие шаги и выглянула: кукла казалась больше, словно разбухшей…

— Замолчи! — закричала миссис О’Рейли. — Не болтай зря, чего не знаешь.

Она повернулась к горничной.

— Сплошная пустая болтовня об этой кукле, — сказала кухарка, извиняясь, — детские сказки, такие я слышала в Майо12 ребенком. Я в них не верю.

Презрительно повернувшись спиной к горничной, она подошла поближе к мадам Йоцке.

— Мисс Монике ничего не грозит, мадам, — прошептала она, — насчет нее можете не беспокоиться. Неприятности грозят кому-то другому.

И она снова перекрестилась.

Уединившись в своей комнате, мадам Йоцка молилась и размышляла. Она чувствовала глубокую и сильную тревогу.

Кукла! Дешевая безвкусная маленькая игрушка, такие на фабрике делают сотнями, даже тысячами; коммерческий продукт на потребу детям… Но…

«То, как Моника с ней играет…» — эти слова все крутились в голове.

Кукла! Но играть с таким страшилищем… ведь для будущих матерей куклы — трогательные и даже необходимые игрушки. Вот ребенок ласкает свою куклу, заботится о ней, старается, но тут же может запихнуть ее в коляску, невероятно вывернув голову, скрутив руки и ноги, да еще и вверх тормашками — в таком положении никакое живое существо не смогло бы выжить, — и все это лишь потому, что девочке захотелось посмотреть в окно: не закончился ли дождь и не выглянуло ли солнце. Слепой и отвратительный автоматизм диктуется природой, однако его временно может пересилить сиюминутный порыв, но жизненная сила преодолевает все преграды. Материнский инстинкт противостоит даже смерти. Брошенная на полу с разбитым ртом и потерявшимися глазами или с любовью уложенная под бок, чтобы утром оказаться раздавленной, кукла переживает все пытки и несчастья и лишь подтверждает свое бессмертие. Ее невозможно убить. Она неподвластна смерти.

Ребенок и кукла — вот миниатюрное изображение непреклонности природы и неистребимой страсти, что служит главной цели — выживанию.

Такие мысли, возможно продиктованные обидой на жизнь, что лишила ее возможности иметь своего ребенка, недолго мучили мадам Йоцку и вскоре вернулись к конкретному случаю, что пугал ее, — к Монике и ее слепой светловолосой кукле. Помолившись, гувернантка тотчас уснула. Снов ей никаких не снилось, поэтому проснулась она полной сил и решимости: рано или поздно, скорее рано, ей придется все рассказать полковнику.

Молодая женщина принялась наблюдать за Моникой и ее за куклой. Все казалось нормальным и происходило точно так же, как в тысяче других домов. Ее разум переосмысливал происходящее, а там, где сталкивался с каким-то суеверием, легко находил новые логичные объяснения. В свой выходной вечер она пошла в местный кинотеатр и, покидая душный зал, пришла к мнению, что выдуманное приукрашенное действо притупляет восприятие действительности, а настоящая жизнь весьма прозаична. Но она не прошла и полмили по направлению к дому, как тревога охватила ее с еще большей силой.

Миссис О’Рейли должна была вместо нее уложить Монику в кровать, и именно она теперь открыла гувернантке дверь. Лицо кухарки было мертвенно-белым.

— Она говорит, — прошептала испуганная женщина, даже не закрыв дверь.

— Говорит? Кто говорит? Что вы имеете в виду?

Миссис О’Рейли плотно закрыла дверь.

— Обе, — произнесла она с нажимом, затем села и вытерла лицо.

Кухарка выглядела обезумевшей от страха.

Мадам Йоцка переходила на жесткий тон только при крайней необходимости.

— Обе? — Она повторила намеренно громко, чтобы не поддаться этому шепоту. — О чем вы говорите?

— Они обе разговаривают, разговаривают друг с другом, — повторила кухарка.

Молодая женщина помолчала, пытаясь не замечать участившегося сердцебиения.

— Вы имеете в виду, что слышали, как они разговаривают друг с другом? — наконец спросила она дрожащим голосом, стараясь, чтобы он звучал как обычно.

Миссис О’Рейли кивнула и оглянулась. Она была на грани истерики.

— Я думала, вы никогда не придете, — захныкала кухарка. — Я едва могла здесь оставаться.

Мадам Йоцка пристально смотрела в ее испуганные глаза.

— Что вы слышали? — спокойно спросила она.

— Я стояла у самой двери. Было два голоса. Разные голоса.

Мадам Йоцка не стала настаивать и расспрашивать подробнее. Казалось, страх помог ей стать мудрее.

— Вы хотите сказать, миссис О’Рейли, — она говорила спокойным ровным голосом, — что слышали, как мисс Моника обращается к своей кукле и отвечает за нее, изменив голос? Не это ли вы слышали?

Но миссис О’Рейли не собиралась соглашаться. Вместо ответа она перекрестилась и покачала головой.

— Поднимитесь и послушайте сами, мадам, — продолжала кухарка шепотом. — Тогда уж и решайте.

Итак, за полночь, когда Моника уже спала, кухарка с гувернанткой оказались в темном коридоре возле двери, ведущей в детскую спальню. Ночь стояла спокойная и безветренная. Полковник Мастерс, которого они обе боялись, несомненно, уже давно ушел в свою комнату, находившуюся в другом крыле этого неудобного и неуютного здания. После томительного ожидания они действительно услышали тихие и хрипловатые звуки из комнаты, где мирно спала Моника со своей обожаемой куклой. Несомненно, оттуда доносились два голоса.

Обе женщины выпрямились, непроизвольно перекрестились и посмотрели друг на друга. Они не знали, что и думать, и испытывали дикий ужас.

Что бродило в суеверной голове миссис О’Рейли, знали только древние боги Ирландии, но мысли польской гувернантки были четкими и ясными, как стекло: оттуда должен доноситься только один голос. Она прижала ухо к дверной щелке. Молодая женщина внимательно слушала, ее трясло от страха, но она продолжала прислушиваться. Она помнила это сонное бормотание, но на этот раз оно было каким-то странным.

— Девочка говорит во сне, — уверенно прошептала гувернантка, — только и всего, миссис О’Рейли. Она просто говорит сама с собой во сне.

Гувернантка еще раз повторила это женщине, которая почти прижималась к ней в поисках опоры.

— Разве вы не слышите, — добавила гувернантка громче и немного раздраженно, — что это один и тот же голос? Внимательно прислушайтесь, и поймете, что я права.

И она сама напрягла слух.

— Слушайте же! — шепотом повторила мадам Йоцка, полностью сконцентрировавшись на странных звуках. — Ведь это один и тот же голос?

Пока она старательно прислушивалась к голосам за дверью, раздался другой звук, который, казалось, шел сзади: шорох или легкое шарканье, словно кто-то убегал на цыпочках. Гувернантка резко обернулась и увидела, что она говорила в пустоту. Позади нее никого не было. Молодая женщина осталась одна во мраке коридора. Миссис О’Рейли убежала. С лестницы этажом ниже доносились слова молитвы: «Матерь Божья и все святые…»

У гувернантки дыхание перехватило от страха, ведь она осталась одна, но в этот самый миг, совсем как пишут в книгах, раздался еще один звук. От звяканья ключа, открывающего входную дверь, у нее перехватило дыхание. Оказалось, что полковник Мастерс был не дома, как она предположила ранее, а возвращался только сейчас. Успеет ли миссис О’Рейли проскользнуть через холл прежде, чем он туда войдет? А что еще хуже: собирается ли он заглянуть в спальню к Монике по дороге в свою комнату, как он иногда делал? Мадам Йоцка прислушалась, ее нервы были взвинчены до предела. Она слышала, как он скинул пальто. Со стуком упал брошенный в угол зонт, и в тот же миг на лестнице послышались шаги. Полковник поднимался. Еще секунда, и он увидит ее, сжавшуюся перед дверью Моники.

Он поднимался очень быстро, шагая через ступеньку.

Она так же быстро приняла решение. Если он застанет ее здесь в таком виде, это будет выглядеть нелепо, увидеть же ее в спальне дочери вполне естественно и объяснимо.

Не медля дольше, с трепещущим сердцем она открыла дверь спальни и вошла внутрь. Секундой позже шаги полковника раздались в коридоре. Вот он поравнялся с дверью и пошел дальше. Женщина испытала неимоверное облегчение.

Теперь, находясь в спальне, за закрытой дверью, она смогла все рассмотреть.

Моника спала. Во сне она играла со своей любимой куклой. Она бесспорно спала. Тем не менее ее пальцы тискали куклу, словно девочку что-то беспокоило во сне. Моника бормотала, но слова были неразборчивы. Непонятные вздохи и стоны срывались с ее губ. Были еще какие-то звуки, и они явно исходили не от нее. Но тогда откуда?

Мадам Йоцка затаила дыхание, сердце выскакивало из груди. Женщина вся обратилась в слух. Через минуту она поняла, откуда доносятся скрипы и бормотание. Их издавала не Моника. Они, несомненно, исходили от куклы, которую девочка бессознательно сжимала и вертела во сне. Эти странные звуки издавали суставы, что крутила Моника, казалось, опилки в коленях и локтях куклы скрипят и шуршат от трения. Было очевидно, что девочка этих звуков не слышит. Когда она поворачивала голову куклы, то воск, швы, опилки — все это издавало те самые непонятные звуки, похожие на слоги и даже слова.

Мадам Йоцка продолжала наблюдать. Ее бил озноб. Она искала естественные объяснения, но сама не могла в них поверить. Ужас сковал ее. Она молилась. Ее прошиб холодный пот.

И тут неожиданно Моника успокоилась и расслабилась — перевернулась на другой бок, а ее ужасная игрушка выпала из рук и осталась безвольно и неподвижно лежать на кровати. В этот миг мадам в ужасе осознала, что скрипы не прекратились. Кукла продолжала издавать эти жуткие звуки сама по себе. Но что еще хуже, кукла неожиданно начала выпрямляться, вставать на свои гнущиеся ножки. Вот она медленно пошла по покрывалу. Ее стеклянные незрячие глаза, казалось, смотрели прямо на женщину. Все это представляло собой ужасную нечеловеческую картину, картину абсолютно нереального. Ковыляя на своих вывернутых ногах, кукла шла, бормоча и спотыкаясь, по неровной поверхности покрывала. Она направлялась с явно недобрыми намерениями. Странные и бессмысленные звуки, в которых слышались слоги, выражали гнев. Кукла подбиралась к охваченной ужасом женщине, словно живое существо. Она нападала.

И снова вид этой простой детской игрушки, ведущей себя будто какой-то кошмарный монстр с намерениями и страстями, лишил чувств решительную польскую гувернантку. Кровь прихлынула к сердцу — и женщина погрузилась в темноту.

Но на этот раз сознание тотчас к ней вернулось. Этот миг был сродни забытью в пылу страсти. Несомненно, ее реакция была страстной, она бурей нахлынула на нее. Вместе с сознанием в ней вспыхнула неожиданная ярость — возможно, ярость труса, — неукротимый гнев, направленный на собственную слабость. Эти чувства помогли ей. Крепко ухватившись за стоящий рядом шкаф, она постаралась выровнять дыхание и успокоиться. Гнев и негодование пылали в ней — гнев, направленный на эту невероятную вышагивающую и бормочущую восковую куклу, словно она была живым разумным существом, способным произносить слова. Причем на незнакомом языке.

Но если чудовищное способно парализовать, значит, оно может нанести вред. Вид и звуки, издаваемые этой дешевой заводской игрушкой, побудили молодую женщину к решительным действиям. Она не могла дольше это выносить. Гувернантка непреклонно устремилась вперед, хотя ее единственным доступным оружием была туфелька на высоком каблуке, которую она тотчас скинула, намереваясь разбить это пугающее видение вдребезги. Несомненно, женщина была в этот момент в истерике, и все же действовала она абсолютно логично: нечестивый кошмар должен быть стерт с лица земли. Ею овладела одна-единственная мысль: уничтожить опасность, невзирая ни на что. Кукла должна быть разбита на кусочки, стерта в пыль.

Они встали лицом к лицу, стеклянные глаза смотрели в ее собственные. Рука женщины была занесена для удара, которого она так жаждала, но опустить ее она не смогла. Жалящая боль, острая, словно укус гадюки, неожиданно пронзила пальцы, ладонь и запястье. Гувернантка разжала руку, и туфелька отлетела в другой конец спальни. В неровном свете свечи создавалось впечатление, что вся комната дрожит. Парализованная и беспомощная, молодая женщина была охвачена ужасом. Какие боги или святые могут направить ее? Никто. Только собственная воля в состоянии помочь. И все же какую-то попытку она предприняла. Дрожа, почти теряя сознание, молодая женщина то ли шептала, то ли пыталась кричать, но голос срывался: «Господи! Это все неправда! Ты — наваждение! Мой Бог отрицает тебя! Я взываю к Господу!..»

Однако тут, к ее еще большему ужасу, кошмарная маленькая кукла помахала своей вывернутой ручкой и что-то пробормотала в ответ — странные бессвязные слова, которые она не могла понять, слова на чужом языке. В тот же самый миг кукла резко упала на покрывало, как проткнутый воздушный шарик, и на глазах гувернантки вновь стала обычной уродливой куклой, а Моника, ввергая женщину в еще больший ужас, заворочалась во сне и стала шарить руками, слепо ища любимую игрушку. То, как невинный спящий ребенок инстинктивно пытается нащупать воплощение непостижимого зла и опасности, стало для польской гувернантки последней каплей.

Женщина вновь погрузилась во тьму.

Произошедшее потом можно списать на помутнение сознания и временную потерю памяти. Эмоции и суеверия оказались слишком сильны по сравнению со здравым рассудком. Мадам Йоцка вспомнила жестокие безумные действия, когда уже немного пришла в себя в своей собственной комнате, непрестанно молясь, стоя на коленях возле кровати. Она не помнила, как спустилась вниз по лестнице, а потом поднялась к себе. Ее туфелька была по-прежнему крепко зажата в руке. И еще она помнила, как неистово сжимала своими пальцами неподвижную восковую куклу, сжимала, скручивала и разрывала ее, пока из разодранных конечностей и туловища не посыпались опилки, пока эта игрушка не была превращена в неузнаваемую массу, пока она не была полностью уничтожена… а потом она безжалостно швырнула то, что осталось, подальше на стол, чтобы Моника не смогла достать. Девочка же спокойно спала. Гувернантка ясно помнила это. Но в то же время перед ее глазами одновременно стояла еще одна картинка: этот маленький монстр лежит на покрывале вниз головой. Весь вид куклы непристоен и даже вульгарен: бумажное платьице задралось, а ноги раздвинуты; она лежит неподвижно, ее стеклянные глаза сверкают. Неподвижная, но по-прежнему живая. Ожившая, чтобы выполнить свое злобное предназначение.

И никакие молитвы не могли стереть из памяти мадам эту картину.


Теперь молодая женщина знала, что прямой разговор с хозяином просто необходим; ее совесть, ее рассудок, ее чувство долга требовали этого. По здравом размышлении — и она была уверена, что права, — мадам не рискнула поговорить обо всем с девочкой. Здесь крылась определенная опасность затронуть в детской психике нечто такое, чего не следует касаться. Но с полковником Мастерсом, который платил ей за работу и верил в ее порядочность, — с ним она должна была объясниться немедленно.

Однако устроить эту беседу было до нелепого трудно. Во-первых, он не любил разговоров и избегал их. Во-вторых, приблизиться к нему было практически невозможно, так как показывался он крайне редко. Вечерами полковник возвращался домой очень поздно, а днем его никто не осмеливался беспокоить. Наняв ограниченный штат прислуги и очертив всем круг их обязанностей, он ожидал, что теперь все будет идти своим чередом без его вмешательства. Единственной, кто смел его беспокоить, была миссис О’Рейли, которая раз в шесть месяцев заходила к нему в кабинет с отчетом, получала прибавку к жалованью и затем оставляла его одного на следующие шесть месяцев.

Мадам Йоцка, зная привычки полковника, на следующее утро поджидала его в холле, как обычно уложив Монику отдохнуть перед ланчем. Мастерс собирался покинуть дом, когда она заметила его с верхней ступеньки лестницы. Гувернантка почти не видела его с момента своего возвращения из Варшавы. Его худощавая стройная фигура и смуглое, не выражающее никаких эмоций лицо всегда производили на нее неизгладимое впечатление. Он мог служить образцом настоящего военного. Сердце ее трепетало, пока она быстро спускалась к нему по лестнице. Мадам тщательно подготовила свою речь, но все предложения вылетели у нее из головы, когда он остановился и посмотрел на нее. Вместо этого она смогла выдавить лишь какую-то нелепую бессмыслицу на корявом английском.

Поначалу он вежливо слушал, но потом резко оборвал ее:

— Как уже говорил, я очень рад, что вы смогли к нам вернуться. Моника по вам очень скучала…

— У нее сейчас появилась новая игрушка…

— И несомненно, такая, — перебил полковник, — которая ей была необходима… Ваш выбор обычно безупречен… А если понадобится что-либо еще, сообщите мне.

Полковник уже начал отворачиваться, чтобы двинуться дальше.

— Но я не выбирала ее. Она ужасна. Ужасна…

Полковник улыбнулся одной из своих редких улыбок.

— Конечно, все детские игрушки ужасны, но если ей нравится… Я ее не видел, поэтому судить не могу… Если вы сможете найти что-то получше… — И он пожал плечами.

— Но я не покупала ее, — воскликнула мадам в отчаянии. — Ее принесли. Она сама издает звуки — какие-то слова. Я видела, как она двигается, сама по себе. А ведь это кукла.

Он уже дошел до входной двери, но тут резко обернулся, словно в него выстрелили. Лицо его вмиг побледнело, а в пылающих гневом глазах промелькнуло и тотчас исчезло иное чувство.

— Кукла, — повторил он абсолютно спокойным голосом. — Вы сказали «кукла»?

Но выражение лица полковника привело ее в такое замешательство, что она тотчас сбивчиво рассказала о принесенной посылке. Вопрос же о том, был ли уничтожен сверток, как он настрого наказывал, еще больше смутил ее.

— Так его не уничтожили? — спросил Мастерс с таким негодованием, словно неподчинение приказам было чем-то невозможным.

— Я думаю, что его выбросили, — уклончиво ответила гувернантка, не смея поднять глаз, ведь она пыталась выгородить кухарку. — А Моника, наверное, нашла.

Мадам презирала себя за трусость, но его напряженность развеяла все ее сомнения. Она осознала, что желает оградить его от боли; осознала, что именно его, а не Моники безопасность и счастье волнуют ее.

— Кукла говорит! И еще двигается, — с отчаянием прокричала она, заставив себя наконец взглянуть на него.

Полковник Мастерс, казалось, окаменел, даже дыхание прервалось.

— Вы говорите, она у Моники? Дочь играет с ней? Вы видели движения и слышали звуки, похожие на слова? — негромко спрашивал он, словно разговаривая сам с собой. — Вы слышали своими ушами? — почти шепотом повторил он.

Не найдя слов для ответа, она просто кивнула. Его ужас передался ей, будто принесенный порывом ледяного ветра. В глубине души полковник был очень напуган. Вместо того чтобы взорваться в ответ или раскритиковать ее, он говорил тихо и спокойно.

— Вы поступили правильно, что пришли и рассказали все мне, абсолютно правильно, — добавил полковник так тихо, что она едва разобрала слова, — я ожидал чего-то подобного… рано или поздно… так должно было случиться…

Его голос совсем затих. Полковник достал платок и вытер лицо.

И тут, почувствовав безмолвную мольбу о сострадании, женщина осознала, что ее страх улетучивается под натиском нахлынувших эмоций. Она подошла ближе и посмотрела ему в глаза.

— Взгляните на девочку сами, — сказала она с неожиданной твердостью. — Пойдемте и послушаем вместе. Пойдемте в ее спальню.

Тут полковник взял себя в руки. Сначала он ничего не сказал, но наконец спросил тихим неуверенным голосом:

— Кто принес тот сверток?

— По-моему, мужчина.

Он опять замолчал. Казалось, прошли минуты, прежде чем он снова спросил:

— Белый или… черный?

— Темнокожий, — ответила она ему.

Полковник побледнел и задрожал как осиновый лист. Он оперся на дверь, такой безвольный и обессилевший, что женщина поняла: если она не хочет стать свидетельницей обморока, ей придется взять на себя руководство.

— Вы подниметесь туда со мной этой ночью, — твердо сказала она, — и мы вместе все услышим. А сейчас подождите здесь. Я схожу за бренди.

Минутой позже, когда она вернулась, запыхавшись, полковник залпом выпил полбокала, и гувернантка поняла, что была права, рассказав ему все. Его покорность лишь подтверждала это.

— Этой ночью, — повторила мадам, — сразу после вашей игры в бридж. Встретимся в коридоре возле спальни. В половине первого.

Полковник заставил себя выпрямиться и, глядя ей прямо в глаза, слегка кивнул.

— Двенадцать тридцать, — невнятно повторил он. — У дверей спальни.

И, тяжело опираясь на трость, открыл дверь и вышел на улицу. Молодая женщина смотрела на него и чувствовала, что ее страх обернулся жалостью. Глядя вслед этому прихрамывающему мужчине, Йоцка осознавала, что затишье лишь временное.

Гувернантка придерживалась намеченного плана. Она не стала ужинать и провела вечер в своей комнате в молитвах. Но сначала уложила Монику спать, подоткнув вокруг нее одеяло.

— А где моя кукла? Она должна быть рядом со мной, иначе я не усну, — стала умолять ее девочка, такая милая и послушная.

Мадам Йоцка взяла куклу негнущимися пальцами и положила на ночной столик рядом с кроватью.

— Ей будет очень удобно спать здесь, дорогая. Почему бы не оставить ее на столике?

Женщина обратила внимание, что кукла была аккуратно зашита и скреплена булавками. Девочка быстро схватила игрушку.

— Я хочу, чтобы она лежала в кровати рядом со мной, — ответила Моника со счастливой улыбкой. — Мы рассказываем друг другу истории. Если она будет далеко от меня, я ее не услышу.

И девочка прижала куклу с такой нежностью, что гувернантку окатило ледяной волной.

— Конечно, дорогая, если это поможет тебе побыстрее уснуть.

Моника не заметила ни дрожащих пальцев, ни страха на лице или в голосе мадам: едва кукла легла на подушку, а пальцы Моники прижались к светлым волосам и восковой щеке, как глаза девочки закрылись. Она облегченно вздохнула и тотчас уснула.

Мадам Йоцка, боясь оглянуться, подошла на цыпочках к двери и вышла из спальни. Уже на лестнице она отерла со лба холодный пот.

— Господи, благослови и защити ее, — шептала она, — и прости меня, если я согрешила.

Она сдержит свое обещание и знает, что полковник тоже сдержит свое. Потянулись томительные часы ожидания с восьми и до полуночи.

Женщина намеренно держалась подальше от двери спальни, боясь, что может услышать какие-то звуки и это потребует ее немедленного вмешательства. Она пошла в свою комнату и осталась там. Желание молиться уже исчерпало себя: молитва только будоражила ее еще больше, а не приносила облегчения. Если бы Бог мог помочь, то хватило бы и простой просьбы, но молиться час за часом — это только оскорбляло веру, к тому же изнуряло физически. Поэтому она просто читала жития польских праведников, но смысл ускользал от нее. Позже ею овладела дремота, да и нервы были взвинчены. Вполне естественно, что через некоторое время она уснула.

Женщину разбудил какой-то шум: возле ее двери послышался тихий шорох шагов. На часах было одиннадцать. Шаги, хотя и тихие, показались знакомыми — это миссис О’Рейли вперевалку направлялась в свою комнату. Но вот все звуки стихли. Мадам Йоцкой овладело странное чувство стыда. Она вернулась к чтению, намереваясь не спать и прислушиваться, но вскоре снова заснула.

Что разбудило ее во второй раз, Йоцка не могла сказать. Женщина вздрогнула и прислушалась. Ночь была пугающе спокойна, и в доме стояла могильная тишина. Мимо не проезжало ни одной машины. Ветер не шевелил листья вечнозеленых деревьев, растущих у дома. Весь мир снаружи молчал. Она посмотрела на часы и увидела, что уже несколько минут первого. Тут мадам услышала резкий хлопок, который для ее взвинченных нервов прозвучал словно выстрел. Это был стук входной двери. Затем последовали неторопливые и несколько неуверенные шаги. Полковник Мастерс вернулся. Он поднимался, чтобы выполнить данное обещание, медленно и, как ей казалось, неохотно. Мадам Йоцка поднялась с кресла, посмотрелась в зеркало, наскоро пробормотала молитву и, открыв дверь, вышла в темный коридор.

Она испытывала скованность во всем теле, и физическую и духовную. «Сейчас он услышит и, возможно, увидит все сам, — подумала она, — и помоги ему Бог!»

Женщина прошла по коридору до двери, ведущей в спальню Моники. Она вслушивалась так напряженно, что, казалось, слышала, как кровь струится в жилах. Дойдя до условленного места, гувернантка остановилась и стала ждать, когда приблизится полковник. Секундой позже в проеме возник его силуэт, он казался огромной тенью в отблесках проникающего сюда света из холла. Силуэт приближался шаг за шагом, пока не оказался рядом с ней. Кажется, она сказала: «Добрый вечер», и он проворчал в ответ: «Я сказал, что приду… полная чушь…» — или что-то еще в этом роде. Они замерли бок о бок в этом темном безмолвном коридоре, будто отрезанные от всего остального мира, и ждали, не говоря ни слова. Женщина слышала, как колотилось ее сердце.

Она ощущала дыхание Мастерса, от него исходил легкий запах алкоголя и табака. Вот он слегка оперся о стену и переступил с ноги на ногу. И тут на нее нахлынула волна необычных чувств: было здесь и острое материнское желание защитить, но было и сильное влечение. Ее охватило неистовое желание обнять полковника и страстно поцеловать, в то же время хотелось защитить его от страшной опасности, незнание которой сделало его уязвимым. С отвращением и раскаянием, ощущая собственную греховность из-за этой страсти, она признала свою неожиданную слабость, и тут перед ее глазами мелькнуло лицо священника из Варшавы. В воздухе разлилось зло. Это происки дьявола. Молодая женщина дрожала, еле держалась на ногах. Еще чуть-чуть, и она не устоит, ее тело уже клонилось к нему. Еще миг, и она упадет, упадет прямо ему на руки.

Тишину нарушил какой-то звук, и она пришла в себя. Звук раздавался за дверью, в спальне.

— Слушайте! — прошептала мадам Йоцка, коснувшись его руки.

Он не пошевелился, не сказал ни слова, но она видела, как голова и плечи Мастерса слегка нагнулись к закрытой двери. С другой стороны раздавался шум. Голос Моники был узнаваем, и ей вторил другой, пугающий голос, прерывающий девочку, отвечающий ей. Из-за двери раздавалось два голоса.

— Слушайте, — повторила женщина едва слышным шепотом и почувствовала, как его теплая рука с силой сжала ее локоть, причиняя боль.

Сначала слова были неразличимы, только это странное прерывистое звучание двух разных голосов доносилось до них и поглощалось темнотой коридора и тишиной спящего дома: детский голос и еще один, незнакомый, негромкий, вряд ли человеческий, но все же голос.

— Que le bon Dieu…13 — начала было женщина, но запнулась, у нее перехватило дыхание, так как полковник Мастерс неожиданно нагнулся и сделал то, чего она от него никак не ожидала, — он нагнулся к замочной скважине и стал пристально всматриваться. Так прошло не менее минуты, а он по-прежнему крепко держал ее за руку. Чтобы сохранить равновесие, полковник оперся на колено.

Звуки стихли, из-за двери не доносилось ни единого шороха. Женщина знала, что в свете ночника он ясно увидит подушку на кровати, голову Моники и куклу, зажатую в ее руке. Полковник Мастерс должен был увидеть все, но он ничем не показывал, что видит хоть что-нибудь. В эти несколько секунд она пережила ужасное чувство; ей подумалось, что она все вообразила и выставила себя полнейшей дурой и истеричкой. Эти ужасные мысли тревожили ее, а полная тишина лишь усиливала подозрения. Может, она просто сошла с ума? Неужели чувства обманули ее? Почему он ничего не видит, почему молчит? Почему голос… голоса стихли? Из комнаты не доносилось ни звука.

Потом полковник, резко отпустив ее руку, выпрямился, а молодая женщина в этот миг замерла, пытаясь подготовиться к презрению, к оскорбительному высокомерию, которое он выльет на нее. Пытаясь подготовиться к таким нападкам, ожидая их, она была ошеломлена тем, что от него услышала.

— Я видел это , — прошептал он, выдавливая из себя слова. — Я видел, как она двигается!

Гувернантка стояла парализованная.

— Она смотрела на меня, — добавил полковник едва слышно. — Прямо на меня!

Резкая перемена ожиданий поначалу лишила ее дара речи. Ничем не прикрытый ужас, звучавший в этих словах, помог ей восстановить уверенность в себе. Вдобавок именно полковник первым нарушил молчание, хотя, казалось, говорил скорее себе, чем ей.

— Этого я всегда и боялся. Знал, что когда-нибудь настигнет… но все же не так. Не таким образом.

Неожиданно в спальне вновь послышался голос — нежный и ласковый, искренний и человеческий, — это был голос Моники, который умолял: «Не уходи, не оставляй меня! Вернись в кровать, пожалуйста!»

Потом последовал какой-то непонятный скрипящий звук, похожий на ответ. В скрипе слышались слова, которые мадам Йоцка не могла понять. Они пронизывали женщину ледяными иглами. Ее бил озноб. Неподвижная, безжизненная фигура полковника обернулась и наклонилась к ней. Он заговорил, его губы приблизились к ее лицу, и она почувствовала его дыхание на своей щеке.

— Buth laga… — женщина услышала, как он повторял эти слова сам себе снова и снова. — Месть… на языке хиндустани14.

Полковник издал вздох, полный страдания. Его слова впитались в нее, словно капли яда. Вот они — слова, которые она слышала столько раз, не понимая их смысла. Наконец она узнала их значение: месть!

— Я должен войти, войти, — бормотал он. — Я должен войти и посмотреть на нее.

Ее интуиция нашла подтверждение: опасность грозила не Монике, а ему. Смертоносная энергия, сконцентрированная в этой ужасной детской игрушке, была нацелена на него. Полковник попытался было обойти мадам.

— Нет! — воскликнула женщина. — Я пойду! Позвольте мне войти!

И она стала отталкивать его, прилагая все силы. Но рука полковника уже легла на дверную ручку, и в следующий миг он вошел внутрь. Они оба замерли на пороге. Мадам Йоцка стояла слегка позади, но пыталась отодвинуть его и встать спереди, чтобы защитить.

Она смотрела из-за его плеча, так широко открыв глаза и с таким болезненным напряжением, что у нее потемнело в глазах. Тем не менее зрение ее не подвело, и она видела все. В комнате не было ничего необычного, ничего сверхъестественного, ничего пугающего, и женщина снова засомневалась в своей нормальности. Не сама ли она вогнала себя в панику — что могло произойти с Моникой в этой спокойной и безопасной комнате? Мерцающий свет ночника позволял увидеть крепко спящего ребенка, но никакой игрушки рядом с ней на подушке не было. На столике стояли стакан с водой и горшочек с цветами, на подоконнике лежала книжка с картинками, а окно было слегка приоткрыто. Лицо Моники выглядело спокойным, глаза закрыты — она крепко спала. Дыхание было ровным и глубоким, ничто не выдавало тревоги, что слышалась в ее мольбах несколько минут назад, только постель оказалась несколько смятой. Еще женщина заметила, что ночное покрывало сбилось в ноги, словно Монике стало жарко и она разметалась во сне. Более ничего.

Поначалу полковника и гувернантку обманула эта спокойная умиротворенная картина. В спальне было так тихо, что четко слышалось ровное дыхание Моники. Глаза вошедших исследовали все. Ничто здесь не двигалось. Но тут мадам Йоцка ясно осознала, что движение было. Что-то шевелилось. Она ощущала это кожей. Отрицать это было невозможно. В наполненной тишиной спальне что-то двигалось, и это движение несло в себе опасность.

Непонятно почему, но Йоцка была уверена, что самой ей ничто не грозило, в равной степени как и Монике, а под угрозой жизнь именно полковника Мастерса. Теперь она уже чувствовала это всем своим существом.

— Подождите здесь, возле двери, — почти приказала она, ощущая, что полковник двинулся вслед за ней в глубь комнаты. — Вы сказали, что кукла смотрела на вас. Она где-то здесь? Будьте осторожны!

Женщина хотела взять его за руку, но достать уже не смогла.

— Полная чушь, — пробормотал Мастерс и зашагал еще решительнее.

Никогда прежде в своей жизни женщина не восхищалась мужчиной больше, чем в этот самый миг, когда видела, как он идет навстречу опасности. Ничего более ужасного и отвратительного ей видеть не приходилось ни раньше, ни позже. Жалость и страх погрузили ее в море страсти и безответного желания. Мужчина, который шел навстречу своей судьбе, покорил ее, а она ничем не могла ему помочь, только оставалась безмолвным свидетелем. Не в человеческих силах противиться тому, что продиктовано волею небес.

Тут глаза женщины случайно остановились на складках отброшенного покрывала. Оно лежало в ногах, и скрытые тенью контуры практически не были видны. Если бы Моника не двигалась, оно бы и осталось лежать так до самого утра. Но Моника шевельнулась и во сне перевернулась на другой бок. Она вытянула свои маленькие ножки, чтобы поудобнее устроиться, и тем самым еще больше смяла и отбросила тяжелое покрывало к краю постели. И тут в складках покрывала появилась фигурка… Очень маленькая фигурка… До этого она была скрыта тенью. Теперь ее словно вытолкнула распрямившаяся пружина. Казалось, фигурка выпрыгнула из темноты. Двигалась она пугающе стремительно. Крошечная, но чрезвычайно страшная — ее злобное личико, движения рук и ног, как и яркий блеск глаз, были похожи на человеческие. Воплотившееся в нелепую оболочку чудовищное и агрессивное зло.

Это была кукла!..

Она карабкалась по складкам шелкового покрывала, неумолимо продвигаясь вперед к намеченной цели. То, что у нее есть цель, было абсолютно понятно. Кукольные стеклянные глаза были устремлены не на испуганную гувернантку, а туда, где стоял полковник Мастерс.

Невольное движение женщины с целью защитить осталось незавершенным.

Она инстинктивно обернулась и положила руки ему на плечи, но он тотчас их сбросил.

— Пусть эта чертова кукла подойдет, — закричал полковник. — Я покончу с ней!

Он яростно оттолкнул женщину в сторону.

Кукла шла на него. Шарниры ее вывернутых крохотных рук и ног поскрипывали — этот звук мадам Йоцка слышала уже не раз. И звуки, похожие на слова, она слышала, но тогда не понимала: buth laga. А теперь их наполнял ужасный смысл: месть.

Эти слова произносились с шипением и свистом, но все же слышались явственно, а чудовище приближалось с неимоверной скоростью.

Прежде чем полковник Мастерс успел двинуться, чтобы защититься, кукла прыгнула с кровати и вцепилась в него. Подобно дикарю, это маленькое невероятное создание впилось своими крошечными челюстями в горло полковника и крепко их сжало.

Все это случилось мгновенно, мгновенно и закончилось. В памяти мадам эти события оставили впечатление удара молнии, отпечатались в черно-белых цветах. Все ее способности, как после удара настоящей молнии, были на мгновение парализованы, будто не было ничего до и не будет ничего после. Она смотрела на происходящее, но не осознавала, что происходит. Неподвижная и бессловесная.

А полковник Мастерс стоял рядом так спокойно, словно ничего необычного не происходило. Он полностью владел собой и был собран. В момент нападения ни одного слова не сорвалось с его губ, он не стал защищаться. С чем бы он ни встретился — полковник, по-видимому, был готов на все. Слова, которые он теперь проронил, казались еще более ужасными из-за своей абсолютной обыденности.

— Наверное… вам следует немного расправить покрывало?

Здравый смысл всегда дает возможность затушить пожар истерики. У мадам Йоцки перехватило дыхание, но она подчинилась — как во сне пошла выполнять приказ, одновременно видя, как он резко отбрасывает что-то от своей шеи, словно пчелу, москита или какое-то другое ядовитое насекомое, пытавшееся его ужалить. Больше она ничего не запомнила, так как он более ничего и не сделал, оставаясь все таким же спокойным.

Неловко разглаживая складки, женщина пыталась расправить покрывало и тут обнаружила, что Моника, проснувшись, сидит на кровати.

— О, Доцка, — ты здесь! — еще не оправившись ото сна, она назвала гувернантку самым ласковым именем. — И папа тоже! О господи!..

— Мы зашли, чтобы поправить тебе одеяло, дорогая, — запинаясь, пробормотала женщина, едва понимая, что говорит. — Спи, спи.

Автоматически, не вникая в смысл слов, мадам Йоцка успокаивала девочку.

— И папа с тобой! — взволнованно повторила та. Сон еще не отпустил ее окончательно, и она не могла понять, что происходит. — О-о! О-о! — воскликнула она, протягивая руки.

Описание этого краткого обмена репликами заняло гораздо больше времени, чем сопровождавшие его действия. Все произошло в считаные секунды. Никаких других звуков не раздавалось, разве что глубокий вдох Мастерса. Но было кое-что еще — мадам готова была поклясться именем своего варшавского духовника и даже побожиться, что видела это.

В моменты оцепенения и стресса отнюдь не чувства дают сбой — их реакция, напротив, интенсивней и быстрей! — дольше проходит осознание происходящего. Оцепеневший мозг служит преградой, и восприятие замедляется.

Мадам Йоцка только через несколько секунд осознала то, что, бесспорно, видели ее глаза: темнокожая рука высунулась через приоткрытое окно у кровати, схватила куклу, которую полковник отшвырнул от своего горла, и тотчас исчезла в беспроглядной тьме ночи.

Никто, кроме гувернантки, видимо, этого не заметил, так быстро все произошло.

— А теперь ты снова сразу заснешь, моя любимая Моника, — прошептал полковник, стоя у кровати. — Я только заглянул посмотреть, все ли с тобой в порядке…

Его голос был тихим и пугающе тусклым. Молодая женщина в тревоге замерла у двери, вслушиваясь.

— У тебя все хорошо, папа? Правда? Мне снился сон, но сейчас я его забыла.

— Все отлично. Мне еще никогда не было так хорошо. Но будет еще лучше, если увижу, что ты заснула. Смотри, сейчас я задую эту глупую свечу, потому что она тебя разбудила. А теперь мне надо идти, у меня еще дела.

Он задул свечу, точнее, они с девочкой задули ее вместе, и Моника сонно рассмеялась. Потом полковник тихонько подошел к гувернантке, стоявшей у двери.

— Много шума из-за пустяков. — Он произнес все это тем же пугающе безжизненным голосом.

После того как они закрыли дверь и оказались одни в темном коридоре, полковник вдруг совершил нечто неожиданное. Он крепко обнял ее, страстно поцеловал и лишь потом отпустил.

— Спасибо вам, и храни вас Господь, — сказал Мастерс с горечью. — Вы сделали все, что могли. Вы боролись. Но я получил то, чего заслуживаю. Я ждал этого многие годы.

И он стал спускаться по лестнице, направляясь в свой кабинет. На полпути он остановился и обернулся к ней, все еще стоявшей у перил.

— Скажите доктору, — прошептал он хрипло, — что я выпил слишком много снотворного.

С этими словами полковник ушел.
Примерно так она и сказала на следующее утро доктору, которого срочный телефонный звонок вызвал к постели, на которой лежало тело мертвого полковника с опухшим почерневшим языком. То же самое она отвечала и на допросе, а пустая бутылочка из-под сильнодействующего снотворного лишь подтвердила ее слова…

Моника была слишком юна, чтобы осознать всю горечь потери, а показная и эгоистичная сторона утраты ей была еще не знакома. Но что странно, она никогда не пыталась узнать, куда делась ее любимая кукла, которая развлекала ее так долго, которая была близким другом многие дни и ночи. Эта игрушка, казалось, забылась, стерлась из памяти, словно ее никогда не существовало. Девочка выглядела удивленной, если о кукле вдруг говорили. Теперь Моника играла со своими старыми мишками. Пласт памяти, связанный с куклой, был полностью уничтожен.

— Они такие мягкие и уютные, — описывала девочка медвежат, — и мне не щекотно, когда я их обнимаю. — А еще, — добавляла она невинно, — они не скрипят и не пытаются ускользнуть…

Такое случается в некоторых отдаленных местах, где огромные пространства между фонарями буквально вымирают ночами, где влажный бриз уныло колышет листья серебряных сосен, где случается так мало, что люди молят: «Давайте поедем в город!», где иногда оказываются потревоженными старые скелеты, спрятанные за респектабельными стенами особняков…


Перевод И. Чусовитиной




Достарыңызбен бөлісу:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   ...   61




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет