Энтони Бёрджес Вожделеющее семя
жүктеу/скачать 0.99 Mb.
|
Глава 3Осень сменилась зимой, но та молитва, конечно, осталась без ответа. Никто, по правде говоря, на нее всерьез и не надеялся. Что касается Правительства Его Величества, то, с его стороны, это была простая уступка иррациональному: теперь никто не мог сказать, что оно – Правительство Его Величества – не испробовало всех средств. – Всё свидетельствует пред вами, что все пути ведут обратно к Господу всемогущему, – заявил Шонни однажды декабрьским днем. Он был оптимистом гораздо большим, чем сокамерник Тристрама. – Либерализм означает покорение природы, покорение природы означает развитие науки, развитие науки ведет к гелиоцентрическому пониманию мира, гелиоцентрическое понимание мира порождает открытость разума к пониманию того, что существуют и другие формы разума, кроме человеческого, и… Шонни глубоко вздохнул и отхлебнул сливянки. –… и тогда… Понимаете, дело в том, что если вы допускаете такую возможность, то этим вы признаете и возможность существования сверхчеловеческого разума, а значит – вы вернулись к Богу. С сияющим лицом он смотрел на свояченицу. На кухне его жена пыталась что-нибудь приготовить из их жалких пайков. – Однако сверхчеловеческий разум может творить зло, – проговорила Беатриса-Джоанна. – Тогда это уже не Бог, не так ли? – Где есть зло, там обязательно есть и добро, – изрек Шонни. Он был непоколебим. Улыбкой Беатриса-Джоанна показала, что, безусловно, верит ему. Еще добрых два месяца ей придется почти во всем зависеть от Шонни. Жизнь внутри ее шевелилась, живот у Беатрисы-Джоанны вздулся, но чувствовала она себя хорошо. Забот хватало, однако Беатриса-Джоанна была почти счастлива. Ее не оставляло чувство вины перед Тристрамом, беспокоили проблемы, вызванные необходимостью так долго хранить секрет своего пребывания здесь. Когда приходили гости или заглядывали работники с фермы, Беатрисе–Джоанне приходилось бежать в туалет с той скоростью, какую могла позволить ее нынешняя комплекция. Выходить на улицу она могла только тайно, после наступления темноты. Мейвис и Беатриса-Джоанна гуляли между засохшими рядами кустов «живой» изгороди и полями погибшей пшеницы и ячменя. Детишки держались молодцами. Им еще раньше было велено не болтать лишнего об опасных и кощунственных разговорах родителей. Бог был их тайной, такой же тайной стала и беременность их тети. Дети были смышлеными и симпатичными деревенскими ребятишками, хотя и чуть более худенькими, чем следовало бы Димфне было семь, а Ллуэлину девять лет. Сегодня, за пару дней до Рождества, они сидели дома и вырезали из кусочков картона листики остролиста. Настоящий остролист был весь поражен болезнью. – Мы постараемся и на этот раз встретить Рождество как следует, – говорил Шонни. – У меня еще есть сливянка и алка достаточно. И четыре курицы, бедняжки, хранятся в леднике. От Рождества до Рождества, слава Богу, достаточно времени, чтобы прикинуть, что будет в непредсказуемом будущем. Димфна, орудующая ножницами, высунув язык от усердия, неожиданно обратилась к Шонни: – Пап! – Что, моя дорогая? – А Рождество, это на самом деле что такое? Государство владело умами детей в той же мере, что и родители. – Ты знаешь, что это такое Ты не хуже меня знаешь, с чем все это связано Ллуэлин, напомни ей. – О! – с готовностью откликнулся Ллуэлин, вырезавший листик. – Ну, значит, родился этот парнишка, потом его убили, повесили на дереве, а потом съели. – Во-первых, – проговорил Шонни, – он был не парнишка. – Ну дяденька, – поправился Ллуэлин. – Но ведь дяденька – это тот же парень. – Он был Сын Божий! – крикнул Шонни, стукнув по столу кулаком. – Бог и человек. И он не был съеден, после того как его убили. Он вознесся прямо на небо Хотя насчет съедения ты кое в чем прав, благослови тебя Бог, но это делаем мы сами. Во время мессы мы едим Его тело и пьем Его кровь. Но они превоплощены, понимаете – вы слушаете, что я говорю? – они превоплощены в хлеб и вино. – А когда Он придет опять, Его съедят по-настоящему? – спросил Ллуэлин, работая ножницами. – Хм, что ты хочешь сказать этими своими странными словами? – поинтересовался Шонни. – Что его съедят. Как съели Джима Уиттла, – объяснил Ллуэлин. Он принялся вырезать новый листик, полностью погрузившись в это занятие. – Это так и будет, пап? – О чем это ты говоришь? – встревожено спросил Шонни. – О чем это ты? Кого это съели? Ну-ка давай, расскажи, малец. Он потряс мальчика за плечо, но тот спокойно продолжал вырезать листики. – Он перестал ходить в школу. Папа и мама зарезали его и съели, – небрежно бросил Ллуэлин. – Как ты узнал об этом? Где это ты услышал такую дикую историю? Кто это рассказал тебе такую ужасную глупость? – Это правда, пап, – вступила в разговор Димфна. – Хорошо так? – спросила она, показывая свой картонный листик. – Подожди с этим, – нетерпеливо отмахнулся отец. – Расскажите мне, что вы слышали. Кто это рассказывает вам такие страшные сказки? – Это не страшная сказка, – надулся Ллуэлин. – Это правда. Нас было много, мы шли из школы мимо их дома и сами видели, это правда! На плите у них стояла такая большая кастрюля, и там что-то варилось и булькало. И другие ребята заходили к ним и видели. Димфна хихикнула. – Да простит вас Бог, – проговорил Шонни. – Это ведь ужасное, страшное событие, а вы смеетесь, только и всего-то... Скажите мне, – теперь он тряс обоих детей, – то, что вы рассказали, – действительно правда? Ради всего святого… Потому что если вы шутите такими страшными вещами, то я вам обещаю, клянусь Господом Иисусом Христом, что я выдеру вас как Сидоровых коз! – Это правда! – заплакал Ллуэлин. – Мы видели, мы оба видели! У нее была такая большая ложка, и она накладывала это на две тарелки, и шел пар, и некоторые дети просили дать им попробовать, потому что они были голодные, но Димфна и я испугались, потому что говорят, что папа и мама Джима Уиттла не в своем уме, поэтому мы быстро побежали домой, но нам сказали, чтобы мы никому ничего не говорили! – Кто велел вам ничего не рассказывать? – Они. Большие мальчики. Фрэнк Бамбер сказал, что он нас побьет, если мы расскажем… – Что расскажете? Ллуэлин опустил голову. – Что сделал Фрэнк Бамбер. – А что сделал Фрэнк? – Он унес в руке большой кусок, он сказал, что хотел есть. Но мы тоже хотели есть, а мы не взяли ни кусочка, мы просто побежали домой. Димфна хихикнула. Шонни опустил руки. – Боже милостивый… – проговорил он. – Потому что он это украл, понимаешь, пап, – объяснил Ллуэлин. – Фрэнк Бамбер схватил это рукой и побежал, а они стали кричать и ругаться. Шонни чувствовал себя дурак дураком, Беатриса-Джоанна понимала его состояние. – Какое ужасное, жуткое происшествие, – вздохнула она. – Но если вы едите этого парня, который Бог, так почему же это ужасно? – осмелев, спросил Ллуэлин. – Если Бога есть можно, то почему нельзя есть Джима Уиттла, что в этом ужасного? – Потому, – ответила Димфна рассудительно, – что когда едят Бога, то всегда много остается. Ты не можешь съесть Бога потому, что он все время появляется, появляется и появляется и никогда не может закончиться. Вот, глупая твоя голова! – добавила Димфна, продолжая вырезать листики остролиста. Глава 4– К вам посетитель, – объявил Тристраму надзиратель. – Но если вы и на него будете орать и обзывать, как меня, тогда вы действительно за дело сидите, а не по ошибке, мистер Сквернослов. Проходите, сэр, – сказал он кому-то, стоявшему в коридоре. В камере появилась фигура в черной униформе с эмблемами в виде расколотых яиц на лацканах кителя. – Они вас не обидят, сэр, так что можете быть спокойны. Я вернусь минут через десять, сэр, – объявил надзиратель и вышел вон. – Послушайте, я же вас знаю, – проговорил худой, слабый, заросший бородой Тристрам. Капитан улыбнулся, снял фуражку, обнажив короткие прямые прилизанные рыжеватые волосы, и пригладил левый ус. – Вы должны меня знать, – снова улыбнулся капитан. – У нас, видите ли, была очень приятная, но, боюсь, не очень плодотворная встреча за стаканом вина в «Метрополе», пару месяцев назад. – Да, точно, я вас знаю! – повторил Тристрам свирепо. – Я никогда не забываю лиц. Тут-то и сказывается профессия учителя. Ну, вы принесли приказ о моем освобождении? Кончилось ли время моих страданий наконец? Экс-священник, который с недавних пор стал требовать, чтобы его называли Блаженным Амвросием Бейли, поднял на капитана безумные глаза и заговорил: – Поспешите! Очередь кающихся грешников за дверью растянулась на милю. Быстро становитесь на колени и исповедуйтесь! Капитан глупо улыбнулся: – Я просто пришел сказать вам, где ваша жена. Вид у Тристрама был мрачный и тупой. – Нет у меня никакой жены, – пробурчал он. – Я с ней разошелся. – Ну, это чушь, понимаете ли, – заволновался капитан. – Жена у вас есть совершенно точно, и в настоящий момент она находится у своих сестры и зятя под Престоном. Адрес – Государственная ферма НВ-313. – Так, – зловеще прохрипел Тристрам. – Так вот где эта сука! – Да, ваша жена находится там, – подтвердил капитан. – Там она ждет рождения, понимаете ли, незаконного, хотя и законнорожденного, ребенка. Экс-священник, устав ждать, когда капитан опустится на колени и начнет свою Исповедь, уже слушал, покачивая головой и тяжело вздыхая, признания какого-то невидимого незнакомца. «Блудодеяние – мерзкий грех. Как часто вы его совершали?» – бормотал расстрига. – По крайней мере, таковым он считается, – продолжал капитан. – Вашу жену оставили в покое, понимаете ли, никто из наших людей не досаждал ей в этом убежище в Северной провинции. Я получил информацию о ее местонахождении через нашу службу контроля на транспорте. Может быть, вас удивляет, понимаете ли, почему мы ее не сцапаем? Может быть, вас это интересует? – А-а, чушь собачья! – прорычал Тристрам. – Ничего меня не интересует, потому что я ничего не знаю. Засадили сюда подыхать с голоду, никаких новостей из внешнего мира, писем нет, никто ко мне не приходит… Он уже готов был превратиться в прежнего Тристрама, распустить нюни, но взял себя в руки и заорал: –… и наплевать! Будьте вы прокляты! Мне вообще на всех вас, сволочей, наплевать! Понятно?! – Ну и хорошо, – проговорил капитан. – Но время не ждет, понимаете ли. Я хочу знать, когда, по вашим подсчетам, у нее должен родиться ребенок? – Какой ребенок? Кто что-нибудь говорил о ребенке? – бушевал Тристрам. «Идите с миром, да благословит вас Бог», – отпустил кому-то грехи Блаженный Амвросий Бейли. Потом он забормотал. «Я прощаю мучителей моих. Сквозь свет этого всепожирающего огня я вижу вечный свет грядущего». – Ах, не тратьте попусту время, понимаете ли! – нетерпеливо произнес капитан. – Вы же говорили, что у нее должен быть ребенок. Мы, конечно, довольно легко можем установить, что она беременна, понимаете ли. Я хочу знать, когда у нее родится ребенок. Когда она, по вашим расчетам, забеременела? – Не знаю. – Тристрам уныло и безразлично покрутил головой. – Понятия не имею. Капитан вынул из кармана кителя что-то завернутое в хрустящую желтую бумагу. – Может быть, это оттого, что вы голодны, – предположил он. – Немного синтешока, возможно, поможет вам. Капитан развернул плитку и протянул ее Тристраму. Блаженный Амвросий Бейли оказался проворней: мелькнув как молния, он вцепился в шоколадку, пуская слюни. Тристрам бросился на блаженного; рыча и царапаясь, они пытались вырвать друг у друга лакомство. В конце концов каждому досталось примерно по половине плитки. Трех секунд оказалось достаточно, чтобы липкая коричневая масса была сожрана без остатка. – Давайте продолжим! – требовательно проговорил капитан. – Когда это произошло? – Каа эо паиао? – Тристрам облизывал нёбо и обсасывал пальцы. – Ах, это! – наконец выговорил он разборчиво. – Должно быть, в мае. Я вспомнил, когда это было. Это случилось в начале Интерфазы. – Что вы имеете в виду? – упрямо продолжал задавать вопросы капитан. – Что это за «интерфаза»? – Да, конечно, – сообразил Тристрам, – вы ведь не историк, так ведь? О такой науке, как историография, вы и понятия не имеете. Вы просто наемный убийца с карманами, набитыми синтешоком. Он рыгнул и сморщился от отвращения. – Интерфаза началась тогда, когда все наемные убийцы вроде вас принялись расхаживать по улицам с важным видом. Дайте мне еще, черт возьми! Неожиданно Тристрам набросился на своего сокамерника. – Это был мой синтешок! Он предназначался мне, чтоб ты сдох! Тристрам осыпал слабыми ударами Блаженного Амвросия Бейли, который, сложив руки лодочкой и воздев очи горе, причитал: «Отец небесный, прости их, ибо они не ведают, что творят». Задыхаясь, Тристрам опустил руки. – Ладно, – сказал капитан. – Теперь мы по крайней мере знаем, когда начинать действовать. Можете радоваться, понимаете ли. Скоро ваш брат будет окончательно скомпрометирован, а жена наказана. – Что это у вас на уме? О чем вы говорите? О наказании? Какое наказание? Если вы собираетесь нагадить моей жене, то оставьте эту суку в покое, слышите? Она моя жена, а не ваша! Я со своей женой сам разберусь. Без всякого смущения Тристрам вдруг слезливо зашмыгал носом. – О, Битти, Битти! Почему ты не вызволишь меня отсюда? – заскулил он. – Вы понимаете, конечно, что вас гноят здесь по милости вашего брата? – проговорил капитан. – Меньше болтайте, – неожиданно усмехнулся Тристрам, – а больше давайте синтешока, вы, жадный лицемер! Живее! Ну, давайте, давайте! – Подайте на пропитание, Христа ради! – проблеял Блаженный Амвросий Бейли. – Не забывайте служителей Господа во дни благополучия вашего! Блаженный упал на колени и, обхватив ноги капитана, чуть не повалил его на пол. – Надзиратель! – завопил капитан. – И оставьте моего ребенка в покое, – с угрозой произнес Тристрам. – Это мой ребенок, вы, маньяк-детоубийца! Сжав свои слабые кулаки, он принялся барабанить по спине капитана, как по двери. – Мой ребенок, ты, свинья! Передай мой протест и самые похабные пожелания этому самому сволочному из миров, ты, бандит! Ловкими, длинными, как у обезьяны, руками Тристрам принялся быстро обшаривать карманы капитана в поисках синтешока. – Надзиратель! – кричал капитан, стараясь освободиться. Блаженный Амвросий Бейли отпустил его ноги и уныло пополз на свои нары. – Прочтите пять раз «Отче наш» и пять раз «Богородицу» сегодня и завтра в честь этого Маленького Цветка, – бормотал он себе под нос. – Идите с миром, да хранит вас Бог». – Ну как, они ведь ничего плохого вам не сделали, сэр, нет? – бодро поинтересовался входящий надзиратель. – Ну вот и хорошо! Руки Тристрама, слишком несмелые, чтобы продолжать дальнейший обыск, повисли вдоль тела. – Вот он, – показал на Тристрама надзиратель, – был сущий дьявол, когда сюда попал. Сладу с ним не было, настоящий уголовник. Ну а сейчас много покорней, – не без гордости сообщил тюремщик. Тристрам забился в свой угол и непрерывно повторял: «Мой ребенок, мой ребенок, мой ребенок!» Нервно улыбаясь, капитан вышел из камеры, напутствуемый этим заклинанием. Глава 5В конце декабря в Бриджуотере (графство Сомерсет в Западной провинции) на Томаса Вартона, средних лет мужчину, возвращавшегося домой с работы чуть позже полуночи, напали несколько юнцов. Они закололи его ножом, разрезали тело, зажарили куски мяса на вертелах, поливая жиром, а потом разделили на порции и раздали обывателям. Все это совершенно открыто и без всякого стеснения было проделано на одной из площадей города. Голодная толпа ссорилась из-за кусков и обрезков мяса, ее сдерживали чавкающие и выпачканные жиром «серые» (ведь общественный порядок не должен нарушаться). В Тирске, округ Норт-Райдинг, трое парней – Альфред Пиклз, Дэвид Огден и Джеки Пристли – были убиты молотком в темном хлопковом складе, и через задний двор их тела были перетащены в один из прилегающих домов. Две ночи улица была полна веселым запахом зажаренных на шампурах шашлыков. В Сток-он-Тренте в сугробе был случайно обнаружен труп женщины, из которого опытной рукой было вырезано несколько хороших кусков. Позднее установили, что убитой была Мария Беннет, девица, двадцати восьми лет. В Джиллингеме, графство Кент, район Большого Лондона, на неприметной боковой улочке открылась столовая, где каждый вечер жарили мясо, а служащие обеих полиций, похоже, были постоянными посетителями. Носились слухи, что в некоторых местах саффолкского побережья, где люди закоснели в грехе, устраивались шикарные рождественские ужины с жареными поросятами. В Глазго в новогоднюю ночь секта бородатых почитателей Ньяля принесла многочисленные человеческие жертвы, причем внутренности предназначались их сожженному на костре и обожествленному стороннику, а плоть – им самим. В Керколди, где нравы были попроще, повсеместно устраивались частные вечеринки с мясными сандвичами. Новый год начался с рассказов о застенчивом пока людоедстве в Мерипорте, Ранкорне, Бёрслеме, Уэст-Бромвиче и Киддерминстере. Вскоре будто бы вспышки каннибализма начались и в самой столице: некто по имени Эймис Претерпел насильственную ампутацию руки неподалеку от Кингзвей; С. Р. Кок, журналист, был сварен в старом медном котле неподалеку от Шепердсбуш; мисс Джоан Уэйн, учительница, была зажарена по частям. Так или иначе, это были слухи. Проверить, правдивы они или нет, было практически невозможно: с таким же успехом они могли быть плодом больной фантазии очень голодных людей. Каждая взятая отдельно история была столь невероятной, что заставляла сомневаться в остальных. Из Бродика, что на острове Арран, сообщали, что за всеобщим ночным пожиранием человеческой плоти при красноватом свете костров, на углях которых шипел жир, последовала сексуальная оргия и что на следующее утро из утоптанной на этом месте земли вьшез корень-козлобородник. Вот этому поверить было совершенно невозможно, даже будучи самым легковерным человеком. Глава 6У Беатрисы-Джоанны вот-вот должны были начаться схватки. – Бедная старушка, – причитал Шонни. – Бедная несчастная старушка. Ясным бодрящим февральским утром он, его жена и свояченица стояли у загончика Бесси, больной свиньи. Бесси – огромная серая туша, гора неподвижной плоти – лежала на боку и тихо хрипела. Другой бок, обращенный кверху, был испещрен пятнышками и тяжело вздымался. Картина напоминала сон охотника. Панкельтские глаза Шонни были полны слез. – Черви в ярд длиной, – горестно сказал он, – ужасные живые черви. Почему черви жить могут, а она нет? Бедная, бедная старушка! – Ах, прекрати, Шонни, – брезгливо фыркнула Мей-вис. – Мы должны воспитать в себе жестокосердие. И ведь, в конце концов, она всего лишь свинья! – Всего лишь свинья? Всего лишь свинья?! – Шонни был возмущен. – Она выросла вместе с детьми, да благословит ее Бог. Она была членом семьи. Она безотказно отдавала нам своих поросят, чтобы мы могли прилично питаться. И она достойна того – да хранит Господь ее душу! – чтобы ее похоронили по-христиански. Беатриса-Джоанна могла выразить свое сочувствие слезами, во многом она понимала Шонни лучше, чем Мейвис. Но сейчас ею владела другая мысль начинаются родовые схватки. Все справедливо сегодня: свинья умирает, человек рождается. Страха не было, Беатриса-Джоанна доверяла и Шонни, и Мейвис. Шонни особенно. Беременность ее протекала обычным для здоровой женщины порядком и осложнялась лишь совершенно определенными обстоятельствами: сильным желанием поесть малосольных огурчиков, которое оставалось неудовлетворенным, и потребностью переставить мебель в доме, что было в корне пресечено Мейвис. Иногда по ночам она тосковала по уютным объятиям… нет, как ни странно, не Дерека, а… – А-а-а-а-х-х! – Второй раз за двадцать минут, – сказала Мейвис. – Шла бы ты лучше в дом. – Это схватки, – как-то даже весело произнес Шонни. – Где-нибудь к вечеру можно ждать, слава Богу. – Немного больно, – сказала Беатриса-Джоанна – Совсем немного, чуть-чуть. – Хорошо! – загорелся энергией действия Шонни – Первым делом тебе нужно поставить клизму. Из мыльной воды. Ты это возьмешь на себя, да, Мейвис? И хорошо бы ей принять горячую ванну, да. Слава Богу, горячей воды у нас достаточно. Он торопливо отвел женщин в дом, оставив Бесси страдать в одиночестве, и принялся греметь ящиками своего стола. – Лигатуры! – кричал Шонни. – Мне нужно наделать лигатур! – У тебя еще куча времени, – спокойно сказала Мейвис. – Она же человек, а не дикое животное, понимаешь? – Вот поэтому я и должен наделать лигатур! – бушевал Шонни. – Боже мой, женщина, ты что же, хочешь, чтобы она перегрызла пуповину, как кошка?! привязал к изголовью кровати длинное полотенце и приказал: – Тяни вот за это, девочка, сильно тяни! Да поможет тебе Бог, теперь уже скоро. Беатриса-Джоанна со стоном потянула за полотенце. – Мейвис! – позвал Шонни. – Работа мне предстоит долгая, принеси мне пару бутылочек сливянки и стакан. – Там и остались-то всего две бутылки. – Вот и принеси мне их, будь хорошей девочкой. Ничего, ничего, красавица моя, – обратился он к Беатрисе-Джоанне. – Ты тяни давай, Бог тебе в помощь! Шонни проверил, греются ли на радиаторе старомодные свивальники, которые сестры вязали долгими зимними вечерами. Лигатуры были простерилизованы, ножницы кипятились в ванночке, на полу сияла большая оцинкованная ванна, вата ждала, когда ее свернут в тампоны, бандажная повязка была на месте – все, по сути дела, было готово. – Благослови тебя Бот, дорогуша моя, – приветствовал Шонни супругу, тащившую бутылки с вином. – Сегодня будет большой день! Этот день был действительно долгим. Почти два часа Беатриса-Джоанна билась, напрягая все мускулы. Она кричала от боли, а Шонни кричал ей слова ободрения, прихлебывая сливянку, и, наблюдая, ждал, потея не меньше ее. – Если бы у меня было хоть какое-нибудь обезболивающее средство, – бормотал Шонни. – Вот, девочка! – вдруг воскликнул он и, ничуть не смущаясь, протянул ей бутылку. – Выпей немного. Мейвис вовремя поймала его руку и отдернула назад. – Смотри! – крикнула она. – Начинается! Беатриса-Джоанна пронзительно завизжала. На свет появилась головка ребенка, которая наконец закончила свое трудное путешествие, оставив позади костный туннель тазового пояса и протолкнувшись сквозь влагалище к воздуху того мира, пока равнодушного к нему, который скоро должен стать враждебным. После короткой паузы наружу вышло все тельце. – Отлично! – сказал Шонни. Его глаза сияли, когда он, осторожно и с нежностью, протирал влажным тампоном зажмуренные глазки младенца. Новорожденный громко закричал, приветствуя мир. – Восхитительно! – похвалил Шонни. Когда пульс в пуповине начал ослабевать, он взял две веревочки-лигатуры и ловко перевязал ее в двух местах. Шонни затягивал лигатуры все туже и туже, оставив между ними небольшое пространство. Осторожно взяв простерилизованные ножницы, он обрезал в этом месте пуповину. Теперь этот новый комочек жизни, полный ожесточенно вдыхаемого воздуха, существовал сам по себе. – Мальчик, – проговорила Мейвис. – Мальчик? Да, точно, – подтвердил Шонни. Освободившись от своей матери, мальчик перестал быть просто чем-то неизвестным. Шонни вернулся к роженице, чтобы наблюдать за выходом плаценты, а Мейвис, завернув ребенка в пеленку, положила его в коробку, рядом с радиатором. Купание должно было состояться чуть позже. – Боже милостивый! – воскликнул Шонни, наблюдавший за роженицей. Беатриса-Джоанна снова закричала, но уже не так громко, как раньше. – Еще один! – сообщил пораженный Шонни. – Близнецы, ей– богу! Многоплодные роды, клянусь Господом Иисусом Христом! Глава 7– На выход, – сказал надзиратель. – Пора! – взорвался Тристрам, вскакивая с койки. – Давно пора, мерзкая ты личность! Только принеси мне чего-нибудь пожрать, прежде чем я уйду. Чтоб ты треснул! – Не вы, – злорадно проговорил надзиратель. – Он. – И показал на сокамерника. – Вы с нами еще долго пробудете, мистер Дерьмо. Это его выпускают. Блаженный Амвросий Бейли, потрясенный словами надзирателя, моргая и тараща глаза, с трудом возвращался к реальности: с конца января ему казалось, что он постоянно ощущает в себе присутствие духа Божия. Блаженный был очень слаб. – Предатель! – зашипел Тристрам. – Стукач! Ты им врал про меня, врал, и своим враньем покупал свою вонючую свободу! Глядя на тюремщика бешеными глазами, он с надеждой спросил: – Вы уверены, что не ошиблись? Вы совершенно уверены, что освобождают не меня?! – Его! – ткнул пальцем надзиратель. – Не вас, а его. Вы же не… – он заглянул в бумажку, зажатую в кулаке, – вы же не «духовное лицо» или как это там, ведь нет? Вот их всех приказано освободить. А такие ругатели, как вы, будут и дальше здесь сидеть. Понятно? – Это вопиющая, чудовищная несправедливость! – в отчаянии закричал Тристрам. Молитвенно сложив руки и сгорбившись так, словно ему перебили шею, Тристрам упал на колени перед тюремщиком. – Пожалуйста, выпустите меня вместо него! Ему уже все равно. Он думает, что уже мертв, сожжен на костре. Он думает, что его не сегодня-завтра канонизируют. Он просто не воспринимает действительности. Умоляю!!! – Это его освобождают, – снова ткнул пальцем в священника надзиратель, – его. Вот тут на бумаге его имя, смотрите: А. Т. Бейли. А вам, мистер Сквернослов, придется остаться здесь. Не беспокойтесь, мы вам подыщем другого товарища. Ну, пошли, старина, – мягко обратился надзиратель к Блаженному Амвросию. – Вам нужно выйти отсюда и прибыть в распоряжение какого-то парня в Ламбет, а он вам скажет, что дальше делать. Ну, идем? Надзиратель довольно сильно потряс Блаженного за плечо. – Отдайте мне его пайку, – все еще стоя на коленях, клянчил Тристрам. – По крайней мере хоть это вы можете сделать, будьте вы прокляты! Я подыхаю с голоду! – Мы все голодаем! – прорычал надзиратель. – А некоторым из нас еще приходится работать, а не бездельничать целыми днями! Мы все сейчас пытаемся прожить на этих самых ЕП и нескольких каплях синтелака в день, и говорят, что и этого ненадолго хватит, если так и дальше будет продолжаться… Ну, пошли! – снова тряхнул он Блаженного Амвросия. Блаженный А. Т. Бейли, едва дыша, лежал на нарах в состоянии священного экстаза, глаза его лихорадочно блестели. – Е-есть! – стонал Тристрам, с трудом поднимаясь с колен. – Дайте, дайте чего-нибудь поесть! – Я вас накормлю, – проворчал надзиратель и пообещал прямо противоположное. – Я к вам подсажу одного из тех людоедов, что были недавно арестованы, вот что я сделаю! Вот он и будет вам соседом. Он вынет у вас печень – да, вынет! – поджарит и съест! – Все равно, – простонал Тристрам, – жареную или сырую, дайте ее мне, дайте, дайте! – Э-эх, вы… – брезгливо усмехнулся надзиратель. – Пошли, старина! – обратился он снова к Блаженному Амвросию. В голосе его прозвучало беспокойство. – Давай-ка, вставай, будь умницей. Тебя выпускают! Домой, домой, домой! – залаял надзиратель, как собака. Опираясь на надзирателя, весь дрожа от слабости, Блаженный Амвросий поднялся и встал на ноги. – Quia peccavi nimis,5 – проговорил он дрожащим старческим голосом и неуклюже повалился на пол. – Сдается мне, что дела ваши совсем плохи, совсем, – констатировал надзиратель. Присев на корточки, он хмуро рассматривал Блаженного, словно кран, из которого перестала течь вода. – Quoniam adhuc,6 – прошамкал Блаженный Амвросий, распластанный на плитках пола. Тристрам, вообразив, что ему представилась возможность убежать, обрушился на тюремщика, как Пизанская башня, – так ему показалось. – Вот ты как, вот ты как, мистер Мразь! – зарычал надзиратель. Лежа под ними, Блаженный Амвросий стонал так же, как стонала Блаженная Маргарет Клитроу в Йорке, в 1856 году, раздавливаемая страшным грузом. – Теперь ты получишь, что заслужил! – бешено хрипел тюремщик, придавив Тристрама коленями и молотя его кулаками. – Ты сам на это напросился, сам, мистер Вероломство! Ты никогда отсюда живым не выйдешь, уж это точно! Надзиратель с силой ударил Тристрама по лицу и сломал ему зубные протезы. – Давно ты на это нарывался, давно! Тристрам неподвижно лежал на полу, задыхаясь от отчаяния. Надзиратель, тоже тяжело дыша, поволок Блаженного Амвросия Бейли на свободу. – Меа culpa, mea culpa, mea maxima culpa,7 – продолжал каяться этот расстрига, бия себя в грудь.
– Господи Иисусе! – воскликнул Шонни. – Мейвис! Посмотри, кто пришел! Ллуэлин, Димфна, идите сюда! Быстрее, быстрее! В дом входил не кто иной, как отец Шекель, торговец семенами, которого много месяцев назад увели измазанные помадой и лишенные сантиментов «серые». Отец Шекель оказался человеком лет за сорок. У него была совершенно круглая стриженая голова, ярко выраженное пучеглазие и хронический ринит, вызванный опухолью с одной стороны носа. Всегда открытый рот и вытаращенные глаза придавали ему сходство с поэтом Уильямом Блейком, которому привиделись феи. Подняв правую руку, отец Шекель принялся благословлять присутствующих. – Как вы похудели! – приветствовала его Мейвис. – А вас пытали? – поинтересовались Ллуэлин и Димфна. – Когда вас выпустили? – старался перекричать семью Шонни. « – Чего бы мне больше всего сейчас хотелось, – произнес отец Шекель, – так это чего-нибудь выпить! Он говорил невнятно и гундосил, словно его постоянно мучил насморк. – Есть капелька сливянки, оставшаяся от родов и празднования их окончания, – ответил Шонни и бросился за вином. – Роды? О каких это родах он говорит? – спросил отец Шекель, присаживаясь. – О родах моей сестры, – ответила Мейвис. – Она родила близнецов на днях. Вот вам и работа есть – детей крестить, отец Шекель. – Спасибо, Шонни. Отец Шекель взял наполовину наполненный стакан. – Да, – заговорил он, отхлебнув вина. – Странные какието у нас дела творятся, вам не кажется? – Когда они вас выпустили? – снова спросил Шонни. – Три дня назад. Все это время я был в Ливерпуле. Верите ли, нет, но все церковные иерархи на свободе – архиепископы, епископы – все. Мы теперь можем не маскироваться. Мы даже можем носить церковное облачение, если захотим. – А до нас как-то никакие новости не доходят, – сказала Мейвис. – Только все болтовня, болтовня, болтовня в последнее время, призывы, призывы, пропаганда… Но зато до нас доходят слухи, правда, Шонни? – Каннибализм. Человеческие жертвоприношения. Мы и о таких вещах слыхали, – сообщил Шонни. – Очень хорошее вино, – похвалил сливянку отец Шекель. – Я полагаю, в ближайшее время нужно ждать снятия запрета на виноградарство. – А что такое «виноградарство»? – спросил Ллуэлин. – Это то же самое, что человеческое жертвоприношение? – А вы оба можете идти обратно присматривать за Бесси, – скомандовал Шонни. – Поцелуйте руки отцу Шекелю, перед тем как уйти! – Копытца отца Шекеля! – хихикнула Димфна. – Хватит безобразничать, уши надеру! – пригрозил Шонни. – Бесси слишком долго умирает, – с детской бессердечностью проворчал Ллуэлин. – Пошли, Дим. Они поцеловали руки у отца Шекеля и убежали, болтая на ходу. – Что происходит – еще не совсем ясно, – проговорил отец Шекель. – Понятно только, что все очень напуганы. Ну да вы сами знаете. Папа, по-видимому, снова в Риме. Архиепископа ливерпульского я видел собственными глазами. Вы знаете, он, бедняга, каменщиком работал. Как бы там ни было, мы хранили свет на протяжении всего этого темного времени. Именно в этом и заключается предназначение Церкви. Здесь нам есть чем гордиться. – Ну а что же будет дальше? – спросила Мейвис. – Мы должны вернуться к исполнению наших пастырских обязанностей. Нам предстоит снова отправлять церковную службу. Открыто, легально. – Слава тебе, Господи! – произнес Шонни. – Не думайте, что Государству так уж хочется славить Господа, – продолжал отец Шекель. – Государство боится тех сил, которых не может понять, вот и все. Государственные лидеры страдают приступами суеверного страха, в этом весь секрет. С помощью полиции они не могли сделать ничего путного, поэтому сейчас они призвали священнослужителей. Церквей пока нет, поэтому нам приходится бродить взад и вперед по нашим приходам, питая людей Богом вместо закона. О, все это оч-чень умно придумано! Я полагаю, что слово «сублимация» здесь как раз к месту: вместо вашего соседа жуйте Бога. Нас используют, это яснее ясного. Но, с другой стороны, и мы этим пользуемся. Мы выполняем свою главнейшую функцию – мы причащаем. Есть одна вещь, которую мы усвоили твердо: Церковь может исповедовать любую ересь или неортодоксальщину, включая веру во Второе Пришествие До тех пор, пока она выполняет свою основную обязанность – причащает. Священник усмехнулся: – Как я узнал, в пищу употребляется удивительно большое количество полицейских. Пути Господни неисповедимы. Похоже, что плоть среднеполых наиболее сочна. – Какой ужас! – поежилась Мейвис. – О да, это ужасно, – улыбнулся отец Шекель. – Знаете, у меня мало времени, к вечеру я должен добраться до Аккрингтона, а мне, наверное, придется идти пешком: не похоже, чтобы тут ходили автобусы. У вас есть просфоры? – Всего несколько штук, – ответил Шонни. – Ребятишки – да простит их Господь! – нашли пакет да и принялись их есть, маленькие чертенята Они сгрызли большую часть прежде, чем я их поймал. – Подождите уходить, есть небольшая работа. Крещение! – напомнила Мейвис. – Ах да! Отца Шекеля отвели в пристройку, где лежала Беатриса-Джоанна со своими близнецами. Она выглядела похудевшей, но на щеках ее играл румянец. Младенцы спали, Шонни спросил священника: – После того как вы совершите обряд над новорожденными, как насчет того чтобы совершить обряд над умирающим? – Это отец Шекель, – представила священника Беатрисе-Джоанне Мейвис. – Я ведь еще не умираю, правда? – с тревогой спросила Беатриса-Джоанна. – Я себя хорошо чувствую! Голодная только. – Это бедная старушка Бесси умирает, голубушка моя несчастная, – объяснил Шонни. – Я решительно заявляю, что она обладает теми же правами, что и любая христианская душа! – У свиней не бывает души, – заявила Мейвис. – Близнецы, да? – удивился отец Шекель. – Поздравляю. И оба мальчики, да? А какие вы им выбрали имена? – Одного назовем Тристрам, – сразу же ответила Беатриса-Джоанна, – а второго – Дерек. – Не могли бы вы принести мне воды и немного соли? – попросил отец Шекель Мейвис. Тяжело дыша, вбежали Ллуэлин и Димфна. – Пап! – закричал Ллуэлин. – Папа! Бесси… – Отмучилась наконец? – печально спросил Шонни. – Бедная верная наша подружка. И последнего благословения не дождалась, да будет Господь к ней милостив… – Она не умерла! – выкрикнула Димфна. – Она ест! – Ест?! – в изумлении уставился на нее Шонни. – Она встала на ноги и ест, – сказал Ллуэлин. – Мы нашли в курятнике несколько яиц и отдали ей… – Яиц? Яиц?? Неужели все рехнулись и я тоже? – И дали эти печенья, ну, такие беленькие и круглые, которые мы нашли в буфете, – добавила Димфна. – Но больше мы ничего не нашли. Отец Шекель захохотал. Задыхаясь от смеха, он опустился на край кровати Беатрисы-Джоанны. Смесь различных чувств на лице Шонни смешила его особенно сильно. – Ничего страшного! – проговорил наконец священник, глуповато улыбаясь. – Я поищу хлеба по дороге в Аккрингтон. Должен же где-нибудь быть хлеб?
Новым сокамерником Тристрама стал огромный нигериец по имени Чарли Линклейтер. Он был дружелюбным разговорчивым человеком и обладал таким огромным ртом, что было просто удивительно, как ему удается достигать хоть какой-то точности в произношении гласных звуков английского языка. Тристрам часто пытался сосчитать, сколько у него зубов. Зубы у Чарли были его собственными и часто обнажались в улыбке, как бы от гордости за этот факт, при этом каждый раз казалось, что общее количество зубов превышает законное число тридцать два. Тристрама это беспокоило. Чарли Линклейтер тянул неизвестно какой срок неизвестно за что. Как понял Тристрам, преступления Чарли заключались в порождении многочисленного потомства, избиении «серых», нарушении общественного порядка в вестибюле Дома Правительства и употреблении мяса в пьяном виде. – Небольшой отдых мне не повредит. – Голос у Чарли был густо-красным. Рядом с этим плотным человеком с блестящей иссиня-черной кожей Тристрам чувствовал себя еще более худым и слабым, чем всегда. – Они тут обвиняют меня в мясоедении, но они не знают, с чего все началось, парень, – рассказывал Чарли Линклейтер в своей обычной ленивой манере, развалившись на нарах. – Так, значит, добрых лет десять тому назад путался я с женой одного мужика из Кадуны… ну, вроде меня, такой же. Его звали Джордж Дэниел, он был муниципальным служащим, счетчики проверял. Ну, вернулся он однажды домой, когда его не ждали, и застал нас за этим самым делом. Что нам оставалось? Пришлось его зарубить. Да ты сам бы сделал то же самое, парень. Ну, теперь у нас было это тело – добрых тридцать стоунов, если на фунты считать. Что нам оставалось, как не пустить в дело старый котел? Мы ели непрерывно, и то нам потребовалась целая неделя, да-да! Кости мы зарыли, и никто ничегошеньки не узнал. Да, это была большая еда, браток, настоящая хорошая еда! Чарли мечтательно вздохнул, причмокнул своими огромными губами и даже рыгнул, предаваясь приятнейшим воспоминаниям. – Я должен выбраться отсюда, – заговорил Тристрам. – Там, на воле, есть еда. Ведь есть? Еда… Изо рта у Тристрама потекла слюна, слабыми руками он тряс решетку. – Мне обязательно нужно есть, обязательно! – Ну а мне лично нечего спешить на свободу, – проговорил Чарли Линклейтер. – Там меня пара-другая человечков с топорами ищут, так что, я полагаю, мне лучше здесь посидеть. Не слишком долго, конечно. Но я был бы счастлив помочь вам, как могу, выбраться отсюда. Не потому, что мне ваша компания не нравится – вы человек воспитанный и образованный и с хорошими манерами, но если уж вам так невтерпеж отсюда свалить, так я именно тот человек, который вам поможет. Когда надзиратель принес дневную порцию питательных таблеток и воду и принялся просовывать их сквозь прутья решетчатой двери, Тристрам заметил у него дубинку и спросил, зачем она ему. – А вот будете лаяться, так вот эта леди, – тюремщик помахал дубинкой, – ка-ак трахнет вас по затылку! Так что поостерегитесь, мистер Псих, мой вам совет. – Эта его черная палка – очень хорошая штука, – задумчиво проговорил Чарли Линклейтер после ухода надзирателя. – Но разговаривает он с вами, как человек не слишком воспитанный, – добавил он. Вскоре Чарли придумал простой план, который гарантировал Тристраму освобождение. Для Чарли этот план был чреват опасностью наказания, но он был человеком большого сердца. Оказалось, что Чарли не только может поглотить девять стоунов контролерского мяса за семь дней, но и может быть человеком твердым и настойчивым. Первая, простейшая, часть его несложного плана заключалась в том, чтобы всячески демонстрировать свою неприязнь к сокамернику, с целью избежать подозрения в соучастии, когда придет время осуществлять вторую фазу заговора. Теперь, когда бы надзиратель ни заглядывал в камеру, он слышал, как Чарли орет на Тристрама: – Ты брось меня заводить, парень! Поприкуси свой грязный язык! Я не привык, чтобы со мной так обращались, не привык! – Опять он за старое? – угрюмо качал головой надзиратель. – Ну ничего, мы из него этот дух выбьем, вот увидите. Он еще будет ползать перед нами на брюхе, прежде чем мы его прикончим. Тристрам, зубные протезы которого были поломаны, что-то хрипел в ответ, по-рыбьи округляя губы провалившегося рта. Надзиратель рычал что-то в ответ сквозь свои целые зубы и уходил. Чарли Линклейтер подмигивал. Так продолжалось три дня. На четвертый день Тристрам лежал в состоянии, очень похожем на то, в котором до этого пребывал Блаженный Амвросий Бейли: отрешенный, неподвижный, с глазами, устремленными в небеса. Чарли Линклейтер в волнении тряс решетку и голосил: – Он умирает! Быстрее сюда! Он загибается! Скорее, кто-нибудь! Ворча, приплелся надзиратель. Увидев простертого Тристрама, он настежь открыл дверь камеры. – Порядок! – проговорил Чарли Линклейтер пятнадцать секунд спустя. – А сейчас ты просто напялишь его тряпки, и все, парень. Небольшая чистая работенка, вот так! – Чарли покачал дубинкой, держа ее за петлю из кожзаменителя. – Быстро надевай его форму, вы почти одного размера. Вдвоем они раздели оглушенного тюремщика. – Надо же, какая у него спина прыщавая, – заметил Чарли. Осторожно подняв надзирателя, он положил его на койку Тристрама и прикрыл одеялом. В это время Тристрам, тяжело дыша от волнения, застегивал на себе заношенную синюю форму. – Ключи его не забудь, – напомнил Чарли Линклейтер. – И, главное, парень, дубинку не забудь. Ты с ней натурально будешь смотреться что надо, с этой маленькой штучкой. Ну, я так думаю, что по крайней мере с полчаса он будет в отключке, но ты времени не теряй, да веди себя естественно. Фуражку пониже на глаза надвинь, парень. Вот жаль, что с бородой ничего не поделаешь… – Я вам очень благодарен, – проговорил Тристрам. Сердце у него колотилось как сумасшедшее. – Я действительно вам благодарен. – А, пустяки, забудь, – добродушно отмахнулся Чарли Линклейтер. – Лучше тяпни меня легонько по затылку этой дубиной, чтобы я натурально выглядел. Дверь камеры можешь не запирать, больше никто бежать не собирается. Но ключами звенеть не забывай, чтобы выглядеть мило и естественно. Ну давай, бей! Тристрам слабо, словно по яичной скорлупе за завтраком, стукнул по затылку из мореного дуба. – Уж тебе придется постараться, попробуй еще раз, – попросил Чарли Линклейтер. Тристрам, стиснув челюсти, ударил изо всех сил. – Вот это похоже! – похвалил Чарли. Выкатив белки, он грохнулся на плиточный пол с такой силой, что зазвенели жестяные кружки на полке. Выйдя в коридор, Тристрам осторожно огляделся по сторонам. В дальнем конце галереи двое надзирателей болтали, лениво облокотившись на перила, и глядели в колодец тюремного двора, словно в море. С другой стороны путь был свободен, до лестничной площадки – только четыре камеры. Тристрама беспокоило то, что он был надзирателем с бородой. В кармане чужих, тесных ему брюк Тристрам нашел носовой платок и, развернув его, прижал к нижней части лица раскрытой ладонью: мало ли, у человека зубы болят или еще что… Действовать он решил противоположно советам Чарли Линклейтера – выглядя неестественно, и вести себя нужно неестественно. Звеня ключами и грохоча ботинками по железным ступеням, Тристрам неуклюже спускался вниз. На лестничной площадке ему повстречался надзиратель, поднимавшийся наверх. – Что с вами случилось? – спросил «коллега». – Кдофь из носу чичёт, вот фто, – промычал Тристрам. Удовлетворенный ответом надзиратель кивнул головой и продолжил свой путь наверх. Тристрам с грохотом катился вниз, сдерживая дыхание. Пока все шло хорошо, даже слишком. Один за другим мелькали пролеты гремящей лестницы, бесконечные ряды камер, рамочки с пожелтевшими «Правилами поведения в тюрьмах Его Величества» на каждой лестничной площадке. Когда Тристрам достиг наконец первого этажа, у него было такое ощущение, словно он, балансируя, держит все эти напиханные камерами ярусы на своей безумной голове. Повернув за угол, Тристрам столкнулся с краснорожим надзирателем, ребра у которого оказались, словно железные. – Спокойно, спокойно, – проговорил надзиратель. – Не ушиблись? Вы что, новичок, что ли? – Добичок, – прогундосил Тристрам. – Кдофь чичет. И ташнит. – Если вам нужен лазарет, то это прямо, вон туда. Пройти, не заметив, невозможно, – сказал надзиратель, показывая рукой, куда идти. – Шпашиба бальшое, – поблагодарил Тристрам. – Пустяки, приятель, – ответил надзиратель. Тристрам поспешил дальше. Теперь он шел уже по больничным коридорам, где стены были обиты темно-коричневыми панелями и сильно пахло дезинфекцией. Над одной из дверей на синем стекле горела надпись: «СЛУЖЕБНЫЙ ЛАЗАРЕТ», внутри было светло. Тристрам смело вошел в это средоточие больничных боксов, молодых людей в белом и резкого запаха спирта. Из-за ближайшей двери был слышен плеск воды и кто-то фыркал мужским голосом. Дверь была не заперта, Тристрам толкнул ее и попал в ванную комнату: синий кафель, купальщик с крепко зажмуренными, словно в смертельной агонии, глазами намыливал голову. – Побриться забыл! – закричал Тристрам. – А?! – выкрикнул в ответ купальщик. К великой радости Тристрама, в стенном зажиме торчала электробритва. Он включил ее и начал бриться, соскребая бороду чуть ли не с мясом. – Эй! – воскликнул купальщик, открыв глаза. – Что вы здесь делаете? Вас кто впустил? – Бреюсь, – ответил Тристрам. Он был потрясен, когда увидел в зеркале свои впалые щеки, появлявшиеся из-под застарелой щетины. Он боялся верить своим глазам. – Я по-быстрому, – буркнул Тристрам. – Никакой личной жизни теперь нет, – ворчал купальщик. – Даже в ванной нельзя остаться наедине с самим собой. Он раздраженно взболтал воду и продолжал: – Если уж вперлись в ванную, когда там моются, так могли бы ради приличия хоть шапку снять! – Еще пару секунд – и все! – ответил Тристрам. Для экономии времени он не стал сбривать усы. – Извольте подобрать с пола всю эту мерзость! – приказал купальщик. – Почему я должен ходить чистыми ногами по чьим-то волосищам! Кстати, что происходит? Кто вы такой? У вас есть борода, по крайней мере она у вас была, а этого не может быть! Надзиратели не носят бород, во всяком случае в этой тюрьме! Купальщик попытался выбраться из ванной. Он оказался человечком с кроличьим телом, от головы и ниже покрытым черной кожей. Тристрам толкнул его обратно в ванну, брызнула пена, Тристрам бросился к двери и с радостью заметил, что в ней торчит ключ. Он выхватил его и вставил в замок с наружной стороны. Купальщик, теперь весь в мыльной пене, снова пытался выбраться из ванны. Чисто выбритый Тристрам, по-рыбьи округлив рот, сказал: «До свидания!» – вышел из ванной и запер дверь. За дверью послышались крики: «Сюда! Сюда!» и плеск воды. Выйдя в коридор, Тристрам спокойно сказал одетому в белое молодому человеку: – Я здесь новичок и, похоже, заблудился. Как мне отсюда выйти? Улыбаясь, молодой человек вывел его из лазарета и объяснил дорогу: – Пойдете туда, дорогой мой, потом повернете сразу налево, потом прямо, ну а дальше уже не заблудитесь, дружище. – Спасибо вам огромное! – поблагодарил Тристрам, улыбнувшись черной дырой беззубого рта. Право же, все были так любезны с ним. В огромном вестибюле с высоким потолком несколько надзирателей, по-видимому закончивших дежурство, сдавали ключи щеголеватому старшему офицеру в новой синей униформе. Офицер был очень худощав, рост его приближался к семи футам. – Порядок! – говорил он почти безразлично, сверяя номера ключей со списком и ставя галочку. – Порядок! – повторял офицер, передавая ключи помощнику, который вешал их на доску с гвоздями. – Порядок! – сказал офицер Тристраму. Слева, в огромных металлических воротах тюрьмы, была открыта небольшая дверь. Через эту дверь надзиратели выходили на улицу, вот и все… Тристрам секунду постоял на ступеньках, вдохнул воздух свободы и посмотрел вверх. Бездонность неба поразила его. «Осторожно, осторожно, услышат ведь!» – успокаивал он колотившееся сердце. Медленно, пытаясь насвистывать, Тристрам пошел прочь от тюрьмы. Оказалось, во рту слишком сухо, чтобы получался свист.
Шел сев, куры в клетках потихоньку неслись, свиноматка Бесси резвилась почти как молодая, близнецы быстро подрастали. Беатриса-Джоанна и Мейвис сидели в гостиной и вязали из эрзац-шерсти теплые детские распашонки. В двуспальной колыбели, сколоченной Шонни, мирно спали Тристрам и Дерек Фоксы. Говорила Мейвис: – Я далека от того, чтобы предложить тебе уйти глубокой ночью с двумя твоими сувенирами на руках. Я просто прикидываю, как тебе лучше поступить. Ясно, что ты сама не захочешь оставаться здесь вечно. Кроме того, у нас действительно негде жить. И потом, это же опасно для всех нас. Я хочу сказать, что ты должна подумать о том, что ты будешь делать дальше, разве нет? – О да, – удрученно согласилась Беатриса-Джоанна. – Я понимаю. Вы были очень добры ко мне. Я все понимаю. – Ну так что ты сама об этом думаешь? – спросила Мейвис. – А что я могу думать? Я написала три письма Тристраму через Министерство внутренних дел, и все они вернулись назад. Может быть, он умер. Может быть, они его застрелили. – Беатриса-Джоанна пару раз шмыгнула носом. – Квартиру нашу, должно быть, захватил Жилищный отдел. Мне некуда и не к кому идти. Положение не из приятных, не правда ли? – Беатриса-Джоанна высморкалась. – У меня нет денег. Все, что у меня есть, это мои близнецы. Ты можешь вышвырнуть меня, если хочешь, но мне буквально некуда идти. – Никто не собирается тебя вышвыривать, – раздраженно ответила Мейвис. – Ты моя сестра, а твои сыновья мои племянники, и если тебе придется остаться у нас, то я полагаю, что и рассуждать тут не о чем, так тому и быть. – Может быть, мне удастся найти работу в Престоне или еще где-нибудь, – сказала Беатриса-Джоанна, сама не очень веря в то, что говорит. – Может быть, это будет хоть какой– то помощью вам. – Нет здесь никакой работы, – отрезала Мейвис. – И деньги никого не интересуют. Я думаю о том, как все это опасно. Я думаю о Ллуэлине и Димфне, о том, что с ними будет, если нас арестуют. А нас арестуют, сама знаешь, если пронюхают. За укрывательство… не знаю, как это называется. – Это называется «повторнородящая». Я – повторнородящая. Выходит, как сестру ты меня уже не воспринимаешь. Ты просто рассматриваешь меня как нечто опасное для вас, как какую-то… «повторнородящую»! – Мейвис, зло поджав губы, склонилась над вязаньем. – А вот Шонни так не думает, – продолжала Беатриса-Джоанна. – Это только ты считаешь меня навязчивой и опасной. Мейвис подняла голову. – Это очень жестоко и не по-сестрински так говорить. Совершенно бессердечно и эгоистично. Ты должна понять, что пришло время вести себя разумно. Мы рисковали еще до того, как твои мальчишки родились, сильно рисковали. А теперь ты упрекаешь меня в том, что мои дети мне дороже твоих. А что касается Шонни, то он слишком добросердечен, словно не от мира сего. А уж наивен до глупости, когда твердит, что Бог нас хранит. Если хочешь знать правду, так меня иногда тошнит, когда я слышу имя Божье. Скоро Шонни навлечет на нас беду, недолго нам ждать, вляпаемся мы из-за него в историю.. – Шонни достаточно разумен и вполне нормален. – Может быть, он нормален. Но нормальность – это обуза и помеха, если живешь в сумасшедшем мире. И, уж конечно, он не разумен. Выброси из головы мысль о том, что Шонни может быть благоразумным. Ему просто везет, вот и все. Он говорит слишком много и то, чего не нужно говорить. Недалек тот день, когда – попомни мои слова! – когда его везение кончится, и тогда… Да поможет нам Бог! – Итак, – произнесла Беатриса-Джоанна после непродолжительного молчания, – чего же ты от меня хочешь? – Ты должна поступить так, как, по твоему мнению, будет лучше для тебя. Если тебе нужно – оставайся у нас, оставайся столько, сколько считаешь необходимым, но постарайся вспоминать иногда… Вспоминать что? – Хотя бы то, что некоторые люди сделали для тебя все возможное и даже подвергались опасности. Я говорю об этом в первый и единственный раз и больше ничего не скажу впредь. На этом и покончим. Но я хочу, чтобы ты иногда вспоминала об этом, вот и все. – Я помню, – произнесла Беатриса-Джоанна, задыхаясь, – и очень благодарна! И я говорю об этом не менее трех раз в день, с тех пор как я сюда приехала. Конечно, за исключением того дня, когда я – уж ничего не поделаешь! – детей рожала. Я бы и в тот день вас поблагодарила, да мне нужно было и о другом подумать. Если хочешь, я могу сказать это сейчас, чтобы погасить задолженность. «Я вам очень благодарна, я вам очень благодарна, я вам очень благодарна!» – Ну зачем же так, – проговорила Мейвис. – Давай оставим эту тему, хорошо? – Хорошо, – согласилась Беатриса-Джоанна вставая – Давай оставим эту тему. Не забудем только, что этот разговор начала ты. – Нет нужды говорить в таком тоне, – холодно заметила Мейвис. – А, к черту! – воскликнула Беатриса-Джоанна. – Время кормить детей. Она подхватила близнецов на руки. Происходящее было выше ее сил, она больше не могла этого выносить, она не могла дождаться, когда Шонни расстанется со своими сеялками и вернется домой. В доме и одной женщины было достаточно, Беатриса-Джоанна понимала это, но что она могла поделать? – Я думаю, мне лучше посидеть до вечера у себя в комнате. Если ты, конечно, можешь называть это комнатой, – выпалила Беатриса-Джоанна и сейчас же пожалела о сказанном. – Извини, я совсем не то хотела сказать! – Делай что хочешь, – обиженно проговорила Мейвис. – Иди туда, куда ты хочешь. Насколько я помню, ты всегда делала то, что тебе хотелось. – Ах, к черту все! – вскрикнула снова Беатриса-Джоанна и, прижав к себе своих розовых младенцев, выскочила из гостиной. «Глупо! – думала она немного спустя, лежа у себя в пристройке. – Нельзя так себя вести». Беатрисе-Джоанне нужно было примириться с тем, что ферма – это единственное место, где она может жить, по крайней мере до тех пор, пока не узнает, что же, в конце концов, происходит – Ах, черт! – вырвалось у Беатрисы-Джоанны. – Ну извини, извини, извини! – Что толку в твоих извинениях, если ты говоришь одно, а думаешь совсем другое. – Послушай! – простонала Беатриса-Джоанна в отчаянии. – Ну в самом деле, как ты хочешь, чтобы я поступила? – Я уже сказала тебе. Ты должна делать все в точности так, как сама считаешь лучшим для себя и своих детей! Мейвис так четко произнесла последнее слово, заставив его звенеть всеми обертонами так, что стало ясно: в этом доме только ее дети настоящие, а те, что у Беатрисы-Джоанны, – незаконные, нелегальные. – О-о! – всхлипнула Беатриса-Джоанна. – Какая я несчастная! Она бросилась к своим гукающим и отнюдь не чувствующим себя несчастными близнецам. Мейвис, жестко поджав губы, продолжала точить когти.
День уже клонился к вечеру, когда капитан Лузли, из Народной полиции, прибыл на ферму в своем черном фургоне. – Это здесь, – сказал он рядовому Оксенфорду, своему водителю. – Государственная ферма НВ-313. Долгое было путешествие. – Отвратительное было путешествие! – добавил сержант Имидж, произнося шипящие со свойственной его корпорации силой. Они видели на вспаханных полях такие вещи, такие ужасные картины… – Да, отвратительное, – повторил он. – Нам бы следовало изрешетить им задницы пулями. – У нас мало боеприпасов, сержант, – возразил Оксенфорд, все понимавший буквально молодой человек. – И это не наша работа. Непристойное поведение в общественных местах – это забота обычной полиции, – уточнил капитан Лузли. – Точнее, тех из них, кто еще не съеден, – сострил сержант Имидж. – Давайте, Оксенфорд, идите и откройте ворота, – нетерпеливо произнес он. – Это несправедливо, сержант. Я водитель, я за рулем. – Ах, ну хорошо же! И сержант Имидж вытянул свое длинное змеиное тело из машины и пошел открывать ворота. – Дети! – сообщил он. – Дети играют. Хорошенькие детишки. Давайте, заезжайте во двор, – приказал он Оксенфорду. – Я пойду пешком. Дети бросились в дом. – Пап! – закричал запыхавшийся Ллуэлин. – Там какие-то люди приехали на черном фургоне! Полицейские, похоже. – На черном фургоне, ты говоришь? – Шонни встал и выглянул в окно. – Так… Давно их ждем, да простит их Господь, а они все не ехали. А теперь, когда мы уж было совсем успокоились, они и прутся к нам в своих сапожищах. Где твоя сестра? – быстро спросил он Мейвис. – Она в пристройке? Мейвис кивнула. – Скажи ей, чтобы заперлась и сидела тихо. Мейвис кивнула, но медлила с уходом. – Иди быстрей! – подогнал ее Шонни. – Через секунду они будут здесь. – Они начнут с нас, – предрекла Мейвис. – Запомни это. С тебя, с меня и с наших детей. – Хорошо, хорошо, иди давай! Мейвис побежала в пристройку. Фургон подкатил к крыльцу, и из него вылез, расправляя члены, капитан Лузли. Рядовой Оксенфорд рявкнул мотором и выключил зажигание. Сержант Имидж подошел к своему начальнику и стал Рядом. Рядовой Оксенфорд снял фуражку, которая оставила у него на лбу красный след, словно каинову печать. Вытерев лоб грязным платком, он надел фуражку снова. Шонни открыл дверь. Все было готово. – Добрый день! – поздоровался капитан Лузли. – Это государственная ферма НВ-313, а вы… боюсь, что мне не выговорить вашу фамилию, понимаете ли. Но это к делу не относится. У вас здесь гостит миссис Фокс, не правда ли? Это ваши дети? Очаровательные, очаровательные детишки! Могу я войти? – Какая разница в моем «да» или «нет», – огрызнулся Шонни. – Я так полагаю, что у вас должен быть ордер. – О да. У нас есть ордер, понимаете ли, – ответил капитан Лузли. – Почему он так говорит, пап? – спросил Ллуэлин. – Почему он говорит «понимаете ли»? – Это от нервов, помоги ему Бог, – ответил Шонни. – Некоторые люди дергаются, а другие говорят «понимаете ли». Проходите, господин… – Капитан, – подсказал сержант Имидж. – Капитан Лузли. Полицейские, не снимая головных уборов, вошли в дом. – Итак, что вам конкретно нужно? – спросил Шонни. – Занятно, – пробормотал сержант Имидж, качнув ногой самодельную колыбель. – Если ножка подломится, колыбель упадет. Вместе с ребенком. – Так вот, – начал капитан Лузли. – У нас есть основания полагать, что миссис Фокс жила у вас в течение всего периода своей незаконной беременности. «Ребенок» – вот наш пароль. В комнату вошла Мейвис. – Эт-то… это не миссис Фокс, – раздраженно проговорил капитан Лузли, словно ему хотели всучить подделку. – Эта женщина похожа на миссис Фокс, но она не миссис Фокс. Капитан отвесил Мейвис иронический поклон, словно извиняя понятную попытку обмана. – Мне нужна миссис Фокс. – Эта колыбель – для поросят, – соврал Шонни. – Самый маленький поросеночек из помета обычно требует особого ухода. – Может, приказать Оксенфорду побить его немного? – спросил сержант Имидж. – Пусть попробует! – угрожающе прорычал Шонни. Краска так быстро заливала его лицо, что казалось, кто-то крутит ручку реостата. – Черта с два это у кого-нибудь получится. Я бы попросил всю вашу компанию удалиться. – Вы не можете нас просить об этом, – надменно проговорил капитан Лузли. – Мы выполняем свой долг, понимаете ли. Нам нужна миссис Фокс и ее незаконный отпрыск! – «Незаконный отпрыск», – повторил, как попугай, Ллуэлин. – «Незаконный отпрыск…» – твердил он поразившие его слова. – Я должен уведомить вас о том, что миссис Фокс здесь нет, – проговорил Шонни. – Она приезжала к нам как раз перед Рождеством, а потом уехала. Куда – не знаю. – Что за рождество такое? – спросил сержант Имидж. – Это к делу не относится! – оборвал его капитан Лузли. – Если миссис Фокс здесь нет, то я думаю, что у вас нет оснований возражать против того, чтобы мы убедились в этом сами. Имеющийся у меня ордер, – он опустил руку в боковой карман кителя, – дает нам любые полномочия. Включая обыск и все такое прочее, понимаете ли. – И право избивать людей, – вставила Мейвис. – Совершенно верно. – Убирайтесь! Все убирайтесь! – приказал Шонни. – Я не позволю наймитам Государства рыться в моем доме! – Вы тоже у Государства в наемниках, – спокойно проговорил капитан Лузли. – Мы все слуги Государства. Послушайте, пожалуйста, будьте благоразумны, понимаете ли. Мы не хотим прибегать к крайним мерам, но… – Он слабо улыбнулся. – Всем нам приходится выполнять свой долг, если все средства исчерпаны. – «… понимаете ли», – добавила Димфна и хихикнула. – Иди сюда, малышка! – заискивающе засюсюкал сержант Имидж. – Ты ведь хорошая девочка, да? Он присел на корточки и стал звать Димфну, прищелкивая пальцами. – Стойте здесь! – приказала детям Мейвис, прижимая к себе обоих. – Ах-х т… – коротко рыкнул сержант Имидж на Мейвис, но, выпрямляясь, придал своему лицу идиотски-сладкое выражение. – У вас в доме есть маленький ребеночек. Ведь есть? – вкрадчиво спросил он Димфну. – Такой маленький хорошенький ребеночек, да? Димфна хихикнула. Ллуэлин твердо ответил: – Нет! – И это правда, – подтвердил Шонни. – Малец говорит чистую правду. Может быть, теперь вы уйдете и перестанете тратить свое время и отнимать мое? Я занятой человек. – В мои намерения не входит предъявлять обвинение вам и вашей жене, – вздохнул капитан Лузли. – Выдайте мне миссис Фокс и ее отпрыска, и вас больше не потревожат. Даю слово. – Мне что, выбросить вас силой?! – закричал Шонни. – Клянусь Богом, у меня сильное желание задать вам перцу! – Врежьте ему малость, Оксенфорд, – приказал сержант Имидж. – Все это бред какой-то. – Мы приступаем к обыску! – объявил капитан Лузли. – Мне очень жаль, что вы оказались так несговорчивы, понимаете ли. – Иди наверх, Мейвис, и уведи детей! – скомандовал Шонни. – Я сам здесь разберусь! Он попытался вытолкнуть жену из комнаты. – Дети останутся здесь! – повысил голос сержант Имидж. – Им придется немного повизжать. Я люблю слушать, как визжат дети. – Ах ты мерзкий, нечестивый ублюдок! – закричал Шонни и бросился на сержанта, но Оксенфорд успел вклиниться между ними и несильно ударил Шонни в пах. Тот вскрикнул от боли и принялся бешено размахивать кулаками. – Стойте! Я не хочу быть причиной несчастья! – В дверях кухни стояла Беатриса-Джоанна. Шонни опустил кулаки. – Вот это миссис Фокс, – проговорил капитан Лузли. – Вот это подлинник. Весь вид его излучал сдерживаемую радость. Беатриса-Джоанна была одета по-дорожному. – Что вы собираетесь сделать с моими детьми? – спросила она. – Ты не должна была этого делать! – простонал Шонни. – Тебе нужно было сидеть там, где ты сидела! Все, может быть, кончилось бы хорошо, да простит тебя Бог! – Я могу заверить вас, – проговорил капитан Лузли, – что ни вам, ни вашим детям не будет причинено ни малейшего вреда. – Неожиданно он вздрогнул. – С детьми? Детям? А-а, понимаю… Значит, не один. Как-то я не принял в расчет такую возможность. Тем лучше, тем лучше… Конечно же, лучше, понимаете ли! – Вы можете назначить мне любое наказание, но ведь дети не сделали ничего дурного! – молила Беатриса-Джоанна. – Конечно, ничего, – с готовностью подтвердил капитан Лузли. – Ничего дурного! Мы считаем, что виноват только отец. Я просто хочу представить Столичному Комиссару плоды его преступления, только и всего, понимаете ли. – Что такое? О чем он говорит? – удивленно воскликнул Шонни. – А! Долгая история, – отмахнулась Беатриса-Джоанна. – А сейчас слишком поздно ее рассказывать. Ну, – обратилась она к сестре, – похоже, что о моем будущем позаботились. Кажется, мне теперь есть куда идти.
жүктеу/скачать 0.99 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|