Эрик Ричард Кандель в поисках памяти
Биология и возрождение психоанализа
жүктеу/скачать 2.07 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- 28. Сознание
27. Биология и возрождение психоанализаКогда в первые десятилетия XX века в Вене возник психоанализ, он представлял собой революционный способ осмысления психики и ее расстройств. К середине века энтузиазм, вызванный теорией бессознательных психических процессов, достиг пика, и как раз тогда психоанализ пришел в Соединенные Штаты вместе с эмигрантами из Германии и Австрии. Когда я учился в Гарвардском колледже, я разделял этот энтузиазм не только потому, что предлагаемое психоанализом представление о психике позволяло многое объяснить, но и потому, что психоанализ был неразрывно связан с интеллектуальной атмосферой Вены начала XX века, которую я ценил и в которую не успел попасть. Надо сказать, что в интеллектуальной среде, окружавшей Анну Крис и ее родителей, меня особенно привлекало то, что я узнавал там о жизни Вены в тридцатые годы. Там говорили о важнейшей венской газете Neue Freie Presse («Новая свободная пресса»), которая, по словам родителей Анны, не была ни такой уж новой, ни такой уж свободной. Там вспоминали выдающиеся и даме исторические лекции Карла Крауса, исследователя языка и художественного критика, которым я восхищался. Краус резко критиковал венское лицемерие, а в его великой пьесе «Последние дни человечества» были предсказаны будущие события — Вторая мировая война и холокост. Но к 1960 году, когда я начал учиться клинической психиатрии, энтузиазма у меня поубавилось. Это было связано с моей женитьбой на Дениз, которая занималась эмпирической социологией, и моими собственными исследованиями (вначале в лаборатории Гарри Грундфеста в Колумбийском университете, а затем у Уэйда Маршалла в Национальном институте психического здоровья). Хотя меня по-прежнему восхищала глубокая и тонкая концепция психики, внедренная психоанализом, в ходе клинической подготовки я был разочарован тем, как мало психоанализу удалось сделать в направлении становления его как эмпирической дисциплины и проверки его собственных идей. Меня также разочаровали многие из моих гарвардских преподавателей — врачей, которые, как и я, пришли в клинический психоанализ из интереса к гуманитарным дисциплинам, но которых, в отличие от меня, не особенно интересовали естественные науки. Я чувствовал, что психоанализ идет в обратном направлении, удаляясь от естественных наук, и уводит за собой психиатрию. Под влиянием психоанализа психиатрия за первые десятилетия после Второй мировой войны преобразилась из экспериментального раздела медицины, тесно связанного с неврологией, в неэмпирический, сконцентрированный на искусстве психотерапии. В пятидесятых годах академическая психиатрия частично отбросила свои корни, связанные с биологией и экспериментальной медициной, и постепенно превратилась в терапевтическую дисциплину, основанную на теоретических построениях психоанализа. В новом качестве она странным образом утратила интерес к эмпирическим данным и мозгу как органу психической деятельности. Напротив, за это время медицина в целом преобразилась из терапевтического искусства в науку, основанную на редукционистском подходе, заимствованном вначале из биохимии, а затем и молекулярной биологии. За время обучения в медицинской школе я попал под влияние этого преобразования. Поэтому я не мог не замечать особого положения психиатрии в рамках медицины. Психоанализ внедрил в медицину новый метод исследования психической жизни пациентов, основанный на свободных ассоциациях и интерпретациях. Фрейд учил психиатров прислушиваться к пациентам и делать это по-новому. Он подчеркивал необходимость отмечать нюансы как скрытого, так и явного смысла того, что может сообщить пациент. Он также создал предварительную систему интерпретации того, что раньше могло показаться несвязанными и бессвязными сообщениями. Новизна и возможности этого подхода были таковы, что в течение многих лет не только Фрейд, но и другие высокоинтеллектуальные и творческие психоаналитики небезуспешно доказывали, что взаимодействие с пациентом во время сеансов психотерапии создавало наилучшие условия для научного исследования психики, особенно ее бессознательных процессов. Действительно, на раннем этапе развития этого направления психоаналитики, внимательно слушая то, что говорили им пациенты, и проверяя возникающие в ходе анализа идеи (такие как детская сексуальность) путем наблюдения за развитием нормальных людей, получили немало ценных оригинальных данных, которые помогли нам многое понять в человеческой психике. Еще одна сторона уникального вклада психоанализа в развитие психиатрии связана с открытием разных типов бессознательных и предсознательных психических процессов, сложной структуры мотивации, переноса аффекта (то есть переноса связей, которые были у пациента в прошлом, на его нынешнюю жизнь) и сопротивления (бессознательной склонности противостоять попыткам психотерапевта изменить поведение пациента). Однако через шестьдесят лет после внедрения психоанализа в медицинскую практику этот метод во многом исчерпал возможности исследования психики. К 1960 году многим, даже мне, стало ясно, что, просто наблюдая за отдельными пациентами и внимательно прислушиваясь к тому, что они могут рассказать, мы уже мало что нового узнаем и откроем. Хотя исторически психоанализ претендовал на научность (его задача всегда состояла в том, чтобы разработать основы эмпирической, проверяемой науки о психике), он редко применял научный подход на практике. За многие годы психоаналитикам так и не удалось подвергнуть свои положения воспроизводимой экспериментальной проверке. Надо сказать, что у них всегда лучше получалось выдвигать идеи, чем проверять их. В результате психоанализ не смог добиться таких успехов, как некоторые другие области психологии и медицины. Более того, мне казалось, что его развитие пошло по ложному пути. Вместо того чтобы сосредоточиться на вопросах, поддающихся эмпирической проверке, психоанализ расширял область своего применения, берясь за психические и иные заболевания, для лечения которых он подходил не лучшим образом. Первоначально психоанализ использовали для лечения так называемых невротических расстройств: фобий, навязчивых неврозов, истерии и неврозов тревоги. Однако психоаналитическую терапию постепенно стали применять для лечения почти всех психических заболеваний, в том числе шизофрении и депрессии. К концу сороковых годов многие психиатры, отчасти вдохновленные своими успехами в лечении людей, у которых психические проблемы развились в результате участия в боевых действиях, уверовали в то, что достижения психоанализа можно успешно использовать и для борьбы с рядом других расстройств, не поддающихся медикаментозному лечению. Такие заболевания, как гипертония, астма, язва желудка и неспецифический язвенный колит, считались психосоматическими, то есть вызываемыми неосознанными психическими противоречиями. В результате к 1960 году теория психоанализа стала для многих психиатров, особенно работающих на Восточном и Западном побережьях США, основной моделью понимания всех психических и некоторых других заболеваний. Это расширение области терапевтического применения на первый взгляд увеличивало возможности использования психоанализа для объяснения наблюдаемых явлений и лечения болезней, но в действительности сделало психиатрию менее эффективной и помешало ее становлению как эмпирической дисциплины, ориентированной на биологию. В 1894 году, когда Фрейд впервые занялся исследованием роли бессознательных психических процессов в поведении, он также принимал участие в попытках создать новую, эмпирическую психологию. Он даже пытался разработать нейронную модель поведения, но в связи с неразвитостью нейробиологии того времени решил оставить эту биологическую модель и перейти к другой, основанной на устных сообщениях пациентов об их субъективном опыте. К тому времени, когда я пришел в Гарвард учиться психиатрии, биология начала совершать успешные набеги в область изучения высших психических процессов. Но, несмотря на эти достижения, многие психоаналитики заняли более радикальную позицию: они доказывали, что биология вообще не имеет никакого отношения к психоанализу. Это безразличие к биологии (если не пренебрежение к ней) было одной из двух главных проблем, с которыми я столкнулся, проходя резидентуру. Другая, еще более серьезная, состояла в том, что психоаналитики мало задумывались о проведении объективных исследований и даже об учете влияния предвзятости исследователя на результаты. В других областях медицины это влияние учитывали, используя в экспериментах так называемый двойной слепой метод, при котором ни исследователь, ни исследуемые не знают, на ком из пациентов испытывается новый метод лечения, а кто служит контролем. Однако данные, получаемые в ходе сеансов психоанализа, почти всегда конфиденциальны. Комментарии, ассоциации, молчание, позы, движения и другие формы поведения пациента сохраняются в тайне. Разумеется, конфиденциальность имеет принципиальное значение для доверия, которое должен завоевать у пациента психоаналитик, но в этом-то и проблема. Почти во всех случаях единственная форма записи данных — это составляемые психоаналитиками субъективные описания того, что, по их мнению, имело место быть. Как утверждал психоаналитик-исследователь Хартвиг Даль, такие интерпретации в большинстве случаев нельзя считать научными данными. Однако психоаналитики редко задумываются о том, что их описания сеансов психотерапии неизбежно субъективны. С самого начала резидентуры по психиатрии я чувствовал, что психоанализ может неизмеримо обогатиться, объединив усилия с биологией. Кроме того, я полагал, что если биологии XX века удастся ответить на некоторые из давних вопросов о человеческой психике, то полученные ответы будут глубже и осмысленнее, если биология придет к ним в сотрудничестве с психоанализом. К тому же такое сотрудничество могло бы дать психоанализу более надежную естественнонаучную базу. Я был убежден тогда и еще сильнее убежден теперь, что биология дает нам возможность узнать механизм психических явлений, составляющих основу психоанализа. Это относится к бессознательным процессам, психической предопределенности (благодаря которой никакие действия, формы поведения и оговорки не могут быть абсолютно случайными или произвольными), роли бессознательного в психопатологии (определяемой бессознательным связыванием психических событий, даже не имеющих отношения друг к другу), а также к терапевтическому эффекту самого психоанализа. В связи с моим увлечением биологией памяти меня особенно интересовала возможность того, что психотерапия, эффект которой, предположительно, отчасти связан с созданием среды для изменения психики в процессе обучения, вызывает в мозгу пациентов структурные изменения и что теперь у нас в распоряжении могут быть орудия для непосредственной оценки этих изменений.
Быть может, важнейшей из движущих сил первой тенденции был Аарон Век из Пенсильванского университета. Это психоаналитик, на работу которого оказала влияние современная когнитивная психология, выяснил, что одним из ключевых элементов ряда расстройств, таких как депрессия, неврозы тревоги и синдром навязчивых состояний, является ведущий когнитивный стиль пациента (то есть его способ воспринимать, представлять и осмысливать окружающий мир). Обращая особое внимание на когнитивный стиль и работу — я, он развил то направление психоанализа, которое заложили в свое время Хайнц Хартманн, Эрнст Крис и Рудольф Левенштейн. Особое внимание, которое Бек уделял роли сознательных мыслительных процессов в психических заболеваниях, было новинкой для психоанализа. Традиционно психоаналитики учили, что психические проблемы возникают из-за неосознанных противоречий. Например, депрессию в конце пятидесятых, когда Бек начинал исследования, было принято считать продуктом «интроекции гнева». Фрейд доказывал, что пациенты, страдающие депрессией, испытывают враждебность и гнев по отношению к любимым людям. Поскольку пациент не может совладать с негативными эмоциями, направленными на тех, кто для них важен, нужен и ценен, он подавляет эти чувства и бессознательно направляет их на самого себя. Именно направленные на самого себя гнев и неприязнь приводят человека к заниженной самооценке и ощущению собственной бесполезности. Бек проверил идею Фрейда, сравнивая сновидения пациентов, страдающих депрессией, со сновидениями тех, у кого депрессии не было, и обнаружил, что первые демонстрируют не больший, а меньший уровень враждебности, чем вторые. Проводя исследование и внимательно прислушиваясь к тому, что рассказывали пациенты, Бем выяснил, что люди, страдающие депрессией, демонстрируют не враждебность, а последовательное негативное смятение всего образа мыслей. Они почти всегда предъявляют и себе нереалистично завышенные требования, болезненно реагируют на любые разочарования, осуждают себя везде, где это возможно, и с пессимизмом смотрят в будущее. Бем понял, что такой искаженный образ мыслей представляет собой не просто симптом, то есть отражение скрытого в глубинах психики противоречия, а ключевой фактор наблюдаемого развития и сохранения депрессии. Бек выдвинул смелое предположение, что, выявив негативные убеждения, мыслительные процессы и формы поведения и занявшись ими, психотерапевт в состоянии помочь пациенту заменить их здоровыми, позитивными убеждениями. Более того, он предположил, что это можно сделать независимо от личностных факторов и неосознанных противоречий, которые могут лежать в их основе. Для клинической проверки своей идеи Бек приводил пациентам аргументы, заимствованные из их собственного опыта, касающиеся их ощущений, действий и достижений и предназначенные для исправления их негативного мировосприятия. Он обнаружил, что такие пациенты нередко быстро шли на поправку и уже после нескольких сеансов функционировали и чувствовали себя лучше. Положительный результат вдохновил Бека на разработку системы краткого психологического лечения депрессии, сосредоточенного не на неосознанных противоречиях, а на сознательном когнитивном стиле и искаженном образе мыслей пациента. Бек и его сотрудники организовали серию клинических испытаний для оценки эффективности этого способа терапии в сравнении с эффектом плацебо и антидепрессантов. Они выяснили, что когнитивная поведенческая терапия обычно работает не менее эффективно, чем прием антидепрессантов, для лечения людей с мягкими и умеренными формами депрессии. В некоторых исследованиях новый метод показал даже лучшие результаты в предотвращении рецидивов. Последующие клинические испытания обнаружили, что когнитивную поведенческую терапию можно с успехом применять и для лечения неврозов тревоги, особенно приступов паники, посттравматических стрессовых расстройств, социальных фобий, нарушений питания и синдромов навязчивых состояний. Бек не только внедрил новую форму психотерапии и осуществил ее эмпирическую проверку. Он также составил шкалы и каталоги, позволяющие оценивать симптомы и степени депрессии и других психических расстройств. Использование этих орудий придало дополнительную научную строгость исследованиям, связанным с психотерапией. Кроме того, он и его коллеги подготовили руководства по применению этих методов лечения. Тем самым Бек внедрил в методологию терапевтического психоанализа критический подход, поиск эмпирических данных и стремление к проверке эффективности методов терапии. Под влиянием использованного Беком подхода Джеральд Клерман и Мирна Вайсман разработали вторую научно обоснованную форму краткой психотерапии — так называемую межличностную терапию. В основе этого метода лежит исправление ошибочных убеждений пациентов и изменение характера их общения с другими людьми в ходе разного рода взаимодействий. Как и когнитивная поведенческая терапия, этот метод показал свою эффективность в качестве средства борьбы с мягкими и умеренными формами депрессии в ходе клинических испытаний с участием контрольных групп пациентов и впоследствии попал в учебники. Судя по всему, межличностная терапия особенно эффективна при ситуационных кризисах, таких как потеря любимого человека или ребенка, а когнитивная — при лечении хронических заболеваний. Питер Сифнеос и Хабиб Даванлоо внедрили еще один аналогичный, хотя пока не столь подробно исследованный метод краткой терапии — краткую динамическую терапию, в основе которой лежит воздействие на защитные механизмы и сопротивление пациента, а Отто Кернберг ввел метод психотерапии, позволяющий воздействовать на перенос аффекта. В отличие от традиционного психоанализа все методы краткой психотерапии используются для сбора эмпирических данных и определения эффективности лечения на их основе. В результате они привели к существенным изменениям практики краткой (и даже длительной) психотерапии и положили начало движению психоанализа в сторону эмпирической проверки хода и результатов лечения. Однако долговременные последствия использования новых методов психотерапии по-прежнему не вполне ясны. Хотя эти методы нередко позволяют за небольшое, от пяти до пятнадцати, число сеансов добиться желаемых результатов, как терапевтических, так и научных, наблюдаемое улучшение не всегда сохраняется надолго. С некоторыми же пациентами, чтобы добиться устойчивых улучшений, терапия должна, судя по всему, продолжаться год или два, возможно, в связи с тем что лечение симптомов их расстройств без обращения к лежащим в их основе противоречиям не всегда эффективно. С научной точки зрения еще большее значение имеет тот фаю; что Бек и большинство других сторонников эмпирически проверяемой терапии вышли из психоанализа, ориентированного на наблюдения, а не из биологии, ориентированной на эксперименты. Ведущие представители этого направления психоанализа, за редким исключением, еще не обратились к биологии для выяснения механизмов, лежащих в основе наблюдаемого поведения.
Как показали исследования, посвященные синдрому навязчивых состояний, идея использовать функциональную томографию мозга для оценки результатов применения разных форм психотерапии — это не какая-то недостижимая мечта. Этот синдром долгое время считали связанным с нарушением работы базальных ядер — группы структур, расположенных в глубине мозга и играющих ключевую роль в управлении поведением. Одна из этих структур, хвостатое ядро, служит первичным получателем информации, поступающей из коры и других участков мозга. С помощью функциональной томографии удалось выяснить, что синдром навязчивых состояний связан с повышенным уровнем метаболизма в хвостатом ядре. Льюис Бэкстер-младший и его коллеги из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе установили, что синдром навязчивых состояний поддается лечению методом когнитивной поведенческой психотерапии. Поддается он и фармакологическому лечению путем подавления обратного захвата серотонина. И лекарственные препараты, и психотерапия в данном случае снижают уровень метаболизма в хвостатом ядре. Томографические исследования пациентов, страдающих депрессией, часто демонстрируют повышенную активность в дорсальной части префронтальной коры, но пониженную активность в ее вентральной части. При этом и психотерапия, и лекарственные препараты позволяют бороться с этими аномалиями. Если бы в 1895 году, когда Фрейд работал над «Проектом научной психологии», уже были доступны методы функциональной томографии, вполне возможно, что психоанализ пошел бы по другому пути, сохраняя тесную связь с биологией, намеченную в этом проекте. Поэтому использование томографии мозга в сочетании с психотерапией позволяет исследовать психику «сверху вниз» и развивать научную программу, возможность которой в свое время предвидел Фрейд. Как мы убедились, краткая психотерапия применяется в настоящее время по крайней мере в четырех различных формах, а функциональная томография мозга дает научный подход, который может позволить выявить разницу между ними. Если так, то ее применение может показать, что все эффективные методы психотерапии работают за счет одних и тех же анатомических и молекулярных механизмов. С другой стороны, более вероятно, что механизмы, обеспечивающие эффект разных методов психотерапии, тоже окажутся совершенно разными. Кроме того, вполне вероятно, что у методов психотерапии есть нежелательные побочные эффекты, точно таи же, как у лекарственных препаратов. Эмпирическая проверка методов психотерапии может позволить мам обеспечить максимальную безопасность и эффективность этих важных способов лечения, примерно так, как это делается для используемых в медицине лекарств. Она также может позволить нам предсказывать результаты применения конкретных методов психотерапии и даст пациентам возможность самим выбирать наиболее устраивающие их методы лечения. Сочетание краткой психотерапии и томографии мозга может наконец позволить психоанализу внести свой особый вклад в новую науку о психике. Давно пора! Здравоохранение остро нуждается в эффективных методах терапии для борьбы с легкими и умеренно тяжелыми психическими заболеваниями. Судя по результатам исследований Рональда Кесслера из Гарварда, почти 50 % людей на каком-то этапе своей жизни страдали от того или иного психического расстройства. В прошлом многих из них лечили медикаментами. Использование медикаментов сыграло колоссальную роль в развитии психиатрии, но у всех лекарств могут быть побочные эффекты. Более того, применение одних лишь медикаментов нередко малоэффективно. Многим пациентам лучше помогает применение какой-либо формы психотерапии в сочетании с фармакологическим лечением, а другим, на удивление многочисленным, неплохо помогает одна лишь психотерапия. Кей Джеймисон в своей книге «Душевный непокой» описывает историю успешного применения обоих подходов даже для лечения серьезного психического заболевания, в ее случае — биполярного аффективного расстройства (маниакально-депрессивного психоза). Литиевая терапия помогла ей избавиться от тяжелых маниакальных фаз, выйти из больницы, спасла ее от самоубийства и дала возможность пройти длительное психотерапевтическое лечение. Она пишет: «Это невозможно выразить, но психотерапия действительно лечит. Она позволяет найти смысл в неразберихе, обуздать страшные мысли и чувства, вернуть самоконтроль, надежду и возможность извлечь из всего этого урок. Таблетки при всем желании не могут вернуть человека в реальный мир». В откровениях Кей Джеймисон о том, как психотерапия позволила ей собрать воедино распавшиеся нити восприятия, меня особенно привлекает сама история ее жизни. Разумеется, именно память сплетает нашу жизнь в единое целое. Когда эффективность психотерапии пройдет более строгую проверку, а биологические аспекты будут лучше изучены, мы будем способны исследовать психиатрическими методами механизмы работы памяти и вообще психики. Например, мы сможем изучить различные стили мышления и понять, как они влияют на восприятие окружающего мира и поведение.
Гарри Харлоу из Университета Висконсина продолжил работу в этом направлении, применяя редукционистский подход в исследовании психологических процессов. Он использовал обезьян в качестве модельных объектов для изучения синдрома лишения матери и обнаружил, что новорожденные обезьяны, которых изолировали на срок от шести месяцев до одного года, а затем возвращали в общество других обезьян, были физически здоровы, но их поведение было глубоко нарушено. Они сидели, сжавшись, в углу клетки, раскачиваясь взад и вперед, как сильно подавленные или страдающие аутизмом дети. При этом они никак не взаимодействовали с другими обезьянами, не дрались, не играли и совершенно не проявляли интерес к противоположному полу. Изоляция взрослых животных на такой же период не приводила к серьезным последствиям. Таким образом, обезьянам, как и людям, свойствен период, имеющий принципиальное значение для социального развития. После этого Харлоу выяснил, что нарастание этого синдрома можно отчасти предотвратить, предоставив изолированной обезьянке покрытую материей деревянную куклу в качестве суррогатной матери. К такой суррогатной матери изолированные детеныши прижимались, как к настоящей, но этого было недостаточно для полноценного развития социального поведения. Нормального социального развития удавалось добиться лишь в том случае, когда в дополнение к суррогатной матери изолированный детеныш имел возможность ежедневно в течение нескольких часов общаться с другим, нормальным детенышем, проводившим остаток дня в обезьяньей колонии. Работы Анны Фрейд, Шлица и Харлоу продолжил Джон Боулби, сформулировавший гипотезу, что беззащитный ребенок поддерживает тесную связь с тем, кто о нем заботится, посредством системы эмоциональных и поведенческих реакций определенного характера, которую он назвал системой привязанности. Система привязанности, по Боулби, представляет собой врожденную систему инстинктов и мотиваций (таких как голод или жажда), организующую работу памяти младенца и направляющую его на поиск близости к матери и взаимодействия с ней. С эволюционной точки зрения система привязанности явно повышает шансы младенца на выживание, позволяя его незрелому мозгу прибегать к помощи зрелого поведения родителей для обеспечения собственных потребностей. Детский механизм привязанности находит отражение в эмоционально чувствительных реакциях родителей на сигналы, поступающие от детей. Родительские реакции служат как для усиления и закрепления позитивных эмоциональных состояний ребенка, так и для смягчения его негативных эмоциональных состояний. Многократные повторения такого опыта записываются в процедурной памяти как ожидания, помогающие ребенку чувствовать себя безопасности. Эти подходы к изучению развития ребенка в настоящее время применяют в исследованиях с использованием генетически модифицированных мышей, чтобы еще лучше разобраться в природе взаимоотношений родителей и детей. Есть и другие современные методы, позволяющие проверять и разрабатывать концепции психоанализа, описывающие работу психики. Например, существуют способы, помогающие отличать процедурные (имплицитные) психические процессы, которые проявляются в памяти, обеспечивающей навыки восприятия и моторные навыки, от двух других типов бессознательных психических процессов: динамического бессознательного (представляющего наши внутренние противоречия, половое влечение, подавленные мысли и действия) и предсознательного бессознательного (ответственного за организацию и планирование и имеющего непосредственный доступ к сознанию). Биологические подходы к теории психоанализа могут позволить изучить все эти типы бессознательных процессов. Один из способов (его суть я объясню в следующей главе) состоит в том, чтобы, сравнивая результаты томографического исследования активности мозга, наблюдаемой при связанных с восприятием бессознательных и сознательных состояниях, выявлять те участки, которые работают в каждом из этих состояний. Большинство аспектов наших когнитивных процессов основано на неосознанных умозаключениях — процессах, происходящих без нашего ведома. Мы видим окружающий мир без усилий и как единое целое именно потому, что зрительное восприятие, то есть объединение разных элементов зрительной картины, осуществляется бессознательно. Большинство исследователей мозга, как и Фрейд в свое время, убеждены в том, что мы не осознаем большей части когнитивных процессов, а осознаем только конечный их результат. Судя по всему, похожий принцип относится и к нашему сознательному ощущению свободы собственной воли. Использование биологического подхода применительно к идеям психоанализа должно увеличить роль психиатрии в современной медицине и способствовать тому, чтобы идеи психоанализа, получившие эмпирический фундамент, стали частью сил, благодаря которым в наши дни оформляется новая наука о психике. Цель этого — объединить радикальный редукционизм, движущий фундаментальной биологией, с гуманитарным стремлением разобраться в человеческой психике, движущим психиатрией и психоанализом. В этом и состоит конечная цель нейробиологии — связать физические и биологические исследования природы и населяющих ее существ с пониманием внутреннего устройства человеческой психики и человеческого опыта. 28. СознаниеБлагодаря психоанализу я познакомился с разными формами бессознательного. Как и многих ученых, занимающихся сегодня исследованиями мозга, меня давно интриговал самый главный вопрос, касающийся мозга: какова природа сознания и как различные бессознательные психологические процессы связаны с сознательным мышлением. Во время первого разговора с Гарри Грундфестом о Фрейдовой структурной теории психики («я», «оно» и «сверх-я») моей главной заботой был вопрос, чем отличаются друг от друга механизмы сознательных и бессознательных процессов. Но лишь недавно новая наука о психике разработала орудия, позволяющие исследовать этот вопрос экспериментально. Чтобы добиться успехов в изучении сознания, новая наука о психике должна была вначале договориться о рабочем определении сознания как состояния осознанности восприятия, или избирательного внимания в широком смысле. В основе человеческого сознания лежит осознание собственного «я» — осознание самоосознания. Поэтому понятие сознания относится к нашей способности не только испытывать удовольствие или боль, но и обращать внимание на разные аспекты этого опыта и обдумывать его, причем в контексте всей жизни в настоящем и в прошлом. Осознанное внимание позволяет нам отгородиться от посторонних ощущений и сосредоточиться на принципиально важном событии, с которым мы сталкиваемся, будь то радость или горе, синева неба, холодный северный свет на картине Вермеера или красота и безветрие на берегу моря.
В 1976 году, когда ему было шестьдесят. Крик обратился к оставшейся научной загадке — биологической природе сознания. Ею он занимался до конца своей жизни в сотрудничестве с Кристофом Колом — молодым специалистом по вычислительной нейробиологии. Крик приложил к исследованию этого вопроса весь оптимизм и незаурядный интеллект. Именно благодаря ему научное сообщество, которое ранее игнорировало этот вопрос, теперь сосредоточилось на проблеме сознания. Но за тридцать лет непрерывной работы Крику удалось продвинуться в изучении природы сознания лишь ненамного. Более того, некоторые ученые и философы, занимающиеся психикой, до сих пор находят сознание непостижимым и склоняются к мнению, что его никогда не удастся объяснить в биологических терминах. Они сомневаются в принципиальной возможности узнать, как биологическая система, биологическая машина может что-то чувствовать. Еще большие сомнения вызывает у них вопрос, как она может размышлять о самой себе. Эти вопросы не новы. Впервые в истории западной мысли их сформулировал Гиппократ в v веке до н. э., а после него Платон, основатель афинской академии. Гиппократ был первым врачом, отбросившим суеверия и положившим в основу своих представлений данные клинических наблюдений. Он доказывал, что все психические процессы возникают в мозгу. Платон, отвергавший наблюдения и эксперименты, считал, что единственная причина, по которой мы можем думать о самих себе и о своем смертном теле, состоит в том, что у нас есть нематериальная и бессмертная душа. Идея бессмертной души впоследствии вошла в христианскую философию и была разработана св. Фомой Аквинским в XIII веке. Фома Аквинский и последующие религиозные мыслители утверждали, что душа (источник сознания) не только отлична от тела, но и имеет божественное происхождение. В XVII веке Рене Декарт разработал концепцию, согласно которой человек имеет двойственную природу: у него есть тело, состоящее из материальной субстанции, и нематериальная душа. Душа получает от тела сигналы и может влиять на его действия, но сама она состоит из нематериальной субстанции, присущей из всех живых организмов только людям. Идеи Декарта легли в основу представления о том, что действия, такие как прием пищи или ходьба, а также сенсорное восприятие, потребности, влечения и даже простые формы обучения осуществляются при посредничестве мозга и доступны для научного исследования, однако психика, то есть душа, священна и как таковая не должна и не может быть предметом научного анализа. Примечательно, что эти идеи XVII века были по-прежнему в ходу и в восьмидесятые годы XX века. Карл Поппер, великий философ науки, и Джон Экклс, нейробиолог и нобелевский лауреат, всю жизнь были сторонниками дуализма. Они соглашались с Фомой Аквинским, что душа бессмертна и независима от мозга. Британский философ науки Гилберт Райл называл эту концепцию души «призраком в машине».
Наконец, такие философы, как Джон Серль и Томас Нагель, занимают промежуточную позицию и считают, что сознание представляет собой вполне определенный набор биологических процессов. Эти процессы доступны для изучения, но мы пока мало продвинулись в этом направлении, потому что они очень сложны и составляют нечто большее, чем сумма своих частей. Таким образом, сознание намного сложнее, чем какая-либо функция мозга, в которой нам удалось разобраться. Серль и Нагель приписывают сознанию как состоянию две особенности: единство и субъективность. Единство как свойство сознания отражает тот факт, что мы воспринимаем свои ощущения как единое целое. Все наши сенсорные модальности сливаются в единый, связный, сознательный опыт. Поэтому, когда я подхожу к розовому кусту в ботаническом саду в поместье Уэйв-Хилл, я чувствую тонкий аромат цветов и одновременно воспринимаю их красный цвет и форму и при этом вижу этот розовый куст на фоне реки Гудзон и утесов хребта Пэлисейдс на другом берегу. Воспринимаемый мной образ будет цельным не только в этот момент, но и через две недели, когда мне захочется совершить мысленное путешествие во времени и восстановить его в памяти. Несмотря на то что чувства обоняния и зрения связаны с разными органами и что каждый из них использует собственные, отдельные проводящие пути, эти пути сходятся в мозгу так, что я воспринимаю единую, цельную картину. С единством сознания связана сложная проблема, но, возможно, она разрешима. Это единство иногда может распадаться. У пациентов, у которых хирургическим путем отделены друг от друга два полушария мозга, есть как бы два сознания, каждое из которых воспринимает собственную единую картину мира. Со второй особенностью сознания — субъективностью — связана более сложная научная проблема. Каждый из нас живет в мире уникальных ощущений, которые для нас более реальны, чем ощущения других. Мы воспринимаем свои мысли, настроения и чувства непосредственно, в то время как опыт других людей мы способны оценить лишь опосредованно, с помощью зрения или слуха. Поэтому мы можем задаться следующим вопросом. Совпадают ли ваша реакция на синий цвет, который вы видите, или запах жасмина, который вы чувствуете, и смысл, который все это имеет для вас, с моей реакцией на синий цвет, который я вижу, и запах жасмина, который я чувствую, и со смыслом, который все это имеет для меня? Проблема касается не только восприятия как такового. Вопрос здесь не в том, видим ли мы очень похожие оттенки одного и того же голубого цвета. Это сравнительно просто узнать, регистрируя сигналы отдельных нервных клеток в зрительной системе каждого. Мозг воспроизводит наше восприятие объекта, но, судя по всему, и сам воспринимаемый объект (например, синий цвет или нота до первой октавы на фортепиано) обладает соответствующими физическими свойствами, такими как длина волны отражаемого света или частота издаваемого звука. Вопрос же касается значения этих цвета и звука для каждого из нас. Мы пока не разобрались, как электрическая активность нейронов обеспечивает тот смысл, который мы приписываем данному цвету или звуку. Тот факт, что сознательный опыт каждого человека уникален, поднимает вопрос, возможно ли выделить какие-либо объективные особенности сознания, общие для всех нас. Если наши чувства в итоге порождают ощущения, которые целиком и полностью субъективны, то мы, согласно этой аргументации, не можем прийти ни к какому общему определению сознания, основанному на личном опыте. Нагель и Серль показывают сложность объяснения субъективной природы сознания в биологических терминах на следующем примере. Представим себе, что в определенном участке мозга, про который известно, что он играет важную роль в работе сознания, мы научились регистрировать электрическую активность нейронов, в то время как испытуемый выполняет некоторое задание, требующее сознательного внимания. Предположим, что мы нашли клетки, в которых возникает потенциал действия, когда я осознанно вижу красные цветы на розовом кусте в поместье Уэйв-Хилл. Тем самым мы сделали первый шаг в изучении сознания, а именно нашли для восприятия данного объекта то, что Крик и Кох назвали нейронными коррелятами сознания. Для большинства это будет большим шагом вперед, потому что он указывает на материальную единицу, связанную с сознательным восприятием. После этого мы можем пойти дальше и поставить новые эксперименты, чтобы определить, сливаются ли такие корреляты в единое связное целое, то есть объединяют ли они образ розового куста с образами реки Гудзон и утесов на другом ее берегу. Но Нагель и Серль считают, что это наиболее простая из двух проблем сознания. Более сложная — вторая загадка, загадка субъективного опыта. Как получается, что я реагирую на образ красной розы определенными, характерными для меня чувствами? Или, если рассмотреть другой пример, какие основания считать, что, когда мать смотрит на своего ребенка, сигналы, передаваемые нейронами в участке коры ее мозга, связанном с восприятием лиц, отвечают за эмоции, которые она испытывает, и за ее способность вспомнить эти эмоции и образ своего ребенка? Мы пока еще не знаем, даже в самых простых случаях, как сигналы отдельных нейронов обеспечивают субъективную составляющую осознанного восприятия. Более того, Серль и Нагель утверждают, что у нас пока нет даже подходящей теории того, как объективное явление, такое как электрические сигналы в мозгу, может обеспечивать субъективный опыт, такой как ощущение боли. А поскольку современная наука есть редукционистское, аналитическое представление о сложных явлениях, а субъективная природа сознания не поддается упрощению, такая теория пока находится для нас вне пределов досягаемости. Согласно Нагелю, наука не может взяться за изучение сознания, не внеся в свою методологию существенных изменений, которые позволят ученым выявлять и анализировать элементы субъективного опыта. Эти элементы, скорее всего, представляют собой базовые компоненты работы мозга (подобно тому как атомы и молекулы представляют собой базовые компоненты вещества), но мы пока не можем представить ту форму, в которой они существуют. Нагель утверждает, что проблема связана не с редукцией, к которой постоянно прибегает наука. Наука может без труда объяснить, как свойства определенной разновидности вещества возникают из объективных свойств составляющих его молекул. Но у науки нет правил, которые позволили бы объяснить, как субъективные свойства сознания возникают из объективных свойств нейронов, связанных друг с другом. При этом Нагель доказывает, что полное отсутствие у нас представлений об элементах субъективного опыта не должно мешать находить нейронные корреляты сознания и правила, которые связывают явления сознания с процессами, происходящими с клетками мозга. Более того, только накопление такой информации и может позволить нам придумать, как редуцировать нечто субъективное, сведя его к материальному и объективному. Но, чтобы прийти к теории, которая подкрепит такую редукцию, нам придется вначале открыть элементы субъективного сознания. Это открытие, по словам Нагеля, будет достижением огромной значимости, потребует революции в биологии и, скорее всего, полной трансформации научной мысли. Большинство нейробиологов, занимающихся исследованиями сознания, ставят перед собой намного более скромные цели, чем предполагает этот величественный план. Они не стремятся произвести революцию в научной мысли и не ждут такой революции. Хотя им приходится преодолевать трудности, связанные с экспериментальным определением явлений сознания, они не видят в этих трудностях препятствий для любых экспериментальных исследований сознания в рамках существующих моделей. Нейробиологи считают, и в этом с ними согласен Серль, что им удалось достичь немалых успехов в выяснении нейробиологической природы восприятия и памяти, даже не принимая во внимание индивидуальный опыт. Например, когнитивная нейробиология продвинулась в выяснении нейронных основ восприятия синего цвета, не задаваясь вопросом, как на один и тот же синий цвет реагирует каждый из нас. Но в сложной проблеме сознания — механизме возникновения субъективного опыта из нейронной активности — нам пока не удалось разобраться. Крик и Кох доказывали, что, когда мы решим простую задачу (проблему единства сознания), мы сможем экспериментально манипулировать нейронными системами для решения сложной. Проблема единства сознания представляет собой вариант проблемы связывания, впервые сформулированной в ходе исследований зрительного восприятия. Неотъемлемая часть того субъективного удовольствия, которое я испытываю, когда смотрю на розы в поместье Уэйв-Хилл, состоит в том, как вид и запах этих роз связываются друг с другом, совмещаясь с видом Гудзона, утесов на его берегу и других компонентов воспринимаемой мной картины. Существование каждого из этих компонентов обеспечивается разными участками зрительной, обонятельной и эмоциональной систем моего мозга. Единство моего сознательного опыта предполагает, что этот процесс связывания должен как-то соединять друг с другом и интегрировать разные участки. Чтобы сделать первый шаг на пути к решению простой проблемы сознания, нужно задаться вопросом, локализовано ли единство сознания (которое, как мы считаем, достигается за счет нейронных систем, обеспечивающих избирательное внимание) в каком-то одном или немногих местах. Если так, то это дало бы нам возможность манипулировать единством сознания биологическими методами. Ответ отнюдь не очевиден. Джеральд Эдельман, один из ведущих теоретиков проблем мозга и сознания, доказывал, что нейронный аппарат, обеспечивающий единство сознания, скорее всего, широко разбросан по коре и таламусу. В результате, как утверждал Эдельман, маловероятно, что мы сможем найти сознание в каком-то небольшом наборе нейронных коррелятов. Крик и Кох, напротив, полагали, что у единства сознания окажутся прямые нейронные корреляты, потому что в его механизме, вероятно, задействован особый набор нейронов, обладающих специфическими молекулярными или нейроанатомическими признаками. Они доказывали, что эти нейронные корреляты, по-видимому, требуют лишь небольшого числа нейронов, работающих подобно прожектору, направляющему луч избирательного внимания. По их мнению, наша первоначальная задача состоит в том, чтобы выяснить, где именно в мозгу располагается этот небольшой набор нейронов, активность которых лучше всего коррелирует с единством сознательного опыта, а затем выявить нейронные цепи, в состав которых входят эти нейроны. Но как нам найти небольшую популяцию нейронов, которая может обеспечивать единство сознания? Каким критериям должны удовлетворять эти нейроны? В своей последней статье (которую Крик продолжал править по дороге в больницу за несколько часов до смерти 28 июля 2004 года) Крик и Кох выдвинули предположение, что участком, обеспечивающим единство нашего опыта, может быть так называемая ограда — прослойка мозговой ткани, расположенная под корой. Об ограде мало известно, не считая того, что она связана почти со всеми сенсорными и моторными участками коры, а также с миндалевидным телом, играющим важную роль в работе эмоций, и обменивается со всеми этими структурами информацией. Крик и Кох сравнили ограду с дирижером, управляющим оркестром. В самом деле, нейроанатомические связи ограды удовлетворяют требованиям, которые можно предъявить дирижеру: она способна связывать и координировать работу различных участков мозга, необходимых для единства сознательного опыта. Идея, которой был так увлечен Крик в конце жизни (что ограда играет роль центра внимания — места, в котором различные компоненты восприятия связываются воедино), была последней из ряда выдвинутых им важных идей. Колоссальный вклад Крика в науку (двойная спираль ДНК, природа генетического кода, открытие информационной РНК, механизм синтеза последовательности аминокислот белка на матрице информационной РНК и введение биологии сознания в свои права) ставит его в один ряд с Коперником, Ньютоном, Дарвином и Эйнштейном. Но его глубокое, сохраненное на всю жизнь увлечение наукой и существованием разума разделяют многие представители научного сообщества. Такая увлеченность характерна для науки в лучших ее проявлениях. Вилаянур Рамачандран, специалист по когнитивной психологии, друг и коллега Крика, описал увлечение Крика оградой в последние недели его жизни: «За три недели до его смерти я навещал его у него дома в Ла-Хойе. Ему было восемьдесят восемь, он умирал от рака, страдал от болей и проходил химиотерапию, но было ясно, что он тратит весь остаток сил на непрерывную работу над своим последним проектом. Его обширный стол (занимавший полкомнаты) покрывали статьи, письма, конверты, свежие номера журнала Nature, ноутбук (несмотря на его нелюбовь к компьютерам) и последние книги по нейроанатомии. За те два часа, что я провел у него, не прозвучало ни одного упоминания о болезни — только полет идей, посвященных нейронным основам сознания. Его особый интерес вызывала крошечная структура, называемая оградой, которой, как он чувствовал, напрасно пренебрегали ученые традиционных направлений. Когда я собрался уходить, он сказал мне: „Рама, по-моему, тайна сознания — в ограде, как по-твоему? Иначе зачем этой крошечной структуре столько связей с разными участками?“ И он хитро, заговорщицки подмигнул мне. Это была наша последняя встреча». Поскольку об ограде было известно так мало, Крик хотел основать институт, который занимался бы изучением ее функций. В частности, он хотел выяснить, включается ли ограда, когда бессознательное, подпороговое восприятие определенного раздражителя органами чувств человека переходит в осознанное ощущение. Один из примеров таких переходов, заинтересовавших Крика и Коха, касается бинокулярной конкуренции. В этом примере человеку одновременно показывают два изображения (скажем, вертикальные и горизонтальные полоски) таким образом, что каждый его глаз видит только один набор полосок. Мозг испытуемого может совместить эти изображения, и тогда испытуемый скажет, что видел решетку, но обычно люди видят то одно, то другое изображение, так что вертикальные и горизонтальные полоски спонтанно сменяют друг друга. Используя магнитно-резонансную томографию, Эрик Лумер и его коллеги из Университетского колледжа Лондона установили, что, когда осознанное внимание человека переключается с одного образа на другой, у него происходит активация определенных участков лобной и теменной долей коры. Эти участки играют особую роль в концентрации осознанного внимания на объектах, обладающих определенным положением в пространстве. Префронтальная кора и задняя часть теменной коры, судя по всему, ретранслируют решение, какое из воспринимаемых зрительной системой изображений усилить, что приводит к появлению соответствующего образа в сознании. В связи с этим люди с повреждениями префронтальной коры с трудом переключаются с одного изображения на другое в экспериментах с бинокулярной конкуренцией. Крик и Кох могли бы предположить, что участки лобной и теменной коры при этом подчиняются ограде, которая и переключает внимание с одного глаза на другой и составляет в единое целое изображение, поступающее в сознание от каждого глаза. Из вышесказанного ясно, что проблема сознания еще очень далека от решения. Но благодаря усилиям Эдельмана, с одной стороны, и Крика и Коха — с другой в нашем распоряжении теперь есть две конкретные проверяемые теории, которые стоят того, чтобы исследовать их в дальнейшем.
Смелый и одаренный аспирант Амит Эткин и я исследовали этот вопрос совместно с Джой Хирш, специалистом по томографии мозга из нашего университета. В ходе исследования мы вызывали у испытуемых сознательное и бессознательное восприятие стимулирующих эмоции раздражителей. Использованный нами для изучения эмоциональной сферы подход был аналогом подхода, который Крик и Кох применяли для изучения когнитивной сферы. Мы исследовали, как нормальные испытуемые сознательно и бессознательно реагируют на изображения людей с почти нейтральным или с испуганным выражением лиц. Эти изображения нам предоставил Пол Экман из Калифорнийского университета в Сан-Франциско. Экман, составивший каталог, в состав которого вошло более 100 тыс. выражений человеческих лиц, вслед за Чарльзом Дарвином продемонстрировал, что сознательное восприятие семи выражений лиц (радости, страха, отвращения, презрения, гнева, удивления и грусти) имеет почти одинаковое значение для всех людей независимо от пола и особенностей культуры (рис. 28–1). Поэтому мы предположили, что изображения испуганных лиц должны вызывать сходную реакцию у здоровых молодых студентов и аспирантов, согласившихся принять участие в исследовании. Сознательное восприятие страха у них мы вызывали, демонстрируя изображения испуганных лиц в течение долгого времени, чтобы испытуемые успевали задумываться о каждом из этих изображений. Бессознательное восприятие страха мы вызывали, демонстрируя те же изображения, но так быстро, что испытуемые не могли сказать, какое выражение лица они видели. Более того, они не были уверены, что видели лицо!
Как и следовало ожидать, когда мы показывали испытуемым изображения испуганных лиц, у них наблюдалась ярко выраженная активность миндалевидного тела — расположенной в глубине мозга структуры, обеспечивающей реакцию страха. Неожиданным было другое: сознательно и бессознательно воспринимаемые раздражители действовали на разные участки миндалевидного тела, причем у разных людей в разной, зависящей от базового уровня их тревоги степени. Бессознательное восприятие изображений испуганных лиц вызывало активацию базолатерального ядра. У людей, как и у мышей, этот участок миндалевидного тела получает большую часть входящей сенсорной информации и служит основным посредником при взаимодействии миндалевидного тела и коры. Степень активации базолатерального ядра в результате бессознательного восприятия изображений испуганных лиц была прямо пропорциональна фоновой тревоге испытуемого: чем выше уровень фоновой тревоги, тем сильнее испытуемый реагировал на этот раздражитель. Люди с низким уровнем фоновой тревоги не демонстрировали вообще никакой реакции. Сознательное восприятие испуганных лиц, напротив, вызывало активацию дорсального участка миндалевидного тела, в котором расположено центральное ядро, причем степень этой реакции не зависела от уровня фоновой тревоги. Центральное ядро миндалевидного тела посылает информацию в вегетативную нервную систему, которая обеспечивает активацию организма и многие из его защитных реакций. Таким образом, неосознанно воспринимаемая угроза оказывает непропорционально сильное воздействие на людей с высоким уровнем фоновой тревоги, в то время как сознательно воспринимаемая угроза запускает реакцию защиты или бегства у всех испытуемых. Мы также обнаружили, что бессознательное и сознательное восприятие испуганных лиц вызывает активацию разных нейронных сетей за пределами миндалевидного тела. При этом, опять же, нейронные сети, реагирующие на бессознательно воспринимаемую угрозу, активировались только у испытуемых, находившихся в состоянии повышенной тревоги. Как это ни странно, даже в бессознательном восприятии были задействованы некоторые участки коры. Таким образом, восприятие пугающих раздражителей вызывает активацию двух разных систем мозга, одна из которых включает осознанное внимание, предположительно действующее сверху вниз, а другая — неосознанное, действующее снизу вверх, то есть настороженность, подобно тому как действует сигнал о значимости при формировании эксплицитной и имплицитной памяти у аплизии и у мыши. Это интереснейшие результаты. Во-первых, они показывают, что в сфере эмоций, как и в сфере восприятия, действие раздражителя может восприниматься как бессознательно, так и сознательно. Кроме того, они говорят в пользу идеи Крика и Коха, что с сознательным и бессознательным восприятием раздражителей связаны разные участки мозга. Во-вторых, эти результаты дают биологическое подтверждение важности идеи психоанализа о бессознательных эмоциях. Они заставляют предположить, что действие тревоги проявляется в мозгу особенно сильно, когда раздражитель отдается на откуп воображению, а не тогда, когда он воспринимается осознанно. Когда же изображение испуганного лица обдумывается сознательно, даже встревоженный человек может адекватно оценить, представляет ли оно какую-то угрозу. Через столетие после того, как Фрейд предположил, что психопатологии возникают из противоречий, работающих на бессознательном уровне, и что их можно регулировать, сознательно задумываясь об истоках этих противоречий, наши томографические исследования продемонстрировали возможный механизм их работы в мозгу. Кроме того, наше открытие связи фоновой тревоги испытуемых с бессознательными процессами, происходящими в их нервной системе, дает биологическое подтверждение идеи Фрейда о том, что бессознательные психические процессы составляют часть системы обработки информации нашего мозга. Хотя этим идеям больше ста лет, ни в одном из предшествующих томографических исследований не делалось попытки оценить, как различия в поведении людей и их интерпретаций окружающего мира возникают из различий в том, как их мозг осуществляет бессознательную обработку эмоций. Открытие того, что бессознательное восприятие страха вызывает активацию базолатерального ядра миндалевидного тела, прямо пропорциональную фоновому уровню тревоги испытуемого, дает нам биологический маркер для диагностики состояний тревоги и оценки эффективности различных препаратов и форм психотерапии. Обнаруженная нами связь между активностью определенных нейронных цепей и бессознательным и сознательным восприятием угрозы стала первым шагом на пути выяснения нейронных коррелятов одной из эмоций — страха. Описание этих коррелятов вполне может привести нас к научному объяснению осознанно воспринимаемого страха. Оно также способно позволить в общих чертах разобраться, как работа нейронов порождает психический процесс, входящий в наше сознание. Так, через полвека после того, как я оставил психоанализ, чтобы заняться биологией психики, новая наука о психике начала готовиться к тому, чтобы взяться за некоторые ключевые для психоанализа и исследований сознания вопросы. Один из таких вопросов касается природы свободной воли. Учитывая открытую Фрейдом психическую предопределенность (тот факт, что значительная часть нашей когнитивной и эмоциональной жизни бессознательна), что же остается нашему личному выбору, свободе действий? Ряд важнейших экспериментов, связанных с этим вопросом, провел в 1983 году Бенджамин Либет из Калифорнийского университета в Сан-Франциско. За отправную точку он взял открытие, которое сделал немецкий нейробиолог Ханс Корнхубер. В своем эксперименте Корнхубер просил испытуемых двигать указательным пальцем правой руки. Затем он измерял это произвольное движение с помощью тензометрического датчика, одновременно регистрируя электрическую активность мозга с помощью электрода, закрепленного на голове испытуемого. Проведя сотни таких испытаний, Корнхубер выяснил, что каждому движению неизменно предшествовал небольшой всплеск электрической активности мозга — искра свободной воли! Он назвал этот потенциал, возникающий в мозгу, потенциалом готовности и выяснил, что тот наблюдается за секунду до произвольного движения. Либет воспользовался открытием Корнхубера, проведя эксперимент, в котором просил испытуемых поднимать палец всякий раз, когда у них появится желание это сделать. На голове испытуемого он закреплял электрод и подтвердил, что примерно за секунду перед тем, как испытуемый поднимает палец, в его мозгу наблюдается потенциал готовности. Затем Либет сравнил момент времени, когда у человека появлялось желание поднять палец, с моментом возникновения потенциала готовности, и обнаружил поразительную вещь. Оказалось, потенциал готовности возникал не после, а за двести миллисекунд до того, как у испытуемого появлялось желание поднять палец! Таким образом, с помощью простой регистрации электрической активности мозга Либет мог предсказать, что человек собирается сделать, до того как сам человек осознавал, что он решил это сделать. Это открытие заставило философов, занимающихся психикой, задаться вопросом: если наш выбор уже определен в мозгу до того, как мы решили совершить действие, где же свобода воли? Не является ли ощущение, что мы совершаем действия по собственной воле, всего лишь иллюзией, последующим обоснованием факта, который уже случился? Или мы совершаем выбор свободно, но бессознательно? Если так, то наш выбор при совершении действий, как и при работе восприятия, может свидетельствовать о важности неосознанных умозаключений. Либет предположил, что процесс запуска произвольного действия происходит в бессознательной части мозга, но непосредственно перед запуском в дело вступает сознание, которое может одобрить или запретить это действие. За те двести миллисекунд, которые предшествуют движению пальца, сознание определяет, двигаться ему или нет. В чем бы ни была причина задержки, разделяющей решение и его осознание, открытие Либета также поднимает вопрос морали: как может человек отвечать за свои поступки, если его решения принимаются на бессознательном уровне? Психологи Ричард Грегори и Вилаянур Рамачэндран указали на жесткие ограничения, в рамках которых применим этот аргумент. Они отметили, что «даже если у нашего сознания и нет свободного выбора того, что делать, у него есть свободный выбор того, чего не делать». Член Американского совета по биоэтике Майкл Гадзанига, один из тех, кто стоял у истоков когнитивной нейробиологии, добавил к этому: «Мозг работает механически, но человек свободен». Мы не можем делать выводов о суммарной работе нашей нервной системы, рассмотрев всего несколько нейронных цепей у нас в мозгу.
жүктеу/скачать 2.07 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|