Глава II. ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ ЭСЕРОВСКОГО МАКСИМАЛИЗМА

В основе максималистской теории лежали субъективно-идеалистические философские взгляды, в равной степени присущие также и ортодоксальным эсерам. Еще на рубеже XIX и XX вв. будущий лидер и теоретик партии эсеров В. М. Чернов выступил с серией статей на философские темы, которые были опубликованы в журнале «Русское богатство» в 1899—1901 гг., а позднее вошли в его книгу «Философские и социологические этюды». Эти работы Чернова, в которых он, по словам В. И. Ленина, выступил как «горячий сторонник Авенариуса и враг диалектического материализма»¹, явились прямой апологией так называемого «критического направления» в философии (эмпириокритицизма), попыткой «подновить» народнические философские воззрения с точки зрения новейшей для того времени критики диалектического материализма. Идеи, высказанные Черновым в этих работах, стали философским обоснованием «синтетического» мировоззрения неонародничества в целом.

Отправным пунктом этого мировоззрения явились рассуждения об относительности всякого познания вообще и понятий субъективного и объективного в частности. «Всякое познание, всякое впечатление, всякая оценка, общее говоря, всякое высказывание индивида относительно какой бы то ни было составной части окружающей среды, — писал Чернов, — приходится рассматривать, как обусловленное, в необходимые пред- {94}верительные условия которого входит не только среда, но и сам индивид». Истина в том, считал он, что термины «субъективный» и «объективный» «не могут иметь абсолютного значения; они просто условны и соотносительны»². Следовательно, «тот, для кого истина означает полное соответствие с объективной, независимой от субъективного мира человеческой психологии действительностью, — заключил эсеровский теоретик, — должен прийти к самому горькому разочарованию и скептицизму в области познания. Увы, «настоящей» действительности мы не знаем»³. Догматически толкуя идею о субъективности любого человеческого суждения, Чернов, таким образом, пытался уйти от ответа на основной вопрос философии, точнее, занять промежуточную позицию между материализмом и идеализмом, но на деле стоял ближе к последнему. Поскольку «идеи суть нераздельная, неразрывная и притом существенная часть действительности» и являются «равноправными звеньями в общей причинной цепи» явлений⁴вместо материалистической формулы — от материи к сознанию им выдвигалась другая — материя равна сознанию. «Идея, будто познание может «создавать» всеобщие формы, заменять первичный хаос порядком и т. п., — писал В. И. Ленин, — есть идея идеалистической философии»⁵.

Прямым продолжением общефилософских взглядов неонародников, их попыток уравнять реальное и идеальное, объективное и субъективное явились их социологические концепции. Стремление преодолеть «односторонность» марксизма на основе «синтетического» социологического метода выразилось в утверждении о множественности факторов, которые должны быть приняты во внимание при рассмотрении исторических явлений. «Исторический прогресс, — писал Чернов, — не есть … функция какой-то единой, изначальной переменной, и все искания ее могут только завести в дебри метафизики»⁶. В это понятие, по его мнению, в качест ,ве равнозначных элементов следовало включать «процессы умственные, экономические, правовые», и социальные явления предлагалось рассматривать «со всех этих трех сторон, трех точек зрения»⁷. Для изучения экономической составляющей исторического процесса Чернов считал необходимым опереться на марксистскую политэкономию, подчеркивая при этом, однако, что «абстрактное», «дедуктивное» исследование Маркса «есть лишь преддверие исследования конкретной дейст- {95}вительности и заменить последнее, конечно, не может»⁸.

Утверждение Чернова о необходимости рассматривать социальные процессы как проявления «элементов явлений», но не самих явлений⁹, или равнозначных (субъективных и объективных) факторов находилось в прямой связи с его теорией познания: раз нет ничего помимо человека и «настоящей действительности мы не знаем», значит, и единственным объектом изучения мог быть только человек. Таким образом, главным объектом изучения социолога неонародники считали личность, а не те объективные условия, в которых она действует. Личность, с их точки зрения, выступала для исследователя и ориентиром для разработки «социального идеала», к которому следует стремиться, и мерилом «истины» как пути к осуществлению этого идеала. «Эмоциональная природа» человека, «его потребности,, следовательно, субъективная сторона его духа,— подчеркивал Чернов, — суть настоящие законодатели в области истинного для него»¹⁰.

Целиком воспринятое неонародничеством основное положение народнической социологии о личности как главной фигуре исторического процесса В. И. Ленин характеризовал как «совершенно бессодержательное». «История вся … состоит из действий личностей, — писал он, — и задача общественной науки состоит в том, чтобы объяснить эти действия…»¹¹. Если марксисты «подчиняют идею факту», подчеркивал Ленин, то «субъективисты-народники поступают как раз наоборот: они исходят в своих рассуждениях из «идеалов», нисколько не задумываясь о том, что эти идеалы могли-явиться только известным отражением действительности…»¹². «Особая социологическая теория о роли личности или субъективном методе, — заключал он, — ставит утопию на место критического материалистического исследования…»¹³.

Таким образом, субъективный метод в социологии фактически делал задачу изучения объективных общественных процессов второстепенной, выдвигая на пер-*вый план личность, ее психологию и «эмоциональную Природу». Это открывало широкую возможность для различного рода произвольных или прямо утопических толкований общественных явлений.

Максималисты явились активными поборниками субъективного метода и, подчеркивая свою идейную-{96} общность с его основателями, называли себя «прямыми последователями школы активного прогресса»¹⁴. С их точки зрения, «реалистическое» понимание общественных явлений заключалось в том, что, как выразился один из теоретиков максимализма А. Г. Троицкий, «скрытой пружиной человеческой истории являются интересы, но не только материальные…»¹⁵. Человек рассматривался как «продукт естественной и социальной среды» и одновременно «как скульптор ее», как «единственная активная сила, могущая созидать будущее»¹⁶. Исторический прогресс, писал Троицкий, есть «равнодействующая всех лиц, составляющих общество, причем равнодействующая может пройти тем ближе к данной цели, чем большая совокупность лиц сознательно ставит себе ее и чем сильнее и целесообразнее добивается ее»¹⁷. Таким образом, для максималистов, как и для эсеров, «главным двигателем истории», по их собственному признанию, «являлась личность в конечном счете»¹⁸.

Придавая «существенное значение в общей цепи исторических причин и следствий» «воле и сознательной деятельности отдельных лиц»¹⁹, максималисты считали, что вся история человечества является историей борьбы личности «за индивидуальность», подавляемую «средой». Под средой при этом понималось не столько действие внешних сил природы, сколько неблагоприятные для личности условия человеческого общежития. Отсюда выводилось, что «всякий строй, основанный на принципе порабощения меньшинством большинства», «на эксплуатации одних другими», «какую бы он кличку ни принимал, реакционен, антисоциален», а миссия всех «привилегированных классов», как препятствовавших «прогрессу и развитию личности», объявлялась «регрессивной»²⁰. Такие утверждения являлись основой для отрицания максималистами поступательности общественного развития и неприятия ими марксистской теории общественно-экономических формаций.

Поскольку источником общественного прогресса максималисты считали труд, свою главную задачу они видели в отстаивании интересов «трудовой», то есть живущей своим трудом личности. «Краеугольным камнем социально-философской сущности максимализма,— говорилось в документе, принятом Первой конференцией Союза максималистов, — является трудовая личность»²¹. Однако это понятие носило у максималистов весьма отвлеченный характер. В то же время и поня-{97}тие «класс» не было чуждо их теоретикам. Забегая вперед, отметим, что основным классообразующим признаком максималисты считали «отношение к труду»²², то есть место данного класса в системе общественного производства. Так, в современном им российском обществе они выделяли два основных класса: класс «производящих все ценности современного мира и непроизводящих их»²³. Оба эти класса подразделялись на группы, и к первому из них, то есть к так называемому «трудовому классу» (или «народу») была отнесена и «трудовая социалистическая интеллигенция». «Когда мы упоминаем слово «народ» и мыслим это понятие по отношению к буржуазно-классовому строю, — писал максималистский теоретик С. Я. Светлов, — то понимаем его не в абстрактном, а вполне конкретном смысле, а именно, как совокупность … пролетариата, трудового крестьянства и работников непривилегированного умственного труда»²⁴.

Нам еще предстоит остановиться на максималистских представлениях о роли различных классов в революции. Здесь же необходимо подчеркнуть, что максималисты полностью восприняли ошибочную эсеровскую теорию «триединого класса». Для них, как и для эсеров, было характерно непонимание того, что основным признаком различия между классами является не только место данных общностей людей в общественном производстве, но и их отношение к средствам производства²⁵. Это непонимание в конечном счете приводило максималистов к убеждению в тождественности классовых задач пролетариата и крестьянства в социалистической революции.

Подобно своим идейным учителям, к которым максималисты причисляли прежде всего П. Л. Лаврова и Н. К. Михайловского, для «проникновения в сущность социальных явлений» они считали необходимым разработать идею «должного», «желаемого», или «идею цели»²⁶. Эту цель они видели в достижении общества «социальной свободы» и свою социалистическую программу, исходя из этого, определяли как «программу..желательного социально-революционного переворота»²⁷. «Только при условии социальной, то есть и экономической, и политической свободы, — указывал Соколов, — … возможно и мыслимо осуществление … коренных нужд трудового класса»²⁸. Общечеловеческая «законность» этого идеала, по мнению максималистов, за-{98}ключалась в том, что интересы «нормальной человеческой личности» и личности «трудовой» тождественны, поскольку «нормальная личность не может существовать иначе, как в сфере труда»²⁹. Осознание угнетенного положения «трудовой личности» в условиях современной им России приводило максималистов далее к выводу о необходимости революционной борьбы за осуществление намеченного идеала.

Такова была, в конспективном изложении, социологическая концепция максималистов. В ней, как видим,, присутствовали все черты, характерные для последователей субъективного метода в социологии. Комментируя схожие с максималистскими социологические рассуждения Н. К. Михайловского, В. И. Ленин указывал, что «для народника достаточно констатировать факт», порождающий социалистические идеалы, и привести указания на законность идеала с точки зрения «современной науки и современных нравственных идей», тогда как «марксист исходит из того же идеала,. но сличает его … с существующими классовыми противоречиями» и формулирует его поэтому «как требование такого-то класса, порождаемое такими-то общественными отношениями…». «Если не свести таким образом идеалы к фактам, — подчеркивал он,—то эти идеалы останутся невинными пожеланиями…»³⁰. Никакой попытки свести «идеалы к фактам» максималистские социологические построения, как видим, не содержали. Имевшиеся в их рассуждениях указания на наличие в жизни общества определенных производственных отношений были затушеваны и сведены на второй план. Поэтому максималистская социология — это не научное, конкретно-историческое исследование общественной жизни и ее проявлений, а довольно туманное повествование о психологии человека и общественных групп, о нарастании в обществе различных противоречий опять-таки с точки зрения главным образом человеческой психологии, а в целом — описание общественных явлений с точки зрения «идеала». «Бессодержательность», о которой писал В. И. Ленин, имея в виду основное положение субъективного метода, выступает здесь со всей определенностью.

Сформулировав «желаемое», то есть начав, по Михайловскому, «с утопии», максималисты переходили затем к «действительному» — к характеристике общест- {99}венно-политического строя России и поиску путей достижения «должного».

Максималисты признавали факт вступления России в эпоху капиталистического развития. Однако капитализм ставился ими в один ряд со всеми предшествовавшими ему общественно-экономическими формациями, и какое-либо прогрессивное его значение, как и класса буржуазии, большинством максималистских теоретиков полностью отрицалось. Особую позицию в этом вопросе среди максималистских идеологов занимал С. Я. Светлов. В принципе он признавал наличие «творческого и прогрессивного» содержания в буржуазных преобразованиях, но в то же время считал, что в России буржуазный строй «изжил все свое духовное содержание», поскольку развил (главным образом в сельском хозяйстве) свои «отрицательные свойства». «Заслуги капиталистического способа производства со стороны его объективных экономических свойств, как, например, его объединяющая, революционизирующая роль, значение в деле… обобществления труда, — писал Светлов, — относятся . исключительно к индустрии»³¹. Таким образом, в решении проблемы капиталистического развития России Светлов был совершенно солидарен с эсерами, которые, как известно, выделяли так называемые «положительные» и «отрицательные» стороны российского капитализма.

В целом страстное обличение капиталистических порядков являлось одной из ведущих тем максималистской литературы. «Капитализм отличается от крепостничества, рабства, грабежа… только смягченной формой, но не по существу, — писал А. Г. Троицкий. — …Сам по себе капитализм, как форма эксплуатации, не имеет никаких положительных сторон»³². Так же односторонне оценивали максималисты и опыт всех известных буржуазных революций в Западной Европе: «печальным и гибельным явлением», предопределившим «поражение пролетариата», объявлялось участие в этих революциях буржуазии³³.

Что касается перспектив капиталистического развития России, то среди максималистов господствовало убеждение в том, что свержение самодержавия, установление демократической республики и политических свобод «ни на волос» не сможет изменить положения трудящихся масс³⁴. «Народу дадут фальшивую, поддельную свободу вместо истинной, и от всей этой перета- {100} совки выиграют лишь имущие классы», писали они. Политическая свобода «есть не что иное, как то же рабство, только более утонченное»³⁵. Считая преступлением сознательно «способствовать укреплению буржуазного-строя», они называли «изменниками народному делу», «социалистами наизнанку» своих собратьев по социалистическому лагерю, в программах которых выдвигалось требование демократической республики и политических свобод³⁶. В итоге максималисты приходили к заключению о ненужности и даже вреде минимальных программ, предусматривавших осуществление в России-буржуазной революции. «В программе минимум, — писали они, — скрыта неизбежная гибель для народной революции»³⁷.

Таким образом, максималисты восприняли свойственное «стародедовской народнической теории»³⁸ представление об абсолютной противоположности интересов пролетариата и буржуазии и потому «ненужности» буржуазной политической свободы. Ход их рассуждений в данном случае был приблизительно таков: в принципе «мы не против демократической республики», «мы за нее», «мы за так называемые политические свободы, но мы говорим в то же время: истинная демократия осуществима при господстве трудового класса», а раз так, то в условиях революции не нужно и даже вредно «самоограничивать» себя лозунгом демократической республики³⁹.

Такая постановка вопроса полностью соответствовала субъективной социологии, не связывавшей достижение желаемого (в данном случае реальной политической свободы для трудящихся) с конкретно-исторической обстановкой.

Марксисты были также далеки от идеализации буржуазно-демократического строя. «Пока остается частная собственность на землю и другие средства производства, —- писал В. И. Ленин, — самая демократическая республика неизбежно остается диктатурой буржуазии, машиной для подавления гигантского большинства трудящихся горсткой капиталистов»⁴⁰. Однако, подходя к этому вопросу с позиций диалектического материализма, марксисты указывали, что буржуазный строй «плох» не сам по себе, а лишь по отношению к социализму и безусловно прогрессивен в сравнении с феодализмом. Поэтому из марксистской критики буржуазной республики вовсе не следовало, что в услови-{101}ях самодержавия в России борьба за политическую свободу становилась излишней и что она могла принести вред пролетариату. Напротив, «рабочему классу, — указывал Ленин, — безусловно выгодно устранение всех остатков старины, мешающих широкому, свободному и быстрому развитию капитализма… Чем полнее и решительнее, чем последовательнее будет буржуазная революция, тем обеспеченнее будет борьба пролетариата с буржуазией за социализм»⁴¹. И поэтому «реакционна мысль — подчеркивал он, — искать спасения рабочему классу в чем бы то ни было, кроме дальнейшего развития капитализма»⁴². Таким образом, марксисты, не делая «божка из «чистой» (буржуазной) демократии», «ни на минуту» не забывая «о таящихся в недрах буржуазной демократии новых противоречиях и новой борьбе»⁴³, вместе с тем подчеркивали, что борьба за демократическую республику поставлена перед российским пролетариатом объективно, всем историческим ходом вещей⁴⁴. Все это ставило перед пролетарской партией задачу борьбы за свержение самодержавия и установление демократической республики, которая и была сформулирована в программе-минимум РСДРП, принятой на IIсъезде партии.

В непосредственной связи с таким определением задач пролетариата на этапе буржуазно-демократической революции находилось и указание Ленина о необходимости «самого энергичного» участия социал-демократов в «республиканском перевороте» и о принципиальной допустимости вхождения их представителей (вместе с революционной демократией) в состав созданного революцией центрального органа власти (временного революционного правительства)⁴⁵. Максималисты же, слепо следуя своим антибуржуазным построениям, отрицали парламентские и вообще легальные формы борьбы, а также какие-либо компромиссы и соглашения с буржуазными партиями и буржуазией в целом. Поэтому они всячески отмежевывались от российских либералов и подчеркивали противоположность их политических взглядов и стремлений своим⁴⁶. По существу, максималисты ставили вопрос так: или участие социалистов в парламенте — и неизбежное сползание на оппортунистические позиции, или следование «революционной тактике» — и полное отрицание парламентаризма. С вхождением представителей социалистических партий в парламент максималисты, учитывая опыт за- {102} падноевропейских социалистов, связывали «неисчислимые бедствия» для русской революции, а само стремление использовать легальные формы борьбы в революционный период называли «реакционными попытками»⁴⁷.

Действительно, участие социалистов в буржуазных парламентах и правительствах породило в западноевропейском социалистическом движении такое явление, как «жоресизм», которое В. И. Ленин определял как «бессознательное предательство интересов пролетариата, превращение пролетариата в прихвостня буржуазии»⁴⁸. Само это участие было запрещено специальной резолюцией Амстердамского конгресса II Интернационала (1904 г.). Но поскольку в России в отличие от стран Западной Европы задачи буржуазно-демократической революции еще не были решены, В. И. Ленин считал вхождение представителей социал-демократии в революционно-демократическое правительство (орган диктатуры пролетариата и его союзника — крестьянства) не только возможным, но и при благоприятных условиях прямо необходимым. При этом социал-демократы, в отличие от западноевропейских оппортунистов, входивших в реакционные буржуазные правительства и поддерживавших их политику, должны были обеспечить решительную борьбу с контрреволюцией, отстаивание самостоятельных интересов рабочего класса и дальнейшее развитие революции⁴⁹.

Отрицание парламентаризма максималистами в значительной степени было реакцией на западноевропейский оппортунизм. Они не поняли коренного отличия объективных исторических условий России от стран Западной Европы и, как писал Ленин в отношении меньшевиков, «зазубрили некоторые антижоресистские словечки, но не продумали их»⁵⁰. В основе их рассуждений о недопустимости участия социалистов в каких бы то ни было представительных учреждениях вплоть до победы социалистической революции лежало смешение демократических и социалистических задач революции, анархическое стремление действовать только «снизу», игнорируя легальные формы борьбы.

По мнению максималистов, российский капитализм по сравнению с западноевропейским имел ряд особенностей, первой из которых было в значительной степени «искусственное» происхождение его на русской почве. С точки зрения Троицкого, например, капитализм в России преднамеренно «насаждался» самодержавием, видевшим в развитии промышленности и торговли на-{103} аежный источник денежных поступлений, в которых оно испытывало нужду⁵¹. Поэтому максималисты считали российскую буржуазию союзником самодержавия («капитализм в России не конкурент абсолютизма, а его соучастник»⁵²) и даже были убеждены в тождественности буржуазии и помещиков как «элементов» одного большого «класса эксплуататоров»⁵³. В связи с этим общественно-политический строй России они определяли как «полицейско-буржуазный» режим, «построенный на началах частной собственности на средства производств»⁵⁴, а свою задачу как революционной организации видели в том, чтобы «синтезировать на практике борьбу против самодержавия и против буржуазии»⁵⁵. «Победа над бюрократией (то есть над самодержавием.— Авт.) при настоящих русских условиях, — писал Троицкий, —• победа над буржуазией, ибо они союзники, всеми силами охраняющие друг друга»⁵⁶. Утверждение о тождественности классовых устремлений буржуазии и дворянства, кроме того, должно было, по мнению максималистов, играть роль сильнейшего аргумента против характеристики российской революции как буржуазной, что, в свою, очередь, опять-таки подкрепляло тезис об осуществимости в России уже в данный момент не минимальной, а именно максимальной социалистической программы.

Пытаясь теоретически обосновать свое сугубо отрицательное отношение к перспективам победы буржуазной революции в России, максималисты естественно приходили к вопросу о том, насколько российская действительность соответствует задачам грядущей социалистической революции. Поставленную таким образом проблему предпосылок социализма максималистские теоретики решали по-разному. Наиболее серьезную попытку обосновать неизбежность в России «социального переворота» предпринял М. А. Энгельгардт. В отличие от большинства других максималистских теоретиков, возможность победы социалистической революции он прямо обусловливал подготовкой предпосылок социализма «предыдущим экономическим развитием». К числу таких объективных факторов Энгельгардт относил наличие капиталистического способа производства и рынка, а также концентрации рабочей силы на промышленных предприятиях⁵⁷. Вместе с тем, он считал, что уровень развития этих предпосылок не имеет существенного значения: «раз элементы нового общества нали- {104} цо — оно может организоваться», писал он. При этом Энгельгардт считал, что из всех капиталистических стран «только Россия действительно подготовлена к социальной революции», поскольку только в ней, помимо объективных, имеются еще и необходимые субъективные условия — «революционный энтузиазм, доходящий до степени религиозного экстаза»⁵⁸. Все это, по его мнению, должно было сделать Россию авангардом европейского революционного движения.

Большинство максималистов не разделяло точку зрения Энгельгардта и не было склонно придавать такое значение объективным факторам в общественном развитии, хотя и не отрицало их существования. Их позицию, по-видимому, в большей степени отражала резолюция Первой конференции Союза максималистов, в которой объективные и субъективные предпосылки социалистического переворота как бы уравнивались. «Констатируя, с одной стороны, наличность таких общественно-хозяйственных организаций, как трудовая община, не разрушенная еще вполне буржуазно-бюрократическим режимом, равно как и наличность коллективных форм обобществленного труда, как-то: фабрики, заводы, средства передвижения и т. п.; констатируя, затем, наличность острой потребности у трудового класса в уничтожении общественного и хозяйственного уклада русской жизни, опираясь на эти экономические и психологические условия, — говорилось в резолюции, — мы считаем безусловно должным и возможным реорганизовать всю общественную жизнь на социалистических началах не в более или менее отдаленном будущем через прохождение всех этапов эволюционного развития, а немедленно путем творчества самого трудового класса»⁵⁹.

Эта группа максималистов была готова признать, что одной из важнейших объективных предпосылок социализма является крупное общественное производство⁶⁰. Вместе с тем их мало смущал тот факт, что Россия еще не достигла уровня западноевропейских капиталистических стран. С их точки зрения, недостающие в ней объективные условия для социалистической революции вполне могли быть компенсированы «классовой психологией» и революционной энергией пролетариата и крестьянства. «Наличность в России революции, — писал Нестроев, — вот один из главных факторов, облегчающих введение в России социализма»⁶¹. В развер-{105} нутом виде эту же мысль высказывал и С. Я. Светлов²⁵.

Марксисты так же, как и максималисты, придавали большое значение революционным эпохам мировой истории. «Высокая оценка революционных периодов в развитии человечества, — указывал В. И. Ленин, — вытекает из всей совокупности исторических взглядов Маркса»⁶³. Однако такая оценка совершенно не означала, что революция сама по себе могла создавать новые общественные формы вне зависимости от наличия необходимых объективных предпосылок для них. Наоборот, революция как явление общественной жизни сама вызывалась этими предпосылками, поскольку, как писал Маркс, именно «производственный порядок обусловливает социальные, политические и чисто духовные процессы жизни»⁶⁴.

С позиций наиболее крайнего (среди максималистов) субъективизма подходил к вопросу о наличии в России необходимых условий для социалистической революции А. Г. Троицкий. Он не только не видел в буржуазном обществе объективных предпосылок «социального переворота», но и вообще отрицал необходимость таковых для победы революции. «Социализм, — писал он в 1906 г., — не есть продукт капиталистического общества и не находится с ним в неизбежной генетической связи… Залог победы труда над эксплуатацией мы видим не в росте «объективных» условий, не в «нарастании» «противоречий» в хозяйственном строе, а исключительно в развитии сознания в массах трудового на- {106} селения — сознания своих основных интересов и необходимости бороться за условия их осуществления, в развитии самодеятельности, в …«сознательном вмешательстве в ход вещей» с целью подчинения его своим целям»⁶⁵. Поэтому решающими условиями победы «трудового класса» Троицкий считал наличие у него энтузиазма, сознательности, готовности «к активному выступлению против основ эксплуатации». «Различные объективные условия могут дать лишь более благоприятную почву или менее, но их значение побочное; главная роль принадлежит революционерам мысли и воли, — разъяснял Троицкий годом позже. — …Необходимые решающие объективные условия были и есть: эксплуатация человека человеком… Уничтожение всякой эксплуатации всегда современно»⁶⁶.

Таким образом, Троицкий приходил к заключению о том, что переход к социализму возможен практически на любом этапе развития производительных сил, а сам социализм «мыслим не только как кооперация сложного сотрудничества, но и как кооперация простого сотрудничества». «Социализм как «артельное» хозяйство, — заключал он, — мыслим… и на низших ступенях техники».⁶⁷

Последовательное развитие этих взглядов приводило Троицкого далее к выводу о том, что высокая степень капиталистического развития не приближает, а, наоборот, отдаляет социалистический переворот, поскольку «рост самосознания» трудящихся «не может обусловливаться ростом объективных условий, независимых от воли и воздействия людей». «Сила и организация буржуазии» по мере капиталистического развития страны, писал Троицкий, «легко могут вырасти до непобедимости, и тогда уже будет поздно»⁶⁸.

Убеждение в том, что «буржуазный строй увлекает народ в пучину вырождения и тем отдаляет момент социалистического переворота» вообще было характерно для максималистов, причем обосновывался этот взгляд обстоятельствами главным образом «психологического» порядка⁹⁶. Игнорирование ( частичное или полное) материальных предпосылок социализма, предпочтение, которое отдавалось субъективным факторам в революции в сочетании с отрицанием какого-либо прогрессивного значения буржуазных преобразований неизбежно приводили максималистов к заключению о том, что социализм может победить в капиталистиче-{107}ски наименее развитых странах. И такой вывод действительно звучал со страниц максималистских изданий⁷⁰. Применительно к России этот тезис означал, что факт слабого развития российского капитализма объявлялся благом, делающим ее «социальную среду» наиболее благоприятной для будущей социалистической революции. «Слабое и недлительное развитие капитализма, не сумевшее увлечь страну в водоворот международных хозяйственных отношений и интенсивного обмена; по преимуществу добывающий характер российской промышленной структуры и ограничение арены для сбыта продуктов… рамками, главным образом, внутреннего рынка, — указывал максималистский публицист Нил Кольский (псевдоним), — все это делает из России страну, весьма доступную для социального переворота»⁷¹. Таким образом, максималисты вновь приходили к своему основному тезису об «объективной допустимости» выдвижения лозунга немедленной борьбы за социализм. На основе этого заключения, кроме того, ими была сформулирована и задача в области тактики: «бей врага (то есть буржуазию. — Авт.), пока он слаб»⁷².

Тенденция идеализировать общественно-экономическую отсталость России наиболее ярко проявилась в рассуждениях максималистов относительно еще одной важнейшей особенности российского капитализма — «своеобразия» его развития в сфере сельскохозяйственного производства и в основанном на нем представлении о «небуржуазном» характере «трудового» крестьянского хозяйства. Собственно, ничего нового максималисты здесь не сказали, так как эта идея была вравной степени присуща и всем направлениям неонародничества, и их предшественникам — представителям «старого», «классического» народничества. Говоря о последнем, В. И. Ленин указывал, что «идея о диаметральной противоположности крестьянского «трудового хозяйства» и буржуазного хозяйства» являлась одной из теоретических «твердынь» этого направления русской общественной мысли⁷³.

Как и все неонародники, максималисты не отрицали проникновения капитализма в деревню, но и не рассматривали крестьянское хозяйство как почву для его развития. Глубокое изучение аграрного вопроса, писал Троицкий, убеждает в наличии «некапиталистической эволюции земледелия — не в смысле отсутствия раз-{108} вития денатурализации (то есть замены натурального хозяйства денежным. — Авт.), а в смысле отсутствия реорганизации системы производства и связанных с нею последствий»⁷⁴. Максималисты подчеркивали, что причины втягивания крестьянских хозяйств в товарно-денежные отношения следует искать не в экономической, а в политической области (то есть в «организации политического насилия»), которая якобы только и заставляла крестьян выносить свою продукцию на рынок. Отсюда выводилась «слабость влияния капиталистических отношений в деревне и почти полное отсутствие трансформации в этом направлении»⁷⁵. Сам же «особый» путь развития капитализма в деревне максималисты связывали с особой устойчивостью «трудовых» крестьянских хозяйств, их способностью «препятствовать» развитию крупного капиталистического сельского хозяйства. «В России, — писали они, — крупная промышленность уже не в состоянии охватить в процессе своего развития всех отраслей обрабатывающего труда и особенно область земледельческую»⁷⁶. Теоретическое подтверждение такому положению максималисты находили как в работах западноевропейских ревизионистов марксизма (Э. Бернштейна в первую очередь), так и в трудах теоретиков неонародничества (П. А. Вихляева, А. В. Пешехонова, В. М. Чернова, Л. Э. Шишко и др.). Опираясь на выводы этих авторов, они считали установленным, что «мелкое производство с развитием крупного капиталистического хозяйства абсолютно не исчезает и его существование не может препятствовать современному обществу перейти к коллективному регулированию производства»⁷⁷. Поэтому максималисты предлагали решительно отказаться «от идеи концентрации и пролетаризации как основного и непреложного условия общественного развития по пути к социализму» и «выработать новый путь социалистической трансформации общества в области сельскохозяйственного производства»⁷⁸.

В работе «Новые данные о законах развития капитализма в земледелии» В. И. Ленин на основе анализа сельскохозяйственной переписи в США показал, что процесс вытеснения мелкого производства крупным по мере развития капитализма в равной степени присущ и промышленности, и земледелию⁷⁹. Этот вывод, конечно, еще не предрешал вопроса о путях перехода к социализму в условиях существования (или преоблада-{109} ния) мелкого крестьянского землевладения, однако со всей определенностью доказывал ошибочность теории некапиталистической эволюции земледелия, на которую и опирались максималисты в поисках «особого» пути «социалистической трансформации».Фактически их рассуждения повторяли известный тезис Чернова о том, что превращение индивидуальных крестьянских и кустарных хозяйств в общественные не обязательно должно произойти через капитализм⁸⁰.

Таким образом, максималисты не осознавали того, что мелкое частное хозяйство (крестьянское в том числе) само порождало капитализм. Они фиксировали факт преобладания в русской деревне мелких «трудовых», то есть не использующих наемную рабочую силу хозяйств, но не видели процессов расслоения крестьянства и отрицали наличие сельского пролетариата⁸¹. «Физиономия хозяйства» России, утверждали максималисты, может быть охарактеризована как «крестьянская и притом крестьянско-трудовая»⁸². Следуя народнической догме, они подчеркивали, что «масса крестьянства, в ее целом, не имеет ничего общего с купонными аппетитами и интересами буржуазии»⁸³, и полностью разделяли программное положение эсеров, выраженное в стремлении опереться «на общинные и трудовые воззрения, традиции и формы жизни русского крестьянства»⁸⁴. И с этой точки зрения слабое развитие капитализма в русской деревне представлялось максималистам большим благом. «Счастливое стечение обстоятельств, — писал Светлов, — … удержало по крайней мере деревню от проникновения в нее экономических норм индивидуализма с их разлагающей трудовое правосознание властью капитала». Буржуазные морально-правовые нормы, считали максималисты, «лишь слегка оцарапали поверхность старых артельно-трудовых понятий»⁸⁵.

Сохранение крестьянской поземельной общины в согласии с народнической доктриной рассматривалось максималистами как гарантия «восприимчивости» крестьян к идее социализма и, следовательно, как важнейшая предпосылка «социального переворота», что и было отмечено в упомянутой резолюции Первой конференции Союза максималистов. «У нас восставший сознательный крестьянин, — писали они, — развернет знамя' социалистической революции, а несознательный не окажет ей никакого сопротивления»⁸⁶. «Трудовое {110} крестьянство, — читаем в другом месте, — один из носителей социалистической идеи, одна из сил социалистического переворота»⁸⁷. Так максималисты обосновывали свойственное всем народникам убеждение в «социалистичности» «трудового» крестьянина и приходили к выводу о тождественности пролетариата и крестьянства как двух важнейших элементов «трудового класса», двух «главных борцов за социализм»⁸⁸. Отсюда ими ставилась задача «построения крестьянской социалистической программы, самостоятельной по своим задачам, но органически слитой с пролетарской», с тем чтобы аграрный переворот «служил в одно и то же время и коренной реорганизацией тягостного положения крестьянства, и высшей переходной ступенью к социалистическому строю»⁸⁹. Такой программой, по их мнению, должна была стать эсеровская программа «социализации» земли.

Таким образом, максималисты не понимали, что независимо от своего желания, мелкий землевладелец при капитализме становится товаропроизводителем. «Одно это изменение, — подчеркивал В. И. Ленин, — даже когда он еще не эксплуатирует наемных рабочих, все равно делает его антагонистом пролетариата, делает его мелким буржуа. Он продает свой продукт, пролетарий продает свою рабочую силу»⁹⁰. Это несходство в положении пролетариата и крестьянства делало неизбежным и отличие их классовых стремлений на различных этапах революции.

Не понимали максималисты и того, что в России начала XXв. крестьянская община была не только демократическим (а не полусоциалистическим, как считали неонародники) соседским союзом крестьян, но и «на три четверти», как писал Ленин, «фискально-крепостнической обузой», «раздробляющей крестьянство», поддерживавшей традиции его «косности, забитости и одичалости»⁹¹. Поэтому неверен был взгляд на общину как предпосылку социализма. «Строить социализм, — подчеркивал В. И. Ленин, — можно только из элементов крупно-капиталистической культуры»⁹². «Только эти материальные условия, условия крупной машинной индустрии, гигантских предприятий… только они есть основа социализма»⁹³.

Таким образом, трактовка максималистами вопроса о возможности «социального переворота» в России была противоречивой и заключалась, в конечном счете, в