ЗВЕЗДЫ ПРЕДСКАЗЫВАЮТ ГИБЕЛЬ

— Эй, кто там? — В дверях со свечой в руке стоял главный евнух Мюбарек. — Что еще? — нахмурился шах, встревоженный столь нежданным появлением евнуха. Поистине случилось невероятное, если евнух осмелился, не дожидаясь утра, потревожить шаха.

— Мой шах, — низко поклонился Мюбарек, — глав­ный звездочет только что прибежал ко мне и запыхавшись сказал, что немедленно хочет удостоиться лицезрения его величества царя царей вселеннн...

— Короче! — оборвал его шах.

— ...видеть вас по весьма важному делу.

На первый взгляд расположение звезд казалось благоприятным: благодетельные Солнце и Юпитер шествуют в созвездии Рака, полонив Марс. И Сатурн, не менее вредная, чем Марс планета, находится в созвездии Скорпиона и потому не в силах прийти на помощь пленнику, а Меркурий, планета изменчивая, — в созвездии Льва, в доме тоже счастливом, и потому от него никаких козней ждать не приходится... Но не спеши с выводами, говорил учитель, подумай еще. Да, действительно Марс пленен, он в осаде, но Меркурий-то и от Солнца далек и потому болен, а болезнь Меркурия — предвестник насильственной смерти! Венера могла бы помочь обессиленному болезнью Меркурию, но между ними — Солнце, и лучам Венеры никак не пробиться. А кто господствующая планета гороскопа? Луна! Ведь она живет в созвездии Рака, стало быть, Солнце и Юпитер у нее в гостях. Но хозяйка, находясь рядом с Солнцем, близится к полному своему уничтожению и потому обессилена!

Звездочет уловил коварство звезд и за обманчивым хитросплетением планет, сулившим, казалось бы, счастье, разглядел истинный смысл — смерть венценосца! Нельзя медлить! до рокового сближения Марса и Сатурна, когда обрушится удар на венценосца, остаются две недели! Очи царства, «Эйнуд-Салтанэ», этот титул дал звездочету шах за его могущество, заспешил к шаху. Но какая сила надобна, чтоб уста вытолкали слова о фатальной гибели! Может, подождать до утра? Он вернулся, еще и еще раз подсчитал и прочертил ход звезд, заглянул в новейшую астрологическую таблицу Улугбека: никакой ошибки! Раздумывать некогда — шах всемогущ, и он найдет способ!

И только тут Очи увидели, что шах — такой же смертный, как и он, Садрэддин; шах побледнел, но звездочет не смеет это заметить, голова его низко опущена, и он смотрит на свои загнутые кверху острые носки чувяков, видит кончик торчащей белой бороды. И только сейчас дошел до звездочета ужас его положения: мало ли случаев, когда за дурные вести казнили?! Ты свободен, иди!

Так и не разгибаясь, поплелся к выходу.

Шах смотрел на светлеющее небо: за что?! и теперь, когда жить да жить ему на радость народу, крепя мощь! Дай ему срок — и он вернет Багдад! Укрепится в Ара-бистане, Туране, Индостане!... Может, звездочет ошибается? Но астрология — династическая профессия звездочета, ведет свой род чуть ли не от Абу-Али-Сина.

И шах приказал немедленно вызвать доверенных людей (тут-то пожалел, что нет в живых Ага-Сеида!): везира, военачальника, казначея и главного моллу. Если не помогут — отрубить им головы и призвать новую партию ханов, на сей раз титулованных.

Прошли закалку на верность многие, особенно эти четверо, которых ждет Шах-Аббас.

У военачальника он отнял его самую красивую жену, — она ему понравилась, и тот уступил. А ведь из-за нее военачальник рисковал жизнью, ворвался во дворец к турецкому вельможе и увидел в углу испуганную девочку, созревшую для утех; еще не обидно, если бы шах взял ее себе, — так нет же, он унизил военачальника, отослав ее в дар турецкому султану (в ответ на голландку!); и вручил султану сам военачальник. И рабы доказывали, кто как мог, свою верность. Военачальник, он же министр по делам безопасности шаха, предотвратил покушение, а стрелу, которой неизвестный пытался убить Царя Царей, на память шаху вручил: наконечник обмазан ядом гюрзы. Сидел, врагом подосланный, в укрытии, нечто вроде бойницы в крепостной стене, и ждал, когда выедет на своем белом коне Шах-Аббас. «Гяур?» — «Да нет же! Свой, наш, шиит!» Куда тянулись нити: родственные? дружеские? кто просто здоровался, как и положено мусульманам: сколько на дню встретятся — столько и здороваются; и к кому привела нить — казнь. А злодея убила собственная же стрела. Дорога, по которой любил ехать шах, вдруг оказалась опасной: вырыта (за ночь, что ли?) глубокая яма, а на дне — острые камни; и укрыта, спрятана яма так искусно, что не разглядишь. И опять же первым министр шаха узнал.

Шах-Аббас, как-то обходя караул собственной конной охраны, в которой служил и сын везира Ашраф-хан, уловил в его взгляде недобрый огонек, и конь его («Научись управлять им, когда шах устраивает смотр!») перед шахом сильно головой мотнул... Ашраф-хан побледнел, и этого было достаточно, чтобы шах объявил везиру об изменнических планах его сына. Везир залепетал невнятное, но тут же, понимая бессмысленность возражений, осекся и уже в следующий миг, выказывая верность господину, произнес, надеясь на снисхожденье: «Вот тебе мой меч — отсекай голову изменнику!» И этим же мечом палач казнил сына везира — Ашраф-хана, и невдомек отцу, что история с изменой сына всего лишь испытание на верность; и затяни он свой неуместный лепет — перестать ему быть главным советником; а случится, и в первом неудачном багдадском походе сын самого шаха попадет в плен к туркам, и он обменяет его на турецкого туменбая, и прикажет в назидание воинам казнить: «Уж если сын, — скажет шах знаменитые свои слова, — оказался предателем, не ждать успеха от похода!» И эти его слова войдут в историю: «Пусть покарает сына мой меч!»

И поскакали гонцы, гулким топотом коней вздымая пыль, белеющую в рассветный час, чтобы немедленно доставить к шаху партию советников.

И вот уже скачут они во дворец.

«Может, новая война?» — думал везир. Но ведь вчера еще, слушая поэтов и музыкантов, шах был весел и ничто не говорило о его намерении затевать новую войну. А главный молла ночью плохо спал: думал о способах обращения в шиизм иноверцев. Казначей был, как всегда, бодр, — благодаря его усилиям казна ломится от богатств; а деньги — и власть, и армия, и оружие; шах наметил широкую программу созиданий в стране, расширяет гавани в портах Персидского залива, куда входят корабли далекой Англии, Португалии и Испании, благоустраивает дороги, строит мосты, караван-сараи, чтоб облегчить участь паломников, которые устремляются из Индостана в Багдад (и лазутчики!) на поклонение шиитским святыням, — Багдад незаживающая рана, шах непременно вернет Багдад! А военачальник считал, что за него думает шах, и ехал к нему, ни о чем не печалясь.

Известие было ошеломляющим. Им даже разрешено в присутствии шаха сесть, что делается при крайне ответственных заседаниях (?).

— Что ж ты посоветуешь, Опора царства, мой Азидуль-Салтанэ?! — начал шах с везира.

— Преданность ничтожнейшего раба, наш великий царь царей... — вовремя осекся, чтоб не сказать «вселенной»: не надо напоминать о звездах! — благородные предки шаха по безграничной доброте своей назначали везирами людей недалеких.

— Вот и докажи, на что способен!

— Мой шах, — это конец, подумал везир, — не было случая, чтоб ничтожнейший раб твой... но как предотвратить движение звезд, убей меня, мой шах!... — хоть раз мужчиной быть!

— А что посоветуешь ты, Меч Царства, мой Сейфуль-Салтанэ?! — обратился шах к военачальнику.

— Победоносное войско твое еще сотрясет мир, дай срок, и султан...

— Поздно! Он сожрет вас, когда меня не будет!

Военачальник уставился на шаха, от натуги лопнут вены на шее, пот будто бородавки.

— Может, мой шах, — еле слышно говорит казначей, Помогающий Царству, Насрус-Салтанэ, — звездочет ошибся в расчетах, я готов ему помочь!

А шах уже смотрит на главного моллу:

— Ну, Вера Царства, мой Этимадус-Салтанэ?!

«Неужели шах забыл о моем генеалогическом древе?!» Но молла ухватился за мысль казначея: пришла пора рассчитаться со звездочетом, этим выскочкой, будто он один служит шаху!

— Мой шах, видано ли, чтоб, указав яд, звездочет не знал противоядия?! Если он мудр и учен, пусть найдет средство от беды, которую предсказал!

Звездочет знал, что за ним еще придут, и лихорадочно листал астрологические книги. Но ни в астрономических таблицах аль-Баттани, ни в космографическом труде «Жемчужина чудес и перл диковинок» Сираджэддина Абу Хафс Умар ибн аль-Варди, даже в такой многомудрой книге, как «О небесных движениях и свод наук о звездах» Ахмеда ибн Мухаммед ибн Касир аль-Фаргани, — нигде не указано средств!

И он, дабы отвратить от себя беду, придумал длинную речь в защиту астрологии.

«Да, — скажет он, — звезды управляют судьбой людей, а Аллах управляет звездами. Нелепо думать, что Аллах создал небо и звезды без пользы для мира. Небо — часы для года, месяцев и дней. Но для этого было бы достаточно Солнца и Луны, к чему остальные пять планет? Сатурн медленный, Юпитер блистающий, прекрасная Венера — подруга Солнца, звезда вечерняя и утренняя, Марс и Меркурий?! И остальные звезды — неподвижные в своем облике? Или они не влияют на людей? Солнце меняет времена года, фазы Луны увеличивают и уменьшают головной и костный мозг животных, древесные соки, тело раков и улиток. Встреча Венеры и Марса вызывает дождь, а Юпитера и Меркурия — бурю и непогоду. Когда планеты в знаках неподвижных звезд, их действие усиливается, ибо звезды подобны женщинам и сами по себе бесплодны, если не оплодотворены планетами».

И он напомнит шаху о недавнем наводнении, которое тоже предсказал: когда планеты влаги соединились в созвездии Рыб, грозившем новым потопом, — президент Тулузы даже построил Ноев ковчег. И о небывалой засухе, когда Сатурн и Марс соединились в знаке Весов, а Солнце и Юпитер — в знаке Льва.

«Разве не помнит шах о недавней чуме, которую предвестили звезды, — Сатурн и Юпитер сошлись в знаке Льва вблизи туманных звезд Рака, что еще Птолемей считал предвестником мора?» И он, звездочет, предсказал чуму! А разве не влияет расположение звезд в момент рождения человека на соотношение в нем долей четырех элементов: огненного, холодного, сухого и влажного, от чего зависят темпераменты и характеры, болезненные задатки? Еще Арастун-Аристотель говорил, что тело, рожденное во время соединения Солнца и Луны, слабеет и недолговечно, в особенности если Луна идет навстречу Солнцу. Опытные повитухи и матери особенно беспокоятся о таких детях, и понятно почему: Луна управляет соками новорожденного, и если она не вливает своего света в тело, то соки в нем иссякнут, и ребенку суждены чахотка или проказа, а если при этом Сатурн и Марс вливают в тело свой яд, то ребенок проживет недолго.

Все жидкие части тела — кровь, головной и костный мозг — прибывают и убывают в зависимости от Луны. Но влияние Солнца и Луны усиливается или слабеет в зависимости от остальных пяти планет. И разве не соответствует каждая часть тела особой планете? Сердце -Солнцу, мозг — Луне, печень — Юпитеру, почки -Венере, селезенка, скрывающая в себе черную желчь, — Сатурну, желчный пузырь — Марсу, легкие — Меркурию?»

Но станет его слушать шах! И точно.

— Как осмелился ты грозить мне бедою, — не дав опомниться звездочету, разразился гневом шах, — и не обмолвиться ни словом о средствах борьбы?!

— мЯ думал, мой шах!

— Говори!

— Дай срок!

— Палач! — и в мгновенье из-под земли вырос палач с мечом за поясом и веревкой в руках: рубить или вешать?

— Уведи изменника и отруби ему голову!

«Если его казнят, не миновать казни и нам!» И военачальник пал на колени:

— Шах, кто же выручит нас из беды, если этому презренному ишаку, достойному смерти, отрубят голову?! Пусть подскажет, а потом и казни!

Но тут вошел главный евнух и доложил о старейшем звездочете Мовлане. Неужели еще жив этот астролог, служивший чуть ли не Длинному Гасану?!
ЗВЕЗДЫ ОБМАНУТЫ
— Старческой немощью я обречен, мой солнцеликий шах, — Мовлана часто-часто задышал, — проводить остаток жизни в одиночестве. Но неблагоприятное расположение звезд принудило меня поднять старческие кости и предстать пред вами, мой шах! Через пятнадцать дней планета Марс...

— Знаю! — прервал его шах.

— И о созвездии Скорпиона?

— Да!

— Это я хочу услышать от вас, Мовлана!

— Да, вряд ли кто подскажет! Звездочеты пошли нынче неопытные, не то что в мое время! Мой учитель, бывало...

— Мовлана, вы хотели подсказать! Я жду!

— Запаситесь терпением, мой шах, ибо то, что я предложу, ни в одной книжке не прочтете. И нет на земле человека, кроме меня, кто бы подсказал. Рок фатален, его не избежать, но рок слеп, и от него можно спастись. Мой шах, в эти злополучные дни, но не позже чем завтра, вы, Шах-Аббас Великий, должны отказаться от престола...

— Что ты говоришь, Мовлана?! — Шах подскочил, и все вздрогнули.

— Имейте терпение, мой шах! Да, отказаться от престола, передав трон какому-нибудь преступнику, достойному смерти, и удалиться с глаз, пребывая в неизвестности. Когда разрушительное действие звезд разразится над головой грешника, который в это время будет полновластным шахом, вы вновь займете свой трон и будете царствовать в полном счастии и здравии во славу нашего могучего отечества! Но рок начеку. Народ должен считать грешного злодея подлинным шахом. Необходимо также расторгнуть брачные узы со всем женами, и с теми из них, которые согласятся стать женой простого смертного Аббаса Мухаммед-оглы, можно будет заключить новый договор.

Все молчали: хвалить? а вдруг шах не одобряет? хулить? Но шах заметно повеселел, и все стали хвалить Мовлану — его находчивость и стратегический ум. Да, но где найти такого человека?! Чтоб, во-первых, был нечестивцем, достойным смерти, и чтоб, во-вторых, став шахом, не казнил их всех?!

Шах обратил взор к везиру, и тот сразу:

— В стране нет недовольных, мой шах! Все славят тебя! — И, уловив сомнение во взгляде шаха, добавил: — Может, один-два презренных отщепенца, — во взгляде шаха недоумение, и везир поправился: — Но и тем мы оторвали головы!

А шах смотрит на военачальника, вспомнив, что он к тому же министр по делам безопасности престола.

— Есть у меня один на примете, мой шах, мы ведем за ним наблюдение.

— Почему не докладывал прежде?

— И очень хорошо поступал, мой шах! — осмелел Мовлана, чувствуя себя героем дня. — Кого б тогда мы на трон посадили?

— Грешник, которых свет не видел! Появился здесь недавно.

— То-то я думаю, где у нас взяться нечестивцу?! Откуда он?

— Кажется, из Гянджи.

— Быть не может, чтоб с родины шейха Низами Гянджеви!

— А может, из Шеки?

— Это возможно! (Знал бы, вспомнил о Фатали, нокак в такие дали взором проникнуть?) Ну, так кто же он?

— Прибыл к нам с армянскими ремесленниками.

— А может, армянин?

— Нет, нет, чистокровный шиит! Юсиф его имя!

— И что же он?

— Хулит бескорыстных служителей исламизма! Будто обманываем народ, вдалбливая ему в голову повиновение и послушание. Утверждает, что все должностные лица начиная с сельского старшины и кончая самим венценосцем, — тираны!

— И он до сих пор не казнен?! Чем же занимается твое министерство безопасности?

— Я хотел разом обезвредить всю его шайку! Но кара звезд...

— Что еще говорит этот Юсиф? — перебил военачальника шах.

— Он считает, что каждый сам по себе аллах.

— Аллах? О боже! — расхохотался шах, и, подражая повелителю, захохотали все; лишь Мовлана, по рассеянности упустив, о чем шла речь, не понял, отчего все так дружно хохочут.

— Я осмеливаюсь думать, — решил сказать решающее слово Мовлана, — что шекинец Юсиф это и есть тот человек, которого заждались в аду. И благодарение судьбе, что хоть один негодник нашелся в нашей избранной аллахом стране! Ему суждено стать лжешахом и погибнуть от разрушительных действий звезд.

Тут же был составлен шахский указ о присвоении Мовлане титула «Солнце царства» («Шамсуль-Салтанэ»); идея возникла сегодня, и титул мыслился как женский, но судьба распорядилась иначе, — для Салъми-хатун (и шах поспешил к ней) он придумает новый. Но этого не случится, как не успеет и Мовлана получить шахский фирман, — слишком разыгралась сегодня фантазия у Мовланы; вздумав тягаться со звездами, он сместил могущественного шаха, возвел на престол лжешаха, предначертал его гибель и адские муки: в келье, всеми позабытой, ждал Мовлану, кто бы вы думали? сам Азраил, ангел смерти.

А на следующий день собрались во дворце министры, вельможи, сановники, ученые, потомки пророка сеиды, чиновники.

Вот и шах: на голове сверкающая корона, в руках золотой скипетр, усеянный драгоценными камнями! Он с печалью оглядел свой верховный совет; каждого он знал лично, многих одарил чинами и титулами, и в их взорах, обращенных на шаха, — неистребимая покорность и рабское подобострастие.

Уже седьмой год, — начал шах, — я царствую над вами. Но по причинам, которые не считаю нужным открывать вам, я вынужден отречься от верховной власти и предоставить ее лицу, более меня достойному и опытному в делах правления. Его вам назовут, и вам — повиноваться ему! Несчастье падет на голову того, кто нарушит мой приказ и осмелится проявить к нему малейшее неповиновение!

Накануне шах издал, это он придумал ночью, фирман об отмене с сего дня и впредь казней посредством пролития крови и удушения: власть звезд не подвластна никому, даже шаху, ну, а все же?! что сильнее — приговор звезд, он неотвратим! или указ шаха, он тоже неколебим!

Шах снял с головы корону и положил ее на трон, отстегнул меч и облачился в простую одежду:

— Отныне я бедняк Аббас Мухаммед-оглы.

В задних рядах кто-то всхлипнул, послышался звук падающего тела.

Увидев шаха в простом наряде, красавицы гарема готовы были расхохотаться, но грозный взгляд властелина подавил их смех.

— Милые мои подруги, — сказал женам шах, — я принужден сообщить вам о весьма печальном событии: с этого дня я уже не шах. — Страх овладел красавицами, когда по окончании обряда расторжения брака Мюбарек разорвал брачные акты. — А теперь, — обратился к красавицам шах, — если какая-нибудь из вас согласится стать женой простого смертного Аббаса Мухаммед-оглы, то молла совершит брачный акт.

Все женщины дружно выразили согласие вновь стать женами шаха, ибо он был молод и красив. Все, да не все! Сначала отказалась вступить в новый брак грузинка. Потупив смущенно глаза, она заявила, что во всех отношениях чувствовала себя удовлетворенной, находясь в брачном союзе с шахом, но теперь, когда она может изъявить свое желание, ей, помимо своей воли взятой в шахский гарем, хотелось бы вернуться на родину. Что ж, она прислана в дар правителем Грузии, пусть возвращается и держит ответ перед своим царем (там не поверили ее рассказам и решили, что сбежала, хотели вернуть, но разразились такие события, что не до нее — уцелеть бы самим).

Вслед за грузинкой отказалась вступить в брак еще одна красавица: сама Сальми-хатун! Удар был столь предательским, что шах, забыв на миг, что он отныне просто Аббас, ринулся на нее, но та, будучи всего минуту назад женой шаха и став по велению рока шахской вдовой, властно подняла руку и показала простолюдину, чтоб он знал свое холопское место.

Еще ночью, когда шах был с нею, она подивилась чрезмерной его ненасытности, уже не хочется, а пристает, подогревая себя, будто кто-то отберет се! Вероломная!... А он даже, грех подумать! ей пел! Да, да, пел в новогодний праздник Новруз-байрам! «Нет праздника без жертв, да буду твоей жертвой я!» И декламировал любимые стихи предка — Шах-Исмаила! Наивная, она решила, что Шах-Аббас навеки оставил престол! А разве нет? Или ты забыл, шах, что отречение должно быть искренним и чистосердечным?! Иначе, если в душе ты будешь считать себя повелителем, достигнет тебя кара звезд, где бы ты ни скрывался.

Сколько перьев тростниковых да фиолетовых чернил, перья их пьют и пьют, надобно, чтобы рассказать о Юсифе, искусном мастере по седлам, которого верховный совет наметил на самую высокую из придуманных человечеством должностей: шах!... По-разному у разных народов и в разные времена называется эта высокая должность, а без нее как обойтись?! Пытались — не вышло! И седло, которое шьет Юсиф, что трон: воссесть, чтоб удобно было погонять, — кто коня, а кто — меня.

Юсиф по отцу, как и Шах-Аббас, Мухаммед-оглы, сын Мухаммеда; чистое совпадение, ибо Мухаммедами населен мир, исповедующий ислам. Седельное дело — потомственная профессия, но отец решил отдать сына Юсифа в гянджинскую, основанную еще шейхом Низами Гянджеви, духовную школу. И Юсиф в медресе изучил Коран, астрологию (сомнение в ней и погубит!), историю царских династий, особенно Сефевидов, язык фарси как государственный, сменивший во времена Шах-Аббаса язык азербайджанско-тюркский, введенный в свое время первым Сефевидом — Шах-Исмаилом (чьи стихи любил Шах-Аббас).

И вот однажды между учителем (Мирзой Шафи?!) и учеником (Фатали?) произошел в келье мечети раз­говор...

— Ну это ты брось, Фатали! — Кайтмазов откинулся на спинку кресла. — Пересказывать свою жизнь! И как отвратили Юсифа, то бишь тебя, от духовного сана! — Фатали молча слушает, уставившись немигающими глазами на Кайтмазова. — И насчет битвы у могилы Низами, когда чужие войска столкнулись у твоего порога! Войска грузинского (читай: русского!) и персидского принца! И затоптали чужие кони родную землю — сначала кони царя, потом кони принца! И расписывать ужасы, я их выписал, не пропадет у тебя, где-нибудь используешь: «Отрезали язык, источавший хулу, и уши, слышавшие ее, и бросили на съедение псам» и «седая борода, темно-багровая от крови», картинно, хотя увлекаться подобными описаниями, поверь моему эстетическому вкусу, не следует, ибо непоэтично.

Но так было, помнит Фатали: рубашка на Ахунд-Алескере обгорела, висят лохмотья, пытался вытащить корову из горящего хлева, да не успел, лицо в саже, на руках следы крови, бороды коснулось дыхание огня.

— Но цензура в сюжет не должна вмешиваться!

— Что?! — такой хохот, никак не остановится Кайтмазов. И сразу хлоп, серьезный, копирует Никитича: — А подтексты?!

— Ну какие здесь подтексты?

— А насчет былого величия грузинского царства?! особенно в свете известных вам волнений!

— Но ни слова у меня об этом!

— А что мечтают о Гяндже как осколке великой империи Тамары от моря и до моря?

— Но я осуждаю этот бред!

— Вот именно! И расписываете, как потерпели крах шахские войска! Эти излишние напоминания южным соседям об их поражении под Гянджой! — Ах да: ведь Кайтмазов по двум ведомствам, внутреннему и внешнему! — Мало ли что нет Ладожского? — удивляется Кайтмазов. А для Фатали это новость. — А ты что, не слышал разве?! Сместил его государь! Да-с, груб был! А точнее, оголенно выражал идеи, а это нынче не в чести! Но ты прежде времени не радуйся: идеи-то его не отменены!

— И кто же твой новый?

— А нового нет и не будет, функции Ладожского исполняет Никитич! Это ты, кажется, сказал о нем: «Вечный Никитич!» Очень мудрые мысли ты порой изрекаешь. О тебе тут, между прочим, один высооокий чин сказал: «Учитель нации!» Так что не усложняй свою жизнь, оставь подтексты. В исторической хронике как сказано: простой седельник! А не бунтарь! А ты Юсифа — в мыслители! И эти его, я успел перелистать твое сочинение, просвещенные идеи! опасные мысли! И где он этому научился? Ты бы его еще в кругосветное путешествие отправил! На поиски новой Индии!

А что? С Колумбом, увы, нельзя, это было еще до Шах-Аббаса. Можно б, конечно, изменить имя путешественника, но очень уж известен маршрут Колумба; и Фатали, положив перед собой карту, детально вычерчивает великий путь Христофора Колумба. Фатали хотел бы, но как это сделать? показать Юсифу и Лиссабон, и Мадрид, — разве не мог Юсиф быть связан с испанским или персидским купцом, торгующим коврами? пряностями, шелком, жемчугами?

И однажды в каравелле, дабы сколотить деньги, столь необходимые для поддержания большой семьи, потерявшей все свое добро во время битвы чужих войск у твоего порога, отправился в Мадрид и был свидетелем того, как Филипп Испанский снаряжает «Великую Армаду» для отмщения королеве-протестантке Елизавете за казнь католички Марии Стюарт, единокровной ее племянницы, и казнь эта совпала со вступлением на престол Шах-Аббаса?! Почти как шииты и сунниты эти протестанты и католики.

И не мог ли Юсиф, выехав из шумного торгового порта Ормуз, что у входа в Персидский залив, оказаться вскоре в английском порту Гарвич? в Лондоне (снится ли Фатали, что его сын Рашид, ему еще два года, окажется в Брюсселе?! А ведь будет! уже было, давным-давно случилось это! И Рашид, и Брюссель, и иные поездки!)? И видеть на сцене в Лондоне, где показываются страсти, бушующие во дворцах, столь не похожих на себя, и до упаду хохотать, турецкого султана, посаженного бывшим скифским пастухом Теймурланом в клетку и источающего оттуда проклятия, не переносящего унижений и разбивающего голову о прутья железной клетки!

Видеть сразу на сцене, будто это религиозное представление шахсей-вахсей о мученической смерти имама Гусейна, царей персидского, аравийского, фесского, марокканского, алжирского, трапезундского, иерусалимского, еще каких-то — амадийского, правителей Вавилона и Дамаска, короля мадьярского, здесь и жены царей, их дети, военачальники, придворные, слуги! Сколько падишахов сразу на сцене! И зарево пожаров, и столкновения масс, льется кровь, которая, как оказалось, была лишь красная краска, очередной фарс, вроде их религиозной мистерии.

А Теймурлан, этот хромой, сухорукий, черноволосый и рябой, — а на Юсифа глядел со сцены высокий широкоплечий красавец с играющими мускулами на теле, светлокожий и золотоволосый.

А можно и не в Лондон, в пределы иные: через Тифлис — как же не привезти Юсифа в родной для Фатали Тифлис? — в Азов и Каф, куда ездят русские купцы, чтоб купить цветного шелку, брусы мыла халянского, косяки тафты ездинской и бурской, батманы перцу, ню-ги шафрану, аршины ожерелий, кантари ладану; и с купцами в Москву; или в Стамбул, погостив сначала у крымского хана, — к султану, удивляясь смелости гяура — московского князя Вельского, разгневанного на своих падишахов и тайно бежавшего в Литву, став презренным отъездчиком, а оттуда, обманув новых друзей-литовцев и под предлогом поездки в Иерусалим, застрять в Стамбуле; и узнать от него о диковинных нравах, почти как в родной Персии: не дозволяют путешествовать, дабы не научились чему-нибудь в чужих краях и не ознакомились с их обычаями, — отвратить от нововведений и удержать в рабском состоянии, и потому редко встретите путешественника, разве только с посланником или беглого, как сам Вельский, но бежать трудно, потому что все границы охраняются бдительно, а наказание за подобную попытку, если поймают виновного, есть смертная казнь и конфискация всего имущества; и по той же причине не дозволяют иностранцам приезжать иначе как по торговым сношениям, чтоб сбыть им свои товары, как-то: меха всякого рода (черно-бурые лисьи, собольи, рысьи, бурой лисицы, куньи, горностаевые, серые беличьи, бобровые меха росомахи, шкуры большой морской крысы, имеющей запах выхухоли, беличьи красные, лисьи красные и белые, а также белые волчьи и белые медвежьи меха), воск, сало, выделка лосиных и воловьих кож, ворвань, или рыбий жир, — для смазывания шерсти для сукон и мыловарения, икра белужья, осетровая, севрюжья и стерляжья, деготь, который гонят из сосновых деревьев, и рыбьи зубы, вывозимые персиянами и бухарцами для делания четок, ножей, сабельных рукояток, и тертый из них порошок как противоядие, а рыбы, снабженные этими зубами, — моржи, ловятся близ Печоры; и для получения чрез их руки произведений чужеземных: шелковых материй, сукна, свинца, жемчугов и иного добра; и о грабительствах царя, от которого сбежал Вельский; и запомнил бы Юсиф слова царя о том, что народ сходен с его бородою: чем чаще стричь ее, тем гуще она, или с овцами: надо стричь по крайней мере раз в год, чтоб не дать им совершенно обрасти шерстью.

Можно и на Восток отправить Юсифа, в Индостан, в страну Великих Моголов, к Джалалэддину Мухаммед Акбару: у него родился наследник, и шах бросил клич, чтоб хлынули к нему зодчие и камнетесы, плотники и землекопы, — будут строить новый город, столицу Фатехпур, почти Фаталиград, он растет на глазах, уже больше Лондона, а какая здесь торговля! какие базары! Мощеные мостовые, бани, падишахский дворец, а вода какая здесь вкусная! И везут купцы индийские золотые слитки в Европу, из которых чеканят голландские дукаты или французские экю.

Но Фатали под оком цензора Кайтмазова лишает героя столь заманчивых путешествий, дабы не ограбили и не пленили его морские пираты, напавшие на каравеллу испанского купца.

А ведь чуть не судили в Лондоне Юсифа, посадив в Тауэрский замок: он поспешил, боясь заразиться чумой, слухи о которой поползли по Лондону, в таверну в одном из близких местечек (Депфорд?), где провел целый день, нарушив предписание ислама и выпив вино за успех своего, увы, убитого на его глазах друга, — Юсифу чудом удалось спастись, убегая от погони, как в Гяндже, когда фанатики с факелами ворвались в духовное училище, чтоб расправиться с еретиком учителем, отвратившим Юсифа от духовного сана; и с рассветом он оказался в Лондоне и, найдя купца, с которым прибыл сюда, ждать его возвращения — покинуть сырой, мрачный и неуютный город и пристать к жарким берегам родного края.

И попала о Юсифе фраза в доклад канцелярскому суду двора ее величества Елизаветы, написанный на казенной судебной латыни:

«...защищаясь и ради спасения своей жизни, тогда и в том месте вступил в борьбу с названным Кристофером, чтобы отобрать у него упомянутый кинжал. И так случилось в этой схватке, что названный Ингрэм, защищая свою жизнь, нанес кинжалом стоимостью в двенадцать пенсов Кристоферу смертельную рану над правым глазом глубиной в два дюйма и шириной в один дюйм, от каковой смертельной раны Кристофер тотчас умер. Кинжал был выбит из рук названного Ингрэма субъектом с длинными черными усами и глазами с сатанинским огнем, оказавшимся купцом из Персии, Josephus Mochammedi filius⁵, был подвергнут аресту, но сумел бежать, поиски названного субъекта оказались без результата».

И новоявленный тюрок или перс, изучивший латынь в университете, натыкается на некоего подозрительного субъекта Josephus Mochammedi filius и тщетно пытается распутать, кто да что, теряя на это годы, а может, и всю жизнь; а известие сие — всего лишь подрезанные Кайтмазовым крылья фантазии Фатали.

Ах, какая встреча с драмоделом и непристойным поэтом, жаждущим скачек с отпущенными поводьями (а это по части Юсифа-седельника!), который, впав в ожесточение, утверждает (вот у кого Юсиф нахватался бунтарских идей!), что религия — выдумка политиков! Не потому ли Юсиф, став шахом, ополчится на главного моллу, а потом — и на всю религию.

И, начав с пьес, которые, напишет потом Фатали, — пора иллюзий, пора надежд!... — перейдет к собственному жизнеописанию — повести о себе-лжешахе, чтоб плыть в море новых иллюзий.