Фатальный фатали

в Стамбул, куда прибыл и сам Фатали, эти зеленые отлогие холмы, чистые бирюзовые воды Мраморного моря, будто голубой шелк, и бухта, благодаря своей форме и богатству торговли получившая название Золотого Рога, — сам Аполлон указал императору Константину, где воздвигнуть ему столицу империи, Константинополь — Царьград, вожделенная мечта, а -подсказал оракул: «Слепой да не увидит красот, удобств и преимуществ!», неприступная крепость Порты Стамбул, —

мчатся и слово и дух Фатали, чтоб достичь финиша, когда явится Колдун и покажет Фатали купленную в магазине углового дома, что в центре Каира, неподалеку от отеля «Вавилон», у европейского негоцианта, чьи предки — выходцы из Иерусалима, диковинную волшебную трубку, чтоб кое-что в будущем разглядеть пристальней.

Но прежде — служба и наивные речи бородатых детей из Баку, Нухи-Шеки, Закатал и Кубы, — четверо сбежавших крестьян (их, или экс, — крепостные, бывшие) были схвачены аж в московском Кремле! И что царь не знает, а начальство утаило от народа настоящую свободу!

Но прежде — Мундир. Он плотно облегает тело, и в нем чувствуешь себя как в крепости, отовсюду защищенной, никакие стрелы не возьмут!

А однажды Мундир чуть не погубил Фатали. Кто знает, может, было бы лучше погибнуть? думает Фатали. С какими б почестями хоронили!

И он (не августейший, а Фатали!)... улыбается!! Да, да, улыбка в гробу! Умереть — как уснуть (если не знать, что умираешь). Найдется же клочок земли в этом мире, чтоб взять и укрыть меня! И могилу потом разрывают, чтоб... «Ах какой еретик!!» Изъять, чтоб!.. И снова, многие годы спустя, — с почестями! А где?! «Да будет проклят — чьи же слова?! — тот, кто потревожит мои кости!»

А началось с Конахкента, «села для гостей», перевел Фатали Белухе-Кохановскому, — так некогда называли деревню, что в Кубинском уезде. О, эти кубинцы!! Чуть что — бунтуют, канальи! Корни шамилевские выкорчеваны, да не везде! Вот и пришлось Фатали отправляться в дорогу, он — переводчик при полковнике военного отдела Белухе-Кохановском; заработок по совместительству, ибо дороговизна, и цены растут с каждым днем, а семья большая — жена, и четверо детей (но скоро двоих сразит свирепая холера, выживут лишь Рашид и самая младшая, она недавно родилась, — Ниса), и семья брата жены, одним котлом все, и еще родственники, они приезжают из Нухи в Тифлис, и куда? — конечно же к Фатали.

Трудный путь — через горные ущелья, над головой высоченные горы, а под ногами — где-то далеко внизу шумная, кричащая река, глохнут уши.

Но еще в Кубе полковник вызвал Фатали к себе и при жене («с чего бы здесь быть ей, Белухе-Кохановской?»), шея обнажена, такая белая и пышная! ни морщинки на лице, а над головой — корона пшеничных волос, и взгляд царских голубых глаз: «Не задерживайтесь, полковник!» — И на Фатали (а он вспомнил Сальми-хатун, где она теперь?) взгляд: «Ах, какой у тебя седой переводчик!»

— Дать знать народу! Едем наказывать!

Конахкентцы в эту ночь, как сказал Фатали крестьянин-тат, намерены напасть и вырезать всех. «И меня тоже?» — спросил Фатали. «А то как же?» — ответил, будто шутит.

— И вы, — недоумевает полковник, — верите подобной глупости?! Вы! Неужели не раскусили своих земляков?! А еще пиесы! А еще о звездах!

Ночь была тихая, звездная. А в полдень пошли к народу. «Я буду разговаривать сам!» Посередине полковник и, как два крыла, — чиновники, прибыл даже адъютант его императорского высочества великого князя наместника Кавказского гвардии поручик Георгий Шервашидзе (А он-то чего здесь? «Не оставаться же ему в Кубе?!» — и многозначительный такой взгляд на полковника, который оставил полковничиху в Кубе; взгляд скользкий, сладкий, с фамилией такой, что не упомнишь, ах да! титулярный советник Варвацци), и хорунжий казачьего войска из Апшеронского полка, и штабс-капитан, и корнет, и еще чины.

Сначала говорил выборный от народа — Мама Ос­ман. Начал издалека: турецкий султан, магометане, родство с кавказскими горцами, а внучатый племянник их бывшего владельца, Сафар-бек, принял даже христианство, и было объявлено от имени великого князя-наместника, что пышным их усам блестеть от масла, а брюху быть в жиру. Но полковник, да, да, вы! и ты, Фатали, переводи! Это говорю я, Мама Осман! Мы народ темный, туземцы, вы столько стесняли и оскорбляли нас, что сердце наше переполнилось! Довольно!

Будто со сцены, закончит монолог, снимет грим, усы сдернет и пойдет к детишкам, лысый. «Аи да Мама Осман!...»

— Мы не верим, что государь и великий князь-наместник соизволили нам выкуп определить! Покажите нам царский указ со знаменем царским: с золотой печатью и Георгиевским крестом! Это грабеж. Неужто государь так бедны (царь Польский, великий князь Финляндский, и прочая, и прочая), что не может выкупить нас?! А то, господин полковник с длинной фамилией да коротким ростом, так и переведите! мы сами пойдем к наместнику! А нет — позвольте выселиться кому в Турцию, а кому в Персию!

Фатали потерял голос, охрип, переводя Мама Османа. «Аи какой дерзкий! Жаль, раньше не знал тебя, Мама Осман, вставил бы в свои звезды!»

— Выселиться?! Что ж, и выселим! В Сибирь! В кандалах!

Откуда Мама Осману знать (о том и Фатали не ведает), что через наместника сам государь по телеграфу сообщил: мол, разрешаю, выноси приговор без суда, по своему усмотрению. «Что? бунт?! манифестация?! ввести войска!» Телеграф телеграфом, но увлекся, погорячился Белуха-Кохановский, взгреть бы его за это: выселиться хотят? ну и пусть выселяются. Мы сами, если знать хотите, повода ищем... спровоцировать, чтоб выслать и никогда не вернуть. Белуха-Кохановский удивлен, никак не поймет, ибо гнев дурной советчик, а это так очевидно: «Избавиться от беспокойных элементов и освободить земли для поселения, скажем, казаков.» Уже было, два массовых переселения — после пленения Шамиля, в пятьдесят девятом, и недавно, вслед за крестьянской реформой. Грядет третий, самый массовый, чеченцев и карабулаков, им будет ультиматум (в строжайшей тайне готовится, и главный деятель — Лорис-Меликов с бархатным голосом и прозван «бархатным диктатором», делающий ой-ой какую карьеру, будущая диктатура сердца. «Либо переселяйтесь на плоскость за Кубанью, либо уходите в Турцию», низинных в горы, а горцев — в низины, оскорбить и вынудить, ибо очень нужны земли для поселения казаков).

Но в это время молодой, из господ, единственный в туземной массе, что восседал на лошади как князь, бросил народу клич: «Пора!» И народ, Фатали не успел даже рта раскрыть! выхватив кто что, вдруг и ружья, и револьверы, — кинулся на полковника.

— Что вы делаете?! — выскочил вперед адъютант; это было так неожиданно — по-тюркски, но с турецким акцентом! что народ замешкался. И по-русски к полковнику: — Бегите, народ обозлен!

Все побежали к двухэтажному дому, где остановился полковник, и толпа за ними. Раздались выстрелы. Бросились в первую комнату на втором этаже, а с ними армянин Оганес, был здесь по торговым делам и, надо же, попал в передрягу!

— Употребите свой дар! — просит полковник Фатали.

— Велите наших арестантов выпустить! Не то всех, как цыплят, перережем.

— Бросьте им ключ от тюрьмы! — приказал полковник (Когда успели арестовать?!) уездному начальнику, спутав его фамилию: не Алабужев, а Ажубалис. — И отдайте приказ, чтоб казаки сняли с тюрьмы караул! Четыре казака, караулившие тюрьму, оставили свой пост и бросились в дом, чтоб спрятаться от бунтовщиков. Опасно в первой комнате, прошли во вторую, а оттуда — в третью. А бунтовщики за ними, вторглись в зал, с ходу убив двух денщиков полковника и штабс-капитана.

— Ломай все!

К дому никак не подступиться, казаки пробились в мечеть и спрятались там, пригрозив молле, чтоб запер ворота.

Адъютант высунулся из окна и закричал по-турецки:

— Эй, сумасшедшие, что вы делаете?! Зачем убиваете нас?!

— Полковника выдайте! — кричит толпа. — Иначе подожжем дом!

Но как выйти? Народ стал ломать дверь, очень крепкую, она никак не поддавалась, выломали лишь одну ореховую квадратную доску и стали стрелять: — А ну выходите!

Подпоручик, хорунжий казачьего войска, титулярный советник, еще кто-то полезли в выломанное отверстие, и каждого, кто вышел, ждала смерть.

«Ну как? Улыбка в гробу?! Герой??» Навалились на дверь, выломали ее, ворвались с кинжалами — и прямо к полковнику: насмерть! Потом к штабс-капитану: «Стойте!» Но поздно: убит! Вбежал в комнату тот, что был на коне: «А их не трогать!» Их — это Фатали, грузинского князя и армянского купца Оганеса. Они прошли сквозь толпу, потом сели на лошадей, которые были заранее приготовлены, и прибыли в дом одного из беков («Не родственник ли Бакиханова?» — подумал Фатали). А вот и адъютант наместника — и это спасло Фатали от излишних расспросов. Их держали (плен? или дорогие гости?!), не зная, что с ними делать и как похоронить убитых. Бек вдруг тоже куда-то исчез, и молла заложником сидит в мечети, не с кем посоветоваться, а Мама Осман как заколдованный сидит, растерян, а тем временем прибыли две роты солдат.

«...ожесточение крестьян было таково, — писал в донесении подполковник, сменивший павшего полковника, — что они ложились по несколько человек друг на друга, чтоб воспрепятствовать команде идти вперед; не иначе как чрез воинскую силу, которая и вступила, полумеры более неприменимы (да-да, государь-либерал!) и до крайности вредны! Секли розгами при огне, и многих после наказывания уносили полумертвыми и бросали, а некоторые находились в таком состоянии, что были напутствованы местным моллой; а при наложении кандалов на бунтовщиков кто-то из толпы крикнул: «В Сибирь так в Сибирь! Всех нас! Всей деревней!» Решимость, с которою главный мятежник Мама Осман шел под розги, терпение при перенесении им боли могли дурно повлиять на крестьян, и как бы ни тяжела была подобная сцена, однако же (ведь государь-либерал!) от этой минуты зависело, а потому я отдал приказ продолжать экзекуцию, пока не испустит дух».

Записка Фатали о начале бунта и докладная подполковника о его жестоком усмирении уже через неделю были в Петербурге: «Государь император изволил читать 1 сентября».

— Кто это? Ах, приславший мне книгу! Это насчет обманутых, что ли, звезд?! Так он что же, бомбардир?! — Царский адъютант не понял. — Так и передайте ему: «Вы что же, бомбардир?! А власть вам этого не поручала! Мы сказали: улучшать дикие нравы, но не велели, чтоб всякие прожекты...» — не договорил мысль. — «Как это у вас: «Говорю тебе, шах, а ты слушай, царь!»

Записка встревожила. Скоро начнутся и здесь: петербургские пожары! закрытие университета! упразднение, устрашение, удушение, убиение...

Да, кстати, а посланы звезды шаху? Царю — это неплохо, а вот шаху!... Во всех цивилизованных странах, мы хоть Азия, но числимся по разряду Европы, все великие, помнится, посылали.

Ах, обострить восприятие фальши! Не дать обмануть звезды! Освободиться от всего, что мучает и не дает покоя при виде того, что делается на свете, этой неправды, демагогии, обмана и тупости, — чтобы жить хотя бы с чувством уважения к самому себе, что ты не раб, и не слепец, и не глухой! Всколыхнуть хотя б десяток людей, которые, может быть, прочтут то, что ты напишешь.

Но почему именно ты?! Был один из великих, Фатали собирался его переводить, но он, увы, жаловался: меня, мол, не так поняли, не так трактовали, я «за», а меня в ряды тех, кто «против», мечтал заслужить благосклонность царя и быть учителем сына наследника, — чем не должность?! «Я учился у вас, вы меня всполошили, разбудили, я пошел следом за вами, а вы теперь в слезы?! в кусты?! Мол, не надо дразнить? Нас принимал Сам? К чему вызывать гнев государя?! Он пригласил, — какие перспективы! Какой размах либерализации! И звания! И награды!»

И зачем тебе, Фатали, эти стихи, эти комедии, сколько их было на Востоке и на Западе! И что нового скажешь ты? И эта головоломная, беспокойная твоя проза! Или не довольно тебе службы? И земляки с восхищением взирают на твои эполеты.

Ужель рука твоя не устает? Глаза не слезятся? В них будто попала соринка, хочется зацепить и вырвать, чтоб не колола изнутри (и зрачок вытечет!); не щипчиками же, которыми Тубу создает узоры на сладких пирогах — ромбики, кубики, волнистые линии с выступами, словно зубья крепостной стены; и прочитать написанное с каждым годом труднее — и кириллицы на службе, и эта вязь, эти точки и знаки дома!... Кто он, тот враг твоему покою, семье, близким твоим? А как он командует наглец! Сядь, пиши, сочиняй! А ты скажи ему: «Нет! не буду! не хочу! Не забивай мне голову всякой чепухой в ночные часы! Дай уснуть — завтра мне на службу!»

И переписка с горцами! И когда при тебе их бьют, а ты не смеешь слова сказать. Отчего это? Откуда это рабье? И разбор крестьянских жалоб, и падают ниц при виде пристава, и ты слышишь, как Али зовет Вели, а тот кличет Амираслана, — весь в лохмотьях, а какое звучное имя! Эмир львов! А сам, чуть выступит шеренга солдат, — готов пасть и клясться в верности! И увещеванья, когда душа горит, а уста изрекают рабье, и крик: «Эй, где ты, мой народ!...» — загнан глубоко, не пробьется наружу, чтоб всколыхнуть? И кого?!

Бросить службу? А с чем — к народу?! И кто пойдет за ним? Что смогут отчаявшиеся десятки? даже сотни! Эти бунты и возмущения как щелчки по лбу империи. на одного с дубинкой — десять штыков.

И нищие! О боже, сколько их, нищих, исступленных Дервишей, которые по обету никогда не моются, не чешут головы и бороды, к поясу привязан сосуд из тыквы — это и сумка, и сосуд для воды; и шкура пантеры или леопарда накинута на плечи — днем плащ, а ночью одеяло; ожерелье из четок на шее, и палка с железным острием в руке — отгонять собак, и войлочная шапка с густой бахромой, ниспадающей на глаза: и от солнца защищает, и помеха, чтоб не смел глядеть на небо, обитель всевышнего, ибо удел смертного — не отрывать взоров от земли. И бредовые их рассказы о мучениях борцов за власть!

И люди верят дервишу, заученно повторяя за ним, когда он, семижды обвязываясь поясом, состоящим из разноцветных веревок, связывает семь низменных страстей человека: себялюбие, гнев, скупость, невежество, алчность, чревоугодие и похоть, а затем семижды развязывается, выпуская на волю семь возвышенных страстей — великодушие, кротость, щедрость, бого-боязнь, любовь к аллаху, нравственное насыщение и истязание плоти. И шерстяной пояс, состоящий из разноцветных веревок, с двумя узлами: один призван связать злословие (дил-баги), другой — обуздывать плотские страсти (бел-баги). И семиугольный камень в поясе — намек на семь небес, семь земель, семь морей и семь планет (и семь возвышенных и низменных страстей). И непременно топорик, украшенный мистическими надписями: в минуты экстаза дервиш размахивает им и восклицает: «Я поразил порок (или страсть)». И четки, состоящие из девяносто девяти зернышек — по количеству имен всевышнего в Коране, и, перебирая четки, дервиш вспоминает эпитеты, которыми окружено имя Всевышнего, как они идут в Коране: Аллах, Милостивый, Милосердный, Святой... — все девяносто девять зерен! (Фатали знает их наизусть и учил этому Рашида, обещал записать ему на отдельном листочке, да некогда).

Вышел Фатали однажды на балкон, облокотился на перила — Тубу затеяла уборку, вывесила ковер, почти новый, красивый, узоры так и горели на солнце, — а тут нищий старик:

— Помогите, ради аллаха, дети голодают!

Жаль стало старика:

— Эй, хочешь ковер? Постелишь в лачуге. — А нищий не верит. — Я тебе его опущу, а ты хватай и беги, пока жена не видит. — И спустил нищему ковер.

А Тубу:

?!

— Куда он девался?

— Но ведь ковер!!

Фатали пожимает плечами:

— А ты пригласи Колдуна, и он поможет отыскать вора.

Тубу поверила:

— Да?

— Я же серьезно, а ты!...

И у Фатали уже отсутствующий взгляд: у него, мол, голова занята более возвышенными делами, чем какой-то ковер.

«Нищий? — появился Колдун, легок на помине. — Это был я, а ты принял меня за нищего дервиша!»

«Но ты без седой бороды!»

«Разве трудно привязать?»

«И зачем тебе мой ковер, купленный на гонорар?»

«Он обладает волшебными свойствами!»

«Летит?... А мы его топтали!» Увы, и без ковра однажды летали, с Александром, а что толку?

Фатали возвратился к своим бумагам, перебирает их, думая и даже мечтая засесть за стол в тихие ночные часы, — но о чем? для кого? Эти стихи! эти комедии! и эта повесть — прочтет ли кто? поймет ли? то надежда, то сомненье. Еще недавно спорил с Александром, нет-нет, не наместником, тоже Александр, Барятинский, а сослуживцем, а сегодня и перо взять в руки не хочет: поймет ли кто?

— Но я верю в силу слова! — говорил Александру.

— Разбудить? И что дальше?! — как бы мягче сказать, чтобы не обидеть Фатали. — Извини, Фатали, но эти твои комедии, эти алхимики!...

— Чему ты смеешься, Александр?

А он вспомнил, как отец ему говорил, и сбылось! увлеченному в далеком детстве алхимией, — алхимические препараты, основанные на меркурии и могущие создать золото. «От алхимизма — к мистицизму, — говорил ему отец, — далее, к скептицизму, либерализму, гегелизму, коммунизму и — к нигилизму, мечтающему о терроризме».

— Как бы и ваш алхимик туда не кинулся, Фатали!

Но прочтет ли кто его сочиненья? Поймет ли? И эта вязь, эти изгибы линий — напрягай память! поймай смысл! а он уходит, уползает, как ящерица, никак не схватить, вся интуиция на помощь.

Алиф — лишь одна палочка, но вдруг, будто в отместку, алиф изгибал голову, похожий на змею, — резко выбросит вперед и вцепится ядовитыми зубами в руку.

Да, сколько нелепостей в шрифте, в этом письме, удобном, быть может, для арабского, но не приспособленном к тюркским языкам. Точка выпала или чуть сползла, и тогда «шедший в пути» читается как «умер в пути».

Не трогай это письмо! Не трогай! На нем священный Коран! Тебя забросают камнями, несчастный!

Упростить и облегчить. Но почему именно ты?! Разве армяне посягают? А грузины?! Честолюбие? Выслужиться? Чтоб о тебе как о первом заговорили?!

Эх вы! Но у них нет этого множества написаний! И звук и шрифт как одно! Да и как иначе образовать?! Надо непременно расплавить крючки, отлить их на манер европейцев!

Не трогай!

Нанизывая смысл на смысл крючками-закорючками, сцепляя их, каждый будто соревнуется с другим по длине и витиеватости написания; но если перевести на графику европейских языков, ни один лист не уместит, это ясно, и здесь нужны упрощения, чтоб тяга к выкрутасам словесным не затемняла смысл; выстраивать караван слов, чтоб — пусть бессмыслица! — пощеголять ученоствю. Это пристрастие к длинным и слитным оборотам, доставшееся в наследство от придворных поэтов (халифата?), которые в угоду мелодическому ритму втискивают в строку бессмыслицу. «По голосу его самозабвенному и по глазам его, пылающим любовью, я понял, что он хвалит меня, но смысла не уловил».

Боже, сколько слов:

«Сладострастно светлеющее сияние сокровенных сокровищ (!), сокрытое ставнями страдающего сумрачного созвездия, сияло страстью слова, сожженного светом свечи».

И сколько ночей, понапрасну потерянных, ушло у Фатали на то, чтобы придумать — после тринадцати веков!! — новые штрихи и черточки, приведя к единству звук и его плоть, предложить — и все во имя образования народа — знаки восклицания, вопроса, утверждения, сожаления, раздумья, и даже два восклицания или вопрос и восклицание, и другие их комбинации, щедро проставленные в иных сочинениях, когда в душе клокочет ярость или хочется показать тщетность усилий хоть что-то изменить в этом мире деспотии и рабства; знаки незаконченности мысли, когда автор желает не все досказать и что-то оставить на размышление читателя.

И многоточие в начале, если прежде была прервана мысль или предполагалось наличие какого-то начала. И многоточие в конце. Знаки, выражающие законченность мысли, — ведь точка может быть воспринята как спутница черточки, обозначающей букву: поди поищи, откуда она, эта точка, выпала: с Чэ или с эН?

А потом докладная записка Лелли, управляющему дипломатической канцелярией наместника, — как это соседствует, серьезное и смешное, подумал Фатали: ведь это его, милейшего управляющего, предлагал Фатали, когда летели с Александром, изгнать со всякими Жеребцовыми, Шраммами, Значко-Яворскими... — да, просьба послать свой проект «улучшенного арабского алфавита» правительству Ирана и в турецкий диван, — где, как не в этих двух могущественных (?) мусульманских государствах?! И каждому — подробно разъяснить о выражении оттенков, о точках, о гласных, которых почти нет, — ускорить непременно процесс образования (?!) народа.

А султан еще не выспался после бурной ночи — такой гарем, успеть бы до каждой!

А шах? О, дерзкий еретик!

И сыновьям — ну и плодовит был! — Фатали-шаха: принцам Алигулу-Мирзе, он же министр просвещения; Фархаду-Мирзе, он правитель Фарсистана; своему будущему — но Фатали о том еще не ведает! — родственнику Бехману-Мирзе, правителю Азербайджанской провинции; самому юному из сыновей Фатали-шаха — Джелалэддину-Мирзе, умнейшему из шахского рода, случается такое; новый шах Насреддин им всем внучатый племянник! эти двоюродные деды во как надоели шаху, особенно этот, последний, почти ровесники они с шахом!

Новые люди, новые имена, новые экземпляры.

Письма, прошения, записки — действительному статскому советнику и кавалеру Алексею Федоровичу Крузенштерну, возглавляет гражданское управление, чтоб испросил (так положено) разрешение у наместника — князя Барятинского — выйти на связь с европейскими учеными-востоковедами; влиятельному Аскерханбеку (мало ему «хана», еще и «бек»!), Мирзе Аликберу, переводчику при русском консульстве в Тавризе, гостил у него Фатали. Даже келагайщику — продавцу шелковых платков, Гаджи-Расулу, — маленький человек, но вхож во дворец! И мучтеиду Гаджи-Мирзе-Багиру, — очень тот расспрашивал о беглом главе мусульман-шиитов Фаттахе, а алфавит для просвещения народа лишь повод, чтоб выведать о беглом.

«Придумал (!) знаки, облегчающие восприятие текста, создал, одним словом, — резюмирует Фатали, — новый алфавит (!!) для арабского, фарси и тюркских языков».

И добавляет, что кое-кому покажется сумасбродством, но «я готов на все оскорбления ради того, чтобы образовались миллионы моих и ваших сограждан», о тупоголовые вожди: шах и султан!!

И академику Дорну. И окрыляющий ответ: «похвальный труд». Но между строк предупреждение — великий риск. Фатали понимает, что предстоит борьба, и он пишет академику Дорну:

«Я чувствовал себя человеком, пылкость и энергия которого уступили место хладнокровному благоразумию, и я спокойно стал думать о своем проекте».

И Бутеневу, управляющему Российскою миссиею в Константинополе, «действительному статскому советнику и кавалеру», Аполлинарию Петровичу, — чтобы помог. И еще, и еще письма, экземпляры проекта, «...надеюсь, что мое истинное желание добра народу...»; «...через вашего генерального консула в Тифлисе Мирзу Гусейн-хана».

О! Гусейн-хан! А вы, оказывается, мастер интриг!

— Это политика, а не интриги! — как-то сказал Гусейн-хан Фатали. — И вы не станете отрицать, что моя верность престолу шахиншаха... — И смотрит выжидающе.

— Да, да, а как же? И исламизму. Вы часто это гово рили!

— А раз так... — И снова ждет.

— То дозволены все средства, да?

Фатали пишет и пишет: и в Шахиншахский Меджлис, и в высокий Диван Блистательной Порты: «Единственная моя корысть — грамотность мусульманского народа»; а в Порте этого слова и не знают, а шах впервые слышит!

И новые экземпляры проекта; с помощью Крузенштерна, безотказно подписывает все бумаги в папке, надоела служба в треклятом крае, тянет в Вильно! «Ссылка? Но за что?!» — и письма Фатали с проектом реформы мусульманского алфавита посылаются в институты по изучению восточных языков: в Петербург, Берлин, Вену — господину Титце, в Париж — известному востоковеду де Тассу, Лондон.

Столько писем — в пору б таблицу эпитетов составить, формы всякого рода восточных вежливостей, поразить и султана и шаха: «Выражаю вам искреннее пожелание, да сделается челн моей судьбы, то бишь проект алфавита, украшением пристани счастья, да привлекут паруса моих желаний (просвещение народа!) ваш взор»; может, иначе? «С этим пожеланием осмеливаюсь я окунуть перо в море мыслей и возбудить в нем следующие волны речи»?; «Распустить все паруса и пустить в ход все весла»?...

Да-с, как в глубокий колодец крохотный камушек эти его письма в Диван Блистательной Порты и Шахиншахский Диван или Меджлис.

И зреет идея: поехать самому. Здесь называют город Константинополем, а там Стамбулом... А кто работу Фатали здесь выполнять будет? «Об этом вы подумали?» — спросит тот же Крузенштерн. Уже взрослый брат Тубу Мустафа, и Фатали представляет его, когда знакомит в канцелярии, как двоюродного брата; моложе Фатали на много лет, не напишешь же, как есть на самом деле, по родственной генеалогии, — «двоюродный дядя»; Мустафа знает много языков, может, мол, заменить «в случае моей командировки», — надо непременно поехать в Стамбул!

А между тем Фатали шлет и шлет новые письма.

Мирза Казембек — известный востоковед, с чьим мнением считаются в столице, принял христианство (католицизм!., еще в далекой юности, в Астрахани, — такая радость шотландским миссионерам: поколебали веру Казембека, в чьем имени соединились и пророк и его ближайший друг, соратник и родственник, — Мухаммед-Али, и стал он называться Александром... Был у Фатали о нем разговор — и с Кайтмазовым, и с Никитичем (а не Ладожским?), когда предлагали Фатали полушутя: «Почему бы и вам не принять христианство, а? Нет-нет, упаси боже, — это когда Фатали упомянул про Мирзу Казембека, — не католицизм! Наша православная церковь...» — это уже всерьез, о преимуществах православия, долго и путано, Фатали терпеливо и с почтением внимал собеседнику, но не проронил ни слова).

И Мирзе Казембеку сочинил письмо Фатали: «...много слышал о вас; я написал несколько пьес в стиле европейцев о жизни мусульман-земляков, посылаю вам, может, скажете, дерзкая мысль, но ведь кто-то должен начать первым! Посылаю и повесть, на родном еще не публиковалась...»; непременно узнать мнение и об алфавите!

В Дипломатической канцелярии наместничества Фатали сообщили фамилию главного переводчика при российском после в Константинополе. «Мусье Тимофеев, — пишет ему Фатали, — вы исполняете в Турции ту же должность, что и я в Тифлисе, узнайте, как там в Диване с моим проектом?!» И ему — книгу комедий на русском, «увы, не на родном тюркском»; а Тимофеев уже отбыл из Константинополя, через Одессу, в Петер­бург.

Конечно, я не доживу до того времени, когда мой алфавит победит и это станет подлинной революцией в мире Востока, но что это будет так, я не сомневаюсь! — и убежденность Фатали, и думы его, и сомнения, и неуверенность: все это в его письме к академику Дорну, в Петербург. И Дорн, один из немногих, к кому Фатали писал, откликнулся: идея встретила поддержку.

А вокруг комедий, и особенно повести, — недовольства.

Началось с того, что каждый раз, проезжая через Шайтан-базар, мимо лавок, Фатали стал замечать колкие взгляды; а один лавочник, краснобородый от хны Мешади, прежде Фатали его не замечал, стал резко вскакивать с места, отчего конь однажды чуть седока не сбро­сил. Низко кланяется, почтителен, а во взгляде дерзость: «А мы твоего коня и вспугнем!» И, вскакивая с мягкого сиденья, всем телом высовывается из лавки наружу: «Здрасьте!» — мол, я твой герой, и вам мое почтение! И хихикает, обнажая золотые зубы, дороже головы. «Что ж ты, Фатали, измываешься над своим народом?!» Шустрый такой лавочник, другие побаиваются Фатали, а этому хоть бы что, хотя на Фатали и мундир, неприкосновенная, так сказать, личность. «Разве армяне о себе так напишут?! А грузины?... — Это лавочник вслед Мундиру; ведь Мешади, с той поры как началось, иногда лишь Мундир и видит. — Ты посмотри: ни один слова дурного о своих не скажет! А те, кому ты служишь, разве над собой глумятся?! Что? Гоголь?! — чисто это имя произносит, без акцента. — А ты попробуй попроси, чтоб перевести разрешили!» Будто не Фатали, а он, этот лавочник, с Кайтмазовым на дружеской ноге!...

А Кайтмазов, узнав о намерении Фатали и как будто подслушав тайные мысли лавочника, сочинил — ибо служба прежде всего! секретное донесение Никитичу, прося разрешения отказать Фатали: «...чисто с цензурной точки зрения, конечно, и речи быть не может о каких-либо препятствиях к изданию какого бы то ни было перевода «Ревизора»; Кайтмазов помнит, как на представлении сказал о пьесе высокий чин: «Это невозможность, клевета и фарс». «Но в данном случае, — продолжает Кайтмазов, — нельзя не обратить внимания, что наша жизнь представляет очень неприглядную картину, горькую для нас, и для какого-нибудь татарина она дает не только пищу, но и побуждение к проявлению и без того враждебности... нехорошие стороны которой так метко... и, таким образом, под личиною почтения едва ли не кроется злорадный предлог к осмеянию».

Никитич согласился с доводами Кайтмазова и велел ему уладить дело миром (?!). И Кайтмазов обнял Фатали за плечи, о том о сем, о «Горе от ума» (смотрели недавно с Фатали, бенефис госпожи Вассы Петровны Маркс), «жива, развязна и тверда, особенно превосходна в ролях субреток, а каков муж? превосходен, слов нет, но иногда утрирует в некоторых ролях, и девица еще у них, ой как вы переживали!...» А переживал не Фатали, а сам Кайтмазов: «Боже мой!! Чацкий! Софья Павловна!...» А как вышли из театра: «Вот бы нам такое на Востоке!» — сказал Фа тали, а Кайтмазов промолчал.

«Может, перевести?» — продолжал Фатали. И тут же о «Ревизоре». «Ну, что толку в переводе? — не сдержался Кайтмазов. — Где вы его поставите?!» А ведь правда, где? Вот и теперь, когда Никитич одобрил действия Кайтмазова, тот и попытался отвадить Фатали от новых несбыточных затей: «Дождемся лучших (??) времен»; мол, не лезь с идеей перевода: ни «Горе от ума», ни тем более «Ревизора». «А сунешься, — думает Кайтмазов, чувствуя, что Фатали упрямится, — я на тебя новое секретное!... К тому же необходимо подвергать установленной цензуре, а сверх того, — это можно не в уме, а вслух, — имея в виду, что на основании приложения к 147-й статье XIV тома свода уставов, — точь-в-точь по-кайтмазовски, Фатали однажды видел, когда тот цензорское заключение сочинял, но не разобрался, что к чему, — о пред, и прес. преет. (§ 23 лит. А), драматические сочинения одобряются к представлению в театрах III отделением Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, переводные тоже!!»

А между тем лавочник распоясался, через Мустафу, брата Тубу, даже огорчение свое выразил, мол, передай своему зятю:

— Что ж он выставляет нас на посмешище? Из люб во?! Ничего себе — любовь! А в нашем народе столько доброго! Столько светлого! И почитание старших, и долготерпение, и послушание властям!...

— Даже когда орехи на голове народа разбивают? нашелся с ответом Мустафа, а лавочник — мимо ушей, и упреки, и сожаление, и даже угрозы:

— Уж кому-кому, а не мне об этом твоему зятю, наместническому чину (аи да молодец лавочник!).

Наконец-то! Прибыл из соседней южной страны высокопоставленный муж, послом к кайзеру едет, Абдуррасул-хан, по пути в Европу решил пожить в Тифлисе, остановился у персидского консула Али-хана, через которого Фатали в меджлис посылал свой проект алфавита, а тот упоминал при этом — вот и запомнил Фатали! — Абдуррасул-хана.

Пригласили Фатали, и он тут же с ходу, не успев сесть в предложенное ему кресло, спросил:

— Как насчет моих идей? О реформе алфавита и просвещении народа.

Лицо у Абдуррасул-хана вытянулось:

— А я впервые слышу!

— Да как же? — растерялся Фатали. — Ведь я вам посылал.

— Клянусь аллахом, я ко получал! — А в глазах ложь; отводит взгляд. — Не будете ли так любезны прийти вечером и почитать? Очень вас прошу!... — Воспитанный, вежливый, в Европу едет, стоять на страже персидских интересов.

«Может, и впрямь затерялось?» — думает Фатали. И снова пошел к нему, на сей раз вечером. Входит к послу, а перед ним — бутылка водки и рюмки. Фатали отказался, а тот и не настаивает, слушает собеседника и рюмку за рюмкой пьет и закусывает. Хмель ударил в голову, ведь непривычно, только-только к водке приобщается. Глаза осоловелые, как у барана, а тут вдруг заявляется слуга:

— Абдуррасул-хана зовут. — Прямо обращаться непочтительность.

Он тотчас вскакивает и бежит. «Проститутку к нему привели!»

Через полчаса заявляется расстроенный:

— На чем вы остановились? Я вас слушаю. — И консул с ним. Сладко хихикающее лицо, ни тени стыда!

— Я стану читать тому, чья душа светла, а голова ясна! А у вас ни то, ни другое, и душа трепещет от встречи с проституткой!

Консул тут же на помощь хану:

— Не сердитесь! Вы правы, но мы мужчины, поймем друг друга. Давно в пути... Уж простите, в другой раз прочтете! А теперь разрешите Абдуррасул-хану уйти, там его ждет луноликая красавица, бах-бах-бах!...

Не успел Фатали собрать рукописи, как слышит крик в соседней комнате: визжит красотка, экстаз, всплеск, вопль.

Вздрогнул даже консул, привычный к сладострастию земляков. Да, тут не до просвещения народа. Надо непременно самому поехать в Стамбул!