Фатальный фатали

— Вот так встреча! — И Мишель целуется с самим начальником штаба войск Кавказской линии и Черномории генералом Петровым. Ведает назначениями и перемещениями в войсках (и Мишеля сюда, в Тифлис), друг Ермолова. «За что ж?!» — сокрушался генерал еще в Ставрополе. И Мишель ему на память стихи, из-за которых сослан: автограф!

— Женат на двоюродной тетке, увы, умерла, — пояснил Мишель. Тянет к баням: — Прелесть татарские бани!

— Но сегодня женский день, — предупреждает Фатали. — А это Ахмед, мой слуга. По-русски, увы, но зато по-грузински!...

На Шайтан-базаре гул, караваны верблюдов, бараньи папахи.

«Я в Тифлисе у Петр. Г. — ученый татарин Али и Ахмет, — записывает Мишель в книжечке, — иду за груз, в бани; она делает знак; но мы не входим, ибо суббота».

— Пошли, быстро!

Ахмед по-азербайджански Фатали:

— Пока вы с ним говорили, смотрю — она с него глаз не сводит.

— О чем вы?

— О той, за которой вы так спешите.

— Братцы, мечтаю! Помогите кунаку!

— Она вам, кажется, знаки делает какие-то.

— В бани! Пошли! Ах, нельзя, суббота! Подождем здесь, пока она не выйдет! Ахмед, найди мне уголь! («Кёмюр тап!» — Фатали Ахмеду.)

Лермонтов рисует углем на стене очертания бани, а вот и мечеть. И ослик рядом, а на осле — татарин в папахе. А вот и конь. Люди собрались, смотрят, как осел удивленно навострил уши, повернул к ним голову. Смеются: «Аи да урус!»

А вот и женские фигурки: в чадре, в шляпке. Вышла.

— Она! — Уголь отброшен. — Пошли! Ну, что ж вы?! Идемте же! — Бежит, вот-вот догонит ее, схватит за руку, а она все быстрей, оглядывается, подмигивает, зазывает.

Опасная игра, но как остановить Мишеля?! Зашла в узкий дворик, Мишель — за нею. И тут ше выскочил.

— Ахмед, переведи!

Та — Ахмеду (грузинка? но чисто говорит, как и Ахмед; гречанка? кто ж?!). Ахмед — Фатали, он еще слаб в грузинском, а Фатали — Мишелю:

— Очень нравитесь ей, Мишель!

Весь растаял, сияет:

— И она мне очень! Чертовски красива!

Согласна. Но!! Надо поклясться! «Клянусь!» Вы сделаете, что она велит. И чтоб мы ушли (так мы и оставим вас!). Вы пойдете за нею в дом, какое-то завещание. Выполнить волю умершего. Они любили друг друга, он умер, а она боится (что за чушь?!). Завещал, а что - она вам сама объяснит.

— Пойму ли ее?

— Говорит, что поймете.

Согласен. Фатали и Ахмед вышли. Быстро стемнело.

— Не пойти ли мне? — Это Ахмед. — У меня нож.

В душе неспокойно: зря, очень зря! То серьезен и чуть не плакал («Никогда себе не прощу!»), а тут - такое безрассудство! Опасно, но как удержишь?!

И вдруг — Мишель. Что он несет?! Бездыханное тело! Быстро к реке, идет, торопится и — труп в реку! Муж?! Подбежали к Мишелю, а он вдруг бледный-бледный, ему делается дурно, падает Фатали на руку. «Помоги!» И с Ахмедом — от берега к чинаре. А тут патруль. Пьяный офицер? В комендатуру! Успел передать Фатали кинжал. «Его!» Снял с убитого. Кто ж он? Завещал, чтоб никто не знал. Одинока? Нет, старуха и парень. Брат? Слепой! два белых глаза!

«Выходя, она опять делает знак, — пишет в книжке Мишель. — Я рисовал углем на стене для забавы татар и делаю ей черту на спине; следую за ней; она соглашается... только чтоб я поклялся сделать, что она велит: надо вынести труп. Я выношу и бросаю в Куру. Мне делается дурно. Меня нашли и отнесли на гауптвахту. Я забыл ее дом, наверное. Мы решаемся отыскать. Я снял с мертвого кинжал для доказательства».

Утром Фатали с Ахмедом в комендатуру. Выпустили. К Одоевскому. Встал, бледный, чисто выбрит. Пьют чай: он, Лермонтов и старый кавказец.

— Нет, нет, ни минуты свободной! Выяснить, кто умерший!... Нечисто здесь, нечисто!

— К оружейнику надо идти, — говорит Фатали, — к Геургу.

Да, его работа.

— Умер, и никто не знает! Чудеса в нашей армии! Ни комендант, ни в канцелярии барона! Исчез, пропал, и какой-то денщик спился с горя. Найти денщика!

Ахмед узнает, кого имел офицер. Да, офицер долго ходил по соседству к одной старухе с дочерью.

— Его кинжал!

— А слепой парень?

Так точно, и слепой у них! Дочь вышла замуж, а через неделю офицер пропал.

— Ах, чудеса! Пропал, а ведь приписан к войску! — И не дознаешься: кто он? А дежурил, рассказывают, какой-то прапорщик, дезертировать вздумал, взломал шкаф, где личные дела, в поисках своего, чтоб забрать: не его — рвет, чужое — выбрасывает, пока до своих документов не добрался. Может, потому и отыскать не удается, кто пропал?! А все ж таки чудеса в нашей славной армии!

Ахмед узнает, за кого эта дочь вышла замуж.

Находят дом, но ее не видать. Только слепой. «Ты хозяйский сын?» — «Нет». — «Кто ж ты?» — «Сирота». — «А где хозяйская дочь?» — «Была, да сбежала с татарином». — «С каким татарином?» — «А кто его знает?» — «А старуха где?» Старуха за стенкой ворчит; «Что к убогому пристали?» — Нечисто здесь, нечисто!

Ахмед весь вечер бродил кругом и узнал, что муж приехал и никуда она не убегала; кто-то ему сказал, что видели, как из окошка вылез человек и что муж допрашивал, кто да что?... И ругал жену: а как дознаются?

Надо же! Шли и вдруг видят: та самая! а рядом — мужчина; муж? татарское лицо.

«Раз мы идем по караван-сараю (ночью) — видим: идет мужчина с (этой женщиной) женой; они остановились и посмотрели на нас. Мы прошли и видим, она показала на меня пальцем, а он кивнул головой».

«Якши!» — уловил Фатали по губам, стояли близко.

«После ночью оба (двое) на меня напали на мосту. Схватили меня, и — как зовут. Я сказал. Он: «Я муж такой-то» — и хотел меня сбросить, но я его предупредил и сбросил».

А прежде — она! На мосту! «Чуяло сердце, что непременно покажется, и я с нею буду говорить». И точно: она!

— Что же ты меня обманула? Обещала осветить окошко свечкой, я до рассвета, пока из города купцы с караванами не вышли, глаз не сомкнул! Изрезал ковер кинжалом! — Она молчит, беспокойно озирается. — А пока ждал, кое-что про тебя узнал! И про твоего татарина тоже!

— Ой! — захохотала она. «Понимает, бестия! А притворяется, что ни слова!» — Много видели, да мало знаете, а что знаете, так держите под замочком!

— А если б я вздумал донести коменданту?

«И вдруг сильная такая, возьми и толкни меня, — рассказывает Мишель Фатали, — а слова ее бритвой по шее: «Донесешь!» — чистым русским языком. Отскочил, а она в реку, а тут муж, кинулся с ходу и тоже в Куру!»

Мишель, сюжет?

?!

(Племя на Кавказе. Герой — пророк.)

!!

(Memor²: написать длинную сатирическую поэму: приключения Демона).

Грузинка (а не гречанка?) и татарин сидят на шаткой ступени крыльца, опустив ноги в играющие воды Куры.

Раздался нежданный выстрел: коварный враг? просто охотник?

Денщик трет круп вороного коня офицера («как смоль, ноги — струнки! а уж выезжена — как собака бегает за хозяином! уж такая разбойничья лошадь!»), капли стекают в Куру; шкурка вздрагивает, и вдруг конь, навострив уши, заржал, и звук побежал по воде, ударяясь о новый гранит набережной.

Геург всаживает в серебряное гнездо рукоятки рубиновый, словно кровавый закат на Куре, камень.

А слепой-то видит! Он смотрит, как течет Кура, медленно, с водоворотами, неся в Каспий и ржанье коня, и нежданный выстрел, и отблеск заката.

Непременно случится: пляски огня на реке в этом долгом-долгом тридцать седьмом. Немые возопиют, и слепые прозрят.

— Как тебе нравится, Саша? Наш Али рассказал мне чудесную сказку.

Старый кавказец слышал про Ашик-Кериба.

— Турецкая?

— Не совсем, — говорит Фатали Мишелю. — Кавказско-татарская или азербайджанско-туркменская.
А впрочем, долго объяснять, можете и так: турецкая!

— Каково, а? «Грустен, как зимнее небо». Вот еще: «Утренний намаз творил в Арзиньянской долине, полу­денный намаз в Арзруме, пред захождением солнца творил намаз в Карее, вечерний намаз в Тифлизе». Не Тифлис, а Тифлиз!

— А куда ж пятый намаз делся? — старый кавказец знает.

— Да, а где пятый, Али?

— Путешественнику и вовсе можно не совершать намаз, Коран разрешает, это не грех.

— Непременно научусь! Вот увидишь, Саша, и в Мекку поеду! Буду... Как вы говорили, Али?

— Гаджи-Мишелем.

— Вот-вот, Гаджи-Мишель!... «Магуль-Мегери лучше всех девушек Тифлиза».

— Не «Мегери», а «Мехри».

— Да, да, запомню! Обрати внимание: не Тифлис, а именно Тифлиз! Сааз... Какого он рода?

— Я ж говорил, Мишель, у нас родов нет.

— Пророк Хидр, это что же, вроде нашего Ильипророка?

— Да, есть пророк Илиаз.

— А если их объединить? Хидр плюс Илья, Хидирилиаз?!

— Хизр на белом коне.

— И эту поговорку не забыть, непременно записать: «Как тебя зовут, адын недир. Решит, бирини де, бирини ешит, раз говори, а другой раз услышь». Какая звонкая рифма: решит — ешит... Паша, пашей, ушей! «В одной руке чаша с ядом...» Саша, я навестил вчера Нину Грибоедову, кланялись тебе! «в другой руке — кинжал!» Боже, сколько на Кавказе сюжетов!

И какой сюжет в голове? Может, о старом кавказце? Или этот, неосуществленный: «...из кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа, персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Грибоедов в Тегеране»?

— Итак, благословим всемогущего аллаха, так, кажется, Али? расстелем ковер отдохновения, закурим чубук удовольствия и возьмем в руки перо. Кстати, а как насчет кахетинского у нас? и да направит пророк стопы вдохновения во времена Ашик-Кериба! Сколько сюжетов! Вам бы, Али, только начать!

— Вы молоды, чисты и доверчивы, Фатали, у вас впереди блестящее будущее, не надо было вам встречаться со смутьянами! Эти полудикие переселенцы! А вы произвели на них такое благоприятное впечатление, барон! И Парсег, и Галуст-ага, и Нагапет. «Нашли наконец-то живую душу!» «Неужто, — рассказывали они, — мы обманывались, когда переселялись сюда, к своим же, из турецких пашалыков Арзрумского, Карсского и Баязетского?!»

— Учтите, ласковое и снисходительное обращение с ними они почитают слабостью, я дал команду, для обуздания и отклонения вредного примера от других, а также для поселения в них страху!...

А они на вас надеялись! «Счастливый, под началом такого генерала работаешь!» — говорили мне.

И в рапорте военному министру барон пишет: «Меры кротости и убеждения на них не действуют, как и вообще на азиатцев, пребывающих в невежестве; дальнейшее снисхождение им послужит весьма опасным примером для всех других, не только переселенцев, но и коренных жителей, и не в одной Армянской области, а и в прочих провинциях, при каждом исполнении требований начальства». И в конце секретного отношения, мысль эта возникла именно во время внушения Фатали: «Все эти распоряжения я покорнейше прошу ваше сиятельство подвергнуть на высочайшее благоусмотрение его императорского величества». Аи да Фатали! «...без послабления и всякой уступчивости!» — изволил найти государь.

— А не поможет, — завершил тогда внушение барон, — что ж!...

— Но им нечем платить! Земли у них каменистые, ничего не родится, а тут повинности почтовые, дача караульных, доставление дров, а лес-то далеко, за пол­ сотни верст, содержание есаулов, не мне вам рассказывать, какие это грабители.

— откуда вы все это знаете, Фатали?

— и вы не смеете их наказывать!

Первый устный выговор барона Розена молодому переводчику, через которого много можно вызнать в этом диком азиатском народе. Трещинка, трещинка, замазать скорее, чтоб не разрослась, не то — пропасть, «...трогательную восточную поэму, очень вам советую переложить на русский».

И снова в путь в свите барона Розена (но, увы, без Александра Бестужева), как и в прошлый раз, та же дорога, на сей раз длинная, к Анапе, где предстоит обеспечить безопасность движения государя (но встречать будут в Геленджике). Барон на миг задержался на мосту, выезжая из Тифлиса, и, о чем-то подумав, вслух сказал: «Да, Помпеи!» Это был мост, построенный еще Помпеем. И долго потом молчал, глядя на развалины башен, некогда защищавших Тифлис, — разрушены в дни нашествия Ага-Мухаммед-шаха Каджара. Потом Мцхет, древняя столица грузинских царей, и снова барон Розен (предчувствие?!) был угрюм. И неуклюжие телеги, запряженные сильными, но неповоротливыми волами, — с трудом их стаскивали с дороги, чтобы пропустить барона и его многочисленный отряд.

Всю дорогу им попадались беглецы-крепостные. Из каких только губерний! И каких только племен не перевидел Фатали на пути следования!... А потом гавань Суд-жук-Кале. И, выехав оттуда вечером, утром прибыли в гавань крепости Анапа (и вниз, в Геленджик, куда прибудет государь).

Да, тяжелая была работа у Фатали...

А началось в Сухуми: долго говорил казах, низвергая трудно уловимые Фатали слова, вспотел, глаза красные, размахивает руками, рубашку поднял, спину всю в рубцах показывает:

— ...печати и тамги приложил Исыкова рода старинный бий Калбубай Кушияков, Джаппасского рода бий Бикбау Умирбангаев, Бердичева рода Исянгулова отделения старшина Уса Тюляганов, Кызылкуртова рода бий Тука Убар Гирганов...

— Постой, постой! Спросите их, отчего бежали?!

И снова посыпались слова, но Фатали уловил смысл:

— Притеснение им от есаула, не поддержал хан, отказал в помощи оренбургский военный губернатор.

Барон информирован о Букеевском ханстве, восстали там киргизы («Казахи, казахи мы!»), неспокойно, уже год как бьются, никак не восстановят порядок меж Волгой и Уралом, весь берег Каспия.

— За помощью к султану?! Против нас?! Это кто ж вас надоумил?! — Ведь надо же: с такими-то рожами прошли незамеченными, не остановили их, дырявая у нас Кавказская линия, что за цепь военных караулов?! Через Кубань, Малку, Терек! Везде ведь кордоны! Так-то обеспечивается безопасность сообщений с Закавказьем?! Как шли-то? Разве дознаешься?

А у башкиров из Татарии иные беды.

— Объясните им, Фатали, что слухи эти ложны и нелепы, никто магометан в христианскую веру обращать не намерен! — У одного уже есть на лице знаки, наказан, у другого чересполосица на спине от свежих ран. Шпицрутенами через сто солдат? кнутом? плетьми? а потом на земляные работы, очищать горные завалы, дороги к аулам? и чтоб там их — горские пули?!

И ему, Фатали, в лицо бросали, но чаще — в спину: «У!... Предатель!» И в Сухуми то же: уста просят — «помоги!», а в глазах — презренье, форму гяурскую надел!

А вот те, которые им в Анапе попадались, свои же, русские крестьяне, что ж они? Бегут на Кавказскую линию, возмечтали — по ложным слухам — о вольности. А слухи будоражат воображение крепостных, множась в кабаках и на базарах. Читал, читал барон Розен, присылали знакомиться и ему, свод мнений насчет внутреннего состояния России, мол, слухи — одно, а процветающее состояние — иное, составленное III Отделением собственной его императорского величества (все слова с большой буквы) канцелярии.

Так было всегда: при каждом новом царствовании, при каждом важном событии в делах государства пробегает в народе весть о предстоящих переменах, а чаще — возбуждается мысль о свободе. Ждут, а ее нет и нет, и начинаются: ропот, пожары, неудовольствия (?!) крепостных, студентов, беспоместных дворян из чиновников, — которые, да-да, а как же? будучи воспалены честолюбивыми идеями и не имея ничего терять, рады всякому расстройству, — писак всевозможных, газетчиков и журналистов, тьфу!...

победили шаха — жди свободы!

турку прогнали — перемены случатся!

Алексей Андреевич Аракчеев (б, в, г...) богу душу отдал — амнистию жди!

а ожил, сказывают, великий князь Константин Павлович, из мертвых воскрес — быть чему-то непременно!

бракосочетание княжны Марии Николаевны, ну да, барышня уже, — снова вести о свободе!

как? неужто его высочество наследник женится на дочери — кого бы вы думали?! — вчерашнего врага! турецкого султана! хитрость-то какая! — и на радостях сожгут три губернии!

и насчет евреев тоже, всему виной: по наговору поляков действуют — в отмщение за рекрутскую повинность!

А отчего пожары? А от умышленного зажигательства помещиков для разорения своих крестьян, которые назначены быть вольными или отданными в приданое ее императорскому высочеству великой княгине!

Царь (государь, император и т. д.), дескать, хочет дать свободу, а чиновники противятся.

И пророчества, и толки: объявление свободы, — это мнение здравомыслящих, — может от внезапности произвести беспорядки, не привычны и не приучены, как ею пользоваться?! благоразумная постепенность и постепенное благоразумие, господа: коль скоро крепостное состояние есть пороховой погреб под государством, действовать осторожно.

А поток просьб неостановим: кто ж заступится?! «Всеавгустейший монарх, всемилостивейший государь! Первый по боге, отец наш, воззри на невинностраждущих!...» А это — поновей: «Взирая оком домостроителя на обширное государство свое, процветающее под сению благодетельных законов, карая неправды...»

— Что ж вы-то бунтуете?!

— Все чужеязычники в России, чухны, самоеды, мордва-башкирцы, — свободны, а одни православные невольники, и всему злу причиной бояре (!!) — обманывают царя и клевещут на православный народ!

Фатали понимает, когда горцы или земляки. Или даже грузинские князья и польские возмутители, сосланные на Кавказ. И армяне-переселенцы. Или гурийцы — сколько тревоги было: разогнали пограничную стражу, разграбили казачий пост, разорили таможенный пост, напали на карантин, сожгли два казенных кирпичных завода... Но когда свои же! Что ж они?!

— Да кто ж тебя, дурья башка, допустит до государя?! — Узнали ведь, канальи, что государь на Кавказскую линию поехал!

— Меня никак задерживать нельзя, выданную мне доверенность от мира при сем имею счастие всеподданнейше представить государю!

— А ну что за прошение — взять!

— Сам вручу, сам.

— Выловить всех до единого!

А ночью снится Фатали сон: сам Николай Павлович запросто беседует с ним.

И улыбается император, пристально вглядываясь в Фатали. Надо о чем-то попросить, но о чем? Затем в фаэтон посадил, а фаэтон особенный, вместо коня пушка на колесах движется. Едут они, вот он, рядом с императором, дотронуться может, да опасается.

«Это ж очень просто, как не можете понять? — рассказывает император. Сначала о четвертовании (ибо Фатали ни разу не видел). — Руки по локоть, — и показывает на своей руке, бисером вышит вензель, эн. — Как? Привяжут (к чему?), веревки за руки, и отводят в стороны, сначала левую большим острым топором, а потом правую. И ноги по колено или — по бедро. Приводят в чувство, и тогда новый взмах, прелестно, если шея тонка. Что? Как посадить живого на кол?! Неужто и этого не знаете? — удивляется государь. — Тщательно и гладко заострить кол, лучше дубовый, надеть тонкий и острый железный наконечник, густо смазать салом. Жертве лечь лицом вниз, руки связаны за спиной, а к ногам у щиколоток, — помнит Фатали, где-то читал!! — привязывают веревку, и раздвигают в разные стороны, а заостренный конец кола упирается осужденному между ног. — Император зевнул, прикрыв рот ладонью. — Да-с, коротким широким ножом делается разрез на штанах, чтоб расширить отверстие, через которое кол войдет в тело. От боли оно содрогнулось, — затряслась кабина, — выгнулось, — и плечи отчего-то поднимает император, — и упало на доски, — расслабился. — Живет? Да! И тогда деревянной кувалдой следует короткими ударами бить по тупому концу кола, но непременно, — предупреждает, — после каждого удара наклоняться над жертвой. Для чего? — экзаменует будто. — Посмотреть, правильно ли идет кол. Великое требуется искусство — а сам пробовал? — чтоб жертва выстояла! И у правого уха над лопаткой, — трогает спину Фатали, шарит-выискивает лопатку, а Фатали ни жив ни мертв сидит, — не задев ни один жизненно важный орган, показывается острие наконечника! Жив!... Лужица крови, но надо поднять негнущееся тело на колу, осторожно, не тряся, и привязать ноги к основанию кола». — Умолк.

«И все?»

Вдруг в зале они, кто-то подходит и отзывает государя, а Фатали ждет, ждет, нет его, надо б — вот он выйдет сейчас! — попросить, но о чем же, сообразить не может, а надо, когда еще такое случится? может, написать ему?! а его задерживает генерал, сам барон. — «Как вы здесь оказались?! кто вас впустил?!» — «Да я же почти полдня с государем был, в фаэтоне с ним катался!» — «Что за бред? вы с ума сошли, Фатали! Как вы сюда попали?!» А в руках у Фатали какая-то бумага. «Прошение?» — спрашивает барон. А там перечень наказаний: повешение, обезглавление, умерщвление ударом в голову, утопление, погружение зимою под лед, сажание на кол («Но я ж тебе объяснил!» — голос императора), приговорен к колесованию (это когда кости колесом ломают, почитается одним из квалифицированных способов смертной казни), шпицрутеном через двести солдат, прогнать через строй. «Ах болен?! что ж, додержать присужденное ему («Кому? — спрашивает барон. — Не вам ли Фатали?!») число ударов по выздоровлении!» Кнутом (хоть кнут не бог, а правду сыщет!), плетьми — и казачьей, с лопастью, чтоб шлепок щелкнул; розгами, палками, нагайками — с пулькою: чтоб с коня бить; батогами, чтоб кого батожить. «Что? — снова голос Николая Павловича. — Но еще при покойном брате моем Александре было отменено рвать ноздри у преступников, в день рождества семнадцатого года!» (а у Фатали эта кара и не значится!); а еще ссылка в каторжные или крепостные работы, отдача в солдаты, поселение сибирское и прочее, и прочее, и прочее, а сбоку рукой Фатали: «Как же это выразить — на фарси, на арабском, на своем, по-тюркски?»

И еще приписано: восточная пытка! запомнить! зашить жилами рот!! бунтарский, кричащий! разорваны губы, висят, окровавлен рот!

И еще: ермоловская пытка — генерал вешал ослушников на арбе! и чей-то, кажется, почерк барона, — сбоку комментарий: «Не всякий решится употребить в дело арбу, но что же делать, ежели лучшего и более человеколюбивого средства нельзя было в походных условиях приискать?»

Фатали, увы, не знает, что о том же в пространной своей докладной записке Ладожский государю императору писал: «Пускаться в дипломатию с людьми, которые далее своих гор ничего не знали, было бесполезно, и потому арба ермоловская, хотя мера, бесспорно, жестокая, была полезнее дипломатии. Жестокость Ермолова, — разъясняет далее Ладожский, — говорят, будто бы была причиною ожесточения и ненависти горцев к нам. Мне кажется, нет. Такой способ отношений мог ожесточить человека культурного, а не дикаря, уважающего только страх и силу».

И вдруг государь. Не узнает Фатали!!

— А этто ктоооо?! — круглые-круглые глаза.

И что-то круглое и выпуклое пошло, покатилось на Фатали.

— Это татарин! — лепечет барон Розен, тщетно пытаясь задержать, остановить колесо. А оно, огромное, неудержимо идет на них.

И уже нет барона!! Мимо Фатали прокатилось! Будто оторвалось от арбы, — но ведь был фаэтон! Да-с, сидя на колесе, думай, что быть непременно под колесами, вколесили, выколесили, отколесили, — упражнения в языке Фатали, — доколесились, а кто и уколесил!

«О чем же хотел спросить?» Не вспомнил Фатали и когда проснулся. Может, это: «Отчего же свой-то против тебя, государь??»

А тут, как назло, и именно перед царским смотром войск на Кавказе, все в том же долгом тридцать седьмом, пошли неудачи, и первая — позорное поражение у Ашильтинского моста в Аварии. Горцы по доскам переправились через бурную реку, взобрались почти на перпендикулярные, как сообщается барону, скалы и стали во множестве низвергать с высот огромные каменья, а потом с яростью бросились в рукопашную! Пал генерал-майор граф Ивелич, командир Апшеронского пехотного полка, — сраженный пулей, упал в пропасть, и два горца потом отыскали в ущелье, выкупили тело!

Двухмесячное беспрерывное движение по гористым местам, износились одежда и обувь, половина артиллерийских и казачьих лошадей перебита, артиллерия пришла в негодность, горные единороги малонадежны, зарядные ящики много потерпели, а некоторые сорвались со скал и разбились.

И апрельское восстание в Кубе! Аббас-Кули зашел к Фатали, когда тот переводил очередное воззвание к восставшим кубинцам. Бакиханов пробежал текст.

— Опять? Узнаю барона! Это его: «Рука Шамиля!... Виселицы!!! Расстрел!...» Я говорил ему, нельзя так стращать! Надо же знать кубинцев! — Аббас-Кули прав, но Фатали молчит. — Кстати, не мешало бы твоему барону объяснить, чем вызван мой спешный вызов? Я ж работу свою неоконченную оставил в Кубе!

— Какую? — поинтересовался Фатали, чтоб хоть как-то успокоить Бакиханова.

— Книгу Наставлений! Непременно пришлю барону, как только завершу!

И только что закончил, но о том молчит, грандиозный свой труд, над которым работал многие годы, обставившись фарсидскими, арабскими, греческими, армянскими и русскими источниками, — историю всех ханств Азербайджана до захвата их Россией и в последующие годы, вплоть до Гюлюстанского мира; написал на фарси и сам же перевел на русский. И приложение к этой Истории, «об отличившихся ученостью и другими достоинствами уроженцах Ширвана и соседних с ним провинций»; едучи в Тифлис, решил дополнить труд этот и краткой своей биографией, и даже первую фразу сочинил, на русском: «Оканчивая долговременный мой труд, я считаю обязанностью, не из честолюбия, но по обычаю нашему, а более потому, что горжусь происхождением из этого края, присовокупить сюда и мою краткую биографию, повторяя стихи: «Хоть другие суть розы и жасмины, а я шиповник, но мы все принадлежим к одному цветнику».

— Да, пришлю, чтоб усвоил правила приличия, хоть и барон! Хочет меня обезопасить?! За жизнь мою опасается? Или это — форма недоверия? Это оскорбительно! Я как-никак полковник! Еще Ермолов определил меня на службу, не чета ему твой барон! — Фатали вспомнит Бакиханова, когда и ему доведется отстаивать свои права «Гражданина (!) империи». От гнева Бакиханов побелел: — И это воззвание тоже! Чем он думает, твой барон? — «Почему мой?» Но молчит, чтоб не сердить Бакиханова. — Я имел честь быть при светлейшем князе Паскевиче!! Даже он!... — Не закончил свою мысль. — Так стращать моих соплеменников! Да будет известно твоему (снова!!) барону, передай ему! что если бы политическое спокойствие и надлежащее воспитание позволили развиться природным способностям жителей Кавказа, то они достигли бы высокой степени просвещения. Да будет известно барону, что в наших краях явились люди, которые своей ученостью и способностями далеко распространили свою славу.

Фатали — к барону Розену:

— Я бы в этом воззвании...

— Что, Бакиханов здесь?! — Догадался, черт! Это он вас надоумил? Я вашего Бакиханова (и он -

— А он обещал преподнести вам вскорости свою новую книгу, Книгу Наставлений.

— Поймите, — уже мягче, исправил слово, так, пустяк. — Переводите то, что вам велят, Мирза Фатали.
И доверьтесь нашему опыту.

Распустили слух, что и «наш Бакиханов» причастен к возмущениям. Восстание подавили, не желают канальи вступать в мусульманский конный полк, чтоб варшавских бунтовщиков грозным видом устрашать, кровь их — ведь чужие! гяуры! — проливать, если тем смирно не сидится, но на всякий случай, — предписывает барон Розен, — командировать в Кубу еще один батальон ген.-фельдм. кн. Варшавского гр. Паскевича-Эриванского, — о боже, как длинно приходится писать! пока выведешь, и войска не поспеют — полка; он же полк Ширванский, о чем барон не упомянул. И еще один батальон в Баку, до окончания военного суда над зачинщиками кубинского восстания, — вычеркнуть! никаких восстаний! — «возмущения».