Фрагменты ранних греческих философов Предфилософская традиция

С. Медицина против магии

(I) С так называемой священной болезнью дело обстоит так. По-моему, она ничуть не более божественна и священна, чем другие болезни, но имеет естественную причину (fΪsin kaˆ prfasin), а люди сочли ее чем-то божественным от невежества и удивления перед тем, что совершенно непохоже на остальное. И поскольку они затрудняются понять [ее природу], постольку ее божественный характер сохраняется, а поскольку способ лечения, которым они пользуются, отличается общедоступной легкостью, постольку от божественности ничего не остается, ибо лечатся они очищениями и заклинаниями. Но если все удивительное считать божественным, то окажется не одна, а много священных болезней, поскольку, как я покажу, есть и другие, ничуть не менее удивительные и чудесные болезни, которые, тем не менее, никто священными не считает. Например, ежедневные лихорадки (равно как трехдневные и четырехдневные) мне представляются ничуть не менее священными и происходящими от бога, чем эта болезнь, однако им никто не удивляется. Или вот я наблюдаю сходящих с ума и бредящих безо всякой видимой причины и много чего делающих некстати. Многие, как я знаю, рыдают и кричат во сне, другие задыхаются, а третьи вскакивают и выбегают из дому и бредят до тех пор, пока не проснутся, а потом опять делаются здоровыми и находящимися в здравом уме, как и прежде, несмотря на оставшуюся бледность и слабость, и так бывает не раз, а многажды. И много еще чего есть всякого, о чем говорить по отдельности было бы слишком долго.

(II) Думается мне, что люди, впервые признавшие эту болезнь священной, были вроде нынешних магов, очистителей, шарлатанов (агиртов) и жуликов, которые прикидываются, будто они чрезвычайно благочестивы и обладают сверхчеловеческим знанием (plšon ti e„dšnai). Выставляя божество как прикрытие собственной беспомощности и неимения действенных средств лечения, а также, чтобы не обнаружилось их полное невежество, они признали эту болезнь священной и присочинив еще подобающие речи, установили способ лечения, который обеспечивал их собственную безопасность. Они применяли очищения и заклинания, предписывали воздерживаться от бань и от многих видов пищи, неподходящих для больных. Из морской живности – от триглы, чернохвостки, кефали и угря (это – самые вредные породы). Мяса не есть козьего, оленьего, свиного, собачьего (эти виды мяса особенно расстраивают желудок). Из птицы – от петуха, горлицы, дрофы и от всех прочих, которые считаются особенно тяжелыми для пищеварения. Из зелени – от мяты, чеснока, лука (поскольку острое больным отнюдь не полезно). Не носить черный гиматий, ибо черное – цвет смерти. Не спать на козьей шкуре и не носить ее. Еще не класть ногу на ногу и руку на руку, поскольку, мол, все это – «помехи». Все это они присовокупляют божества ради, ссылаясь на то, что обладают сверхчеловеческим знанием и называя еще другие причины, чтобы в случае, если больной выздоровеет, им бы досталась слава умельцев, а если умрет, то у них была бы безопасная возможность сослаться на то, что не они, мол, виноваты, а боги: они-то ведь не давали больному ни съесть, ни выпить никакого лекарства и не разморили его банями, а потому и не могут считаться виновными. Сдается мне, что ни один ливиец – из тех, что живут в глубине материка – не может быть в таком случае здоровым, поскольку они спят на козьих шкурах и питаются козлятиной (все подстилки, одежда и обувь у них исключительно из козьих шкур, так как иного домашнего скота, кроме коз, они не держат). Но если употребление всех этих видов пищи вызывает и усиливает болезнь, а воздержание от них – исцеляет, то уже не бог – причина, и не очищения помогают: исцеляют и вредят яства, а сила божия исчезает.

(III) Поэтому я думаю, что те, кто применяет такой способ лечения, [на самом деле] не считают эти болезни ни священными, ни божественными. Ибо если эти болезни устраняются такими очищениями и таким лечением, то что мешает им поражать людей благодаря иным искусственным приемам того же рода? Так что уже не божественное оказывается причиной, а человеческое. Ибо кто с помощью очищений и магии может отвести такую болезнь, тот и наведет ее с помощью иных приемов, и от божества тем самым ничего не остается. Такими высказываниями и уловками они притязают на сверхчеловеческое знание и обманывают людей, предписывая им освящения и очищения, и большинство их речей касаются божественного и демонического. Мне, однако, думается, что речи их скорее относятся не к благочестию (как они считают), а к нечестию, и отрицают существование богов, а то, что они называют благочестивым и божественным, как я покажу, – нечестиво и кощунственно.

(IV) Если они притязают на то, что знают, как свести с неба луну, устроить затмение солнца, сотворить бурю или вёдро, ливни или засуху, сделать море несудоходным, и землю бесплодной, и тому подобное, – говорят ли занимающиеся этим, что такое возможно благодаря обрядам, или благодаря какой-то иной уловке и старанию – в любом случае они, по-моему, впадают в нечестие и тем самым отрицают существование богов и считают, что боги не имеют никакой силы и не застрахованы ни от одной из самых крайних неприятностей. Как же не страшны они для богов, если творят такое? Если человек с помощью магии или жертвоприношений сведет с неба луну или заставит солнце затмиться, или же сотворит бурю и вёдро, то я уже не признаю ни одно из этих явлений божественными, а сочту их человеческими, раз сила божества побеждается и порабощается волей человека. Вероятно, все же, это ре так, а просто люди, которым нужны средства к существованию, изобретают и ухищренно выдумывают по разному поводу, в том числе и по поводу этой болезни, много всякой всячины, приписывая вину за каждый вид болезни тому или иному богу. И если больной подражает козе или рычит, то называют виновницей Мать богов. Если же больной слишком пронзительно и громко кричит, то уподобляют его коню и называют виновником Посейдона. Если он слегка обкакается (а это часто случается во время приступов болезни), то виновницей называется Энодия («Придорожная»), а если чаще и тоньше (вроде птичьего помета) – то Аполлон Пастбищный. Если изо рта пойдет пена и станет лягаться ногами, то виноват Арес. А если на кого по ночам находят страхи и ужасы или бред, или он вскакивает с постели и выбегает из дому, то это, говорят они, «наскоки Гекаты» и «нападения усопших (героев)». Применяя очищения и заклинания, как я полагаю, они совершают нечто в высшей степени кощунственное и безбожное, поскольку очищают они кровью и тому подобным страдающих от болезни, словно они – оскверненные, изверги, заколдованные людьми или совершили какое-то кощунство. Между тем, им следовало поступать наоборот: совершать жертвоприношения и молиться, вести больных в храмы и умолять богов, но они ничего этого не делают, а очищают. Очистки они зарывают в землю, бросают в море или уносят в горы, где до них никто не дотронется и не наступит ногой. А между тем их следовало отнести в храм и посвятить богу, если бог и впрямь виновник. Я, по крайней мере, считаю, что тело человека не может быть осквернено богом: самое бренное – самым непорочным. И даже если оно осквернено или претерпело порчу от кого-то другого, то бог скорее должен очистить и освятить его, чем осквернить. Ибо именно божество очищает нас, освящает и смывает с нас величайшие и нечестивейшие грехи. И мы сами устанавливаем границы храмов и священных участков богов, чтобы никто не преступал их, если он не чист, и входя в них, не окропляемся, отнюдь не оскверняя себя этим, а напротив смывая с себя прежнюю скверну, если таковая на нас была. Вот что я думаю об очищениях.

(V) Болезнь же эта представляется мне ничуть не более божественной, чем все остальные: она имеет такую же природу, как и все болезни, и возникает по той же причине. И излечима она ничуть не менее прочих, если только не запущена в течение долгого времени настолько, что ее уже не берут применяемые лекарства. Как и прочие болезни, она имеет наследственное происхождение. Раз от флегматика родится флегматик, от холерика – холерик, от чахоточного – чахоточный, от спленетика – спленетик, то если у кого-то страдали этой болезнью отец или мать, что мешает и кому-то из потомков тоже ею страдать? Ведь семя исходит от всех частей тела: здоровое – от здоровых, больное – от больных. Вот еще важное доказательство (tekm»rion) того, что она ничуть не божественней прочих болезней: у флегматиков она возникает естественно, а холериков не поражает. А между тем, если бы она была божественней остальных, то должна была бы порожать всех подряд и не разбирать между холериком и флегматиком.

(VI) Причина этой болезни, как и других тяжелых болезней, – головной мозг, а каким образом и по какому поводу она возникает, я изложу со всей ясностью. Мозг человека, как и всех остальных животных, – двойной; посередине он разделен тонкой перепонкой. Поэтому головная боль ощущается не всегда с одной и той же стороны, но поочередно то с одной, то с другой, а иной раз и во всей голове. К мозгу протянуты вены со всего тела, многочисленные и тонкие, а две – толстые, одна из печени, другая из селезенки. Та, что из печени, такова: одна ее часть тянется вниз с правой стороны мимо почки и поясницы во внутреннюю часть бедра и достигает стопы; она называется полой веной. Другая часть тянется вверх через правую диафрагму и легкое; от нее отходит ответвление в сердце и правую руку. Далее она идет вверх через ключицу в правую часть шеи до самой кожи, так что становится видна. Возле самого уха она прячется и здесь разветвляется, причем одна ее часть, самая толстая, большая и объемистая, заканчивается в мозгу; другая – в правом ухе, третья – в правом глазу, четвертая – в ноздре. Так обстоит дело с венами, идущими из печени. Из селезенки тоже протянута вена – влево, вверх и вниз, как и та, что из печени, но только эта потоньше и послабей.

(VII) По этим венам мы и получаем большую часть дыхания; они служат отдушинами тела, втягивают в себя воздух и разносят его по остальному телу по ветвящимся жилкам, а потом делают передышку и выдыхают снова. Дыхание не может остановиться, но движется туда-сюда. Если оно где-то остановится и окажется спертым, эта часть тела парализуется. Об этом свидетельствует такой факт: если лежа или сидя отдавить маленькие вены, так что дыхание через них не проходит, тут же наступает оцепенение. О венах достаточно. […]

(XVII) Люди должны знать, что именно отсюда [=из мозга], и ниоткуда больше, возникают удовольствия и радость, смех и шутки, печали и огорчения, неудовольствие и плач. Именно мозгом мы соображаем, видим и слышим, распознаем безобразное и прекрасное, плохое и хорошее, приятное и неприятное; в одних случаях мы различаем это исходя из общепринятой условности, в других – воспринимаем исходя из [собственной] пользы. Им же распознаем мы удовольствия и неудовольствия, исходя из момента, и [в разное время] нам нравится не одно и то же. По вине мозга мы сходим с ума и бредим, и на нас находят страхи и ужасы (одни ночью, другие днем), бессонница, несвоевременные блуждания, навязчивые мысли, забвение установленных правил и странное поведение. И все это с нами происходит от мозга, когда он не здоров, но делается либо теплее естественной нормы (fΪsij), либо холоднее, либо влажнее, либо суше, либо подвергается еще какому-нибудь воздействию, которое выводит его из состояния естественной нормы. С ума мы сходим от влажности. Когда мозг влажнее естественной нормы, он неизбежно начинает колебаться, а колебание его приводит к тому, что ни зрение, ни слух не могут быть неподвижно фиксированными. Тогда [человек начинает] видеть и слышать то одно, то другое, а язык начинает говорить обо всем, что он видит и слышит в каждый отдельный момент. Но в течение всего времени, что мозг остается неподвижным, человек находится в здравом уме. (XVIII) Порчу мозга вызывают флегма и желчь. […]

(XIX) Поэтому я полагаю, что мозг обладает величайшей силой в человеке, ибо когда он здоров, то служит нам истолкователем [ощущений], вызываемых воздухом. Именно воздух дает сознание (frnhsij). А глаза, уши, язык, руки и ноги делают то, что решит мозг. Во всем теле возникает некоторое сознание в зависимости от того, насколько [та или иная часть тела] причастна воздуху; мозг же служит для интеллекта (sΪnesij) вестником-передатчиком. Когда человек втягивает в себя воздух, то он сначала попадает в мозг, а уж потом рассеивается по остальному телу, оставив в мозгу отборную часть самого себя – ту, которая обладает сознанием и умом (gnθmh). А если бы он сначала достигал тела и лишь затем мозга, оставив в мясе и венах способность распознавания (di£gnwsij;), то он шел бы в мозг теплым и не чистым, но с примесью влаги из мяса и крови, так что он уже не был бы подлинным.

(XX) Поэтому я утверждаю, что мозг – истолкователь [собств. «переводчик»] интеллекта. Что же касается диафрагмы, то ей это имя [«орган сознания»] присвоено напрасно – в силу случайности и условности (nmς), а не в соответствии с реальностью (tω ™nti) и природой. Я, признаться, даже не знаю, какой вообще способностью к мышлению и сознанию (frone‹n) обладает диафрагма (fršnej). Разве что когда человек неожиданно испытывает чрезмерную радость или горе, диафрагма подпрыгивает и вызывает щемящее чувство: поскольку она тонка, протянута внутри тела больше [любого другого органа] и не имеет внутренней полости для [различающего] восприятия поступающих извне положительных и отрицательных [сигналов], то и теми, и другими она приводится в [одинаковое] состояние волнения в силу слабости своей природы. Диафрагма ощущает не раньше, чем любая другая часть тела; ей дали это имя и [усмотрели в ней] причину [сознания] напрасно – подобно тому, как предсердия называют «ушками», хотя к слуху они не имеют никакого отношения. Некоторые, впрочем, говорят, что сознание находится в сердце и что именно сердце испытывает печаль и заботу [~внимание]. Но это не так: подобно диафрагме, и даже еще больше, оно испытывает судороги, и вот по какой причине. Со всего тела к сердцу протянуты вены и в нем есть закрытые полости, чтобы ощущать любую боль или напряжение, которые приключаются с человеком. В состоянии горя тело по необходимости должно содрогаться и испытывать напряжение, и то же самое с ним должно происходить при чрезмерной радости, поскольку сердце и диафрагма в высшей степени наделены ощущением. Однако ни сердцу, ни диафрагме не присуще сознание: причина всех этих [способностей] – мозг. И подобно тому, как мозг – первый из телесных органов, воспринимающий воздушное сознание, так и в случае, если в воздухе произойдет резкая перемена, обусловленная временами года, мозг становится отличным от самого себя. Поэтому я считаю, что и болезни, поражающие его, – самые острые, самые серьезные, самые смертельные и самые труднораспознаваемые для неопытных.

(XXI) Эта болезнь, называемая священной, возникает от тех же самых причин, что и прочие болезни: от того, что поступает в тело [с пищей] и выводится из него, от холода, солнца и от никогда не прекращающейся смены ветров. Все эти [явления] – божественны, а потому нет нужды отделять эту болезнь от прочих и считать ее более божественной: все болезни – божественные и все – человеческие. Каждая из них обладает своей собственной природой и силой и ни одна не является безнадежно неизлечимой. Большинство излечимо теми же самыми [факторами], которыми они порождаются. Ибо одно другому – пища, а порой и вред. Поэтому врач должен уметь распознавать надлежащие моменты для каждого [фактора] с тем, чтобы одному на них назначать питание и рост, а другому – уменьшение и вред. В случае с этой болезнью, как и со всеми остальными, следует не усиливать болезнь, а изнурять ее, применяя к каждой болезни то, что ей больше всего враждебно, а не сродно. Ибо от сродного она процветает и усиливается, а от враждебного чахнет и ослабевает. Кто умеет с помощью диеты производить в человеке сухое и влажное, холодное и горячее, тот (если будет распознавать благоприятные моменты) исцелит и эту болезнь, не прибегая к очищениям и магии.