Ga 148 Восемнадцать лекций, прочитанных в 1913-1914 г г. В разных городах

В эти вечера — сегодня и завтра — мне предстоит поведать о том, что мы привыкли называть Мистерией Голгофы, и я попытаюсь представить это в несколько иной форме, чем было до сих пор. Я хотел бы отметить, что до сих пор сообщения о Мистерии Голгофы обладали хотя и оккультным, но все же более оккультно-теоретическим содержанием. Говорилось о сущности и значении Мистерии Голгофы для развития человечества. Что определенным образом она является центральным событием общего развития человечества на Земле и поскольку она является центральным событием, для постижения этого давался материал мышлению, который полностью исчерпался из источников оккультного исследования. Этим некоторым образом были вскрыты те мыслительные источники, которые как бы излучаются от Мистерии Голгофы, расходятся дальше и оживают в нашем земном развитии. В том, что живет в развитии человечества на Земле, может быть найдено (если это будет охвачено видящим взором) значение Мистерии Голгофы.

Теперь же мне надлежит ближе подойти к тому, что позволяет конкретно высказаться о событиях, которые разыгрались в начале нашего летосчисления. Мне надо будет говорить о событиях, которые с силой излучили то, что живет дальше в земной ауре и что может быть наблюдаемо оккультно. Завтра я скажу немного о причинах того, почему в антропософских кругах именно теперь, в этот период времени, должны быть рассмотрены эти вещи. Сегодня же я попытаюсь несколько коснуться того, что в начале нашего летосчисления произошло в Палестине. И я надеюсь, что событие Голгофы, как оно было характеризовано больше в форме идей, не потерпит в ваших сердцах, в ваших душах ущерба от того, что мы взглянем один раз прямо, как бы конкретно обратим наш взор на то, что тогда разыгралось.

Уже в рассмотрении Евангелия от Луки и в серии лекций о так называемом Евангелии от Матфея я затронул некоторые существенные моменты из области, которая здесь имеется в виду: речь идёт о том, что в начале нашего летосчисления приблизительно одновременно были рождены два мальчика Иисуса. И я отметил, что оба мальчика Иисуса, рожденные в то время, очень сильно различались между собой своим характером и способностями. Один из мальчиков Иисусов, описание, которого еще словно просвечивает в так называемом Евангелии от Матфея, происходит из соломоновой линии дома Давида, в нем жила душа или «Я» того, кого мы знаем как Заратустру.

Останавливаясь на такой инкарнации, мы должны особенно уяснить себе одно: когда вновь воплощается даже такая высокая индивидуальность какой был Заратустра — именно в то время, когда он родился Иисусом, — эта индивидуальность в детском или юношеском возрасте отнюдь не должна знать, что она является этой индивидуальностью. Нет необходимости в наличии сознания, которое могло бы быть выражено в словах: «Я есмь такой-то», — этого нет. Но налицо в подобном случае то, что рано проявляется все значение (которое затем обуславливает всю основную структуру характера данного ребенка) тех повышенных способностей, которые получает душа человека благодаря тому, что прошла через такую инкарнацию. Так у соломонова мальчика Иисуса, назову его так, в котором живет «Я» Заратустры, есть высокие способности, и это характерно: он снабжен такими способностями, которые дают ему возможность легко проникать в окружающие его достижения того, что в своём культурном продвижении человечество завоевало себе на Земле. В окружении же такого ребенка, и особенно тогда, вся культура человечества жила в словах, жестах, поступках, — короче: во всем, что можно слышать и видеть. Обыкновенный ребенок мало принимает из того, что он видит и слышит. Тот же мальчик с большой внутренней гениальностью вбирал в себя даже из самых скудных намеков то, что изживалось в них как достижение человечества; короче, он показывал себя в высшей степени одаренным ко всему, что произвело до тех пор человечество и что обычно усваивается школьным путем. Такого мальчика сегодня назвали бы «высоко одаренным мальчиком». Таков был соломонов мальчик Иисус. Вплоть до своего двенадцатого года он быстро усваивал то, чему мог научиться от своего окружения.

Совсем в ином роде был другой мальчик Иисус, характер которого чуть брезжит, больше не скажешь, сквозь описания Евангелия от Луки. Он происходил из натановой линии дома Давида. Он был как раз неособенно одарен к тому, что можно было изучать внешним образом. До своего двенадцатого года он не проявлял никакого интереса к чему бы то ни было из достижений человеческой культуры, усваиваемых школьным путем. Но зато с раннего детства он проявлял в высшей степени то, что можно было бы отметить как «гениальность сердца»: сочувствие ко всякой человеческой радости, ко всякому человеческому страданию. Совсем особенно проявлял он свою гениальность в том, что он меньше жил в себе, мог меньше проявить сноровку, которую обычно усваиваешь себе на Земле, но с раннего детства он чувствовал чужое страданье, чужую радость как свое собственное страданье и свою собственную радость, мог переносить себя в души других людей. Это он проявлял в высочайшей степени.

Исключительно различны между собой оба мальчика Иисуса, какими они предстают наблюдению в Акаша хронике. По достижении обоими мальчиками двенадцатого года жизни наступило событие, которое я уже часто характеризовал: при паломничестве в Иерусалим, которое совершали родители с натановым Иисусом, «Я» Заратустры, которое до сих пор пребывало в соломоновом мальчике Иисусе, покинуло его тело и перешло в телесные оболочки натанова мальчика Иисуса. Поэтому произошло то, что все, что усвоило себе это царственное «Я», смогло теперь действовать в душе другого, натанова мальчика Иисуса, который со всей силой Заратустры — но, не зная этого — смог выступить теперь среди ученых книжников, уча и вызывая удивление, как это описывает Евангелие. Я указывал также, что другой, соломонов мальчик Иисус, от которого отступило «Я», стал очень быстро увядать и спустя сравнительно короткое время умер.

Необходимо отметить, что для человека, который отдает, как это описано теперь с соломоновым мальчиком Иисусом, свое «я», отнюдь не сразу прекращается возможность жизни. Как шар как бы собственной внутренней силой продолжает некоторое время катиться дальше, так продолжает такое существо жить некоторое время живущей в нем силой; и для того, кто не умеет тонко наблюдать людские души, различие между душой, предстающей еще во, владении своим «я», и такой, которая свое «я» потеряла, отнюдь не велико, потому что в обычной жизни души непосредственное вершение в ней «я» не так сильно. То, что мы испытываем от встречи с человеком, то, что мы замечаем в нем, это в самой малой степени является откровением «я», это — откровение «я» через астральное тело. Астральное же тело этот другой мальчик Иисус сохранил; и лишь тот, кто способен тщательно различать, а это нелегко, прежние ли привычки, прежние ли мысли продолжают свое действие в душе или же и впредь ею еще вбирается новое, лишь тот может благодаря этому заметить присутствует ли еще «я» или нет. Начинается увядание, своего рода отмирание, усыхание; и так это было с этим мальчиком Иисусом.

В силу определенного кармического стечения обстоятельств вскоре после перехода «Я» Заратустры в другого мальчика Иисуса умерла физическая мать натанова мальчика, а также отец соломонова Иисуса, и из отца натанова и матери соломонова мальчика Иисуса образовалась супружеская пара. У натанова мальчика -Иисуса не было ни сестер, ни братьев, и сводные сестры и братья, которых он приобрел теперь, приходились сестрами и братьями именно соломонову мальчику Иисусу. Из двух семей образовалась одна, которая впредь жила в местечке, называемом потом Назаретом. Таким образом, говоря теперь о натановом мальчике Иисусе, в которого перешло «Я» Заратустры, мы пользуемся выражением: Иисус из Назарета.

Так же и здесь я хотел бы сегодня рассказать немного о юношеской жизни этого Иисуса из Назарета, как она может быть исследована сообразно Акаша хронике, чтобы мы смогли это использовать для понимания определенного значительного исторического момента земного развития, который затем подготовил Мистерию Голгофы, говорить о которой мы будем еще и завтра.

Жизнь Иисуса из Назарета разыгрывается в трех для высшего зрения отчетливо одна от другой отличающихся фазах. Уже в беседах с учеными книжниками проявилось, что на двенадцатом году жизни благодаря переходу в него «Я» Заратустры в нем ожила внутренняя сила к просветлению, к принятию просветления и к сочетанию последнего с тем, что как способность жило в душе Заратустры. И если уже проявилось, что в этой душе была огромная сила внутреннего переживания, то теперь в подрастающем Иисусе от его двенадцатого по семнадцатый и восемнадцатый год жизни можно заметить, что, подымаясь из глубин души, внутренние просветления становятся все богаче и богаче и что теперь это главным образом просветления, которые имеют отношение ко всему развитию древнееврейского и вообще еврейского народа.

Иисус из Назарета был включен в еврейский народ, но в еврейском народе совершенно не воспринималось больше величие того, что как непосредственные Мировые тайны некогда, в древние времена пророков, было дано этому народу. Много унаследовалось от старых откровений пророков, но давно угасли первичные способности непосредственно из духовных миров извлекать духовные тайны. Их брали из надежных писаний. Были, конечно, единичные примеры, как, например, пользовавшийся известностью Гиллель, которые благодаря своему индивидуальному развитию были способны еще немного внимать тому, что было возвещено древним пророкам. Но в этих немногих людях была далеко уже не та сила, которая существовала на заре развития еврейского народа во времена откровений. Ясно сказывалось нисходящее духовное развитие этого еврейского народа. Но то, что было некогда, что было дано откровениями времен пророков, это всплывало теперь как бы из глубин души Иисуса из Назарета как внутреннее просветление.

Я хочу обратить ваше внимание не столько на тот исторический факт, что силой внутреннего просветления в единичном человеке вновь всплывало, что некогда во времена пророков было откровением, сколько мне хотелось бы обратить ваши ощущения на значение того, что сравнительно молодая душа, душа тринадцати-четырнадцатилетнего Иисуса из Назарета в бесконечном одиночестве чувствует в себе восхождение откровения, восхождения которого люди в его окружении больше не чувствовали, и которым в слабом отблеске и в крайнем случае обладали лишь лучшие. Перенесите ваши ощущения в жизнь такой души, которая одиноко пребывает наедине с величайшим человечества и оцените тот факт, что Мистерия Голгофы должна была быть подготовлена тем, что в душе Иисуса из Назарета должны были сосредоточиться эти одинокие чувства и одинокие ощущения. Когда стоишь, таким образом, словно на душевном острове с чем-то, что — как он, уже с детских лет мог чувствовавший сообща со всеми людьми, хотел бы сделать общим достоянием всех людей, но — общим достоянием сделать не можешь, потому, что души спустились на уровень, на котором они этого больше воспринять не могут, когда ощущаешь, как в скорби и страдании должен знать нечто, что другие вместить не могут, но когда так хотелось бы, чтобы это жило и в их душах, — тогда подготавливаешь себя к миссии. К этому подготавливался и Иисус из Назарета. Основную настроенность, основной оттенок обрела его душа из того, что все вновь он должен был говорить себе: «Ко мне звучит голос из духовного мира. Если бы человечество могло его слышать, это послужило бы ему на бесконечное благо. В старые времена были люди, которые могли внимать ему. Но теперь больше нет для него слуха». Это страдание — страдание от одиночества — все более и более проникало в его душу.

Такова была душевная жизнь Иисуса из Назарета приблизительно между его двенадцатым и восемнадцатым годом жизни. Поэтому он оставался непонятым своим родным по крови отцом и своей приемной матерью, со стороны же сводных сестер и братьев не только непонятым, но часто осмеянным и принимаемым за полубезумного. Он прилежно работал в столярным ремесле своего отца. Но во время работы в его душе жили ощущения, о которых я сейчас рассказал. Затем в восемнадцать лет он ушел странствовать. Работая в различных семьях, у различных ремесленников своего профиля, он исходил Палестину, а также расположенные вокруг языческие селения. Он был ведом так своей кармой. Для всех, в чей круг он вступал, странствуя таким образом по Палестине, проявлялась своеобразность его натуры. Днем он работал, вечерами сидел вместе с людьми. И люди, с которыми он сидел — это был период приблизительно от девятнадцати до двадцати двух лет, — находясь вместе с ним, чувствовали (они не всегда это ясно осознавали, но отчетливо чувствовали), что здесь среди них находится человек совсем особого склада, что такого они никогда еще не видали; более того, они не могли себе и представить, что такой мог существовать. Они не могли найти к нему подхода.

Если хочешь это понять, надо принять во внимание, одно то, что вообще должно быть принято во внимание, если действительно хочешь проникнуть в различные тайны эволюции человечества: подобные переживания, на которые я указал в молодом Иисусе из Назарета, вызывают в душе глубочайшее страдание. Но страдание это претворяется в любовь. И много высочайшей любви, вершащей в жизни, есть претворенное страдание этого рода. Глубочайшее страдание обладает способностью претворяться в любовь, которая действует не просто как обычная любовь, просто бытием любящего существа, а как любовь, которая излучает действенные как бы в дали аурические лучи. Так что люди, среди которых пребывал Иисус в это время, понимали, что в их среде находится кто-то, кто гораздо больше, чем просто человек. И когда он покидал данное место, это действовало так, что люди, вновь собираясь вечером вместе, действительно имели чувство его присутствия. Они ощущали, будто он еще был тут. И когда он уже давно покинул местность происходило так, что люди, сидя вечером за столом, сообща переживали общее видение. Они видели его выступающим в духовном облике. Каждый в отдельности сопереживал видение, что Иисус опять пришел к ним, что он снова говорит с ними, сообщает им нечто как некогда, когда он присутствовал телесно. Так жил он видимым образом среди людей, уже давно уйдя от них. Именно претворенное в любовь страдание делало его столь действенным. Благодаря этому люди, у которых он бывал, чувствовали себя особенно связанными с ним, они, собственно, никогда больше не чувствовали себя разлученными с ним: они чувствовали, что он остался здесь и все вновь заходит к ним.

Он странствовал не только по областям Палестины, но его карма повела его (говорить обстоятельно о частностях, почему карма вела его так, завело бы сегодня слишком далеко) также и в языческие местности. Он пришел туда после того, как испытал нисходящее развитие в иудействе. И теперь он увидел, что в культовых деяниях язычников, что в языческих религиозных обрядах также, как и в иудействе, вымерло то, что некогда жило в этом древнем язычестве как праоткровение. Так должен он был пережить вторую фазу нисхождения человечества с бывшей некогда духовной высоты. Но в другом роде, чем в иудействе, надлежало ему воспринять это нисхождение язычества. Переживание нисхождения иудейства было более внутреннего порядка, полученное путем внутреннего просветления. Там он видел,что откровения духовного мира, которые некогда возвещались через древних пророков, прекратились, потому что не было больше уха, чтобы внимать им.

Что же касается язычества, то это ему стало ясно в местности, где особенно пришло в упадок древнее языческое богослужение и где упадок язычества проявился также и внешним знаменьем. В местности, куда он теперь пришел, люди были поражены проказой и другими скверными болезнями. Они стали отчасти злонравными или порочными, отчасти расслабленными. Жрецы избегали их и покинули эти места. Его заметили (с быстротой молнии распространилась весть, что пришел некто совсем особенный), потому что уже и в своем внешнем жесте и в своей поступи он достиг того, что являлось как бы преображенным страданием, любовью. Увидели, что пришло существо, какое еще не ходило по Земле. Эта весть переходила из уст в уста, она быстро распространилась среди людей, и чтобы увидеть это сбежались многие; сбежались — рассказываемое мной показывает Акаша хроника, — потому что люди думали, что им ниспослан жрец, который вновь совершит жертвоприношения. Ведь их жрецы сбежали! Он не собирался совершать языческое жертвоприношение. Но теперь словно в оживленных имагинациях пред ним предстала вся загадка нисхождения также и языческой духовной эпохи. Он мог теперь непосредственно воспринять, что вливалось раньше в тайны языческих мистерий, что жило в языческих мистериях: это были силы высоких духовных существ, нисходившие на жертвенные алтари. Теперь же вместо сил добрых духов вниз на священные алтари устремлялись различные демоны, посланники Люцифера и Аримана. Не через внутреннее просветление как в иудействе, но будто во внешних видениях воспринял он упадок языческой духовной жизни.

Нечто иное, нечто совсем иное — знакомиться с вещами, так сказать, только теоретически, и — созерцать, как на жертвенный алтарь, на который некогда струились божественно-духовные силы, теперь спускались демоны, вызывающие ненормальные душевные состояния, болезни и тому подобное. Смотреть на это в духовном созерцании есть нечто иное, чем знать об этом теоретически. Иисус же из Назарета должен был познать это в непосредственном духовном созерцании, должен был увидеть, как действовали посланники Люцифера и Аримана, должен был увидеть, что они произвели в народе. И внезапно он упал как мертвый. Люди в страхе обратились в бегство. Ему же в этом состоянии одухотворенности, как бы отвлеченности в духовный мир вскрылось то, что некогда как праоткровение давалось язычникам. И так же как он воспринял сообщенные древним пророкам тайны, жизнь которых теперь не больше, чем тень осеняла еще иудейскую культуру, так силой духовной инспирации он смог теперь внять, каким образом эти тайны были возвещены язычникам.

Глубочайшее впечатление произвело на него то, что я попытался исследовать и в первый раз сообщил по случаю закладки Камня Основы нашего здания в Дорнахе. Это можно было бы назвать «обратным Отче наш», потому что это было как бы обратной последовательностью того, что является субстанциональным содержанием молитвы, приписанной Христу Иисусу его учениками. Иисус из Назарета воспринял теперь нечто как «обратное Отче наш», так что он смог почувствовать, что в этих словах как бы сжата тайна человеческого становления и включенность в земные инкарнации:
Аминь,

Зла вершат,

Свидетели высвобождающегося Я,

Со-возвинный с другими

Своесамости долг Переживите

В повседневном хлебе,

В котором не вершит воля неба,

В котором человек расстался с вашим царством

И забыл ваши имена,

Вы, отцы на небесах.

Переданное словами, это есть нечто, что выражает законы воплощающегося человека, который из макрокосмоса вступает в микрокосмос. С тех пор как мне стали известны эти слова, я нашел, что они являются чрезвычайно значительной медитативной формулой. Они обладают совершенно необыкновенной силой над душой, и силу этих слов замечаешь тем сильней, чем больше их рассматриваешь. Затем, когда ищешь их понимания, то видишь, что в них действительно сжата тайна человека и судьбы человечества, и как из обращения этих слов от конца к началу могло возникнуть микрокосмическое «Отче наш», которое затем возвестил Христос своим последователям.

Но не только эту тайну языческого праоткровения воспринял Иисус: когда после видения он пришел в себя, то благодаря бегущим людям и демонам он смог познать всю тайну язычества вообще. Это было второе безмерное страдание, погрузившееся в его душу. В значительных переживаниях он постиг сначала упадок иудейства, постиг через познание того, что было открыто некогда еще не павшему иудейству. Теперь подобное он познал и у язычников. Так надлежало ему завоевывать себе сознание того, каким образом в его окружении человечество должно было жить в смысле слов, что «есть уши у них, но мировым тайнам они внимать не могут». Так должен он был расширить в себе до бескрайности сочувствие, которое всегда испытывал к людям и которое может быть выражено в следующих словах: «Теперь он мог созерцать. Человечество должно получить содержание его созерцания, но где найти тех, кто сообщит это человечеству?»

Через такие испытания он должен был проходить приблизительно до своего двадцатичетырехлетнего возраста.

Затем карма повела его домой, в то время, когда умер его отец. Он остался вместе со своими сводными сестрами и братьями и со своей приемной матерью. В то время как раньше приемная мать мало понимала его, теперь она проникается все большим сочувствием к тому, что он нес в себе как собственное большое страдание. Затем следовали дальнейшие переживания от двадцать четвертого до двадцать восьмого, двадцать девятого, тридцатого годов, когда он — хотя это и было трудно — все больше и больше встречал понимание своей приемной матери. Одновременно в эти годы он ближе познакомился с орденом ессеев. Сегодня я хотел бы отметить только главные моменты этого знакомства Иисуса с орденом ессеев. Это был орден, в котором соединялись отделившиеся от остального

человечества люди; люди, которые лелеяли особенную жизнь тела и души, чтобы такой жизнью вновь достичь праоткровения духа, которое человечество потеряло.

Путем строгих упражнений и строгого образа жизни эти души в их восхождении должны были достичь той ступени, когда они вновь могли быть приведены к духовным областям, из которых притекали праоткровения.

В этом кругу Иисус из Назарета познакомился и с Иоанном Крестителем, но оба они не были в собственном смысле слова ессеями. На это прямо указывает соответствующая область хроники Акаша. Итак, из приведенного мной вытекает, что появился человек совершенно особенного склада, который чрезвычайно действовал на всякого; он уже подействовал, как я это описал, так необычайно на язычников, но и ессеи — хотя вообще достигнутое их душой они сохраняли как священнейшую тайну, ничего не передавая из этого посторонним — запросто говорили с Иисусом о важных тайнах ордена и о том важном, что в стремлении их душ они завоевали себе. Так познакомился Иисус с современным в то время путем человеческой души для достижения тех высот, на которых некогда пребывали и с которых затем спустились пра-души людей. Да, он мог заметить в ессеях, что путем особых упражнений людям всё еще возможно добраться до этих высот. Но душе его, можно сказать, если в данном случае допустимо такое выражение, было не по себе от того, что такой ессей, желая достичь этих высот, должен был отойти от остального человечества и вести жизнь вне круга остальных людей. Это было совершенно не в духе всеобъемлющей любви к человечеству, которую чувствовал Иисус из Назарета и который не мог вынести, чтобы существовало какое-то духовное достояние, которое не должно было бы быть усвоено всем человечеством, а лишь отдельными — за счет всего человечества. И часто уходил он с величайшей скорбью от ессеев. То, что он ощущал при этом, можно выразить словами: «Также и здесь единичные, лишь немногие могут найти путь обратно к праоткровению; но как раз, когда эти немногие обособляются, другим тем более приходится жить в упадке. Они не могут подняться, потому что им остается исполнение грубой материальной работы для тех, кто

обособился».

Когда однажды он вновь выходил из ворот оседлости ордена, он увидел в духе два облика, обращающихся в бегство от ворот. От этих обеих фигур, которые на нашем антропософском языке мы обозначаем теперь как «Люцифер» и «Ариман», он получил впечатление, что защищая себя от них своими упражнениями, своей аскетической жизнью, строгими правилами ордена, ессеи изгоняют их; ведь ничто от Люцифера и Аримана не должно было подступить к их душам. Поэтому Иисус из Назарета увидел Аримана и Люцифера, убегающими прочь. Он узнал теперь, что как раз тем, что создана такая оседлость, куда не подпускались Ариман и Люцифер, где ничего не следовало знать о них, они тем больше стремятся к другим людям, потому что от этих мест они вынуждены бежать. Вот что предстало теперь пред ним. И опять: это действует совсем иначе, когда узнаешь об этом в теории, чем когда видишь работу единичных душ на свое благо, работу, силой которой Люцифер и Ариман отгоняются к другим людям. Теперь он знал, что путь ессеев — не спасительный путь, но что это путь, который через обособление способствует только собственному продвижению за счет остального человечества.

Невыразимое милосердие охватило его. Он не испытал никакой радости от восхождения ессеев, потому что узнал, что чем выше подымались отдельные, тем глубже должны были погружаться другие люди. Все это тем более переживал он, чем чаще видел также и у других врат центров ессеев — таких мест оседлости было много — образ вынужденных обращаться в бегство Люцифера и Аримана, которые останавливались перед вратами и не могли проникнуть в эти центры ордена. Так знал он, что нравы и правила ордена всей структурой ессейских установлений гонят Люцифера и Аримана к другим людям. И это было третьим большим, бесконечным страданием о нисхождении человечества, которое он ощутил и которое таким образом распростерлось над его душой.

Я уже сказал, что его приемная мать все больше понимала то, что жило в его душе. Теперь произошло то, что имело большое значение как подготовление к Мистерии Голгофы: произошел разговор — так показывает исследование в Акаша хронике — между Иисусом из Назарета и его второй, или приемной матерью. Ее понимание его настолько продвинулось, что он смог сказать ей о своем тройном страдании — в области иудейства, язычества, а также иессейства, — испытанном им в связи с нисхождением человечества. И описывая ей свое одинокое страдание и свои переживания, он видел, что это действовало на ее душу.

Самые величественные впечатления в области оккультного исследования можно получить как раз благодаря знакомству с характером этого разговора. Собственно, во всем развитии Земли трудно найти нечто подобное (я не говорю, нечто «большее», потому что Мистерия Голгофы, конечно, больше, но — нечто подобное). То, что он говорил матери, это были не просто слова в обычном смысле, но словно живые существа они переходили от него к приемной матери, и его душа окрыляла эти слова своей собственной силой. Все, что он так бесконечно сильно выстрадал, как бы помимо слов перешло в ее душу. Его собственное «Я» сопровождало каждое слово, и это не было просто обменом слов или мыслей, это было живым душевным странствованием от него в душу матери, словами его бесконечной любви, а также и его бесконечном страдании. Он смог развернуть перед ней большую картину того, что сам трижды пережил. Все это было усилено еще тем, что постепенно Иисус из Назарета перешел в разговоре на то, что он вынес как итог из своего тройного страдания о нисхождении человечества.

Но здесь действительно трудно облечь в слова то, что он, как бы сводя воедино свои собственные переживания, говорил теперь матери. Но так как мы духовнонаучно подготовлены, то с помощью духовнонаучных формул и выражений можно будет попытаться передать смысл, передать итог этого разговора. Конечно, то, что я сейчас скажу, было высказано не так, но это вызовет приблизительное представление того, что хотел вызвать Иисус в душе приемной матери как представление. .

«Когда смотришь обратно на развитие человечества, то его совокупная жизнь на Земле предстает как отдельная человеческая жизнь; лишь изменяясь за последующие поколения, будучи неосознаваемой ими». Перед душой Иисуса из Назарета, можно сказать, предстала послеатлантическая жизнь человечества: как после великого события природы развилась праиндийская культура, когда великие святые риши могли внести в человечество необъятные сокровища мудрости. Иными словами, тогда была спиритуальная, духовная культура. «Да», — продолжал он, — «как отдельный человек проходит свой детский возраст между рождением и седьмым годом, когда вершат совсем иные духовные силы, чем в позднейшей жизни человека, так и в этом праиндийском периоде времени действовали эти духовные силы. Так как силы эти вершили тогда не только до седьмого года, а распространялись на всю жизнь, то человечество проходило иную эволюцию, чем позднее. Тогда в течение всей жизни знали то, что сегодня знает и переживает ребенок до седьмого года. В наши дни мышление между седьмым и четырнадцатым, между четырнадцатым и двадцать первым годом жизни стало таким, какое оно есть теперь, потому что детские силы, которые выключаются у нас теперь на седьмом году жизни, утеряны. И так как в то время силы, действующие теперь до седьмого года, были разлиты на всю жизнь, то люди первой послеатлантической эпохи были ясновидящи, поднимаясь с помощью этих сил выше. Да, это была золотая эпоха развития человечества. Затем пришел другой период времени, когда во всем человечестве стали деятельными, распространенными на всю жизнь человека те силы, которые действуют лишь между седьмым и четырнадцатым годом жизни. Затем наступила третья эпоха, когда деятельными стали силы, которые теперь действуют между четырнадцатым и двадцать первым годом. А теперь мы живем в эпохе, когда над всей жизнью человечества разлиты силы, которые действуют между двадцать первым и двадцать восьмым годом. Здесь мы уже приближаемся», — так говорил Иисус из Назарета, — «к середине человеческой жизни, к тридцати годам, когда для единичного человека прекращается восхождение сил юности, когда он начинает свое нисхождение. Здесь у нас тот период времени, который соответствует годам жизни отдельного человека от двадцати восьми до тридцати пяти лет, когда человек начинает свое жизненное нисхождение. В то время как у единичного человека есть в наличии еще другие силы, позволяющие ему жить дальше, в совокупном человечестве их больше нет. В этом и состоит большое горе, что человечество должно стареть, его молодость уже прошла, когда оно вступает в возраст между двадцать восьмым и тридцать пятым годом жизни. Откуда прийти новым силам? Силы юности исчерпаны!»

Говоря так своей приемной матери, Иисус словно выразил запечатленность невыразимой скорби в самой жизни развивающегося человечества, но было видно, как безнадежно, совсем безнадежно обстояло теперь с человечеством. Силы молодости исчерпаны, человечеству остается идти навстречу старости. Единичный человек, это знал он, живет благодаря остатку сил дальше от тридцать пятого года до смерти. У человечества не было подобного, в него должно было вступить нечто, то, что единичной жизни человека необходимо между двадцать восьмым и тридцать пятым годом жизни. Макрокосмически должна просветиться Земля силой, которой в данном случае должен быть просветлен человек, когда он проходит свой жизненный путь между двадцать восьмым и тридцать четвертым годом жизни.

Ощущение того, что человечество стремится к старости, эту мысль, видишь теперь в Акаша хронике, чувствуешь в словах Иисуса из Назарета.

И пока он так говорил матери, пока, так сказать, из его слов говорил смысл развития человечества, в определенное мгновение, когда как бы все, что было в его самосущности перелилось в его слова, он осознал, что с ними нечто ушло от его собственного существа, потому что его слова стали тем, чем был он сам. В этот момент в душу его приемной или второй матери излилось то душевное существо, которое жило в его родной матери, которая умерла после перехода его «Я» в тело другого мальчика Иисуса и с двенадцатого года жизни Иисуса жила в духовных областях. С этого момента она могла одухотворять душу приемной матери, так что последняя жила теперь с душой родной матери натанова Иисуса.

Иисус же из Назарета столь интенсивно связал себя самого со словами, в которых он запечатлел всю свою скорбь о человечестве, что его «Я» словно исчезло из его телесных оболочек и его телесные оболочки теперь снова стали такими, какими были, когда он был маленьким мальчиком, но теперь они были проникнуты всем, что он выстрадал, начиная от своего двенадцатого года. «Я»Заратустры ушло и в трех его оболочках жило только то, что осталось в них мощью истекших переживаний. В этих трех оболочках теперь проявился импульс, направивший его к Иоанну Крестителю на Иордан. Словно в своего рода сне, который опять-таки не был сном, а высшим сознанием, следовал он на Иордан и вместе с ним были лишь три оболочки, одухотворенные и наполенные следствиями всех переживаний, постигших его, начиная с двенадцатого года. «Я» Заратустры ушло. Три оболочки вели его так, что он едва воспринимал свое окружение. Он жил, именно потому что «Я» ушло, полностью погруженным в созерцание судеб людей, а также и того, чего людям не хватало.

Когда он шел к Иоанну Крестителю на Иордан, то встретил на пути двух ессеев, с которыми часто беседовал. В его теперешнем состоянии он не узнал обоих ессеев, ибо его «Я» было словно восхищенным. Они же узнали его и поэтому обратились к нему: «Куда ведет тебя твой путь, Иисус Назарей?» То, что он им ответил, я попытался облечь в слова. Он произносил слова так, что ессеи не знали, откуда они шли; они шли из него и не из него: «Туда, куда не хотят смотреть души вашего рода, где страдание человечества может найти лучи забытого света».

Таковы были слова, исходившие от него. Они не поняли его речи; теперь они заметили, что он их не узнал. И продолжали: «Разве ты нас не знаешь, Иисус из Назарета?» И теперь явились еще более странные слова. Было так, как если бы он им сказал: «Вы как заблудшие овцы, я же был пастыря сын, от которого вы бежали. Если вы меня верно познаете, то скоро снова убежите. Уже давно вы бежали от меня в мир».

Ессеи не знали, что им надлежит думать о нем, ибо, когда он говорил так, глаза его отражали что-то совсем особенное. Они казались смотрящими во вне и во внутрь. Эти глаза выражали укор душам собеседников. Через эти глаза струилось нечто словно от кроткой любви, но от любви, которая была к упреку ессеям, упреку, который подымался из их собственной души.Так приблизительно можно характеризовать то, что ощутили ессеи, когда они теперь услышали: «Что вы за души? Где ваш мир? Зачем вы покрываете себя покровами обмана? Зачем во внутреннем у вас горит огонь, не в доме моего отца возженный?» И, словно умолкли их души при этих словах, он же говорил дальше: «Вы несете на себе знак искусителя, он поразил вас после вашего бегства. Своим огнем он нанес на вашу шерсть блеск лицемерия. Волосы этой шерсти колят мой взор. Вы, заблудшие овцы! Он пропитал ваши души, высокомерием».

Когда он произнес слова «блестящей лицемерием стала ваша шерсть, волосы этой шерсти колят мой взор», — то один из ессеев возразил: «Не указали ли мы на дверь искусителю? Нет больше его части на нас». Когда ессей произнес это, Иисус продолжал дальше: «Да, вы указали ему на дверь, он же, бежав, пришел к другим людям; он подступает к ним со всех сторон. Вы не подымаетесь, если вы снижаете других. Вам лишь кажется, что вы восходите, потому что вы допускаете умаление других!

Вы остаетесь на той же высоте, где находились, и лишь умаляя других, вы мните себя большими».

Иисус из Назарета говорил так, что ессеям запомнилось это. Высказанное им подействовало на них настолько удручающе, что зрение их погасло; их взор затмился, и Иисус из Назарета словно исчез из их глаз. И тогда, когда он словно ускользнул из поля их зрения, они будто издали увидали его лик, но увеличенным до исполинских размеров, как фата-моргана, далеко-далеко вдали и как бы звуча из этой фата-морганы шли слова, которые они ощутили: «Тщетно ваше стремление, ибо пусто ваше сердце, которое вы исполнили лишь духом, обманчиво таящим гордость в оболочках смирения».

Затем исчезла и эта фата-моргана, они же остались стоять подавленные и потерянные. Когда вновь вернулось им зрение, они увидели, что пока перед ними было видение, он уже прошел часть пути дальше. Им ничего не оставалось, как только осознать, что он уже прошел часть пути дальше. Подавленные, пошли они затем в свое ессейское убежище и никогда не рассказывали о том, что пережили, но молчали об этом в течение своей жизни. Этим, конечно, в своей душе они стали самыми глубокими среди собратьев, но они умолкли, став братьями-молчальниками, говорящими лишь самое необходимое для повседневного взаимопонимания. Их братья не знали, почему так изменилось их существо. До самой смерти не выдали они ничего из того, что восприняли, почему и сопережили

совершенно особенным образом то, что разыгралось как Мистерия Голгофы. Для остальных же пережитое ими было словно недоступно для восприятия.

Пройдя еще часть пути, Иисус встретил человека, душа которого несла в себе глубокое отчаянье. Но, как сказано, Иисус был словно восхищен из земных соотношений, так что он не постигал, что некий человек приближается к нему. Тем более глубокое впечатление произвело его существо на этого человека, отчаяние которого отражалось в его облике печатью самого глубокого страдания. Мощное впечатление получила эта душа при взгляде на Иисуса из Назарета, когда он подошел. Слова, исторгнутые Иисусом приблизительно могут быть высказаны так: «К чему привел путь твоей души? Я видел тебя много тысяч лет тому назад; ты был другим в то время!»

Все это отчаявшийся человек услышал словно высказанным самим явлением Иисуса из Назарета. С одной стороны, словно понуждаемый этими словами и влекомый душевной потребностью высказаться, с другой — самому найти ответ для своей судьбы, отчаявшийся сказал: «В своей жизни я достиг высоких званий; я всегда учился; благодаря усвоенному все выше и выше подымался я над окружающими меня людьми. Всякое достижение делало меня все более гордым и часто говорил я себе: какой ты все же редкий человек, тебе удалось так блестяще вознестись над другими людьми! Я чувствовал цену своей души, которая должна была быть ценнее душ других людей. Мое высокомерие возрастало со всяким новым отличием. И вот, однажды я увидел сон. Ах, как ужасен был этот сон! Я не только видел сон, но пока он мне снился, моя душа была исполнена стыда. Потому что я стыдился видеть подобное во сне. Я был в жизни так горд! Теперь же мне снилось то, чего я никогда не желал бы видеть и во сне, но во сне оно мне казалось верным. Мне снилось, что я задал себе вопрос: «Кто так возвеличил меня?» И тут предо мной предстало существо, которое сказало: «Ты поднят мною, ты велик благодаря мне, но за это ты и принадлежишь мне!» В этом я почувствовал глубочайший позор: я получил теперь откровение, что я не есмь избранная душа, поднявшаяся собственной силой; другое существо возвеличило меня. Я обратился в бегство во сне. Проснувшись, я действительно обратился в бегство, оставив чины и достижения. Я не знал, что я искал, и так — беглецом перед собой и перед тем, чего я достиг — я уже давно брожу в мире, стыдясь всего, что некогда думал в своем высокомерии».

Когда отчаявшийся человек произнес эти слова, существо, которое говорило к нему во сне, вновь стояло пред ним, между ним и Иисусом из Назарета. Это существо из сновидения заслонило собой облик Иисуса из Назарета. И когда сновидческий образ вновь рассеялся, словно разошелся в туман, то Иисус уже прошел часть пути дальше. Осмотревшись, отчаявшийся увидел его уже в отдалении. И ему только оставалось в своем отчаянии идти своим путем дальше.

После этого Иисусу из Назарета повстречался прокаженный, проказа и страдание которого уже достигли наивысшего предела. Ощущения этой души, вызвали в существе Иисуса из Назарета слова, которые услышал прокаженный. Опять это были слова: «К чему привел путь твоей души? Я видел тебя много тысячелетий тому назад; ты был другим тогда!»

Слова эти вызвали прокаженного к речи; опять-таки похожим образом как перед этим был вызван к речи отчаявшийся. Прокаженный сказал: «Я не знаю, как я заболел; болезнь постепенно подступала ко мне и люди перестали меня терпеть в их среде. Я должен был удалиться в глушь и едва вымаливал под дверями подачки, которые мне бросали люди. Однажды ночью я приблизился к густому лесу. Я увидел как бы выступающее навстречу мне из прогалины самосветящееся, мерцающее дерево. У меня была потребность подойти поближе к этому светящемуся, мерцающему мне навстречу дереву. Дерево притягивало меня. И когда я близко подошел к нему, то, как бы из свечения дерева на меня стал наступать скелет. Я знал: это смерть, которая стоит предо мной в таком облике. И смерть сказала мне: «Я есмь ты; я питаюсь тобой. Не бойся!» И скелет продолжал: «Почему ты боишься? Не любил ли ты меня некогда в течение многих жизней? Ты только не знал того, что ты любил меня, потому что я являлся тебе прекрасным Архангелом, его-то ты и вздумал любить!» И уже не смерть стояла предо мной, а Архангел, которого я часто видел и о котором я знал, что это образ, который я любил. Затем он исчез. Я же проснулся лишь на следующее утро, лежа у дерева и чувствуя себя еще более убогим, чем был до того. И я знал, что все, что я любил как наслаждения жизни, что жило во мне как себялюбие, все это связано с существом, которое явилось мне как смерть и как Архангел, которое утверждало, что я любил его и что я сам был им. Теперь я стою пред тобой, стою перед тем, о котором я не знаю кто он». И тут вновь явился Архангел, а затем и смерть, став между прокаженным и Иисусом из Назарета. В то время как прокаженный видел только Архангела, исчез Иисус, а затем исчезла смерть и исчез Архангел. Прокаженный должен был идти дальше и увидел лишь удалявшегося Иисуса из Назарета.

Такие события находишь происшедшими на пути Иисуса из Назарета, когда он шел после разговора с матерью к Иоаннову Крещению на Иордан, когда прослеживаешь этот путь по Акаша хронике.

Мы увидим завтра, что события, разыгравшиеся при встрече с двумя ессеями, при встрече с отчаявшимся и при встрече с прокаженным, продолжали свое действие в оболочках Иисуса из Назарета; увидим, каким образом эти соприкосновения с миром, которые Иисус, будучи словно восхищенным, едва понимал, соединились с тем, что он принял при Крещении Иоанном на Иордане. Если рассказанные мною события, которые разыгрались как раз после разговора с приемной (или второй) матерью и перед Иоанновым Крещением, кажутся кому-то странными или удивительными, то я могу ему лишь сказать: «Пусть они кажутся странными, но они предстают в их истине при исследовании Акаша хроники. Они представляют собой события настолько единственные в своем роде, как им и надлежит быть, потому что они являются подготовкой к событию, которое тоже могло совершиться лишь один раз, к событию, которое мы называем Мистерией Голгофы. Кто не хочет освоиться с мыслью, что в то время в развитии человечества разыгралось что-то совершенно особенное, тому весь ход этого развития человечества будет трудно понять.