Ga 148 Восемнадцать лекций, прочитанных в 1913-1914 г г. В разных городах

На основании того, что было сказано мной в качестве введения на первой лекции, у вас должно создаться впечатление, что в наше время возникла необходимость в куда более сознательном постижении образа Христа Иисуса, чем то было прежде. А если нам примутся возражать, говоря, что привнесение каких-либо новых сведений о жизни Христа Иисуса — это покушение на христианскую традицию, достаточно вспомнить об одном только окончании Евангелия Иоанна, где прямо сказано, что реальные события отражены в Евангелиях лишь частично, и что мир был бы не в состоянии вместить книг, если бы описать подробно все то, что имело место. Все это внушает нам мужество и силы для того, чтобы сообщить новые сведения о жизни Христа Иисуса, раз уж необходимость в этом возникла в данную эпоху. И это же дает нам возможность понять, что если кто выступает против, то лишь по ограниченности.

Теперь хотелось бы напомнить о том, что неоднократно рассказывалось мной также и в этих стенах: что в начале нашего летоисчисления родились два мальчика Иисуса. Об этом мы уже знаем, и знаем также, что один из двух мальчиков Иисусов появился на свет так, что в нем оказалось воплощено «Я», духовная сущность Заратустры, и что затем, приблизительно до 12-летнего возраста, этот мальчик Иисус жил с духовной сущностью Заратустры — вплоть до момента, который отражен в Евангелии Луки в том виде, когда родители повели Иисуса в Иерусалим и затем его потеряли, а отыскался он среди книжников, излагающим им те учения, к истолкованию которых эти книжники были призваны. Я обратил внимание на то, что данная сцена, как она изображается в Евангелии Луки, на деле указывает на то, что «Я» Заратустры, которое, таким образом, приблизительно 12 лет обитало в одном из мальчиков Иисусов, переместилось в другого, также 12-летнего мальчика, который до того момента отличался духовностью совершенно иного рода, так что теперь мы можем говорить о мальчике Иисусе из натановой ветви дома Давида, в котором вплоть до 12-ти лет «Я» Заратустры не пребывало, но начиная с этого момента он стал им обладать.

Итак, с помощью тех средств, о которых я часто говорил и которые можно обозначить как чтение хроники Акаши, теперь возможно получить дополнительные сведения относительно жизни того мальчика Иисуса, который отныне наделен «Я»

Заратустры. При этом в жизни этого Иисуса можно выделить три периода. Первый простирается приблизительно с 12 до 18 лет, второй — с 18 до 24 лет и третий приблизительно с 24 лет до того момента, что ознаменовался Иоанновым крещением в Иордане, то есть примерно до 30 лет.

Обратим внимание на то, что мальчик Иисус, в котором теперь начиная с 12 лет обитало «Я» Заратустры, предстал перед учеными израилитского народа в качестве человека, располагавшего элементарными познаниями относительно того, в чем состояла сущность иудейского учения, какова была сущность древнееврейского законоведения, так что он был в состоянии здраво об этом рассуждать. Значит, в душе данного мальчика Иисуса жил весь этот древнееврейский мир. А именно в нем жило все то, что дошло в качестве известий относительно отношений еврейского народа с его Богом, и что обычно понимается как самовозвещение Моисею Бога еврейского народа.

Так что если говорить тезисно, можно было бы сказать: в Иисусе были живы обширные сокровища того священного учения, что пребывало в еврейском народе; и он обитал в Назарете, занимаясь ремеслом своего отца, располагая этими богатствами, этими познаниями, будучи преданным всему тому, что было ему таким образом известно, перерабатывая это в своей душе.

И вот, исследование хроник Акаши показывает нам, что все то, что Иисус таким вот образом знал, сделалось для него источником многочисленных душевных терзаний и мук. Именно, мы видим как чрезвычайно глубоко, все с большей основательностью и с тяжкими внутренними душевными борениями воспринималось им все, что некогда, в совершенно иные времена развития человечества, влилось в души тех, кто, будучи наделен совсем иными душевными силами, был тогда в состоянии это воспринять, влилось в них из духовных миров в качестве величественного возвещения, исполинского откровения. И в первую очередь душе Иисуса представилось то, что некогда жили люди с совершенно иными душевными способностями, которые могли взирать на открывающие себя духовные силы и совершенно иначе понимали то, что возвещалось здесь, нежели позднейший род человеческий, к которому теперь принадлежал он сам и который располагал производными, не такими устремленными ввысь душевными силами, чтобы переработать то, что некогда нисходило свыше. И нередко для него наставало мгновение, когда он говорил себе: все это было некогда возвещено, и знать это можно еще и теперь; однако теперь это невозможно постичь с той полнотой, с которой постигали его те, кто обрел все это в ту давнюю пору. И чем больше все это внутренне ему открывалось, чем больше таких представлений получала его душа, как уразумел он это теперь, выступая перед иудейскими книжниками и излагая им их собственное законоведение, тем острее воспринимал он неспособность душ его эпохи освоиться с тем, что представляло собой древнее иудейское откровение. И поэтому все люди, все эти души его времени, все характерные особенности этих душ представлялись ему в качестве потомства людей, некогда получавших великие откровения, однако теперь неспособного подняться до тех откровений. То, что некогда могло проникнуть в душу в сиянии яркого пламени, с величайшей теплотой (мог он говорить самому себе), ныне все это поблекло и во многих отношениях стало представляться заброшенным, между тем как ранее души воспринимали все это с глубочайшим смыслом. Таковы были ощущения Иисуса относительно того, что благодаря инспирации все больше и больше всплывало в душе.

Душевная жизнь Иисуса с 12-го по 18-й год сводилась к тому, что душа его все глубже проникала в иудейское учение и все меньше могла быть им удовлетворена. Более того, учение это доставляло ему все больше мучений и страданий. Наблюдения за тем, как приходилось страдать Иисусу из Назарета в свете того, во что превратилось седое от древности священное учение при позднейших человеческих поколениях, наполняют сердце ощущением глубочайшего трагизма. Нередко он говорил себе, пребывая в мечтательных, глубокомысленных раздумьях: «Некогда учение было ниспослано людям, им было дано откровение, однако ныне уж нет тех людей, которые были бы в состоянии их постичь!» Вот как можно вкратце охарактеризовать душевное состояние Иисуса из Назарета. Это накладывало отпечаток также и на те раздумья Иисуса, которым он предавался во время, свободное от занятий ремеслом (работы столяром в Назарете).

Затем, с 18-ти до 24-х лет настало время, когда ему пришлось странствовать — как неподалеку от дома, так и по более дальним местностям. Работая по специальности, он соприкоснулся в этих странствиях не только с самой Палестиной, но и с областями за ее пределами. В эти годы, когда человеческая душа с такой свежестью отдается внешним впечатлениям и упивается ими, Иисус познакомился со многими людьми и с различными человеческими настроениями. Узнал он и каково приходится человеческим душам с тем, что досталось им в наследие от исконно-древнего священного учения, то есть как они воспринимают в нем то, что в состоянии понять. Поэтому понятно, что на душу, которой на протяжении шести лет довелось изведать все, о чем я только что поведал, все то, что довлело над нею как внутренние радости, страдания и разочарования, на такую душу все это должно было произвести совершенно иное впечатление, нежели на души прочих людей. Всякая душа была для него загадкой, которую ему следовало разгадать; всякая душа также и говорила ему, что ожидает чего-то, чему предстоит сбыться.

Среди многих областей, с которыми Иисусу довелось соприкоснуться, были также и те, что принадлежали к тогдашнему язычеству. Особенно сильное впечатление произвела на него одна сцена, проступающая перед нами с духовного полотна выпавших на его долю в период с 18-ти до 24-х лет странствий внутри Палестины и за ее пределами. Здесь мы видим, как он является в один языческий культовый центр, к языческому капищу, котоые устраивались тогда языческим богам, под тем или иным именем, в Азии, Африке и Европе. Это было одно из капищ, своими церемониями напоминавших о том, как они применялись в ходе мистерий, при том, что там они применялись с пониманием, между тем как в этих языческих культовых центрах они зачастую перешли в своего рода внешний ритуал. Но то капище, к которому явился Иисус из Назарета, было как раз из тех, что были оставлены жрецами, так что здесь культовые действия более не отправлялись. А было все это в такой области, где люди страдали от нужды и лишений, от болезней и тягот, и вот их капище жрецы покинули. Но когда к этому капищу явился Иисус, вокруг него собрались люди, которые хоть и несказанно страдали от болезней, нужды и лишений, но их, между прочим, преследовала и такая мысль: вот место, где мы когда-то собирались, где жрецы приносили вместе с нами жертвы и указывали нам на действия богов; а теперь мы стоим перед покинутым капищем.

Тот, кто ведет здесь спиритуальное наблюдение, обращает внимание на одну своеобразную черту в душе Иисуса. Уже и в ходе других его странствий можно было заметить, что повсюду его принимали весьма своеобразно. Основной настрой его души распространял вокруг себя нечто такое, что оказывало умиротворяющее и благотворное воздействие на тех людей, в кругу которых он мог находиться. Он переезжал с места на место, работал там и сям в той или иной столярной мастерской и сидел затем с теми людьми, с которыми проводил время. Всякое произнесенное им слово воспринималось по-особому, поскольку оно по-особому и произносилось, будучи напитано добротой и сердечным расположением. Какое-то волшебное очарование изливалось при этом в души людей: важно было не столько даже что говорилось, но как это говорилось. Сердечная атмосфера формировалась вокруг странника повсюду. В нем усматривали не просто обычного человека: люди видели, что из глаз его изливается нечто особенное, чувствовали, что нечто незаурядное обращается к ним из его сердца.

Вот и получилось так, что обступившие алтарь люди — измученные, придавленные нуждой и бедствиями, люди, увидевшие, что сюда явился чужестранец, все вдруг одновременно подумали: к нам явился священник, который хочет вновь совершать служение при алтаре! Таким было настроение вокруг Иисуса, настроение, созданное тем впечатлением, которое произвело его явление. Было похоже на то, что он представился язычникам жрецом, который будет вновь совершать для них жертвоприношения.

И вот, стоя так перед собравшимися, в какой-то момент он почувствовал себя словно отрешенным, вроде как погрузившимся в особое душевное состояние — и увидел нечто чудовищное! Иисус заметил у алтаря и среди толпы, становившейся вокруг него все более многочисленной, то, что можно назвать демонами, и он понял, что эти демоны обозначают. Ему стало понятно, как постепенно языческие жертвоприношения перешли в нечто такое, что магически притягивало демонов. Так и получилось, что когда Иисус явился к алтарю, сюда подтянулись не только люди, но и демоны, собиравшиеся у алтаря при прежних жертвоприношениях. Ибо вот что ему открылось: хотя такие языческие жертвоприношения и происходили от тех жертвенных действий, что в древние эпохи язычества могли совершаться в добропорядочных капищах истинным богам — постольку, поскольку они могли быть познаны в языческую эпоху, однако постепенно жертвоприношения эти пришли в упадок. Таинства выродились, и жертвы, прежде устремлявшиеся к богам, теперь вместо этого — как сами жертвы, так и то, что жило в жрецах в качестве идей — притягивало к себе демонов, люциферические и ариманические силы, которые Иисус теперь вновь видел вокруг после того, как побывал в ином состоянии сознания. И когда собравшиеся увидели, что он оказался в ином состоянии сознания, по причине чего как подкошенный упал, они обратились в бегство. Демоны же остались.

Так что упадок языческих мистерий предстал душе Иисуса из Назарета еще с большей убедительностью, чем упадок древнего иудейского учения. С 12-го по 18-й годы своей жизни он изведал, как то, что было некогда дано человечеству, чтобы согревать и просвещать души, больше не могло действовать, приводя к определенному душевному опустошению. Теперь он увидел, как на место древних благодетельных божественных воздействий пришли демонические воздействия люциферического и ариманического рода. Он увидел упадок язычества в том, что спиритуально воспринимал вокруг себя. Представьте себе эти душевные переживания, когда так вот доводится узнать, что сделалось из действий древних богов и из общения людей с древними богами. Представьте себе ощущение, возникавшее как результат понимания того, что человечество должно жаждать нового, ибо оно оскудеет и обнищает в своих душах, если это новое не наступит!

И тогда, вслед за тем, как демоны, так сказать, понаблюдали Иисуса из Назарета, после чего последовали за убегавшими, ему было своего рода видение, видение, о котором мы еще будем говорить: в нем Иисусу особым образом, как бы с духовных высот, был громогласно возвещен ход развития человечества. У него было видение того, что будет мной сообщено в будущей лекции, что представляет собой своего рода макрокосмический «Отче наш». Он воспринял то, что некогда возвещалось человечеству как чистое слово, как чистый логос. Отец Иисуса из Назарета умер (так свидетельствует духовное исследование) приблизительно тогда же, когда Иисус из Назарета вернулся из этого странствия домой. В последующие же годы, примерно с 24-х лет и до времени, знаменательного Иоанновым крещением в Иордане, Иисус из Назарета познакомился с тем, что может быть названо учением ессеев, а также с их общиной. Ессеи были общиной, которая обосновалась в одной из долин в Палестине. Головная их резиденция находилась на отшибе. Однако поселения их существовали повсюду; было оно и в Назарете. Ессеи задались целью выработать особый образ жизни, своеобразную душевную жизнь, которая, однако, должна была пребывать в гармонии с внешней жизнью, благодаря чему душа могла развиться до более высокого уровня переживания, а это давало им своего рода общность с духовным миром. В некоторой степени здесь происходило восхождение до того, чем — как высшей ценностью — была способна наделить своих членов, своих братьев по вере ессейская община: своего рода соединение с высшими мирами.

Тем самым ессеи достигли такого результата, что у них, в какой-то степени, выработалась практика ухода за душой, вновь делавшая человеческие души пригодными для постижения того, что теперь уже невозможно было постигнуть в рамках естественного хода развития человечества, а именно древней связи с божественно-духовным миром. Ессеи пытались добиться этого через следование строгим правилам, распространявшимся также и на внешнюю сторону жизни. Они пытались добиться этого посредством того, что, так сказать, усердно и последовательно уклонялись от соприкосновения со всем, что представлял собой внешний мир. Никакой частной собственностью ессей не владел. Ессеи собирались изо всех мыслимых уголков тогдашнего мира. Однако всякий, кто желал сделаться ессеем, должен был отдать то, что у него было, общине; имуществом, собственностью располагала лишь ессейская община. Так что если кто-то обладал недвижимостью и желал сделаться ессеем, он передавал общине дом и тот земельный участок, что к нему относился. Вследствие этого у них были владения в разных местах. Таков был своеобразный основной принцип в ессейской общине, который, разумеется, мог бы ныне, исходя из наших представлений, вызвать немалые недоразумения, но он, однако же, был необходим для всего того, чего добивались ессеи. Они культивировали жизнь души тем, что посвящали себя чистой жизни, жизни, целиком преданной мудрости, но также и благодетельной жизни в любви. Так что они были также и теми, кто повсюду, где бывали (а они путешествовали по миру именно для того, чтобы исполнить свое задание), совершали благодеяния. Частью их учения было исцеление недужных. Повсюду они совершали исцеления в духе той эпохи. Но они делали немало также и в смысле материальной благотворительности. А здесь вступал в действие тот базовый принцип, подражание которому при нашем теперешнем общественном устройстве невозможно, да, пожалуй, и не нужно: ессей мог оказать помощь всякому, кого счел бы нуждающимся, но не родственнику. Ессеи усматривали идеал в том, чтобы усовершенствовать душу и тем самым восстановить связь между ней и духовным миром. При этом такая цель ставилась в зависимость от того, чтобы не допустить до души искушений Аримана и Люцифера. Так что можно было бы следующим образом охарактеризовать ессейский идеал: ессей всячески старался уберечься от того, что можно было бы назвать люциферическими и ариманическими соблазнами. Он пытался жить так, чтобы никоим образом не соприкоснуться со всем тем, что представляет собой ариманическое вовлечение в чувственность, во внешний мир, в материальную жизнь. Но еще он старался жить в телесной чистоте, чтобы душу не могли поразить исходящие из нее люциферические соблазны и искушения. Итак, он стремился вести такую жизнь, чтобы Люцифер и Ариман не могли добраться до души ессея.

Благодаря особым условиям своего развития Иисус из Назарета установил с ессеями такие взаимоотношения, которые были невозможны для всех прочих людей, если только они сами не становились ессеями. А в те годы, о которых я веду речь сейчас, такие отношения были и вовсе немыслимы. Иисус из Назарета имел доступ даже в головную резиденцию ессеев — настолько, насколько это вообще было возможно согласно строгим правилам ессеев — в самые священные и заповедные их покои, мог вести с ними такие беседы, которые они вели лишь между собой. В силу этого он мог ознакомиться с глубочайшими уставными правилами ессеев. Так он узнал, что чувствовал, к чему стремился и чем жил обычный ессей, и прежде всего он выучился (а это-то в первую очередь и важно) воспринимать то, в чем заключалась предельная возможность, открывавшаяся перед всякой душой в ту эпоху — чтобы через достижение совершенства вновь пробиться к древнейшему священному Откровению. Со всем этим он познакомился.

Однажды, уходя с ессейского собрания, Иисус из Назарета испытал знаменательное переживание. Выходя через ворота уединенной обители ессеев, он увидел, как от ворот в разные стороны словно бы разбегаются две фигуры, и ему удалось понять, что то были Люцифер и Ариман.

И такое нередко повторялось с ним — в подобной же форме. В самом деле, ессеи были очень многочисленным орденом. И повсюду у них были свои отделения — в том роде, как я описал. За это их в некоторой степени уважали — такими, какими они были, хотя социальная их жизнь протекала совсем иначе, нежели у других людей. В городах, которые они посещали, специально для них были устроены ворота, ибо ессеи (таковы были их правила) не могли проходить в ворота, на которых имелись изображения. Когда им нужно было попасть в город и они подходили к воротам, на которых было изображение, им приходилось разворачиваться и подходить к городу в другом месте, где никаких изображений не было. Это играло определенную роль во всей системе учения ессеев о самосовершенствовании, поскольку дело обстояло так, что изображения не должны иметь в себе ничего легендарного, мифического или религиозного. Тем самым ессей желал избежать исходившего от изображения люциферического импульса. И вновь и вновь Иисусу из Назарета виделось, как при этих нерасписанных ессейских воротах, подобно незримым статуям, стояли Люцифер и Ариман — там, где зримые изображения были запрещены. В жизни Иисуса из Назарета это был важный опыт.

Но что же извлек Иисус из этих значительных опытов в связи с многочисленными разговорами, которые он мог вести с ессеями, достигшими высокой степени совершенства? Проявилось же в нем нечто такое, что опять-таки оказало на его душу чрезвычайно, до невозможности тягостное, угнетающее впечатление, доставляя ему бесконечные страдания и муки. А именно случилось то, что он был вынужден сказать самому себе: «Да, это строго обособленная от окружающего община; люди здесь стремятся к тому, чтобы установить связь со спиритуальными силами, с божественно-духовным миром. И в наше время есть люди, которые стараются снова обрести эту связь. Но какой ценой? Той, что эта община ведет такую жизнь, которую не в состоянии вести другие люди. Ведь когда бы все люди вели жизнь ессеев, то как раз жизнь ессеев стала бы невозможна.» И еще ему открылось одно обстоятельство, подействовавшее на него чрезвычайно угнетающе. Он сказал себе: «Куда же устремляются Люцифер и Ариман, когда они разбегаются от ессейских ворот? А бегутони туда, где пребывают души других людей! Значит, человечество довело дело до того, что общине нужно обособиться, если она желает отыскать связь с божественно-духовным миром. А поскольку она обособляется, обособляется так, что может развиваться в своей целостной социальной спаянности лишь в той мере, в какой отвергает прочих людей, она обрекает людей еще глубже погружаться в то, от чего она, эта община, убежала. Для того, чтобы общине ессеев возвыситься, остальным надо было пасть ниже! Чтобы ессей мог вести такую жизнь, когда Люцифер и Ариман были бы не в состоянии с ним соприкоснуться, Ариман с Люцифером ушли к другим людям, искушая их и соблазняя.»

Таков был опыт Иисуса из Назарета с эзотерическим орденом. Все, что возможно было изведать в связи с иудейским законничеством, было им постигнуто на душевном уровне еще в более ранние годы. К чему — в современную для него эпоху — пришли языческие культы, ему довелось изведать также на душевном уровне, в предыдущие годы, когда в исполненный значимости миг его душе явился мир демонических сил. Теперь же ему довелось сверх этого изведать, какой ценой современное ему человечество вынуждено было отыскивать сближение с тайнами божественно-духовного мира. «Значит, мы живем в такое время, — пришлось ему с горечью признать, — когда всякий, кто желает установить связь с божественно-духовным, вынужден делать это в тесном кружке, обособляясь от других людей. Так что мы живем в такую эпоху, когда вопль томления по связи с божественно-духовным миром может исходить уже от всех человеческих существ.» И это тяжким камнем легло ему на душу.

И тогда, когда это переживание обрушилось на душу Иисуса из Назарета, у него состоялся еще и духовный разговор с душой Будды — как раз в рамках ессейской общины. Ведь ессейская община по своим характерным особенностям имела много общего с тем, что принес с собой в мир Будда. И вот Иисус увидел перед собой Будду и воспринял, как тот ему говорит: «Все же на пути, указанном человечеству мной, связь с божественно-духовным миром не может быть достигнута всеми людьми: ведь я обосновал учение, которое, будучи постигнуто и пережито в своих высочайших элементах, делает необходимым как раз такое обособление, какое содержит учение ессеев». Так Иисусовой душе со всей остротой, во всей полноте предстало, что Будда основал учение, которое предполагает, что помимо тех, кто объявляет о своей задушевнейшей принадлежности к данному учению, должны быть и другие люди, которые не в состоянии причислить себя к таким исповедникам. Разве могли бы Будда с учениками расхаживать с жертвенной чашей в руке и собирать подаяние, если бы не существовало людей, которые могли бы такое подаяние давать? Он услыхал от Будды признание, что его учение не может привести к совершенству любого человека на всяком жизненном поприще.

В три разных периода жизни перед Иоанновым крещением в Иордане Иисус из Назарета изведал, какие возможности развития существовали в его время, причем изведал не так, как бывает при изучении чего-либо, но так, как это случается при переживании, при непосредственном, теснейшем соприкосновении с этими вещами. Он пришел в живейшее соприкосновение с иудейским законоведением, когда оно открылось ему инспиративным образом, и он смог пережить внутри себя что-то вроде отзвука откровений, дававшихся Моисею и пророкам. Он понял, насколько невозможно душе его времени при тогдашней телесной конституции, полностью усвоить вещи такого рода. Наступили иные времена, нежели те, в которые существовала возможность полностью воспринять древнее иудейское законодательство. И подобно тому, как упадок языческих мистерий привлек к себе демонов, он также испытал это посредством теснейшего соприкосновения, посредством опыта в сверхчувственном мире, когда к нему устремились не только люди, погрузившиеся в лишения и бедствия по причине пришедшего в запустение капища, но также и демоны, собравшиеся около жертвенника вместо благих языческих сил древности.

А на протяжении шести лет, предшествовавших Иоаннову крещению, Иисус из Назарета ощутил, насколько отрезаны люди от возможности что-либо узнать из глубокого тайного учения ессейского ордена, — и это несмотря на все требования настающей эпохи,

Углубляясь в данной области в хронику Акаши, начинаешь осознавать, что здесь, на основе внутреннего душевного опыта, были испытаны такие страдания, которых никогда не изведывала ни одна другая душа на свете. Как раз этого-то, о чем я только что сказал, в наше время, быть может, не понимают в полной мере. В этой связи я желал бы упомянуть здесь вот о чем. Именно, в ходе дальнейших лекций о Пятом Евангелии я еще укажу, до какой, уже неимоверной степени, умножились эти страдания в период между Иоанновым крещением и Мистерией Голгофы. Со стороны нашей эпохи — и это напрашивается само собой — могут раздаться недоуменные вопросы: но почему вообще должна страдать столь возвышенная душа? Ведь у нашего времени весьма своеобразные представления на этот счет. И если мне предстоит разобрать всю глубину страданий Иисуса, а впоследствии — Христа, мне следует обратить ваше внимание на многочисленные недоразумения, возникающие в этой связи.

Я уже не раз упоминал о том, что недавно Морис Метерлинк выпустил книгу «О смерти», которую следовало бы прочесть хотя бы чтобы убедиться, насколько бессмысленны могут быть писания человека, имеющего в духовной сфере также и немало достижений в части сочинительства. Наряду со многими прочими нелепостями мы обнаруживаем в этой книге Метерлинка также и то утверждение, что дух, не обладающий телом, якобы не способен страдать, поскольку страдать может лишь материальное тело. Отсюда Метерлинк выводит то следствие, что человек, расставшийся с телом, якобы не в состоянии страдать в духовном мире. Тот, кто думает так, придет к заключению, что существо Христа, после того, как оно вселилось в тело Иисуса из Назарета, не могло страдать. Несмотря на это, в следующий раз я укажу на мучительнейшие страдания, испытанные именно Христом в теле Иисуса из Назарета.

Впрочем, поразительно уже одно то, что человек-здравого ума в состоянии полагать, что материальное тело способно страдать. Ведь страдать в состоянии лишь душа в материальном теле, поскольку материальному телу боль и страдание недоступны. То, что представляет собой боль и страдание, пребывает в душевно-духовном теле, а телесные боли — это как раз такие, что вызываются расстройствами в физическом организме. Расстройствами они оказываются лишь постольку, поскольку физический организм — и есть организм. С его мускулами может приключиться растяжение или что-то подобное; однако материльное тело, телесная конституция не страдает, пускай даже сама материя оказывается вытянутой с одного места в другое.

Материальное тело не больше способно на страдание, нежели соломенный тюфяк, когда мы перетряхиваем в нем солому. Но поскольку в физическое тело внедрено духовно-душевное существо, оно-то как раз страдает оттого, что что-то отклонилось от нормального положения. Так что страдающим оказывается духовно-душевное начало, и всякий раз им оказывается лишь духовно-душевное. А чем на более высокой ступени пребывает духовно-душевное, тем более способно оно страдать, и чем оно выше, тем большие страдания могут ему доставлять духовно-душевные впечатления.

Говорю это для того, чтобы вы постарались сформировать у себя восприятие, ощущение того, как в эти годы страдало существо Заратустры от переживания того, что древние откровения сделались невозможными для того, в чем нуждается человеческая душа в Новое время. Так что если мы в рамках хроники Акаши подвергнем рассмотрению ту часть жизни Иисуса из Назарета, о которой речь идет теперь, нам прежде всего бросится в глаза бесконечное страдание, которое невозможно сравнивать ни с одним страданием на свете.

А напоследок я хотел бы вам порекомендовать, чтобы вы рассматривали сообщения относительно этого Пятого Евангелия как нечто такое, что было дано, поскольку оно дается по той причине, что духовные силы нашей эпохи требуют, чтобы начиная с теперешнего момента какое-то число душ об этом знало. Но и вам следует подходить к тому, что вам сообщается, с определенным благочестием. Ведь мне уже довелось упомянуть здесь о том, в какое исступление пришла внешняя духовная жизнь Германии, причем это касается даже тех, кто мыслит честно и искренне, когда была в первый раз обнародована всего только история про двух мальчиков Иисусов. С такими вещами, что извлекаются из духовного мира, с вещами, которые происходят непосредственно из духовных исследований, пока еще никак не в состоянии смириться публика, пребывающая вне нашего движения, она на это просто не способна. В этой связи приходится сталкиваться с чрезвычайно разнообразными проявлениями того, что дает о себе знать в виде дикой страсти, с которой люди хотели бы отклонить от себя такого рода известия, поступающие в качестве новых провозвестий из духовного мира. Нет никакой необходимости в том, чтобы неосмотрительная болтовня привела к уничижению и осмеянию этих предметов, как это случилось с историей двух мальчиков Иисусов, ведь для нас-то эти вещи святы.

Вообще-то в настоящее время вовсе не легко говорить о таких вещах, особенно принимая во внимание то обстоятельство, что сопротивление им оказывается наибольшее. В сущности говоря, это то, о чем я говорил уже неоднократно: характерная для нашего времени бесконечная косность человеческих душ, которые вовсе не желают вникнуть поглубже в суть духовного исследования, а потому никак не хотят проникнуться возможностью добиться таких результатов. Такова уж наша эпоха, что, с одной стороны, в сокрытых от взора глубинах человеческой души засела томительная жажда по откровениям духовного мира, а с другой стороны, в наше время сознательная часть человеческой души проявляет наиболее страстное неприятие как раз там, где заходит речь о таких вот известиях из духовного мира.

Поразмышляйте над словами, сказанными мной в завершение сегодняшней лекции, и руководствуйтесь ими в отношении того, как нам следует воспринимать все, что касается Пятого Евангелия.