Ga 148 Восемнадцать лекций, прочитанных в 1913-1914 г г. В разных городах

При наблюдении за жизнью Христа Иисуса, которое мы проводим теперь согласно тому, что я предпочитаю именовать Пятым Евангелием, нам должно представляться важным все, что произошло после этого разговора Иисуса из Назарета с матерью, изложение которого было мной дано также и здесь. Сейчас бы мне хотелось (и, надеюсь, на это можно рассчитывать в тесном кругу такой рабочей группы, как здешняя) первым делом обратить внимание на то, что произошло непосредственно после разговора Иисуса из Назарета с матерью, то есть на то, что произошло в промежуток между этим разговором и Иоанновым крещением в Иордане. То, что мне предстоит рассказать, суть факты, открывающиеся интуитивному созерцанию, и они будут приведены как есть, без каких-либо объяснений, так что на их счет всякий может думать все, что пожелает.

Мы уже видели, что в итоге той, изображенной нами подробно жизни, что вел Иисус из Назарета начиная с 12-ти лет и до 29-го, до 30-го года жизни, у него состоялся разговор с матерью, с той матерью, что была фактически его приемной матерью и родной матерью соломонова Иисуса. Это был разговор, в котором, так сказать, в слова Иисуса из Назарета было так мощно, так энергично вложено то, что представлялось ему последствием, результатом его переживаний, что вместе с его словами в душу приемной матери влилась исполинская сила. Эта сила и сделала возможным то, что душа родной матери натанова Иисуса смогла низойти из духовного мира, в котором она пребывала приблизительно с 12-года натанова Иисуса, и смогла пронизать, одухотворить душу приемной матери, так что отныне та продолжала жить, будучи пронизана душой матери натанова Иисуса. С самим же Иисусом из Назарета произошло то, что по окончании разговора «Я» Заратустры его покинуло. И то, что теперь отправилось к Иоаннову крещению в Иордане, представляло собой, вообще говоря, натанова Иисуса, оформившего три оболочки так, как это обсуждалось уже не один раз, без «Я» Заратустры, но с последствиями воздействий, произведенных этим «Я» Заратустры, так что фактически все то, что способно было «Я» Заратустры излить в эту тройственную оболочку, в этих трех оболочках и присутствовало.

Для вас не секрет, что к тому существу, которое теперь как Иисус из Назарета шествовал навстречу Иоаннову крещению в Иордане, повинуясь какому-то, как сказал бы кто-нибудь, неопределенному космическому порыву (неопределенным он был для него самого, для космоса же порыв этот был вполне определенным), что к существу этому невозможно было обращаться в том же смысле, как к прочим людям. Ибо то, что наполняло это существо в качестве «Я», было «Я» Заратустры. Теперь это «Я» Заратустры удалилось прочь. И существо продолжало жить лишь благодаря воздействиям «Я» Заратустры. И когда это существо Иисуса из Назарета отправилось в путь к Иоанну Крестителю, то первым делом (так повествует Пятое Евангелие) Иисусу из Назарета повстречались два ессея. Ессеи эти были теми самыми, с которыми он при случае, как я говорил, нередко беседовал. Но поскольку «Я» Заратустры из него ушло, он не сразу смог узнать этих ессеев. Они же его узнали, так как, разумеется, тот значительный физиономический отпечаток, что сообщило этому существу пребывание в нем Заратустры, на взгляд со стороны не переменился. Оба ессея обратились к Иисусу из Назарета с вопросом: «Куда лежит твой путь?» Иисус из Назарета отвечал: «Туда, куда не желают посмотреть души наподобие ваших, где боль человечества способна ощутить лучи забытого света!»

Те ессеи его не поняли. Заметив, что он их не узнает, они сказали ему: «Иисус из Назарета, ты нас не признал?» Он же ответил: «Вы заблудшие овцы; а мне следует стать пастухом, у которого вы сбежали. И даже если вы меня признаете, уже скоро вы от меня вновь убежите. Как давно, как давно вы от меня убежали!» Ессеи не знали, что об этом и думать, ибо они не понимали, как возможно, чтобы такие слова могли исходить из человеческой души. И они недоуменно глядели на него. Но он опять заговорил: «Что же вы за души, где ваш мир? Почему вы укутываетесь обманчивыми оболочками? Почему у вас внутри горит огонь, который зажжен не в доме моего Отца? На вас отметина искусителя; своим пламенем он сделал вашу шерсть блестящей и гладкой. Волосья этой шерсти колют мне глаза. Вы, заблудшие овцы, искуситель напитал ваши души надменностью; в вашем бегстве вы на него натолкнулись».

Когда Иисус из Назарета сказал это, один из ессеев возразил: «Разве мы не дали искусителю от ворот поворот? Нет у него больше с нами ничего общего». И Иисус из Назарета сказал: «Что ж, вы изгнали его, а он возьми да и прибеги к другим людям. Так что он ухмыляется вам со всех сторон из душ других людей! Уж не думаете ли вы, что смогли возвыситься, принизив других? Вы мните себя возвеличенными, но не потому, что высоко поднялись сами, а потому, что принизили других. Так что они стали ниже. А вы остались там, где и были. Лишь поэтому мните вы себя такими высокими». И здесь ессеи испугались. Но в этот миг Иисус из Назарета пропал из вида. Они больше не могли его видеть.

После того, как наступившее у них ненадолго помутнение зрения прошло, они ощутили потребность посмотреть вдаль. И вдали им представилось что-то наподобие фата-морганы. И в ней они увидали увеличенным до колоссальных размеров лик того, кто только что стоял перед ними. И они услышали слова, обращенные к ним как бы из фата-морганы, слова, которые ужасом охватили их души: «Тщетны ваши стремления, потому что пусты ваши сердца, поскольку вы исполнились духа, обманчиво скрывающего под обличьем смирения гордыню!» Они еще сколько-то там постояли, ненадолго ослепленные фата-морганой, а затем она исчезла. Но и Иисуса из Назарета перед ними больше не было. Они огляделись вокруг. Он уже отправился дальше, и они увидели его вдалеке. Тогда ессеи отправились домой и никому не сказали про то, что видели, но хранили молчание на этот счет вплоть до самой своей смерти.

Я хочу изобразить эти факты такими, какими они представляются исходя из того, что именуется у нас хроникой Акаши, и всякий может думать насчет этого все, что ему заблагорассудится. Лишь это важно теперь, потому что, может статься, это Пятое Евангелие появится в более подробном виде, вследствие же теоретического истолкования то, что оно нам еще даст, подвергнется лишь искажению. И вот побуждаемый идти на Иордан Иисус из Назарета сколько-то прошел в том направлении, после чего повстречал человека, про которого можно сказать следующее: его душа была погружена в глубочайшее отчаяние. Ему повстречался отчаявшийся человек. И Иисус из Назарета сказал; «Куда привела тебя твоя душа? Я видел тебя много времени назад, и тогда ты был совсем другим». И отчаявшийся ответил: «Я занимал значительный пост, я высоко поднялся в жизни. В человеческой иерархии я занимал множество должностей, мой взлет был стремительным. И я часто говорил себе, видя, как другие остаются на прежней должности, а я всхожу все выше: «Что ты за исключительный человек; твои высокие добродетели возносят тебя над всеми прочими людьми!» Я был счастлив и упивался своим счастьем». Вот что сказал отчаявшийся. Затем он продолжал: «А после, когда я спал, мне привиделось что-то вроде сна. Во сне этом все выглядело так, словно мне задали вопрос — и мне тут же открылось, что этого вопроса я стыжусь. Ибо вопрос, который был мне задан, был следующий: «Кто сделал тебя великим?» И во сне мне предстало существо, которое сказало: «Я возвысил тебя, так что за это ты теперь — мой!» И мне стало стыдно, потому что я-то полагал, что обязан своим возвышением исключительно своим заслугам и способностям. А теперь передо мной предстало другое существо (и я чувствовал, до чего мне стыдно во сне), которое сказало, что в возвышении моем не было моей заслуги. Было так стыдно, что во сне мне пришлось пуститься в бегство. Я забросил все свои чины и почет и брожу с места на место, что-то отыскивая, сам не знаю что». Вот что говорил отчаявшийся. Он еще говорил, когда перед ним выросло существо, вставшее между ним и Иисусом из Назарета, и перекрыло собой фигуру Иисуса из Назарета. И у отчаявшегося человека возникло чувство, что это существо имеет отношение к люциферическому началу. Это существо все еще стояло перед ним, когда Иисус из Назарета скрылся из вида, а после исчезло и существо. И тогда отчаявшийся увидел, уже на некотором отдалении, что Иисус из Назарета пошел дальше, и он отправился своей дорогой, куда глаза глядят.

На дальнейшем пути Иисусу из Назарета повстречался прокаженный. На заданный им вопрос: «Куда завела тебя твоя душа? Я видел тебя много времени назад, тогда ведь ты был совсем другим» прокаженный отвечал: «Люди изгнали меня, изгнали за мою болезнь! Ни один человек не желал иметь со мной дела, и я не знал, как себе помочь в лишениях и нужде. Я скитался и бедствовал, и как-то однажды очутился в лесу. Что-то представившееся мне издали светящимся деревом влекло меня. Я ничего не мог с собой поделать: как будто какая-то сила гнала меня к этому светящемуся дереву. И тут из сияния дерева словно бы выдвинулось что-то вроде скелета мертвеца. И я знал: передо мной сама смерть. Смерть сказала:

«Я — это ты! Я питаюсь тобой». Тут я испугался. Однако смерть сказала: «Отчего же ты боишься? Разве ты меня не любил всегда?» А я-то знал, что никогда ее не любил. И когда она сказала мне это: «Отчего же ты боишься? Разве ты меня не любил всегда?», то превратилась в прекрасного архангела. Затем она исчезла, а на меня напал глубокий сон. Только поутру я проснулся и обнаружил, что сплю возле дерева. И с тех пор моя проказа сделалась еще злее». И между тем как он рассказывал это, между ним и Иисусом из Назарета встало то, что он видел у дерева, и это нечто обратилось существом, про которое он знал: перед ним Ариман или нечто ариманическое. Он еще взирал на это существо, когда оно исчезло, и исчез также Иисус из Назарета. Иисус уже прошел сколько-то своей дорогой. И прокаженному пришлось двигаться дальше.

Пройдя через эти три испытания, Иисус из Назарета прибыл на место Иоаннова крещения в Иордане. Упомяну теперь еще раз, что когда Иоанново крещение свершилось, произошло то, что описывается также и в прочих Евангелиях, и что принято именовать искушением. Искушение это совершалось так, что Христу Иисусу пришлось иметь дело не с одним существом, но все искушение происходило в три этапа.

Первым делом Христу Иисусу пришлось иметь дело с существом, которое теперь оказалось ему близким, потому что он его увидел, когда к нему приступил отчаявшийся, так что вследствие этого он мог воспринимать его как самого Люцифера. То было весьма многозначительное соответствие. И здесь через Люцифера имело место то искушение, что выразилось в словах: «Вручаю тебе все земные царства с их богатствами, если ты признаешь меня своим господином!» Искушение Люцифера получило отпор.

Второй приступ заключался в том, что Люцифер явился вновь, но с ним было то существо, что стояло между Иисусом из Назарета и прокаженным, которое он по этой причине воспринимал как Аримана. И теперь имело место то искушение, что в прочих Евангелиях облачено в слова: «Бросься с высоты вниз, и с тобой ничего не случится, если ты Сын Божий». Отражено было также и это искушение, протекавшее так, что Люцифер мог быть обездвижен Ариманом, Ариман — Люцифером. И лишь третье искушение, свершавшееся одним Ариманом, дабы побудить Христа превратить камни в хлеб, лишь это искушение оказалось в тот раз отражено не окончательно. И тот факт, что Ариман был побежден не полностью, он и привел к тому, что случилось то, что случилось. Потому-то Ариману и удалось действовать через Иуду; потому-то, вообще говоря, и могло произойти то, что последовало дальше, причем так, как нам еще доведется услышать.

Как видите, относительно момента, который нам следует расценивать как бесконечно важный во всем развитии Христа Иисуса, а тем самым и в эволюции Земли, здесь мы имеем интуицию Акаши. События между разговором Иисуса из Назарета с матерью и Иоанновым крещением в Иордане являются нашему взору так, словно тому, как именно развитие Земли связано с люциферическим и ариманическим началом, надлежало обозначиться еще раз. Тот, кто был натановым Иисусом и в ком на протяжении 18-ти лет действовало «Я» Заратустры, благодаря произошедшим событиям оказался готов воспринять существо Христа. Тем самым мы подходим к моменту, о котором чрезвычайно важно составить правильное суждение, если нам желательно достичь верного понятия относительно истории Земли как истории человечества.Потому-то я и постарался свести воедино из различных оккультных источников все то, что в этом смысле может прояснить наше — как человечества — развитие на Земле.

Быть может, когда-нибудь мне еще также представится возможность поговорить здесь о предметах, которые обсуждаются теперь в лейпцигском курсе, где я попытался провести линию, соединяющую событие Христа с событием Парсифаля. Сегодня мне хотелось бы сделать на этот счет лишь несколько замечаний в связи с фактами Пятого Евангелия, которые я впоследствии рассмотрю на нашей следующей встрече. Хотел бы обратить внимание на то, как через призму самых разнообразных фактов истории человечества (фактов, которые прямо-таки напечатлены на истории человечества, дабы человечество было в состоянии хоть немного проникнуть в ход событий), весь смысл и течение развития человечества обретает выражение, стоит лишь нам осмыслить факты и увидеть их в надлежащем свете. Мне хотелось бы углубиться не в то, что обсуждалось в Лейпциге насчет связи идеи Парсифаля с развитием Христа, а в то, что пронизывало там все рассуждения — вот это мне и хотелось бы теперь обсудить.

Поэтому, естественно, я должен обратить ваше внимание на то, что мы вспоминаем: каким предстает перед нами Парсифаль, также явившийся важной ступенью дальнейшего действия события Христа в единичной душе спустя несколько веков после того, как имела место Мистерия Голгофы. Парсифаль — сын странствующего рыцаря и матери Герцелойды. Рыцарь отправляется в дорогу еще до того, как Парсифаль появляется на свет. Мать мучается и страдает еще прежде рождения сына. Она желает уберечь его от всего, с чем он может соприкоснуться, например через рыцарскую доблесть, а тем самым — от того, чтобы он развивал свои способности на рыцарском поприще. Она воспитывает его так, что он ничего не ведает о том, что происходит в окружающем мире, что может быть дано человеку воздействиями внешнего мира. Парсифалю приходится расти в естественном уединении, будучи предоставленным лишь природным впечатлениям. Ему не следует ничего знать о том, что происходит в среде рыцарей, как и прочих людей. Сообщается также, что он не знает ничего о том , что говорится во внешнем мире насчет тех или иных религиозных представлений. От матери он узнает лишь то, что есть Бог, и что Бог стоит позади всего. Он желает служить Богу. Однако ничего сверх того, что может служить Богу, он не знает. Всего прочего Парсифаль лишен. Но тяга к рыцарству столь сильна, что в один прекрасный день это побуждает его покинуть мать и отправиться в путь, чтобы познакомиться с тем, к чему его влечет. И тогда после многоразличных скитаний он оказывается заброшенным в замок Святого Грааля.

То, что ему доводится здесь испытать, лучше всего (то есть в наибольшем соответствии с тем, что мы можем извлечь из духовно-научных источников) изображено у Кретъена де Труа, бывшего также источником для Вольфрама фон Эшенбаха. Мы узнаем, что однажды в своих странствиях Парсифаль оказался в лесистой местности на берегу моря и увидал двух рыбаков. В ответ на заданный вопрос они указывают на замок рыбачьего короля.

Он является в замок и находит там лежащего на ложе человека, больного и слабого. Человек этот вручает ему меч, меч своей племянницы. И еще его глазам открылось, как вошел оруженосец с копьем, по которому вплоть до рук оруженосца стекала кровь. Затем вошла дева с золотой чашей, испускавшей такое яркое сияние, что оно затмило все прочие светильники в зале. Затем подали на стол. С каждой переменой блюд чашу проносили и помещали в соседнее помещение. И лежавший там отец рыбачьего короля подкреплялся тем, что находилось в этой чаше.

Все это привело Парсифаля в изумление, однако в прежних странствиях один рыцарь посоветовал ему не злоупотреблять вопросами. Поэтому и на сей раз он не спросил о том, что видел; он собирался об этом спросить на следующее утро. Но проснувшись наутро, обнаружил, что замок пуст. Он звал людей, но ответа не было.

Парсифалю пришло в голову, что рыцари отправились на охоту, и вознамерился последовать за ними. Во дворе он нашел своего оседланного коня и поехал из замка, однако ему пришлось стремительно проскакать по разводному мосту; коню пришлось совершить прыжок, потому что мост тут же развели. Но следа рыцарей отыскать ему не удалось.

Но нам-то известно, в чем тут дело: Парсифаль не задал вопроса. Несмотря на то, что его взору представилось самое удивительное зрелище, он упустил возможность о нем спросить. И ему приходится слышать снова и снова, что то, что ему следовало спросить, как-то связано с его призванием, что его, так сказать, миссия связана с вопросами относительно того, с чем ему придется столкнуться. Он не спросил! Ему дали понять, что не задав вопроса, он тем самым спровоцировал некоего рода бедствие.

Каким представляется нам здесь Парсифаль? Он предстает перед нами таким, что мы говорим себе: перед нами личность, воспитанная в стороне от культуры внешнего мира, которой не следовало ничего знать о культуре внешнего мира, и которая должна была быть подведена к чудесам Святого Грааля, чтобы спросить об этих чудесах, но спросить изнутри девственной души, не подверженной влияниям прочей культуры. Почему ей следовало задать свой вопрос именно так? Я уже неоднократно указывал на то, что действовало под влиянием импульса Христа, причем в качестве деяния, так что люди не сразу могли понять, что именно здесь действовало. Так что, с одной стороны, мы имеем то, что не прекращало оказывать действие вследствие того, что Христос влился в земную ауру, как и то, что люди на этот счет мыслили, как они спорили и что измышляли в многоразличных теологических учениях. Ведь импульс Христа продолжал свое действие и дальше! И формирование Запада происходило под влиянием этого импульса Христа, оказывавшего свое действие в подспудных глубинах как на человеческие души, так и изнутри всего процесса исторического становления. Если бы он был в состоянии действовать лишь через посредство того, что люди поняли, через то, относительно чего они спорили и бранились, его воздействие в развитии человечества было бы чрезвычайно мало. Теперь мы видим, что во времена Парсифаля наступает важный момент, когда импульс Христа продвигается в своем действии на одну ступень дальше.

Потому-то Парсифалю и не следовало быть одним из тех, кто, так сказать, выучил, что было принесено в жертву на Голгофе, насчет чего впоследствии наставляли апостольские отцы, учители церкви и разные прочие теологические школы. Ему не следовало знать, как вставали на службу Христу рыцари со своими доблестями. Ему следовало соприкоснуться с импульсом Христа исключительно лишь в потайных глубинах собственной души, куда импульс этот мог пробиться соразмерно с тем, что позволяла эпоха. Такое соприкосновение оказалось бы нарушенным лишь в том случае, если бы он воспринял то, о чем учили насчет Христа люди или чему они относительно него выучивались. Не то, что делали или говорили люди, но что переживает душа, когда она полностью предана тому, что сверхчувственно свершалось в дальнейшем действии импульса Христа.

Вот как должно было обстоять дело с Парсифалем. Внешнее учение всегда принадлежит также и чувственному миру. Но импульс Христа действовал сверхчувственно и должен был оказывать сверхчувственное действие в душе Парсифаля. Его душа должна была испытывать позыв ни к чему иному, кроме как к тому, чтобы задать вопрос там, где ему придется столкнуться со значимостью импульса Христа, а именно при Святом Граале. Он должен был задать вопрос! Он должен был задать вопрос, не будучи подстрекаем ни тем, что следовало почитать в Христе, как полагали рыцари, ни тем, что следовало почитать в Христе в соответствии с представлениями теологов; нет, исключительно лишь девственная, однако живущая в соответствии с духом своей эпохи душа должна была побудить его к тому, чтобы спросить, что же могло открыться через Святой Грааль, и чем же все-таки могло явиться событие Христа. Ему следовало спросить! Запомним это.

А вот другому задавать вопрос не следовало: юноше в Саисе не следовало спрашивать. Ибо его роковое проклятие в том-то как раз и состояло, что он принужден был спросить, он сделал то, что не должен был, он пожелал, чтобы было снято покрывало со статуи Изиды. Юноша из Саиса — это Парсифаль эпохи, предшествовавшей Мистерии Голгофы. Но в ту эпоху ему было сказано: опасайся того, чтобы твоя неподготовленная душа возжелала обнажить то, что скрыто покровом! Юноша в Саисе после Мистерии Голгофы — это Парсифаль. И он не должен жен получать какой-то особенной подготовки, ему следует приступить к Святому Граалю с девственной душой. Он упускает самое главное, поскольку не совершает того, что было запрещено юноше из Саиса, поскольку не спрашивает, не ищет раскрытия тайны для своей души. Вот как меняются времена по ходу развития человечества!

Мы ведь положительно знаем (поначалу нам следует намекнуть на эти вещи в абстрактном смысле, но мы еще сможем поговорить о них подробнее), что речь здесь идет о том, что должно было открыться в Исиде. Мы представляем себя стоящими перед статуей Исиды с маленьким Гором, перед тайной связи между Иеидой и Гором, сыном Исиды и Осириса. Но это абстракция. Естественно, за этим кроется великая тайна. Юноша в Саисе еще незрел, чтобы узнать эту тайну. Когда Парсифаль, упустивший спросить о чудесах Святого Грааля в Граальсбурге, вновь пускается в путь, в числе первого встреченного им — женщина, невеста, скорбящая по своему только что умершему жениху, которого она держит на коленях: настоящий образ скорбящей матери с сыном, так часто служивший впоследствии мотивом Пьеты! Вот первое указание на то, что должен был бы узнать Парсифаль, осведомись он о чудесах Святого Грааля, Он узнал бы в иной форме о той связи, что существует между Исидой и Гором, между матерью и Сыном Человеческим. И он должен был спросить!

Отсюда мы можем видеть, как глубоко задевают нас намеки на то, какого рода прогресс имеет место в развитии человечества: то, что не должно было происходить в эпоху до Мистерии Голгофы, это же самое после нее должно иметь место, поскольку за это время человечество продвинулось вперед. Можно сказать, душа человечества стала другой.

Как уже сказано, обо всем этом нам еще предстоит поговорить позднее; теперь мне хотелось бы только намекнуть. Но ведь все эти вещи обретают для нас соответствующую ценность лишь тогда, когда мы делаем их плодотворными для себя, по-настоящему плодотворными. И что можем мы действительно извлечь из тайны Парсифаля, обогащенного образом юноши в Саисе — это то, что мы способны научиться задавать вопросы в надлежащем смысле, так, как это соответствует нашему времени. Ибо в этой науке постановки вопросов заключен восходящий поток развития человечества.

Итак, после Мистерии Голгофы неизбежно открываются два направления развития человечества: одно, несущее импульс Христа и постепенно выводящее нас к спиритуальным высотам; и второе, которое являет собой словно бы продолжение нисхождения и приводит в материальную жизнь, к материализму. В настоящую эпоху два этих направления настолько пронизывают друг друга, что, почитай, куда как преобладающая часть нашей культуры питается из материалистического направления; так что сегодня человеку приходится без предубеждения и шор взирать на все, что может сказать духовная наука об импульсе Христа и того, что с ним связано, дабы убедиться, что в дополнение к становящемуся все более материалистическим внешнему миру душа нуждается еще и в том, внутреннем

в смысле спиритуальности, пути. Но для этого нам необходимо выучиться как раз вещам вроде упомянутой: мы должны научиться спрашивать. Мы должны выучиться спрашивать в рамках спиритуального направления. В материалистическом течении все уводит человека прочь от вопросов.

Хотелось бы лишь сопоставить эти две вещи, чтобы показать, каково одно и каково другое течение. В одном мы имеем дело с людьми, которые стоят всецело на позициях материализма. Это вполне могут быть и те, что придерживаются тех или иных спиритуальных догм, которые на словах, в теории признают спиритуальный мир. Но это и неважно, а важно только то, что мы со всей нашей душой пребываем в спиритуальном направлении. Относительно людей, которые стоят всецело на позициях материализма, можно сказать: никакие они не «вопрошатели». Они в самом деле никакие не вопрошатели, потому что они знают уже все. Такова характерная примета материалистической культуры, что эти люди знают все, что они не желают спрашивать. Теперь даже самые молодые знают все и ни о чем не спрашивают. То, что человек в состоянии вынести собственное суждение по всем поводам, принято почитать за свободу и рост личностной ценности. Никто не замечает только, как это персональное суждение созревает. Мы вырастаем в мире. С первыми детскими словами мы воспринимаем то, воспринимаем другое. Мы растем дальше, воспринимая все больше и больше, и не замечаем, как же мы воспринимаем предметы. Наша карма формирует нас определенным образом. По этой причине одно нам нравится больше, другое — меньше. Наконец мы вырастаем и достигаем с собственным суждением уже вполне заслуживающего уважения для многих критиков 25-летнего возраста, и мы ощущаем зрелость своих суждений, поскольку убеждены в том, что они исходят из нашей собственной души. Но тот, кто способен заглядывать в души, знает, что за этим не кроется ничего кроме сконцентрированной на собственной душе внешней жизни, в которую мы как раз и помещены. Тем самым мы можем нарваться также и на конфликт — если уверуем в то, что то или это приводит нас к собственному суждению. Веря, что независимы, мы попадаем в еще большее порабощение от своего нутра. Мы судим, однако полностью разучиваемся спрашивать. Мы учимся спрашивать лишь тогда, когда нам удается привести душу в то равновесие, которое в состоянии хранить благоговение и почтительность в отношении священных жизненных сфер, когда мы в состоянии располагать в душу чем-то таким, что неизменно полно решимости не позволять даже собственным суждениям восстанавливать себя против того, что желало бы к нам пробиться из этих священных жизненных сфер. Мы учимся спрашивать лишь тогда, когда способны погружаться в исполненное ожидания настроение, так что через то или это событие нам может открыться то или это в жизни, если нам по силам ждать, если мы располагаем определенной робостью в отношении того, чтобы приложить собственное суждение к тому, что должно излиться из священных областей бытия, если мы не судим, но спрашиваем, причем спрашиваем совсем не только людей, которые в состоянии нам что-то сказать, но в первую очередь вопрошаем духовный мир, к которому мы обращаем не свои суждения, но наши вопросы, причем вопросы уже в самом настроении, в образе мыслей.

Попробуйте — именно медитативными средствами — уяснить для себя, какова разница между воздержанием от суждений и воздержанием от вопросов по отношению к духовным сферам жизни. Необходимо понять внутренне, что между тем и другим принципиальная разница. С этой разницей связано нечто такое, что характерно и для всей нашей эпохи в целом, а нам в нашем спиритуальном духовном движении следует уделять данному аспекту особое внимание. Ибо этому спиритуальному духовному движению лишь тогда будет сопутствовать успех, если мы научимся понимать разницу между вопрошанием и суждением. Разумеется, мы обязаны выносить суждения в том, что касается внешних жизненных обстоятельств. Потому-то я и не сказал, что мы должны воздержаться от суждений повсюду; лишь относительно того, что является глубочайшими мировыми загадками, нам следует ознакомиться с полным ожидания вопросительным настроением. Наше спиритуальное духовное движение будет существовать дальше благодаря всему тому, что будет способствовать признанию и развитию такого вопросительного настроения у большей части человечества; наше спиритуальное движение будет тормозиться и ограничиваться всем тем, что будет противостоять этому движению — в форме легкомысленного вынесения суждений. И если в подобающие торжественные моменты своей жизни мы попробуем поразмыслить о том, что можем мы извлечь из такого образа, как отправляющийся в Граальсбург Парсифаль, который должен задать вопрос, то именно в этой фигуре Парсифаля мы и обретаем образец для нашего спиритуального движения. А в связи с этим можем понять также и многое другое.

Если мы оглянемся еще раз на эпоху развития человечества, предшествовавшую Мистерии Голгофы, то нам придется сказать: тогда человеческая душа располагала древним наследием из времен, когда она низошла из духовных высот к земным воплощениям. Это наследие продолжало оставаться при ней и дальше — из инкарнации в инкарнацию. Поэтому в те времена еще существовало древнее ясновидение, которое шаг за шагом сходило на нет, становилось все слабее и слабее. Чем дольше шли инкарнации, тем слабее становилось приходившее в упадок древнее ясновидение. С чем было связано древнее ясновидение? С тем же, с чем и внешнее восприятие с помощью глаз и ушей, с тем, что как раз и представляет собой человек во внешнем мире. До Мистерии Голгофы дело с людьми обстояло так, что они росли как дети; они учились ходить, говорить и, само собой разумеется, поскольку там все еще присутствовали элементарные силы в плане древнего ясновидения, учились также ясновидению. Они учились этому как чему-то, что возникало у человечества в обычном обиходе, как в обычном обиходе у человечества появилось то, что посредством особого устройства гортани оно выучилось говорить. Но люди не остановились на речи, а перешли к элементарному ясновидению. Это элементарное ясновидение было так же связано с обычной человеческой конституцией, как эта человеческая конституция помещена внутрь материального мира; так что неизбежно было то, что ясновидение приняло форму человеческой конституции. Дрянной человек был не в состоянии втиснуть чистую природу в свое ясновидение; неиспорченный человек мог вместить свою чистую природу в свое ясновидение. Вполне естественно, поскольку ясновидение было связано с непосредственной человеческой конституцией.

Непременным следствием этого было то, что некую тайну, а именно тайну связи между духовным миром и материальным земным миром, существовавшую до нисхождения Христа Иисуса, не следовало обнаруживать перед этой обычной человеческой конституцией. Вначале человеческую конституцию следовало переформировать, довести до зрелости. Саисский юноша не должен был видеть статую Изиды так запросто, приступая к ней извне.

С четвертым послеатлантичеким периодом, на который выпала Мистерия Голгофы, древнее ясновидение исчезло. Возникла новая конституция человеческой души, такая конституция, которая вообще должна оставаться оторванной от духовного мира, если только она не вопрошает, если не имеет того позыва, который заключен в вопросе. Те же адмые вредоносные силы, что приступали к человеческой душе в древности, не могут получить к ней доступа, если задается вопрос относительно тайны, которая есть тайна Святого Грааля. Ибо в этой тайне кроется то, что теперь, начиная с Мистерии Голгофы, излилось в ауру Земли. То, что не изливалось в нее ранее, как и то, что излилось теперь в ауру Земли в качестве таинства Грааля, так и останется сокрытым для тебя, если не задать вопроса. Необходимо вопрошать, что, впрочем, представляет собой не что иное, как необходимость обладать побуждением действительно раскрыть то, что и так уже живет в душе.

Прежде Мистерии Голгофы в душе этого не было, поскольку Христос не пребывал в ауре Земли. Прежде Мистерии Голгофы любой человек, стоило ему только надлежащим образом воззриться на статую Исиды и постигнуть ее тайну (посредством того, что в нем еще присутствовало от древних ясновидческих способностей), любой человек, говорю я, без всякого затруднения вложил бы сюда всю свою человеческую природу и таким образом познал бы ее.

Во времена после Мистерии Голгофы душа, достигающая вопрошания, приходит к нему как подобает, и она также сможет надлежащим образом воспринять новую Мистерию Исиды. Потому-то так и важно теперь правильное вопрошание, то есть правильная установка в отношении того, что может быть провозглашено в качестве спиритуального мировоззрения. Если человек лишь только освобождается от настроения вынесения суждений, сколько бы он ни читал, книги, все циклы, вообще все что угодно, — он так ничего и не познает, потому что настроение Парсифаля у него отсутствует. А вот если кто приходит с настроением вопрошания, он узнает еще и нечто совершенно иное, помимо того, что содержится в словах. Он плодотворно переживет в собственной душе слова с их первоисточной силой. Важнее всего как раз чтобы то, что нам возвещено спиритуально, делалось таким внутренним переживанием, внутренним опытом.

В первую очередь мы вспоминаем обо всем этом, когда сталкиваемся с такими вещами, как значительные события между разговором Иисуса из Назарета с матерью и Иоанновым крещением в Иордане. Ибо эти предметы чем-то станут для нас лишь в том случае, если мы зададим про них вопрос, если ощутим живую потребность установить, что именно оказывало действие на том важном водоразделе, где эпоха до Мистерии Голгофы граничит с эпохой после Мистерии Голгофы. Как раз таким вот предметам лучше всего дать подействовать на собственную душу. Вообще говоря, все то, что они имеют сообщить нашей душе, уже содержится в рассказе. Нам нет необходимости давать так уж много толкований от себя.

Как раз в связи с этим разделом Пятого Евангелия мне пришло желание высказать это замечание общего характера и указать на то, как в наше время, в каком-то смысле, вновь стало так важно понять настроение Парсифаля. Мы просто обязаны его понять. И ведь оно проявляется вновь у Рихарда Вагнера, пытавшегося облечь его в музыкально-драматическую форму. Не хочу вмешиваться в великую свару, разгоревшуюся вокруг «Парсифаля» в современном внешнем мире.

Предназначение духовной науки вовсе не в том, чтобы принимать чью-либо сторону. А потому не дай ей Бог вмешаться здесь в борьбу между теми, кто желал бы сохранить «Парсифаля» в Байрейте, прежде всего как наиболее значительное свидетельство нового настроения Парсифаля для современного мира — сохранить его и защитить, и теми, кто хочет вручить его королевству Клингзора. Вообще говоря, последнее уже наступает. Но я хотел бы указать на иное: что в продолжении действия импульса Христа как раз там, куда еще не проникает способность суждения, куда еще не проникает высшее сознание человека, но куда все в большей и большей степени это высшее сознание должно указывать посредством спиритуального мировоззрения, там как раз и должно неизменно присутствовать настроение Парсифаля, но еще и многое, о чем мы будем говорить в течение настоящей зимы.