Габович Евгений История под знаком вопроса. "Нева", спб-Москва, 2005

Конечно, дав четкое разделение понятий «история» и «прошлое», я не смогу изменить укоренившееся в нашей речи смешение понятий. Выражение «ну, это уже история» многие будут и впредь понимать как «это уже отошло в прошлое», а не «это теперь можно встретить в модели прошлого». Но изменение языка и не входит в мою задачу: четкое разделение названных двух понятий мне необходимо для уточнения проблем с хронологией, для того, чтобы объяснить читателю, почему в принципе не может существовать единая непротиворечивая историческая хронология.

Смутив читателя непривычным для него пока разделением истории и прошлого, я хочу дать ему возможность отвлечься перед следующим шоком на тему о том, что европейская историческая идея вовсе не столь древнее изобретение человечества, как ему внушали с детства. Поэтому в данном разделе я хочу вернуться к рассмотрению представлений об истории, возникших в рамках традиции. И если даже кому-то покажется, что при этом я могу скорее запутать читателя, чем углубить вроде бы только созданную ясность, то признаюсь, что хотел в первую очередь развлечь, не забывая совсем о цели разделения в головах двух понятий: прошлого и истории.

Начну со все той же энциклопедии Майера.

Далее в этой энциклопедической статье рассказывается о сегодняшнем использовании термина historia в его немецком варианте Historie. Нужно сказать, что в немецком, в отличие от русского, произошло разделение терминологии: вместо слова «история» в его латинском варианте начали говорить Geschichte, что тоже переводится на русский как история, но восходит к глаголу geschehen (произошло). Здесь я вижу результат смешения понятий и шаг от событий как зафиксированных человеческим сознанием моментов (что является в известном смысле моделированием прошлого) к идентификации с прошлым, со всем тем, что произошло. И хотя исторически речь шла об отделении истории от библейских сказаний, как мы только что видели, лежащая в основе такого подхода вера в то, что история человечества фиксируется абсолютно правильно, привело к подмене понятия «история» понятием «прошлое».

Интересно, что в обозначении профессии историка было сохранено слово Historiker. Я давно подметил это несоответствие и в своих немецких статьях использую для обозначения профессии историка немецкое слово Geschichtler, которое хотя и встречается в словарях, практически крайне редко используется. Причина, скорее всего, в том, что слово Geschichte обозначает не только историю как то, чем занимаются историки, но еще и «рассказ», «повесть», «история» как повествование, а также - в просторечье – слова «вымысел», «ложь», «небылица».

В качестве краткого обзора динамики представлений об истории приведу ниже в рамке отрывок из введения к книге С.Ф. Платонова «Полный курс лекций по русской истории», которая выдержала 10 изданий в дореволюционной России. Очень полезно вчитаться в это изложение (цитируется по переизданию 1995 г., Фолиум, Петрозаводск), содержащего многое из того, о чем каждый когда-либо читал, но потом успешно позабыл. Позабыл, потому что подавляющее большинство книг по истории, которые он держал в руках, пытаются представить историю как безошибочное знание о прошлом. В том числе и о хронологии зафиксированных событий прошлого. И то, и другое на самом деле не выдерживает никакой критики.

Отвлечемся от того, что греки у Платонова традиционно древние: скорее всего и во время турецкого завоевания Греции якобы около 1470 г. их историки пытались «передать слушателям и читателям вместе с эстетическим наслаждением и ряд нравственных назиданий» и ничего более. Во всяком случае именно такое понимание истории нашли в конце 16-го века иезуиты в Китае. Стремление «к правде и точности» я отношу на счет проекции историками 19-го и 20-го веков своих представлений на прошедшие времена и на появление упомянутых Платоновым положительно Фукидида и Геродота (по крайней мере их известных нам сегодня версий) в эпоху Ренессанса.

В связи с Гегелем Платонов говорит о том, что история «должна изображать не все факты прошлой жизни человечества, а лишь основные, обнаруживающие ее общий смысл.» Но все факты прошлого в принципе не могут быть описаны, как бы мы ни понимали, что это такое - «факт прошлого». Отмечу лишь, что выбирая факты, достойные описания, мы делаем именно то, что всегда входит в процесс моделирования: отход от невыносимо сложного объекта моделирования и его мысленная замена некоторым приближением, которое в конечном счете и кладется в основу строящейся модели.

Интересно мнение Платонова об отходе истории от рационализма и ее развитии в объятьях национализма. Вряд ли это подкрепляет мнение Платонова о том, что история уже в начале 19-го века стала наукой. Ее нельзя считать наукой даже и сегодня, через два века после этого срока. И только сейчас становится видна вся глубина ненаучности этой «науки». Дело не только в том, что она продолжает нежиться в объятьях разных национализмов, но и в том, что она не была пока в состоянии очистить свою информационную базу, свои источники, от фантастических и чисто литературных произведений и даже не в состоянии осознать всю глубину вопроса о верности или неверности используемой ею хронологии.

Но, хватит говорить на серьезные темы! Я предлагаю теперь читателю небольшую прогулку по прокомментированной мной (в скобках) коллекции мудрых мыслей об истории, собранных эстонским историком Томасом Карьяхярмом в его интересной – хотя и вполне традиционной – книге «Справочник историка» (Арго, Таллинн, 2004). Книге, которую было бы крайне полезно перевести на некоторые из чуть более распространенных языков, чем мой родной великий и могучий эстонский.

• 
  Цицерон: первый закон истории: не допускать неверного (одно это выражение переносит Цицерона из античности в Ренессанс!)
  
• 
  Маркс: История это ни что иное, как деятельность человека, преследующего свои собственные цели (Вряд ли при этом он боится допускать неверное)
  
• 
  Гегель: Нельзя всерьез рассуждать об истории, не имея эстетической позиции (Вот и попробуй сколотить хронологию без эстетического масштаба в кармане брюк. Мне бы больше подошла этическая позиция: не врать)
  
• 
  Блох, Марк: О человеке во времени есть одна единственная наука, в которой от начала и до бесконечности следует объединять исследование отошедших в мир иной с исследованием ныне живущих. (Возразить трудно, но полезно принять к сведению, что этого со-основателя «Школы Анналов» мало волновали вопросы правильности или фантастичности хронологии.)
  
• 
  Кроче, Бенедетто: Любая история есть история современности (Как увидит читатель, я использую ниже сию мудрость видного итальянского теоретика истории 20-го века в перефразировке «История начинается сегодня». В имеющемся у меня переводе его «Теории и истории историографии» та же мысль выражена таким образом: Историческое мышление всегда адекватно своему времени и никогда – другому.)
  
• 
  Карр, Е.Х.: История это бесконечный, никогда не кончающийся диалог современности с прошлым (По крайней мере, этот английский историк и политолог не отождествляет историю с прошлым)
  
• 
  Хобсбоум, Е.: Работа историка сводится к тому, чтобы помнить о том, что забыто другими (О, если бы все сводилось к этому, каким безобидным ремеслом было бы таковое историка! Однако этот наивный представитель данного ремесленного цеха из Великобритании забывает о функции слежения за идеологической чистотой нашей памяти о прошлом, которая превращает историков по совместительству еще и в церберов современной духовной инквизиции.)
  
• 
  Минк, Л.О.: Истории не переживают, их рассказывают (Правильно, американские философы истории уже подошли к видению истории как модели прошлого).
  
• 
  Лотман, Юрий Михайлович: История это взгляд в прошлое из будущего, взгляд, который сопровождается неким представлением о «норме», «законе», «коде», о том, что поднимает свершившееся на пьедестал исторического факта и заставляет считать события значимыми. (Юрий Михайлович, которого я знал с детства и которого считал своим духовным наставником в юности, наверняка принял бы мое понимание истории как модели прошлого. Кстати, этот выдающийся историк культуры и семиотик был первым из гуманитариев, опубликовавшим в редактировавшихся им Трудах Тартуского Университета по семиотике статью М.М. Постникова и А.Т. Фоменко по новой хронологии: научный подвиг, значимость которого только усиливается смакуемыми антифоменкистами естественными для воспитанного на традиционной историографии и хронологии ученого сомнениями).
  
• 
  Шлегель, Ф.: Историк – это пророк, обращенный к прошлому (Немецкий историк характеризует обращение собратьев по профессии с отсутствием точной информации о прошлом как предсказания. Это вежливее, чем обвинять их в вымысле, вранье и подлоге.)
  
• 
  Руутсоо, Р.: В не слишком религиозной Эстонии история стала одной из самых влиятельных форм «гражданской религии». (Эстонский социолог мог бы взглянуть и за пределы нашей небольшой страны и констатировать, что история стала не просто одной из доминирующих религий во всем мире, но даже самой распространенной из всех.)
  

История существовала в глубокой древности, хотя тогда и не считалась наукой. Знакомство с античными историками, Геродотом и Фукидидом, например, покажет вам, что греки были по-своему правы, относя историю к области искусств. Под историей они понимали художественный рассказ о достопамятных событиях и лицах. Задача историка состояла у них о том, чтобы передать слушателям и читателям вместе с эстетическим наслаждением и ряд нравственных назиданий. Те же цели преследовало и искусство.

При таком взгляде на историю, как нехудожественный рассказ о достопамятных событиях, древние историки держались и соответствующих приемов изложения. В своем повествовании они стремились к правде и точности, но строгой объективной мерки истины у них не существовало. У глубоко правдивого Геродота, например, много басен (о Египте, о Скифах и т. под.); в одних он верит, потому что не знает пределов естественного, другие же, и не веря в них, заносит в свой рассказ, потому что они прельщают его своим художественным интересом. Мало этого, античный историк, верный своим художественным задачам, считал возможным украшать повествование сознательным вымыслом. Фукидид, в правдивости которого мы не сомневаемся, влагает в уста своих героев речи, сочиненные им самим, но он считает себя правым в силу того, что верно передает в измышленной форме действительные намерения и мысли исторических лиц.

Таким образом, стремление к точности и правде в истории было до некоторой степени ограничиваемо стремлением к художественности и занимательности, не говоря уже о других условиях, мешавших историкам с успехом различать истину от басни. Несмотря на это, стремление к точному знанию уже в древности требует от историка прагматизма. Уже у Геродота мы наблюдаем проявление этого прагматизма, т. е. желание связывать факты причинною связью, не только рассказывать их, но и объяснять из прошлого их происхождение.

Итак, на первых порах история определяется, как художественно-прагматический рассказ о достопамятных событиях и лицах.

Ко временам глубокой древности восходят и такие взгляды на историю, которые требовали от нее, помимо художественных впечатлений, практической приложимости. Еще древние говорили, что история есть наставница жизни (magistra vitae). От историков ждали такого изложения прошлой жизни человечества, которое бы объясняло события настоящего и задачи будущего, служило бы практическим руководством для общественных деятелей и нравственной школой для прочих людей. Такой взгляд на историю во всей силе держался в средние века и дожил до наших времен; он, с одной стороны, прямо сближал историю с моральной философией, с другой — обращал историю в «скрижаль откровений и правил» практического характера. Один писатель XVII в. (De Rocoles) говорил, что «история исполняет обязанности, свойственные моральной философии, и даже в известном отношении может быть ей предпочтена, так как, давая те же правила, она присоединяет к ним еще и примеры». На первой странице «Истории государства Российского» Карамзина найдете выражение той мысли, что историю необходимо знать для того, «чтобы учредить порядок, согласить выгоды людей и даровать им возможное на земле счастье».

С развитием западноевропейской философской мысли стали слагаться новые определения исторической науки. Стремясь объяснить сущность и смысл жизни человечества, мыслители обращались к изучению истории или с целью найти в ней решение своей задачи, или же с целью подтвердить историческими данными свои отвлеченные построения. Сообразно с различными философскими системами, так или иначе определялись цели и смысл самой истории. Вот некоторые из подобных определений: Боссюэ (1627—1704) и Лоран (1810—1887) понимали историю, как изображение тех мировых событий, в которых с особенною яркостью выражались пути Провидения, руководящего человеческою жизнью в своих целях. Итальянец Вико (1668—1744) задачею истории, как науки, считал изображение тех одинаковых состояний, которые суждено переживать всем народам. Известный философ Гегель (1770—1831) в истории видел изображение того процесса, которым «абсолютный дух» достигал своего самопознания (Гегель всю мировую жизнь объяснял, как развитие этого «абсолютного духа»). Не будет ошибкою сказать, что все эти философии требуют от истории в сущности одного и того же: история должна изображать не все факты прошлой жизни человечества, а лишь основные, обнаруживающие ее общий смысл.

Этот взгляд был шагом вперед в развитии исторической мысли, — простой рассказ о былом вообще, или случайный набор фактов различного времени и места для доказательства назидательной мысли не удовлетворял более. Появилось стремление к объединению изложения руководящей идеей, систематизированию исторического материала. Однако философскую историю справедливо упрекают в том, что она руководящие идеи исторического изложения брала вне истории и систематизировала факты произволь­но. От этого история не становилась самостоятельной наукой, а обращалась в прислужницу философии.

Наукою история стала только в начале XIX века, когда из Германии, в противовес французскому рационализму, развился идеализм: в противовес французскому космополитизму, распространились идеи национализма, деятельно изучалась национальная старина и стало господствовать убеждение, что жизнь человеческих обществ совершается закономерно, в таком порядке естественной последовательности, который не может быть нарушен и изменен ни случайностями, ни усилиями отдельных лиц. С этой точки зрения главный интерес в истории стало представлять изучение не случайных внешних явлений и не деятельности выдающихся личностей, а изучение общественного быта на разных ступенях его развития. История стала пониматься как наука о законах исторической жизни человеческих обществ.

Европейская историческая идея

Европейская историческая идея (идея истории как описания последовательности событий с их соотнесением точкам на временной оси) значительно моложе, чем это утверждает традиционная история. Еще и в эпоху ренессанса датировка исторических событий осуществляется редко и обычно в форме относительной датировки, а не абсолютной, как это принято сегодня. На самом деле данное обстоятельство не должно никого удивлять, ведь данная эпоха – это и есть самое начало истории.

Даже самая примитивная историческая идея на самом деле настолько нетривиальна и уникальна, что приступая к рассмотрению истории какой-либо страны, какого-либо региона или части света, историки обязаны первым делом выяснить, когда там возник интерес к прошлому и в какой форме, а уж потом и каким образом в эту страну, регион или часть света была занесена идея истории в ее привычном нам европейском варианте, сегодня занявшем доминирующую позицию во всем мире. Ее независимое возникновение в хотя бы двух разных регионах столь мало вероятно, что должно быть строго доказано, а не принято за – к тому же даже не формулируемую - аксиому: предположение по умолчанию тут не проходит и должно решительно отметаться.

Возможность существования истории как набора моделей прошлого в бесписьменном обществе крайне сомнительна. Максимум того, на что способно такое общество, это на создание меняющейся от поколения к поколению мифологии. Существование истории в какой-либо систематической форме в допечатный период также крайне мало вероятно, тем более, что между возникновением письменности и книгопечатания на самом деле лежали не тысячелетия, а немногие столетия.

Это сегодня идею истории внушают каждому человеку в школе с раннего возраста, пользуясь при этом абсолютной шкалой измерения исторического времени. Еще несколько поколений тому назад эта идея была мало известна в странах, не затронутых глубоко процессом глобализации (не правильнее ли будет сказать, псевдоевропеизации), но сегодня ее вбивают в головы школьников Африки, Южной Америки и Азии, как это уже давно принято в Европе.

А как обстояло дело до изобретения временной оси с фиксированной на ней точке отсчета исторического времени? Т.е. в сравнительно недавнюю эпоху до 1582 г. – года григорианской реформы и введения календаря, привязанного к временной оси? Тогда использовались такие, например, датировочные приемы как

• 
  Раньше, чем … или позже, чем … или одновременно с таким-то событием
  
• 
  За столько-то поколений до чего-то еще
  
• 
  В начале жизни такого-то исторического лица
  
• 
  Через столько-то лет после избрания некого лица бургомистром (скажем, города Нюрнберга)
  
• 
  За столько-то лет до начала такой-то войны или через указанное количество лет и месяцев после ее окончания
  
• 
  Через три года и два месяца после пожара в такой-то церкви
  
• 
  За два месяца до избрания, скажем, Пшемысла Второго королем Шваброляндии и т.п.
  

В рамках ТИ возникновению исторической идеи уделяется крайне мало внимания, как будто нет ничего более простого, чем современное историческое мышление. Однако примеры больших азиатских регионов, не знавших идеи истории в ее европейском варианте (Индия и Китай, например) показывают, что ситуация значительно более сложна. Насколько трудно было додуматься до абсолютных датировок в эпоху отсутствия единой и общепризнанной временной шкалы, даже и представить себе трудно. Именно поэтому историки и пытаются выдать эту грандиозную проблему за нечто совсем несущественное, о чем и думать-то не надо (пустая, мол, трата времени). Именно поэтому они нафантазировали сотни различных древних систем счета исторического времени (не без умысла отбить у каждого из нас желание лезть в эти непролазные дебри).

Тут тебе и годы от основания города Рима (ab urbe condita), и годы античных греческих олимпиад, и египетские подвижные годы, и датировка по римским консулам или афинским архонтам, и эра Диоклетиана, и испанская эра, и мусульманская эра и сотни разных эр «от сотворения мира». А как потом во всех этих запутанно выдуманных системах счета разобраться, об этом даже редкие представители практически вымершего в 20 веке племени хронологов не в состоянии нам рассказать:

«Установление относительной хронологии эпонимов удается редко, если нет древнего списка эпонимов, ибо тогда имена «плавают» во времени. Список афинских архонтов от войны с персами и до 302 г. до н. э. сохранился в XI—XX книгах труда Диодора, который в своем историческом повествовании упоминает афинского архонта каждого года начиная с 480 г. до н. э. Дионисий Галикарнасский (…) также перечисляет архонтов вплоть до 293/2 г. до н. э. (…). Для более позднего периода в нашем распоряжении имеются только отрывочные и бессвязные списки на камне. Начиная с 356/5 г. до н. э. (с некоторыми перерывами, например при олигархическом режиме с 321/0 по 308/7 г. до н. э.) ежегодные писцы-секретари (grammateis) сменяли друг друга в определенной последовательности, согласно филам, из которых они происходили; за писцами из филы Эгиды следовали писцы из филы Эрехтея и т. д. Таким образом, фила писца может указывать на место соответствующего архонта в цикле смены фил (…). В этом цикле случались, однако, нарушения (…). В целом, число афинских архонтов, для которых определены юлианские даты, после 290 г. до н. э. остается пока крайне незначительным. Даты правления только четырех архонтов III в. до н. э. (после 290 г.) определены достоверно, поскольку для них известны синхронизмы с олимпиадами» (Бикерман, стр. 63)

В наивной сказке о разбросанных по векам единичных «античных» историках представители традиционной истории не удосужились придумать какой-либо мало-мальски действующий на практике механизм для передачи от лица к лицу исторических знаний через гигантские пространства в географических и временных мирах. Даже если мы сегодня и знаем о «существовании» всех этих ранних авторов хроник и иных исторических произведений, где доказательство тому, что они не просто знали о существовании друг друга, но и имели возможность читать произведения своих предшественников. О работе межбиблиотечного абонемента в те далекие времена нам ничего не известно, да и существование античных библиотек, скорее всего, одна из выдумок историков, очередная проекция наблюдаемого ими современного им мира в отдаленное прошлое.

Накопленный в рамках исторической аналитики массивный заряд скептицизма по отношению к сказкам о ранних историографах, о функционировании выдуманных систем датировки, о достоверности наших знаний о прошлом вообще не позволяют нам пользоваться излюбленным приемом историков по усыплению внимания читателей исторических произведений: они начинают свой рассказ с древнейших времен, к которым трудно предъявлять строгие требования относительно достоверности сообщаемой информации. Потом постепенно начинают с уверенной миной вводить все больше и больше информации о прошлом. Затем как из шкатулки волшебника историки начинают извлекать все более и более детальную хронологическую информацию, долженствующую убедить нас в том, что теперь-то уж повествование о временах давно прошедших носит совершенно надежный характер.

Но мы уже достаточно часто хватали историков за руку и убеждались в том, что их информация как общеисторического, так и хронологического характера является информацией мошеннической, выдуманной, в лучшем случае подогнанной к такой же мало обоснованной, сочиненной другими писателями. Поэтому только критический взгляд из сегодня в прошлое может дать нам реалистичную картину возникновения исторической идеи.

По крайней мере для нас – критиков историографии и сторонников радикально сокращенной хронологии. И начинается не только в том смысле, что наш взгляд на прошлое во многом определяется нашим сегодняшним историческим мировоззрением, нашей актуальной моделью прошлого. Историческая аналитика пытается осознать важность наших сегодняшних представлений для формирования образа прошлого и освободить процесс создания исторической картины от диктата сегодняшней картины мира, от сегодняшней идеологии. Особую трудность при этом представляет рабская зависимость историка от материальных систем поощрения и от политического диктата.

Для нас история начинается сегодня еще и в том смысле, что мы только начинаем применять к истории междисциплинарный подход и выработанные наукой – в первую очередь естественными науками - критерии академичности. Историки тоже порой делают вид, что работают междисциплинарно. Однако анализ их отношения к датировке на основе естественно-научных методик, к исторической географии, к исторической метеорологии и климатологии, вообще к обращенным в прошлое областям естественных наук, показывает, что ни о какой настоящей междисциплинарности речь в случае ТИ идти не может. ТИ просто пытается утилизовать все то, что не противоречит ее догматизированным схемам и решительно отвергает все, что не укладывается в привычную историческую парадигму.

Нам кажется, что историки еще даже не договорились о том, что история собой представляет, каковы ее цели и задачи. Ибо адекватное описание прошлого невозможно без выработки критериев критического отношения к собственным писаниям историков. И, что весьма и весьма существенно, очень многие историки даже не осознали всей важности вопроса о том, строят ли они свои схемы на действительном историческом материале или на фантазиях писателей - авторов исторических романов прошлого. А те немногие историки, которые якобы осознали, делают вид, что ненастоящие источники – это скорее исключение из правила, не влияющее на общую благополучную картину с историческими источниками.

Историк должен усвоить презумпцию виновности и считать априори, что ему в качестве источников подсовываются литературные произведения разных эпох. Без убедительного доказательства того, что ему посчастливилось и он набрел на источник, имеющий хоть какое-то отношение к реальному историческому прошлому, вся его работа с самого начала должна относиться к разряду филологических, а не исторических изысканий.

Йохан Хейзинга в лекции «Задача истории культуры» (см «Об исторических жизненных идеалах и другие лекции», Overseas Publications Interchange Ltd, London, 1992) пишет

Все ясно: история рассматривалась как раздел литературы, а историки – как писатели. В лучшем случае как анонимные филологи. Как мы видели из эпиграфа к настоящей главе, как патриотическую и филологическую воспринимал великий Ломоносов и задачу, стоящую перед российской историографией. И это положение сохранялось до начала 20-го в., когда Теодору Моммзену присудили нобелевскую премию за многотомную «Историю Рима» именно по разряду литературы. Да и сам великий Моммзен считал себя филологом, а не историком.

Сравним историю с описанием немецкой филологии, данным видным советским филологом германистом В.М. Жирмунским в его статье «Новейшие течения историко-литературной мысли в Германии (В сборнике его статей «Из истории западно.европейских литератур», Наука, Ленинград, 1981):

«Германская филология возникла в начале Х!Х в., по образцу классической филологии, прежде всего как наука о древностях, о литературных памятниках германского средневековья»,

которые, добавим, в основном рассматриваются сегодня историками как источники для моделирования прошлого.

Как мы видели из эпиграфа к настоящей главе, как патриотическую и филологическую воспринимал великий Ломоносов и задачу, стоящую перед российской историографией. И это положение сохранялось до начала 20-го в., когда Теодору Моммзену присудили нобелевскую премию за многотомную «Историю Рима» именно по разряду литературы. Да и сам великий Моммзен считал себя филологом, а не историком.

Профессор Киевского университета Юлиан Кулаковский в статье «Памяти Моммзена», Журнал министерства народного просвещения, 1904, № 1, стр. 39-61, вспоминал следующие слова Моммзена:

С нашей точки зрения история в форме ТИ не преодолела подхода к источникам как к литературному произведению (хотя и делает вид, что этой проблемы нет в природе). Ясно, что любой апокриф, любой принимаемый сегодня за исторический источник исторический роман были когда-то кем-то написаны и их филологический анализ правомочен. Но созданная на их основе историческая картина мира не имеет ничего общего с реальным историческим прошлым, с исторической реальностью человечества.

Итак, европейская историческая идея, сформировавшая со временем исторические школы в разных странах и осуществившая затем постепенный переход от локальных и избранных национальных историй к всемирной истории, возникла сравнительно недавно, не более, чем тысячу лет тому назад. Скорее всего, ей – максимально - лишь немногим больше, чем 500 лет. Таким образом и вся наша история не может насчитывать больше тысячи лет: пока нет идеи описания событий прошлого, нет и истории. Эта точка зрения разделяется сегодня большинством немецких аналитиков истории. И главным при этом, как мне кажется, является вопрос о том, возникла ли эта идея «из воздуха», из ничего, сама собой, из якобы естественного интереса к прошлому и не менее естественного желания повыпендриваться перед потомками или у ее колыбели стояло некое потрясение основ цивилизации, побудившее людей взяться за перо и обратить свой взор к прошлому.

Моя гипотеза такова: История как описание (моделирование) прошлого начинается с катастрофы. Не с памяти о далеких предках, не с культа таковых, не с устных пересказов легенд и мифов, а с последней крупной катастрофы, которая, как утверждает Христоф Маркс, имела место в середине 14-го века в основном в Европе. Традиционная история не знает этой катастрофы, а только одно ее проявление под названием «черная смерть», но зато ей хорошо известен глубокий кризис середины 14-го века, охвативший большинства стран Европы. В книге «История Венгрии. Тысячелетие в центре Европы» ее автор Ласло Контлер (Весь мир, Москва, 2002) утверждает, что в 14-м веке «все развитые европейские страны переживали глубокий кризис», но что, мол, этот кризис не охватил Венгрию, что на самом деле может означать отсутствие достоверной исторической информации для этого периода венгерской истории.

Положение о влиянии крупных катастроф на историческое развитие в российской критике хронологии многие годы не рассматривалось. В свое время Н.А.Морозов под влиянием современного ему состояния представлений об эволюции жизни на Земле дистанцировался от теории катастроф в форме теории о мировых катастрофах космического происхождения, хотя и придавал огромное значение катастрофам «домашнего изготовления», например извержениям вулканов, и метеоритам. Однако сегодня естествознание вернулось к осознанию судьбоносной роли катастроф в истории Земли, а западная историческая аналитика уделяет мировым катастрофам важную роль в предысторическом и историческом развитии человечества.

Лишь в последние годы российские авторы начинают связывать начало нашей цивилизации с вспышкой сверхновой звезды в 1054 г. (или позже, как показывают новейшие астрофизические исследования) и с ее мощнейшим излучением, которое на несколько порядков превосходило по интенсивности нормальное солнечное излучение. Они считают, что это облучение вполне могло привести к генетическому перерождению населения северного полушария и дать толчок к мощному скачку в развитии человечества. Наконец, наши с Марксом выступления на конференции в Москве в 2001 г. привели к появлению рядя публикаций о сравнительно недавней катастрофе на российской территории, основанных на материалах, уже десятки лет известных в естественно-научных кругах, но не попадавших до недавнего времени в сектор обзора российских историко-критических авторов.

В западной литературе уделяется большое внимание катастрофе, длившейся порядка трех лет и приведшей к возникновению Черного моря. Эта катастрофа датируется ТИ первым христианским тысячелетием и считается сегодня одной из главных причин Великого Переселения народов. Подводные археологические экспедиции пытаются восстановить облик поселений, существовавших на нынешнем дне Черного моря. Общее сокращение хронологии, приводящее в частности к осознанию Великого Переселения народов как славянского заселения Центральной и Западной Европы, переводит и эту крупную региональную катастрофу в рассматриваемое здесь время. Не исключено, что она была одним из проявлений катастрофы 14-го века.

В то же время центральная роль, отводимая библией всемирному потопу в истории человечества, должна заставить задуматься над тем, какое влияние катастрофы сравнимого с всемирным потопом масштаба должны были оказать на самосознание человечества, на его реальное историческое развитие. Как повлияла глобальная катастрофа на потребность выжившей части человечества в сохранении (или подавлении) воспоминания о столь грандиозном событии, а также о том, как люди жили до этой катастрофы?

В свое время в статье «Фоменко не одинок» (см. Приложение 6 в книге Г.В.Носовский, А.Т.Фоменко «Реконструкция всеобщей истории, Работы 1999-2000 годов. Новая хронология», 573-600) я писал:

В зависимости от масштаба последней большой катастрофы (ПБК), возникает вопрос о том, как она способствовала возникновению в Европе исторической идеи, были ли уже до нее попытки проектировать исторические события на временную ось, да и существовало ли само понятие временной оси. Рассмотрение этого вопроса привело меня к сильным сомнениям относительно существования какой-либо хронологии до катастрофы середины 14-го века. Эта катастрофа мало известна широкому кругу читателей и поэтому я подробно рассказал о ней на нашем сайте в Интернете (см. также www.paf.li по поводу деталей ПБТ). Она представляется мне отправной точкой нашей цивилизации, не столько в технологическом (зачатки ремесел и технологий возникли несколько раньше), сколько в духовном смысле. Вряд ли существовала до этой катастрофы и сама идея истории.

Попробуем выявить в некотором отношении непосредственную связь между последней большой катастрофой середины 14 века и возникновением европейской исторической идеи. Исхожу из предположения, что в начале 14 в. уже существовали первые - относительно маленькие - города, которые в основном концентрировались вокруг рыночной площади, и что в этих городах уже имели место ясные представления о владении недвижимостью и правах наследства. Традиционная статистика даже утверждает, что количество новых городов в немецкоязычном центре Европы возрастал до 1350 г. в среднем на 50 с лишним в десятилетие.

Практически все европейские города лежали после ПБК в руинах. Многие жители погибли в ходе сопровождавших катастрофу сильных землетрясений. Черная смерть, которую историки считают чумой, смела дополнительно с лица земли дальнейшие полчища домо- и землевладельцев. Оставшиеся в живых немногие соседи, подрядчики, слуги и т.п. пытались установить контакт с наследниками или хотя бы просто родственниками умерших владельцев недвижимости. Это было нелегко: почта тогда еще не существовала, гонцов ожидали многие бедствия от опасности заражения до угрозы жизни со стороны разбойников. Но, тем не менее, естественно предположить, что описания последствий катастрофы пытались достичь тех из адресатов, которые ее пережили.

При этом послания описывали, насколько хорошо они это могли, локальные события во время и после ПБК, перечисляли разрушения и приводили имена погибших. Кроме личных писем определенно писались в то время также письма владельцам более крупной недвижимости, латифундий, замков и так далее, которые в результате ПБК были разрушены или сильно повреждены. Такое сообщение должно было содержать много отдельных деталей, называть какие-то имена и вообще содержать достаточно много деловой информации, способной помочь далеко живущим владельцам или наследникам принять правильное решение: стоит ли пускаться в опасное путешествие, заявлять свои права на наследство, искать средства и рабочих для проведения ремонтных работ и т.п..

После 10-20 и более лет эти письма потеряли актуальность. Кроме того, многие из этих писем исчезли со временем (крысы часто демонстрировали еще более крупный – не интеллектуальный, но зато гастрономический - интерес к этим сообщениям, чем наследники и другие адресаты), но немногие еще остававшиеся могли читаться следующими поколениями уже как разновидность хроник.

После ПБК, вероятно, также впервые в прошлом стали необходимы другие разновидности записей:

• 
  Кадастр недвижимости, позволявший содействовать установлению прав позднее появляющихся наследников (перед ПБК и эпидемией оспы доставало памяти соседей, чтобы решать эту задачу, теперь большинство свидетели были мертвы)
  
• 
  Списки актов состояния населения, которые вводились для записи родства, бракосочетаний, рождений, смерти и прочих отношений (например, приемного родства), чтобы дать возможность устранять будущие споры в этих областях
  
• 
  Записи по ремесленному мастерству: если в городе только лишь один старый ремесленник переживал ПБК, он должен был записать свои знания (например, для еще не совершеннолетнего внука), так как иначе они могли бы умереть с ним, и так далее
  

Как возникли письменная культура и историческая идея? Не хочу утверждать, что никакой письменности до 14-го в. нигде не существовало (хотя и не очень удивился бы, если бы мне представили соответствующие доказательства для отдельных стран Европы). Но уверен, что характер письменности, области ее приложения должны были претерпеть сильную модификацию после ПБК. Представление о том, в каком масштабе использовалась письменность до распространения книжной культуры, дают берестяные грамоты: они применялись в основном для кратких сообщений частного характера. После ПБК ситуация должна была качественно измениться. Постараемся развить высказанные выше соображения на сей счет.

В первую очередь потребовалось в массовом порядке зафиксировать, кому из погибших какая недвижимость до катастрофы принадлежала. Как я уже отмечал, раньше в случае естественной или даже – в единичных случаях – насильственной смерти владельца оставались в большом числе современники, знавшие как умершего владельца, так и его потенциальных наследников, так что право наследника на вступление во владение имуществом умершего могло быть обосновано свидетельскими показаниями.

Теперь же, после землетрясений и черной смерти, часто не оставалось никого или почти никого, кто мог бы быть свидетелем. В результате потребовалось ввести названные выше реестровые книги, кадастры недвижимости и книги записи актов гражданского состояния. Кто на ком и когда женился, у кого, когда и какие дети родились, все это крайне существенно для решения вопроса о наследстве. Со временем ведение таких книг превратилось в традицию и мы знаем, что нигде в Европе эта традиция не возникла до середины 14-го века.

До ПБК ремесленничество должно было находиться в крайне примитивном, зачаточном состоянии. Знания, умения и навыки передавались в основном от отца к сыну, иногда от ремесленника к его подмастерьям и помощникам. После ПБК из-за смерти многих ремесленников появилась опасность утраты знаний и умения. Нужно было срочно преодолеть привычку к хранению тайны профессии и записать основные сведения о ходе исполнения профессии. Эти записи, какими бы примитивными они ни были, означали качественный скачок в развитии европейской письменной культуры. Впоследствии они послужили базисной информацией для целых ремесленных сословий (цехов, гильдий), возникших в ходе восстановления городов после ПБК и их последующего роста.

Можно представить себе и другие области, в которых потребность в подробном описании прошлого могла быть спровоцирована катастрофой. В частности, катастрофа должна была дать толчок развитию эпистолярного жанра. У человека, которому раньше было достаточно послать с неграмотным мальчишкой нацарапанное на клочке приглашение на свидание, появилась траурная потребность перечислить в детализованном письме погибших родственников, урон, нанесенный имуществу и многое другое. Вполне естественно было и описать страшные природные явления, сопровождавшие трагедию. Но, главное, из-за возникшего разрежения населения многие ранее тесно связанные друг с другом личным общением люди были вынуждены впредь прибегать к написанию писем.

В ответ на одну из моих статей, напечатанных в немецком журнале «Синезис» (в статье речь шла о том, что в индийской культуре не было идеи истории и что эта страна в течение веков спокойно обходилась без хронологии) уважаемая в историко-аналитических кругах госпожа Ангелика Мюллер задала в своей рецензии вопрос, который вынесен в заголовок данного раздела. Этот вопрос госпожи Мюллер можно рассматривать как второй по важности в ее статье (после вопроса, была ли в Индия история: мои аргументы ее не до конца убедили). Ссылаясь на классика немецкой исторической аналитики Гуннара Хайнсона, она подчеркнула заслуги библейских иудеев: евреи, мол, изобрели историю (а не "античные" греки, которые "подарили" нам много имен собственных историков).

При этом госпожа Мюллер не предложила для обоснования еврейского приоритета в моделировании прошлого никаких конкретных механизмов. Предположительное еврейское изобретение истории выглядит скорее как продукт творчества, как акт мышления, а не как шаг за шагом понятный механизм. И в любом случае, от этого религиозного исторического летописания без хронологии не перекидывается никакого моста к рассмотренной мной европейской, основанной на датах исторической идее.

Ввиду больших сомнений в существовании евреев в Палестине в древние времена, я не будем здесь подробнее останавливаться на этой классической версии. Согласно исторической аналитике, нельзя исключить, что еврейство и иудаизм были чисто европейским явлением. И что библейская история была написанная в Европе в согласовании со сконструированной ранее европейской историей. Однако эта библейская история ставших после укрепления в Европе католичества излишними евреев была «сослана» в древнюю Палестину (это произошло в конце эпохи Возрождения или еще позже), также как ранняя история мусульман (по крайней мере частично, а скорее всего стопроцентно, европейская) была сослана в пустынную Аравию.

Почему именно в Палестину? Во первых туда в 16-17 веках «крестовые походы» венецианцев, генуэзцев и других государственных образований христиан Средиземноморья, а также оттоманская экспансия, забросили некоторое количество евреев. Во вторых, в этих османских провинциях, за которые еще только шла борьба христиан с османами, не было никаких самостоятельных властителей, способных гласно противостоять этой вымышленной ссылке. И, в третьих, эта территория, с которой европейцы только что поближе познакомились, оказалась волей судеб до того не вовлеченной в массовое историческое творчество.

Впрочем, речь вовсе не идет о религии людей, которые первыми начали писать хроники. Важнее понять, как и когда действительно предпринимались первые действия по моделированию прошлого, которые еще не воспринимались как таковые (т.е. как исторические), и как и когда события стали описывать и начали датировать. Иными словами, когда произошла естественная профанация исторической идеи и возникновение исторического жанра литературы.

Если описание последствий катастроф адресовалось не частному лицу, а чиновнику, управляющему целой областью, владельцу крупного имения и т.п., то объем соответствующего описания еще более возрастал. Пожалуй, именно так и возникли первые хроники. Не исключено, что их читало несколько человек. Если они хорошо хранились и пережили десятилетия, то следующее поколение читало их уже с иной позиции: не как призыв к немедленному действию, к адекватной реакции на катастрофические события, а впервые - как исторический документ, как описание прошлого.

Именно так, мне кажется, и начала формироваться историческая идея. Однако ей не суждено было в этот начальный период оформиться в идею точного соотнесения событий точкам на временной оси, ибо понятие последней еще не оформилось. А уже через поколение - два такая привязка описанных в письме событий к какому-либо хоть как-то датируемому моменту прошлого представляла собой нелегкую задачу. Кроме того, из-за возникновения новых городов и естественной в эпоху ненормированного письма динамики их имен, возникали и трудности идентификации рассказов о прошлом с именно той местностью, где они на самом деле произошли. В результате, могло начаться разнесение катастрофических (и не только катастрофических) событий по – сперва соседним – векам и по регионам.

Эпоха после ПВП характеризовалась также и возникновением различных мистических и религиозных течений, а также появлением записанных историй о жизни видных деятелей этих религиозных течений. Так началось появление жанра жития, в котором фантастические компоненты преобладали над документальным повествованием.

«Составители первых исторических записей не отбрасывают народных преданий, но подвергают их переработке соответственно своим интересам, усложняют и расцвечивают их плодами своей фантазии.» (Вайнштейн, стр. 6)

Лишь на столетия позже, чем эпоха ПВП, когда начало развиваться книгопечатание (изобретение книгопечатания в 1440 или даже в 1455 г. подвергается в исторической аналитике сильному сомнению), некоторые из этих хроник стали доступны определенному более широкому кругу читателей (это не значит, что подобные описания сохранились до наших дней). И оказалось, что такого рода исторические повествования представляют собой материал, который люди охотно читают. Появилась потребность в новых подобных повествованиях. Но реальных хроник было мало, некоторые были съедены красами, погибли в пожарах, были выброшены на свалку за ненадобностью, другие находились в частном владении и были мало доступны. Да и очень уж они походили друг на друга, а читателя нужно было развлекать таким чтивом, которое не казалось бы ему скучным.

Лучше всего перечисленным требования удовлетворяли литературные произведения, которые по форме (по жанру) сохраняли характер хроник, а содержательно предлагали бы читателю новый материал. Так историю начали даже не фальсифицировать (для фальсификации истории нужно знать, каким наше прошлое было на самом деле), а придумывать, конструировать, сочинять. Со временем, как теперь принять говорить, процесс пошел. Он начал развиваться по собственным законам, приобрел собственную динамику.

Зачем писать все время о катастрофах, про них лучше забыть. Давайте будем писать о войнах, о славных победах наших над не нашими, о битвах и событиях вокруг них. Не важно, что никаких битв, войн и побед на самом деле не было. Или речь шла о войнах, которые были, но о которых у пишущего сохранилось так мало надежных сведений, что он просто обязан был прибегнуть к собственной фантазии, к собственным представлениям о том, что может привлечь читателей. Есть читательский спрос, значит нужно создавать адекватное ему предложение. А вокруг столько больших полей, на которых могли бы происходить самые что ни на есть драматические сражения огромных армий никогда на самом деле не существовавших противников.

ТИ видит все это иначе и растягивает процесс возникновения истории ческой идеи на тысячелетия. Но и она вынуждена признавать, что прогресс в плане правдивости описания прошлого в ходе выдуманных ею тысячелетий был минимальным. Тот же Вайнштейн пишет на тему о «древнеегипетской» историографии:

«Любопытно, что уже в этом древнейшем историческом произведении история фальсифицируется как путем раздувания размеров добычи, так и путем умолчания о потерях и поражениях» (стр. 6)

А, может быть, и не было «умолчания о потерях и поражениях» именно потому, что на самом деле никаких войн и сражений не было, а рассказ о богатствах и могуществе фараона в Палермском камне с указанием размеров построенных фараоном городов, храмов, дворцов, кораблей, объемов добычи и т.п. был просто литературным произведением, написанным по законам начинавшего зарождаться жанра. В любом случае, согласно тому же автору

И не одни только «древние египтяне» были крайне слабы в понимании идеи истории как отражения реального прошлого:

Не сразу после катастрофы, но через какое-то время началась и «Великая акция» (как ее назвал Вильгельм Каммайер). Несколько позже, когда идея истории, славного прошлого (на бумаге, конечно и только на бумаге), родства с уже поселившимися в массовом воображении историческими героями и т.п. охватила умы, появились богатые заказчики на собственную историю. А где спрос, там и предложение (извините за повтор). Целые артели грамотеев (католических монахов и итальянских и немецких гуманистов - гуманистов не потому, что они как-то особенно гуманны, а из-за своего активного участия в создании гуманитарных наук, в том числе и истории) начинают трудиться над решением поставленных задач. Заказанные «исторические» книги сундуками поступают в распоряжение римских пап, королей и наиболее прытких феодалов местного значения.

Предлагаю обдумать еще раз и несколько более подробно ситуацию вокруг первых книг на исторические темы. Не вдаваясь сейчас в споры о том, на сколько поколений позже официальных дат из ТИ (1440-1455 гг.) на самом деле было изобретено книгопечатание, перенесемся мысленно в эпоху, когда появились первые печатные книги. Некоторые из них содержали в обработанной в духе нового времени форме письма-отчеты о той страшной поре, которую я сокращенно обозначил как ПВП. И как только некоторые из сохранившихся сообщений из 14 в. были напечатаны (это не должно значить, что соответствующие книги существуют еще сегодня: крысы! сжигание книг! сырые книгохранилища! И так далее), быстро выяснилось, что как раз такие публикации охотно покупаются и читаются: на ужасные истории имелся и тогда высокий спрос.

Но запасы подлинных первых хроник был быстро исчерпан. Тогда писатели начали подражать им. Хотя прошли уже 100-150-200 или более лет, еще можно было с затруднениями и ошибками вспомнить время ПВП, последствия этой катастрофы и перипетии последующего времени восстановления разрушенного. А что исчезло из памяти, авторы заменяли фантазиями на заданную тему. Скоро они открыли, что и другие увлекательные истории (о войнах, битвах, королях и так далее находят оживленный отклик). Начали писать также об этом, «как бы» хроники или исторические романы.

Таким образом только-только возникшая историческая идея быстро смещалась в направлении чистой литературы. Ведь написанное должно было быть в первую очередь увлекательным. Должно было убедительно действовать на потенциального издателя: не в историческом, а в "капиталистическом" смысле (Да, такую книгу я смогу хорошо продавать). Содержание романов вовсе не должно было безусловно соответствовать реальному прошлому, да и не могло ему соответствовать в деталях, ибо оные в большинстве случаев не дошли до писавших.

Разновидностью жанра историй ужасов стали жития святых великомучеников. Не без привкуса садистского наслаждения читались повествования о пытках и мучительных казнях, тоже в основном выдуманные. Современная писателю действительность поставляла для таких историй достаточно сюжетов и деталей, которые и переносились в далекое прошлое (так было безопаснее, так можно было избежать обвинения в ереси инакомыслия и критицизма). Чисто христианский характер этим фантазиям стали придавать несколько позже, по мере усиления влияния церкви на общество.

В это же несколько более позднее время – уже под влиянием успеха первых историй ужасов - историю открыли для себя господствующие или влиятельные круги, в том числе и церковные руководители и т. п. Они быстро сообразили, как можно инструментализировать жанр исторического повествования для собственных целей. В сфабрикованных церковниками или выполненных по их заданию сочинениях было еще меньше достоверного описания прошлого, чем в исторических романах. Они знали, что не имелось никакого длительного исторического прошлого. Именно поэтому предметом заказа стало: создать относительно достоверно звучащее виртуальное прошлое. Новая «хроника» только не должна была противоречить уже наличествующим историческим романам, ставшим относительно широко известными.

И, впрочем, не возникло ли слово «роман» оттого, что истории сочинялись о "римлянах", Риме (Rom)? Или потому, что наименование «роман» для произведений эпического литературного жанра эпохи Возрождения происходило от используемых языков: романские языки, а не латинский использовались как языки написания романов. Уве Топпер полагает, что «роман» происходит от «романса». Я убежден, что заимствование наименования происходило в противоположном направлении: романс был чем-то, что уже описали в романах.

Таким образом церковь и государство начали заказывать исторические романы (выдаваемые за собственную историю) и оплатили за них также золотом и серебром. Также и "исторические" труды, созданные талантливейшими писателями-гуманистами не по непосредственному заказу, а в надежде на писательскую известность и гонорар, находили все больший сбыт. Тогда-то и начался золотой век исторического творчества. А там, где текут большие деньги, можно без психоаналитических конструкций (типа встречающейся у Великовского и пропагандируемой Марксом попытки посткатастрофального общества вытеснить из сознания страшные воспоминания о катастрофе) хорошо заработать на истории фантастических земель. Другой вопрос, когда в этом процессе массового выдумывания истории возникает вопрос о достоверности знаний о прошлом.

Это сегодня считается, что предметом исследования историка является прошлое и его задача состоит в создании правдоподобных моделей прошлого. При этом считается самим собой разумеющимся, что историки моделируют прошлое с намерением, получить по возможности более полную и адекватную картину прошедших эпох. В этом смысле мы можем говорить о том, что историки реконструируют прошлое или, по крайней мере, они должны этим заниматься. Но так ли это было в эпоху Возрождения? Чтение книг по историографии позднего средневековья и Возрождения показывает, что названная Вайнштейном «проблема происхождения исторической науки (как мы видели выше, возникшей только в 19-м веке – Е.Г.) как системы достоверных знаний о фактах, относящихся к развитию человеческого общества» не так проста, как это внушается массовому читателю книг по истории.

Другой вопрос: насколько качественно историки эту задачу выполняли до сих пор и выполняют сегодня? Действительно ли мы можем считать созданные ими модели прошлого реконструкциями оного? Не заменяют ли они отсутствие информации о прошлом, о чем историки должны бы правдиво нам сообщать, выдумками, фантазиями, сказками, мифами, которые они пытаются выдать за свое знание о прошлом? Лучшие из них знают о том, что их собратья по профессии грешны в этом плане. Яков Соломонович Лурье в книге «История России в летописании и восприятии нового времени» рассказывает о том, что выяснение того, «как это было на самом деле» (по знаменитому высказыванию реформатора историографии 19-го века фон Ранке), во многом разрушает сложившееся представление об истории и родолжает

Не нужно считать нас, исторических аналитиков, которые ставят сформулированные выше вопросы, излишне подозрительными людьми. Сами историки неоднократно вскрывали подобные грехи своих собратьев по цеху исторического ремесла (правда, сколько бы конкретных случаев фальсификаций, подделок, выдумок и т.п. честные историки ни вскрывали, цех в целом продолжает делать вид, что случаи эти единичны, принципиальной роли не играют и на общую модель прошлого, историками созданную, никакого воздействия не оказывают).

Историческая аналитика «коллекционирует» все такие случаи, выявленные историками, и пытается оценить масштаб данного явления. Забегая вперед, скажем, что явление сие, к сожалению, оказывается столь крупномасштабным, что у любого логически и непредвзято мыслящего человека возникает картина абсолютной недостоверности созданной историками модели нашего прошлого.

Для кого пишется история? Порой создается впечатление, что историки моделируют прошлое не для нас с вами, а для себя, для своих чисто профессиональных целей. А нам (так называемым массовым читателям) отводится роль потребителя исторических романов, «исторических» кинофильмов и телепередач, в лучшем случае, еще и популярных изложений моделей историков. Почему возникает такое подозрение, даже уверенность, в том, что дела обстоят именно таким образом? Потому что историки практически всегда представляют нам свои модели, свои – в лучшем случае – гипотезы так, как будто никакого или почти никакого сомнения у них в правильности оных нет. Весь стиль изложения истории должен внушить нам, читателям, что все в порядке, историки владеют своим ремеслом и никаких оснований для сомнений нет и быть не может.

На самом же деле в своих «внутренних» или «научных» публикациях, они только и делают, что спорят о неясных местах в своих моделях, о вариантах своих интерпретаций, выдвигают взаимоисключающие версии истории (см. об этом подробнее в следующих главах). Так почему проявляется такая нечестность при общественной презентации? Не потому ли, что за частными спорами скрывается общая неуверенность в верности всех основ традиционных представлений об отдаленном прошлом?