Genette figures Editions du Seuil женетт

1. ПОРЯДОК

Время повествования?

Временной дуализм, столь четко сформулированный в приведенной цитате, который немецкие теоретики выражают посредством оппозиции между erzahlte Zeit [время истории] и Erzahlzeit [время повествования]⁴, представляет собой характерный признак не только кинематографического, но и устного повествования — на всех уровнях эстетической обработки, включая вполне “литературный” уровень эпической декламации или драматичес-

70

кой наррации (рассказ Терамена...). Этот дуализм, по-видимому, менее характерен для других форм повествовательного выражения, таких, как “фотороман” или комикс (в том числе и живописный, как Урбинская пределла, или даже вышитый, как “ковер” королевы Матильды), которые, содержа в себе серии образов и тем самым предполагая восприятие последовательное или диахроническое, все же допускают и даже требуют глобального и синхронического зрительного охвата — или по меньшей мере такой охват, который уже не полностью определяется последовательностью образов. В этом отношении статус письменного литературного повествования с еще большим трудом поддается оценке. Подобно устному или кинематографическому повествованию, оно может быть “потреблено”, а следовательно актуализировано, только в некоторое время, которое очевидным образом является временем чтения, и хотя последовательность элементов повествования может быть и нарушенной при фрагментарном, перечитывающем или выборочном чтении, это все же не может привести к полной аналексии; можно просмотреть фильм в обратном направлении кадр за кадром, но нельзя прочитать текст наоборот— ни побуквенно, ни пословно, ни пофразно (иначе он перестанет быть текстом). Книга больше, чем порой считают ныне, подчинена пресловутой линейности лингвистического означающего, которую легче отрицать в теории, чем уничтожить на практике. Однако статус письменного повествования (литературного или нелитературного) невозможно сравнивать со статусом устного: его темпоральность в некотором роде условна и инструментальна; порожденное, как любая другая вещь, во времени, оно существует в пространстве и как пространство, и то время, которое требуется для его “потребления”,— это как раз время, потребное для того, чтобы его покрыть или пересечь, как путь или поле. Повествовательный текст, как и любой другой, не имеет никакой другой временной протяженности, нежели та, которую он берет метонимически из процесса чтения.

71

Сделав необходимые предостерегающие замечания, мы приступаем к изучению отношений между временем истории и (псевдо)временем повествования в соответствии с тремя основными аспектами повествования: отношения между временным порядком следования событий в диегезисе и псевдовременным порядком их расположения в повествовании, которые составляют предмет первой главы; отношения между переменной длительностью этих событий, или диегетических сегментов, и псевдодлительностью (фактически — длиной текста) их подачи в повествовании, то есть отношения темпа повествования, составляющие предмет второй главы; наконец, отношения повторяемости, то есть, если прибегнуть к весьма приблизительной формулировке, отношения между плотностью повторов событий в истории и в повествовании, которым будет посвящена третья глава.

Изучение временного порядка повествования означает сопоставление порядка расположения событий или временных сегментов в повествовательном дискурсе и порядка, задающего последовательность этих же событий или временных сегментов в истории, как он эксплицитно задан в самом повествовании или как он может быть выведен на основе тех или иных косвенных данных. Очевидно, что подобная реконструкция возможна не всегда и что соответствующие попытки оказываются тщетными в некоторых предельных случаях, скажем романах Роб-Грийе, где временная последовательность событий намеренно запутана. Равным образом очевидно, что в классическом повествовании, наоборот, восстановление порядка событий не только в большинстве случаев возможно — поскольку повествовательный дискурс никогда не инвертирует порядок событий без специального указания, — но даже необходимо, и в точности по той же причине: коль скоро повествовательный сегмент начинается со слов типа “За три месяца до тех пор, и т.д.”, читатель должен принимать в расчет одновременно то, что соответствующий эпизод в повествовании следует после некоторого уже известного события, и то, что он в диегезисе рассматривается как имевший место до этого события; то и другое — или, лучше сказать, связь (по контрасту, или по несоответствию) между тем и другим — сущностно важны для повествовательного текста, и игнорирование этой связи в результате опущения какого-либо из ее членов означает вовсе не верность тексту, а попросту его уничтожение.

72

При нахождении и измерении подобных повествовательных анахроний (так я буду называть различные формы несоответствия между порядком истории и порядком повествования) неявно предполагается существование особого рода нулевой ступени, то есть строгого временного совпадения повествования и истории. Эта исходная точка носит характер скорее гипотетический, нежели реальный. Представляется, что фольклорное повествование тяготеет (по крайней мере, в основных своих членениях) к соблюдению хронологического порядка, а наша (западная) литературная традиция, наоборот, открывается прямым эффектом анахронии: начиная уже с восьмого стиха “Илиады” повествователь, упомянув о ссоре Ахиллеса и Агамемнона, отправном пункте его повествования (ex hou de ta prota), отходит на десяток дней назад для изложения причины ссоры в ста сорока стихах ретроспективного характера (обесчещение Хриса — гнев Аполлона — язва). Известно, что такое начало in medias res, за которым следует возврат назад в целях объяснения, стало одним из формальных общих мест (topoi) эпического жанра; известно также, насколько стиль повествования в романе оставался в этом отношении верен стилю его далекого предшественника¹, даже в разгар “реалистического” XIX века: чтобы в этом убедиться, достаточно вспомнить некоторые бальзаковские вступления (“Цезарь Бирото” или “Герцогиня де Ланже”). Д'Артез из указанного приема выводит поучение для Люсьена де Рюбампре², а сам Бальзак упрекает Стендаля в том, что он не начал “Пармскую обитель” с битвы при Ватерлоо и не свел “все предшествующее к рассказу самого Фабрицио или кого-нибудь другого, в то время как Фабрицио скрывается после ранения во фламандской деревушке”³. Не будем поэтому смешить людей, представляя анахронию как раритет или как современное изобретение: наоборот, это одно из традиционных средств литературного повествования.

Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,

_____________________

73

Многие души могучие славных героев низринул

Кто ж от богов бессмертных подвиг их к враждебному спору?

Итак, первый повествовательный предмет, представленный Гомером,— гнев Ахиллеса; второй предмет — бедствия ахеян, которые действительно суть следствие первого; однако третий предмет — ссора между Ахиллесом и Агамемноном — представляет собой непосредственную причину первого и, следовательно, ему предшествует; далее, восходя от причины к причине, обнаруживаем язву, причину упомянутой ссоры, и, наконец, обесчещение Агамемноном Хриса, явившееся причиной язвы. Пять элементов, составляющих это вступление к поэме, которые я обозначу через А, В, С, D и Е — по порядку их появления в повествовании,— занимают следующие хронологические места в истории — 4, 5, 3, 2 и 1; отсюда вытекает формула, в той или иной мере обобщающая отношения последовательности: А4 — В5 — СЗ — D2 — Е1. Это весьма близко к строго возвратному движению повествования².

Теперь обратимся к более детальному анализу анахроний. Возьмем один весьма типичный пример из “Жана Сантея”. Ситуация: будущее становится настоящим и при этом вовсе не похоже на то, как его представляли в прошлом,— в разных формах повторяется и в “Поисках утраченного времени”. Жан, по прошествии нескольких лет, снова видит особняк, где живет Мария Косичева, которую он некогда любил, и он сопоставляет свои сегодняшние впечатления с теми, которые он, как считал некогда, будет испытывать сегодня:

Иногда, проходя перед особняком, он вспоминал дождливые дни, когда вместе с няней совершал сюда паломничества. Но вспоминал он их без грусти, которую, как думал ранее, он должен будет испытывать, чувствуя, что перестал ее любить. Ибо эта грусть, то, что проецировало ее в его будущее безразличие,— это и было его любовью. И этой любви уже не было.³

___________
¹ [Перевод Н. Гнедича,]
² Это становится еще более явным, если принять во внимание вступительный, неповествовательный сегмент, относящийся к настоящему моменту наррации, то есть к наиболее позднему из всех возможных моментов: “... богиня, воспой”.
³ Pleiade, p. 674.

74

Временной анализ подобного текста должен начинаться с выявления сегментов повествования в соответствии со сменами их позиции во времени истории. Здесь намечаются девять сегментов, относящихся к двум временным позициям, которые мы обозначим цифрами 2 (сейчас) и 1 (прежде), отвлекаясь от их итеративного характера (“иногда”): сегмент А соответствует позиции 2 (“Иногда, проходя перед особняком, он вспоминал”), В — позиции 1 (“дождливые дни, когда он вместе с няней совершал сюда паломничества”), С — позиции 2 (“Но вспоминал он их без”), D — позиции 1 (“грусти, которую, как думал ранее”), Е — позиции 2 (“он должен будет испытывать, чувствуя, что перестал ее любить”), F — позиции 1 (“Ибо эта грусть, то, что проецировало ее”), G — позиции 2 (“в его будущее безразличие”), Н — позиции 1 (“это и было его любовью”), I — позиции 2 (“И этой любви уже не было”). Формула временных позиций выглядит следующим образом:

то есть мы имеем здесь последовательный зигзаг. Мимоходом можно заметить, что данный текст при первом чтении воспринимается с трудом, так как Пруст регулярно избегает в нем простейших временных ориентиров (некогда, сейчас), и, чтобы разобраться, читатель вынужден их мысленно восстанавливать. Однако простое восстановление временных позиций отнюдь не исчерпывает всех задач временного анализа, даже одного лишь анализа порядка событий, и не позволяет определить статус анахроний: требуется установить еще и отношения, объединяющие разные сегменты между собой.

Если рассматривать сегмент А как отправную точку повествования, занимающую, таким образом, автономную позицию, то сегмент В предстает очевидным образом как ретроспективный: это ретроспекция, которую можно характеризовать как субъективную, поскольку она осуществляется в сознании самого персонажа, и повествование лишь передает его нынешние мысли (“он вспоминал...”); тем самым во временной конструкции сегмент В подчинен сегменту А — он определяется как ретроспективный по отношению к А. С подается как простой возврат в начальную позицию, без какого-либо подчинения. D вновь дает ретроспекцию, однако на этот раз она осуществляется непосредственно самим повествованием: здесь как бы сам повествователь упоминает отсутствие грусти, даже если герой и сам замечает это. Е возвращает нас в настоящее, но все же совсем не так, как это делает С, поскольку на этот раз настоящее рассматривается из прошлого — и “с точки зрения” этого прошлого: это

75

не простой возврат к настоящему, но некая антиципация — субъективное предвосхищение настоящего в прошлом; таким образом, Е подчинено D, как D подчинено С, тогда как С автономно, подобно А. F возвращает нас в позицию 1 (прошлое), перекрывая собой антиципацию Е: здесь вновь имеем простой возврат — но на этот раз в позицию 1, то есть в подчиненную позицию. G представляет новую антиципацию, на это раз объективную, ибо тот Жан, что был в прошлом, как раз представлял себе будущий исход своей любви не как безразличие, но как грусть из-за ушедшей любви. Н, подобно F, есть простой возврат в позицию 1. Наконец, I есть (подобно С) простой возврат в позицию 2, то есть к отправной точке.

76

Анализ синтаксических связей между сегментами (подчинения и сочинения) позволяет нам заменить нашу первую формулу, отражающую лишь позиции, второй формулой, делающей явными отношения и вставные конструкции:

Здесь отчетливо видно различие статусов сегментов А, С и I, с одной стороны, и Е и G, с другой: те и другие занимают одну и ту же временную позицию, однако иерархические уровни у них различны. Мы также видим, что динамические связи (аналепсисы и пролепсисы) локализуются в точках открытия квадратных или круглых скобок, а точки закрытия скобок соответствуют простым возвратам. Мы наблюдаем также, что исследуемый фрагмент абсолютно замкнут: на каждом уровне происходит строгое возвращение к исходной позиции; мы увидим, что так бывает не всегда. Разумеется, соотношения, показанные цифрами, уже позволяют различать случаи аналепсисов и пролепсисов, однако мы можем задать их более эксплицитно, например, посредством следующей формулы:

Данный фрагмент обладает очевидным (дидактическим) преимуществом временной структуры всего из двух позиций: ситуация довольно редкая, и прежде чем оставить микронарративный уровень, мы обратимся к значительно более сложному тексту (даже если свести его, что мы и сделаем, к двум основным временным позициям, оставляя в стороне некоторые тонкости) из “Содома и Гоморры”¹; этот текст ярко иллюстрирует характерную временную вездесущность прустовского повествования. Мы находимся на вечере у принца Германтского, Сван только что рассказал Марселю об обращении принца в дрейфусарство, в котором с наивным пристрастием он видит проявление ума. Проследим развертывание повествования Марселя (буква отмечает начало каждого выделяемого сегмента):

(А) “Теперь Сван всех, кто был одних с ним воззрений, считал умными людьми: и своего старого друга принца Германтского и моего приятеля Блока — (В) все время он старался держаться от Блока подальше, (С) а тут вдруг пригласил на завтрак.
__________________
¹ II, р. 712 — 713. [Пруст, т. 4, с. 101 — 102. ]

77

(D) Блок очень заинтересовался, когда узнал от Свана, что принц Германтский — дрейфусар. “Надо попросить его подписаться под нашим протестом против дела Пикара; его имя произведет потрясающее впечатление”. Однако иудейская пылкость в отстаивании своих убеждений уживалась у Свана со сдержанностью светского человека, (Е) повадки которого так укоренились в нем, (F) что теперь ему было уже поздно от них освобождаться, и он отсоветовал Блоку посылать принцу — пусть даже эта мысль возникла будто бы стихийно — бумагу для подписи. “Он не подпишет; ни от кого нельзя требовать невозможного,— твердил Сван.— Это человек необыкновенный — он проделал к нам огромный путь. Он может быть нам очень полезен. Но, подпиши он ваш протест, он только скомпрометирует себя в глазах своего окружения, пострадает за нас, может быть, раскается и перестанет с кем бы то ни было откровенничать”. Этого мало: Сван отказался поставить и свою подпись. Он считал, что его фамилия чересчур еврейская и оттого может произвести неприятное впечатление. А потом, ратуя за пересмотр дела, он не хотел, чтобы о нем думали, будто он в какой-то мере причастен к антимилитаристской кампании. (G) Раньше он никогда не носил, а теперь стал носить орден, (Н) который он получил в ранней молодости, в 70-м году, когда служил в Национальной гвардии (I), и сделал добавление к своему завещанию, выражая просьбу, чтобы, (J) в отмену его прежних распоряжений, (К) ему, как кавалеру ордена Почетного легиона, на похоронах были возданы воинские почести. Вот почему вокруг комбрейской церкви потом собрался целый эскадрон (L) тех самых кавалеристов, участь которых в давнопрошедшие времена оплакивала Франсуаза, допуская (М) возможность новой войны. (N) Короче говоря. Сван отказался подписаться под протестом Блока, хотя многие смотрели на него как на завзятого дрейфусара, а мой приятель считал его умеренным, считал, что он заражен национализмом, и называл его охотником за орденами. (О) Сван, уходя, не пожал мне руки, чтобы не прощаться со всеми в этой зале, и т.д.”

78

деленной позиции, поскольку она носит сугубо гипотетический характер; тем не менее, стремясь найти для нее временну-ю позицию и несколько упрощая дело, эту войну можно отождествить с войной 14 — 18 годов. Тогда формула, отражающая перечисленные позиции, примет следующий вид:

Если сравнить временную структуру этого фрагмента с временной структурой предшествующего, можно заметить — помимо гораздо большего числа позиций — намного более сложные вставные конструкции, поскольку, например, М зависит от L, которое зависит от К, которое зависит от I, которое зависит от крупного пролепсиса D — N. С другой стороны, некоторые анахронии, такие, как В и С, примыкают одна к другой без эксплицитного возврата к исходной позиции: они располагаются на одном и том же уровне подчинения и просто согласованы между собой. Наконец, переход от С5 к D6 не является в точном смысле пролепсисом, поскольку возврата в позицию 5 уже не будет: он составляет простой эллипсис времени, протекшего между 5 (приглашение) и 6 (завтрак); эллипсис, или временной скачок вперед без возврата, очевидным образом анахронией не является, а представляет собой лишь ускорение повествования, которое мы рассмотрим в главе о длительности: эллипсис, конечно, затрагивает время, но не с точки зрения порядка, который нас здесь интересует; поэтому мы и не отмечаем этот переход от С к D посредством квадратных скобок, но просто ставим дефис, отмечающий лишь чистую последовательность. Приводим окончательную формулу:

Теперь мы оставим микронарративный уровень и обратимся к исследованию временной структуры “Поисков” на уровне крупных членений текста романа. Само собою разумеется, анализ, проводимый на таком уровне, не может учесть всех деталей, которые обнаруживаются в другом масштабе; таким образом, в нем осуществляется существенное упрощение: мы переходим от микроструктуры повествования к его макроструктуре.

Первый временной сегмент “Поисков”, которому посвящены шесть первых страниц книги, представляет некий момент, который невозможно точно датировать, но который относится к достаточно позднему времени жизни героя¹, к тому времени,
________________
¹ Действительно, одна из изображенных здесь комнат — это комната в Тансонвиле, а жизнь Марселя в этом месте описана в конце “Беглянки” и в начале “Обретенного времени”. Период бессонницы, логически следующий за пребыванием Марселя в Тансонвиле, возможно, совпадает с одним из периодов лечения в клинике, которые идут один за другим и обрамляют эпизод в Париже во время войны (1916 год).

79

когда, ложась спать рано и страдая от бессонницы, он ночи напролет предается воспоминаниям о своем прошлом. Таким образом, этот первый временнбй период в порядке повествования отнюдь не является первым в порядке диегезиса. Забегая вперед в нашем анализе, присвоим ему уже сейчас позицию 5 в истории. Итак, имеем — А5.

Третий сегмент (с. 43 — 44) возвращает нас на короткое время к позиции 5 — позиции бессонницы: С5. Четвертый сегмент помещается, по-видимому, где-то внутри данного периода, поскольку им определяется некоторое изменение в содержании бессонных ночей². Имеется в виду эпизод с бисквитным пирожным (с. 44 — 48), во время которого герой мысленно восстанавливает целый период своего детства (“в Комбре, все то, что не касалось подмостков и самой драмы моего отхода ко сну”)³, который до той поры оставался как бы в забвении: D5'. Далее следует пятый сегмент, второй возврат в Комбре, значительно более пространный, чем первый, в отношении временнбй амплитуды, поскольку он охватывает (впрочем, не без эллипсисов) полностью период детства героя в Комбре. “Комбре”-II (с. 48 — 186) тем самым дает нам период Е2', современный периоду В2, но существенно выходящий за рамки этого последнего, подобно тому как С5 выходит за рамки D5, включая его в себя.

Шестой сегмент (с. 186 — 187) осуществляет возврат к позиции 5 (бессонница): это F5, служащий трамплином для нового воспоминательного аналепсиса, позиция которого предшествует всему прочему, поскольку она относится к времени до рождения героя,— “Любовь Свана” (с. 182 — 382), седьмой сегмент: G1.
________________
¹ Les Voix narratives, premiere partie, ch. II, et passim. К противопоставлению героя и повествователя я вернусь в последней главе.
² После эпизода с бисквитным пирожным в состав воспоминаний мучимого бессонницей героя включается Комбре “в целом”.
³ [Ср.: Пруст, т. 1, с. 46 — 47.]

80

Восьмой-сегмент — короткий возврат (с. 383) к позиции бессонницы, то есть Н5, снова открывающий аналепсис, на этот раз неудачный, однако его функция предвестия и ожидания очевидна для внимательного читателя: полстраницы (с. 383) посвящено описанию комнаты Марселя в Бальбеке; девятый сегмент — 14, с которым непосредственно сочленяется, на этот раз без явного возврата к периоду бессонницы, повествование (тоже ретроспективное по отношению к отправному пункту), описывающее парижские мечты героя о путешествии, за несколько лет до реальной поездки в Бальбек. Тем самым десятый сегмент обозначается как J3: юношеские годы в Париже, любовные отношения с Жильбертой, общение с госпожой Сван, далее — после эллипсиса — первое пребывание в Бальбеке, возвращение в Париж, вхождение в круг Германтов и т.д.; с этого момента движение повествования стабилизируется, и оно, в основных своих членениях, становится более или менее регулярным и согласованным с хронологическим порядком событий, так что можно даже сказать, что на выбранном нами уровне анализа сегмент J3 распространяется на весь дальнейший текст “Поисков” (до самого конца).