Genette figures Editions du Seuil женетт

Введение

В своем первом значении, которое в современном языковом употреблении является наиболее очевидным и центральным, recit обозначает повествовательное высказывание, устный или письменный дискурс, который излагает некоторое событие или ряд событий; так, словосочетание recit d'Ulysse [рассказ Улисса] при-

63

меняют к речи героя в песнях “Одиссеи” с IX по XII, обращенной к феакийцам, а тем самым — и к самим этим четырем песням, то есть к некоторому сегменту гомеровского текста, претендующему на точное воспроизведение речи Улисса.

В третьем значении, по-видимому наиболее архаичном, recit также обозначает некоторое событие, однако это не событие, о котором рассказывают, а событие, состоящее в том, что некто рассказывает нечто,— сам акт повествования как таковой. В этом смысле говорят, что песни “Одиссеи” с IX по XII посвящены повествованию Улисса,— в том же смысле, в каком говорят, что песнь XXII посвящена убийству женихов Пенелопы: рассказывать о своих приключениях — такое же действие, как и убивать поклонников своей жены; но в то время как реальность приключений (в предположении, что они считаются реальными, как это представлено Улиссом) очевидным образом не зависит от этого действия, повествовательный дискурс (recit в значении 1) столь же очевидным образом полностью зависит от этого действия, поскольку является его продуктом — подобно тому как всякое высказывание есть продукт акта высказывания. Если же, наоборот, считать Улисса лжецом, а факты, о которых он рассказывает, вымышленными, важность повествовательного акта в таком случае лишь увеличивается, поскольку от него зависит не только существование дискурса, но и фиктивное существование тех действий, о которых данный акт “сообщает”. То же самое можно, конечно, сказать и о повествовательном акте самого Гомера всюду, когда в нем непосредственно излагаются приключения Улисса. Без повествовательного акта, следовательно, нет повествовательного высказывания, а иногда нет и повествовательного содержания. Поэтому представляется удивительным то, что теория повествования до сих пор так мало занята проблемами акта повествовательного высказывания, сосредоточивая почти полностью внимание на самом высказывании и его содержании,

64

как если бы тот факт, например, что приключения Улисса излагаются то от лица Гомера, то от лица самого Улисса, был сугубо второстепенным. Однако известно (мы к этому еще вернемся), что Платон не считал этот вопрос недостойным внимания.

Итак, предмет нашего исследования — повествование в узком смысле, придаваемом нами впредь этому термину. Я полагаю достаточно очевидным, что из трех выделенных уровней

65

только уровень повествовательного дискурса поддается непосредственному текстуальному анализу, а этот последний является единственным инструментом исследования, которым мы располагаем в области литературного повествования — и, в частности, в области вымышленных повествовательных текстов. Если бы мы вознамерились изучать, скажем, события, о которых рассказано в “Истории Франции” Мишле, мы могли бы обратиться к разнообразным внешним документам, относящимся к истории Франции; если бы мы вознамерились изучать создание этого труда, мы могли бы воспользоваться другими документами, тоже внешними по отношению к тексту Мишле и относящимися к событиям его жизни и его работе в течение тех лет, которые были посвящены этому труду. К такого рода источникам не может обращаться исследователь, занятый, с одной стороны, событиями, о которых рассказано в повествовании “В поисках утраченного времени”, а с другой стороны, породившим его повествовательным актом: никакой внешний документ и, в частности, никакая, даже достаточно полная биография Марселя Пруста, если бы таковая существовала', не могли бы пролить свет ни на эти события, ни на соответствующий повествовательный акт, поскольку эти события и этот акт являются вымышленными и выдвигают на передний план не Марселя Пруста, а героя и условного повествователя его романа. Разумеется, я вовсе не хочу сказать, что повествовательное содержание “Поисков” не имеет никаких связей с жизнью автора: просто дело обстоит таким образом, что сам характер подобных связей не позволяет непосредственно использовать факты жизни автора для строгого анализа содержания романа (равным образом последнее для анализа жизни автора). Что касается самой порождающей наррации, то есть повествовательного акта Марселя², рассказывающего о своей жизни, следует сразу же предостеречь от смешения этого акта и акта написания Прустом романа “В поисках утраченного времени”; мы вернемся к этому в дальнейшем, а пока достаточно напомнить, что текст объемом в пятьсот двадцать одну страницу под названием “По направлению к Свану” (издательство Грассе), опубликованный в ноябре 1913 года и создававшийся Прус-

66

том в течение нескольких лет до этой даты, представлен (в окончательной версии романа) так, как если бы повествователь написал его после войны. Тем самым, именно повествование — и только оно одно — информирует нас, с одной стороны, о событиях, в нем излагаемых, а с другой стороны, о деятельности, которая представлена в тексте как его источник; иными словами, наше знание соответствующих событий и деятельности не может не быть косвенным, опосредованным самим дискурсом повествования, поскольку события представляют собой сам предмет этого дискурса, а деятельность оставляет в нем определенные следы, отметки и знаки, уловимые и интерпретируемые,— например, присутствие личного местоимения первого лица, обозначающего тождественность персонажа и повествователя, или употребление глагола в прошедшем времени, обозначающего предшествование излагаемого действия действию повествовательному,— не говоря уже о более прямых и более эксплицитных указаниях.

Тем самым анализ повествовательного дискурса сводится для нас, по существу, к исследованию отношений между повествованием и историей, между повествованием и наррацией, а также между историей и наррацией (в той мере, в какой они сами вписаны в дискурс повествования). На основе такой постановки задачи я предлагаю новое членение поля исследования. В качестве отправного пункта я возьму разделение, проведенное в 1966 г. Цветаном Тодоровым'. В соответствии с этим разделением проблемы повествования классифицируются по трем категориям: категория времени, “в которой выражается отношение между временем истории и временем дискурса”; категория аспекта, “или способа восприятия истории повествователем”; категория модальности, то есть “типа дискурса, используемого повество-

67

вателем”. Я принимаю без какой-либо коррекции первую категорию в определении Тодорова, процитированном мною. Тодоров иллюстрировал его примерами “временных деформаций”, то есть отступлений от хронологической последовательности событий, и отношений следования, чередования или “вставки” между различными линиями действия, составляющими историю; но он добавлял также соображения о “времени акта высказывания” и времени нарративного “восприятия” (сближая их с письмом и чтением), которые мне представляются лежащими вне пределов его собственного определения; я отношу эти понятия к другому кругу проблем — как легко понять, к отношениям между повествованием и наррацией. Категория аспекта¹ покрывает в основном вопросы повествовательной “точки зрения”, а категория модальности² включает в себя проблемы “дистанции”, которые американская критика, следуя Генри Джеймсу, обычно рассматривает в терминах оппозиции между showing (“изображение”, в терминологии Тодорова) и telling (“наррация”), возрождающей платоновские категории мимесиса (чистого подражания) и диегесиса (чистого повествования),— разные типы изображения речей персонажа, виды эксплицитного или имплицитного присутствия повествователя и читателя в повествовании. Как и в случае “времени акта высказывания”, я считаю необходимым отдельно рассматривать проблемы этой последней серии, поскольку в ней затрагивается акт наррации и его протагонисты;

Поскольку любое повествование — будь оно столь пространно и столь сложно, как “Поиски утраченного времени”³,— есть некоторое языковое произведение, занятое изложением одного

68

или нескольких событии, представляется вполне допустимым рассматривать его как риторическое развитие, сколь угодно грандиозное по масштабам, одной-единственной глагольной формы, то, что в грамматике называется распространением глагола. “Я иду”, “Пьер пришел” — для меня это минимальные формы повествования, и наоборот, “Одиссея” и “Поиски” суть не что иное, как риторическая амплификация высказываний типа “Одиссей возвращается на Итаку” или “Марсель становится писателем”. Это, по-видимому, позволяет нам организовать или по меньшей мере сформулировать проблемы анализа повествовательного дискурса в соответствии с категориями, заимствованными из грамматики глагола, которые сводятся к трем фундаментальным классам детерминации: зависящие от временных отношений между повествованием и диегезисом, которые мы отнесем к категории времени; зависящие от модусов (форм и степеней) повествовательного “изображения”, следовательно, от модальностей¹ повествования; наконец, зависящие от того способа, которым в повествование оказывается включена сама наррация — в принятом здесь понимании, то есть в смысле ситуации или инстанции повествования², а с нею — ее два протагониста: повествователь и его адресат, реальный или виртуальный; можно было бы отнести эту третью детерминацию к категории “лица”, однако по соображениям, которые станут ясны в дальнейшем, мне представляется предпочтительным принять термин с чуть менее (к сожалению, лишь ненамного менее) отчетливыми психологическими коннотациями, которому мы придадим расширительное толкование, объемлющее другие понятия. В частности, “лицо” (отсылающее к традиционной оппозиции повествований “от первого” и “от третьего” лица) окажется не чем иным, как одним из аспектов этого нового понятия. Это новое объемлющее понятие мы обозначим термином залог [voix], который, например, так определяется Вандриесом³ в его грамматическом значении: “Аспект глагольного действия в его отношении к субъекту...” Разумеется, подразумеваемый здесь субъект есть субъект высказывания, тогда как для нас залог будет обозначать связь с субъектом (и в более общем плане — с инстанци-

69

ей) акта высказывания; повторю еще раз, что речь идет лишь о заимствовании терминов, которое вовсе не основывается на строгих гомологических соответствиях¹.