Германия Генрих фон Клейст (1777 – 1811) Драмы Роберт Гискар

Отшельник (Густав), ксендз, дети в жилище священника. Вечер. Душевные терзания отшельника, которыми он выговаривается, бредит, кается, убивается, изливается муками от прошлого, от любимой, выданной за другого. Перед рассветом обращается в тип мертвеца, оставившего землю безвозвратно.

Предваряют дзяды времена жесточайших репрессий в истории польской нации. (Тогда большая часть Польши входила в Российскую империю)

Тюрьма в Вильно, переполненная польскими патриотами. Многие узники – подлинные, не вымышленные лица. Деревенский дом под Львовом, келья ксендза Петра. Спальня сенатора (подразумевается Новосильцев Н.Н., полномочный делегат императора Александра I при польском правительстве). Варшавский салон с разнообразной светской публикой, резиденция сенатора в Вильно, где даются балы и ведутся дела, снова тюрьма и ночь дзядов при кладбище.

Зловонный труп убийцы детей ( сенатора), набитого золотом и серебром.. Труп Байкова, представителя правительства

Блестит от жира, толст и бледен,

Напялил свадебный наряд,

В него впился недавно гад –

Он только в двух местах объеден.

Он гадок просто

Один лишь труп, а сколько в нем

Змей, жаб, червей и всяких гадов
Палачи смердят, жертвы пролетают мимолетно так, как их застала смерть. Молодой человек, которого ждала женщина, проезжает в кибитке с раной над бровями, на вид подобна капле небольшая. Себе своей рукой нанес он. Целенья нет ей и за могилой
Отрывок части III
Поэт не в восторге от Петербурга, Северной Пальмиры. Что и говорить, не было у него ни малейшего хотения вжиться в каменную столицу, созданную Петром.
Империи оплот, себе столицу, но не город людям…

Вогнать велел он в недра плавунов

Сто тысяч бревен – целый лес дубовый,

Втоптал тела ста тысяч мужиков,

И стала кровь столицы той основой.

Затем в воза, в подводы, корабли

Он впряг другие тысячи и сотни,

Чтоб в этот край со всех концов земли

Свозили лес и камень подобротней.
В Париже был – парижских площадей

Подобья сделал. Пожил и в Амстердаме –

Велел плотины строить. От людей

Он услыхал, что славен Рим дворцами,-

Дворцы воздвиг. Венеция пред ним

Сиреной Адриатики предстала –

И царь велит строителям своим

Прорыть в столице Севера каналы,

Пустить гондолы и взметнуть мосты, -

И вот встают Париж и Лондон новый,

Лишенные, увы! – лишь красоты

И славы той, и мудрости торговой.

У зодчих поговорка есть одна:

Рим создан человеческой рукой,

Венеция богами создана;

Но каждый согласился бы со мной,

Что Петербург построил сатана
Все улицы ведут нас по прямой,

Все мрачны, словно горные теснины,

Дома – кирпич и камень, а порой

Соединенье мрамора и глины.

Все ровно: крыши, стены, парапет,

Как батальон, что заново одет …

От стужи здесь не ходят, а бегут.

Зажмурены глаза, бледнеют лица.

Дрожат, стучат зубами, руки трут.

И пар валит из бледных губ столбами

И белыми расходится клубами.

Глядишь на них, и, право, мысль придет

Что это ходят печи, не народ.
Диссонанс в отрывках о столице империи – стихотворение, посвященное русским друзьям.
Вы помните ль меня? Среди моих друзей,

Казненных, сосланных в снега пустынь угрюмых,

Сыны чужой земли! Вы также с давних дней

Гражданство обрели в моих заветных думах. …

Спешу я вылить в мир из этой скорбной чаши.

Слезами родины пускай язвит мой стих,

Пусть, разъедая, жжет - не вас, но цепи ваши.

И если кто из вас ответит мне хулой,

Я лишь одно скажу: так лает пес дворовый

И рвется искусать, любя ошейник свой,

Те руки, что ярмо соврать с него готовы.

Или последний наезд на Литве

шляхетская история

1811 – 1812 годов

В двенадцати книгах стихами
Наезд в данном случае – вооруженная схватка, захват замка, поместья, несправедливо когда-то, по мнению нападавших, отторгнутое у настоящих владельцев.

В водоворот стычки всасывается вся округа. Взрыв зреет издалека – споры, ссоры шляхтичей, вызовы на дуэли, поединки, драки, и в высшей точке – побоище с убитыми и ранеными, как на настоящей кровопролитной войне.

Целиком роман пана Тадеуша, молодого шляхтича, от его приезда в родовые земли в Соплицово до свадьбы с Зосей, дочкой соседа, знатного пана. Пышная зеленая природа Литвы. Обычаи, быт литвинов, входивших в российскую империю. Весна 1812 года связывается с Наполеоном, с

надеждами на освобождение.

Весною воинов, весною урожая.

Весна! Я не забыл, как ты цвела, богата

Хлебами, травами, надеждами солдата!

Полна предчувствия грядущих испытаний,

Я не забыл тебя, весна моих мечтаний.

Рожден в неволе, я с младенчества тоскую,

И в жизни только раз я знал весну такую!

«У Жанны ум мутился от блаженства. Безудержная радость, безграничное умиление перед красотой мира затопило ее замиравшее сердце. Это было ее солнце! Ее заря! Начало ее жизни! Утро ее надежд! Она протянула руки к просветлевшим далям, словно порываясь обнять самое солнце; ей хотелось сказать, крикнуть что-то такое же чудесное, как это рождение дня, но она словно оцепенела, онемела в бессильном восторге. Тогда, почувствовав, что глаза ее увлажнились, она уронила голову на руки и заплакала сладостными слезами».

Однако бывали дни, когда блаженное чувство жизни так властно проникало в нее, что она вновь принималась мечтать, надеяться, ждать; и, правда, можно ли, при всей беспощадной жестокости судьбы, перестать надеяться, когда кругом такая благодать?

Она ходила, ходила часами, как будто душевное возбуждение подгоняло ее. Иногда она вдруг останавливалась, садилась у края дороги и перебирала печальные мысли. Почему ее не любили, как других? Почему ей не дано было узнать даже скромные радости мирного существования?

А иногда она забывала на миг, что она стара, что впереди ее не ждет ничего, кроме недолгих мрачных и одиноких лет, что пройден весь ее путь; и она, как прежде, как в шестнадцать лет, строила планы, отрадные сердцу, рисовала заманчивые картины будущего. И вдруг жестокое сознание действительности обрушивалось на нее; она вставала, вся согнувшись, как будто на нее свалилась тяжесть и перебила ей поясницу, и уже медленнее шла по направлению к дому, бормоча про себя: «Ах, безумная, безумная старуха!»

И безмерное волнение охватило ее. Быстрым жестом открыла она личико ребенка, которого не видела еще: дочь своего сына. И когда голубые глаза малютки раскрылись от внезапного света, когда она зачмокала ротиком, Жанна подняла ее и осыпала неистовыми бессчетными поцелуями.

Но Розали с довольным видом ворчливо остановила ее:

- Постойте, постойте, мадам Жанна, а то она у вас раскричится.

И добавила, отвечая, должно быть, на собственную свою мысль:

- Вот видите, какова она – жизнь: не так хороша, да и не так уж плоха, как думается».

Затем над городом повисла глубокая тишина, безмолвное жуткое ожидание. Мелкие буржуа, разжиревшие и утратившие всякую мужественность у себя за прилавком, с тревогой ждали победителей, боясь, как бы не сочли за оружие их вертела для жаркого и большие кухонные ножи.

Жизнь, казалось, замерла; лавочки закрывались, улицы стали безмолвны. Изредка вдоль стен торопливо пробирался прохожий, напуганный этой зловещей тишиной.

Ожидание было томительно, хотелось, чтобы уж поскорее появился неприятель.

На другой день после ухода французских войск, к вечеру, по городу промчалось несколько уланов, прискакавших неведомо откуда. А немного позже по склону Сент-Катрин скатилась черная лавина; два других потока хлынули со стороны дарнетальской и буагрийомской дорог. Авангарды трех корпусов одновременно появились на площади у ратуши, и по всем соседним улицам развернутыми батальонами стала прибывать немецкая армия; мостовая гудела от равномерной солдатской поступи.

Слова команды, выкрикиваемые непривычными гортанными голосами, разносились вдоль домов, которые казались вымершими и покинутыми, а между тем из-за прикрытых ставен чьи-то глаза украдкой разглядывали победителей, людей, ставших «по праву войны» хозяевами города, имущества и жизней. Обыватели, сидевшие в полутемных комнатах, были охвачены тем ужасом, какой вызывают стихийные бедствия, великие и разрушительные геологические перевороты, перед лицом которых бессильны вся мудрость и мощь человека. Одно и то же чувство возникает каждый раз, когда ниспровергается установленный порядок, когда утрачивается сознание безопасности, когда все, что сохранялось человеческими законами или законами природы, оказывается во власти бессмысленной яростной силы. Землетрясение, погребающее горожан под развалинами зданий, разлив реки, влекущий утонувших крестьян вместе с трупами волов и сорванными стропилами крыш, или победоносная армия, которая истребляет всех, кто защищается, уводит остальных в плен, грабит во имя Меча и под грохот пушек возносит благодарение какому-то божеству, - все это страшные бичи, подрывающие веру в извечную справедливость и во внушаемое нам с детства упование на благость небес и разум человека.

Но у каждой двери уже стучались, а потом входили в дома небольшие отряды. За нашествием следовала оккупация. У побежденных оказывалась новая обязанность: проявить любезность к победителям».

Тема продажности, трусости, подлости, шкурничества и эгоизма состоятельных слоев, подавленных унизительным поражением.

Девицу Элизабет Руссе, или Пышку, пассажиры дилижанса, едущие в Гавр, вынуждают согласиться на каприз прусского коменданта-офицера переспать с ним, ибо он в случае отказа мадемуазель, не откроет дороги в места следования спутникам «продажной твари».

В обличении двурушниче6ства, лицемерия буржуа писатель беспощаден. Усугубляет нравственную неприглядность продажных сытых господ эпизод с утолением голода в тронувшемся в путь дилижансе, когда Пышке, в начале пути отдавшей корзинки со съестными припасами проголодавшимся путникам, не перепало ни от кого ни крошки, ни капли. «Слезы стыда и отчаяния заливали ее лицо. Она надеялась, что на нее никто не обратит внимание. Но графиня заметила ее слезы и жестом указала на нее мужу. Он пожал плечами, как бы говоря: «Что ж поделаешь, я тут ни при чем». Госпожа Луазо беззвучно, но торжествующе засмеялась и прошептала: «Она оплакивает свой позор».

Ничего сногсшибательного в постоянстве публичного заведения маленького городка, где правила почтенная мадам Телье, родом из честной крестьянской семьи департамента Эр, взявшись за новую профессию совершенно так же, как пошла бы в модистки или белошвейки. Столь властно живучий в городке предрассудок, почитающий проституцию бесчестием, не существует в нормандской деревне. Крестьянин говорит: «Что ж, дело хорошее», - и посылает свою дочь держать заведение для девок, также точно, как послал бы ее управлять пансионом для девиц. Но встряска – первое причастие племянницы в двадцати лье от города, у брата хозяйки, столяра, куда выезжает мадам со своим немногочисленным персоналом. Причащаются к светлому, святому и вечному в деревенской церкви и девицы в торжественной платонической обстановке. А вернувшись в свои этажи, вносят праздник в среду своих завсегдатаев.

Во время вечеринки с публичными женщинами «маркиз фон Эйрик – мадемуазель Фифи – посадил Рашель к себе на колени и в бесстрастном возбуждении то целовал смоляные завитки у нее на шее, вдыхая сквозь вырез корсажа нежное тепло и аромат ее тела, то давал волю яростной жестокости, безудержной потребности разрушения и больно щипал ее через ткань платья, заставляя вскрикивать. Иногда же, стиснув ее в объятьях и прижимая к себе изо всей силы, он впивался губами в цветущий рот еврейки и целовал его так, что у обоих дух захватывало; но вдруг он укусил ее, и струйка крови потекла с подбородка за корсаж девушки.

- За это платят.

Он засмеялся злым смехом:

- Что ж, я заплачу, - ответил он».
И заплатил своей жизнью. Не стерпев его очередную издевательскую выходку, она вонзила десертный ножичек ему в горло и, воспользовавшись замешательством, выпрыгнула в окно. Скрывалась до ухода немцев на колокольне, затем вернулась к хозяйке своего публичного дома.

«Вызволил ее оттуда человек без предрассудков, патриот, который пленился ее героическим поступком, а позднее привязался к ней, женился на ней, и она стала дамой не менее достойной, чем многие другие».

- Лучше мне вовсе бы не родиться на свет, чем жить так, как я живу… Вот что, уж лучше мне уйти от вас, потому как я день-деньской стану вас попрекать и прямо со свету вас сживу. Понимаете ли вы, я ни в жизнь вам этого не прощу.

Матильда де Круалюс совершила один из самых честных, самых благородных и возвышенных поступков, на какой способна женщина. Она завещала состояние своему любовнику е тем, чтобы впоследствии оно перешло к младшему сыну Рене, единственному из трех сыновей, который ее любил. Муж Матильды всю жизнь держал жену в страхе, угнетал и обманывал, старшие сыновья вниманием не баловали, едва почитали за мать. По законам совести ее воля из заколоченного гроба стала протестом против несправедливости.

- Было время – я участвовал в походах. И отец мой был солдатом, еще при первом Наполеоне. Вы его убили. Вы и Франсуа убили, моего младшего сына, в прошлом месяце близ Эвре. Я был у вас в долгу. Я вам уплатил сполна, теперь мы квиты. Восемь за отца, восемь за сыночка. Мы квиты. Не я первый затеял с вами ссору! Я вас совсем не знаю. Не знаю даже, откуда вы и явились! Пришли ко мне и распоряжаетесь, точно у себя дома. Я выместил это на тех шестнадцати. И ничуть об этом не жалею.

Старика расстреляли, как только он дважды плюнул в лицо полковнику, было заикнувшемуся о снисхождении.
Мать уродов
Вы бы дали ей лет сорок. Она была высокая с жесткими чертами лица, но хорошо сложенная, крепкая и здоровая, настоящий тип сильной крестьянки, полуживотное – полуженщина.

У нее одиннадцать детей. Она богачка. Она каждый год нарочно производит на свет детей – калек, отвратительных, странных, словом – уродов, и продает их людям, показывающим всякие диковины.

Я испытывал глубокое отвращение, чувствуя, как растет во мне бурный гнев, и жалел, что не задушил эту гадину, когда она была возле меня.


Он?
Непереносимая тяжесть одиночества. Страхи, будто некто ОН рядом, хотя точно известно, что его нет, так оно и оказывается. Облегчение. Счастье, когда тяжесть сваливается с плеч. Но мысли, что он есть, опять являются, и беспокойство одолевает заново. И так каждую ночь. Поэтому я и обосновал необходимость жениться. Я больше не хочу оставаться дома один. Я хочу чувствовать рядом с собой живое существо, прильнувшее ко мне, живое существо, которое могло бы разговаривать, могло бы сказать что-нибудь, все равно что.
Дядя Жюль
Поехал в Америку разбогатеть, а вернулся на родину оборванным нищим, пристроившимся на пароходе продавать устрицы пассажирам. Брат узнал беспутного брата, но тут же стал избегать его из опасения своей жены, как бы спустивший все с себя Жюль не сел их семье на шею.
Гарсон, кружку пива!..
Разуверившийся в жизни граф Жан де Баре, подглядевший в детстве удручающую сцену избиения отцом матери в родовом парке, оттого что она не давала ему деньги из своего состояния, ибо свое собственное он промотал с девками и горничными.

- Я ничего не делал, никогда перед смертью ни о чем не буду жалеть. У меня не будет других воспоминаний, кроме той, живой, что перед глазами всегда. Ни жены, ни детей, ни забот, ни огорчений – ничего. Так лучше. Я встаю в полдень, прихожу сюда, завтракаю, пью пиво, сижу до вечера, обедаю, пью пиво; в половине второго ночи я возвращаюсь домой, потому что пивную закрывают. Из последних десяти лет не меньше шести я провел на этом диванчике в углу. А остальное время в своей кровати. Больше ничего.

«С тех пор, как мне стало ясно, до какой степени я одинок, мне кажется, будто изо дня в день я все глубже спускаюсь в угрюмое подземелье, стен его я не могу нащупать, конца его я не вижу, да и нет у него, может быть, конца! Я иду, и никто не идет вместе со мной, рядом со мной, никто, кроме меня, не обречен свершать столь мрачный путь. Это подземелье – жизнь. Временами мне слышится шум, голоса, крики… Я ощупью пробираюсь навстречу этим невнятным звукам. Но я не знаю, откуда они доносятся; и никого не встречаю, никто в глухих потемках не протягивает мне руки. Понимаешь ты меня?.. Был ли он пьян? Был он безумец? Или мудрец? До сих пор не могу решить! Иногда мне кажется, что он был прав, иногда – что неправ, а иногда, что он потерял рассудок».