Госпожа Бовари

словно сухие сучья, свою бесплодную добродетель, свои оборвавшиеся
надежды, свою семейную жизнь — все подбирала она, все хватала, все
служило ей топливом, чтобы разжигать ее печаль.
И все же костер догорал потому ли, что истощался запас горючего
вещества или потому, что его было навалено в огонь слишком много.
Любовный жар мало-помалу загасила разлука, сожаления притушила
привычка; зарево, которым алело ее бледное небо, помрачилось, падало и
— исчезло. В усыплении своей совести она принимала даже отвращение к
мужу за порывы страсти к любовнику, ожоги ненависти — за вспышки
любви; и так как ветер продолжал бушевать, и страсть сгорела дотла, и
помощь ниоткуда не пришла, и солнце не встало, то со всех сторон
окружила ее ночь, и она стояла, потерянная, среди пронизывающего ее
ужасного холода.
Возобновились мрачные дни Тоста. Она считала себя теперь еще более
несчастною, так как на опыте узнала горе вместе с уверенностью, что оно
уже не кончится.
Женщина, принесшая столь великие жертвы, могла, разумеется,
позволить себе кое-какие прихоти. Она купила готический аналой для
молитвы и израсходовала в один месяц более четырнадцати франков на
лимоны для чистки ногтей; выписала себе из Руана голубое кашемировое
платье; выбрала у Лере лучший из всех шарфов и, опоясав им свой
утренний капот и закрыв ставни, с книгою в руках лежала по целым часам
на диване в этом причудливом убранстве.
Часто меняла она прическу: убирала волосы по-китайски, завивала их
в мелкие локоны, заплетала в косы, то делала пробор на боку и напуски
вниз, по-мужски.
Вздумала изучать итальянский язык: накупила словарей, грамматик,
запас белой бумаги. Принималась за серьезные книги по истории, по
философии. Ночью Шарль иногда вскакивал, думая, что его зовут к
больному.
— Сейчас иду, — бормотал он.
А это было чирканье спички, которою Эмма собиралась зажечь лампу.
Но с ее чтением случилось то же, что и с вышиваньями: едва начатые, они
засовывались в шкаф, она хваталась за книгу, бросала ее, переходила к
другим.
У нее бывали минуты исступления, когда легко можно было бы
подтолкнуть ее на любое безумство. Однажды она поспорила с мужем, что
выпьет до половины большой стакан водки; и так как Шарль имел глупость
усомниться в этом, то она осушила полстакана до дна.

Между тем, несмотря на свой «легкомысленный» вид (определение
ионвильских мещанок), Эмма не казалась веселой, и почти всегда углы ее
губ хранили ту неподвижную складку, которою отмечены лица старых дев
и неудачников-честолюбцев. Вся была она бледная, белая как полотно; кожа
на носу стягивалась к ноздрям, глаза смотрели без выражения. Найдя у себя
три седых волоса на висках, она заговорила о старости.
Она часто ощущала слабость и головокружения; однажды стала даже
кашлять кровью и, когда Шарль засуетился, заметно встревоженный,
сказала:
— Ба, что за важность!
Шарль ушел в кабинет и, облокотясь обеими руками на письменный
стол, плакал, сидя в своем кресле под френологическою моделью.
Потом написал матери, прося ее приехать, и у них вдвоем начались
долгие совещания о состоянии Эммы.
На чем порешить? Что делать, раз она отказывается от всякого
лечения?
— Знаешь ли, что нужно твоей жене? — говорила Бовари-мать. — Ей
нужны обязательные занятия, ручной труд! Если бы ей приходилось, как
другим, зарабатывать кусок хлеба, у нее не было бы этой хандры; и все это
от бредней, которыми она набивает себе голову, да от безделья.
— Но ведь она постоянно занята, — возражал Шарль.
— Занята! Да чем занята? Чтением романов, вредных книг, безбожных
сочинений, где высмеивают попов, цитатами из Вольтера. Но все это
заводит далеко, мой милый, и человек без религии всегда кончает плохо.
Итак, было решено, что следует удерживать Эмму от чтения романов.
Задача, казалось, была не из легких. Предприимчивая дама взялась за нее:
проезжая через Руан, она должна была зайти лично в библиотеку и заявить,
что Эмма прекращает подписку. Разве она не вправе обратиться к полиции,
если бы хозяин библиотеки вздумал упорствовать в своем ремесле
отравителя?
Прощание свекрови с невесткою было сухо. За три недели, прожитых
вместе, они не обменялись и четырьмя словами, если не считать
приветствий при встрече за столом, справок о здоровье и прощаний перед
отходом ко сну.
Госпожа Бовари-мать уехала в среду; это был базарный день в
Ионвиле.
Площадь с утра была загромождена рядом телег с опущенными
задками и поднятыми в воздух оглоблями, тянувшимся вдоль домов от
самой церкви до трактира. По другую сторону разместились палатки из

холста, где продавались ситцы, одеяла, шерстяные чулки вместе с
уздечками для лошадей и пачками голубых лент, концы которых
развевались по ветру. Железные и медные изделия были разложены на
земле, между пирамидами яиц и кругами сыру, с торчавшими из них
липкими соломинками; вблизи сельскохозяйственных орудий кудахтали
куры в плоских клетках, просовывая шею сквозь перекладины. Толпа,
скучившись в одном месте и не желая с него тронуться, грозила высадить
стекла у аптеки. По средам аптека не пустовала: к прилавку
протискивались не столько за лекарством, сколько затем, чтобы получить
медицинский совет, — так велика была слава Гомэ в окрестных деревнях.
Его непоколебимая самоуверенность околдовала крестьян. Они считали его
лучшим врачом, чем все доктора.
Эмма сидела, облокотясь, у окна (она часто подсаживалась к нему:
окно в провинции заменяет театр и гулянье) и забавлялась видом мужицкой
толкотни, как вдруг заметила господина в зеленом бархатном сюртуке. Он
надел на руки изящные желтые перчатки, хотя ноги его были обтянуты
грубыми деревенскими гетрами, и направился к дому лекаря, а за ним шел
крестьянин с видом понурым и задумчивым.
— Нельзя ли видеть барина? — спросил он Жюстена, болтавшего на
пороге с Фелисите. И, принимая его за слугу, прибавил: — Доложите
доктору, что его желает видеть господин Родольф Буланже, владелец Ла-
Гюшетт.
Не из помещичьей гордости прибавил приезжий к своему имени
владельческий титул, а чтобы точнее назвать себя. В самом деле, Буланже
купил имение Ла-Гюшетт, близ Ионвиля, с замком и двумя фермами, и
хозяйничал сам, впрочем не слишком себя обременяя. Он вел жизнь
холостяка и, по слухам, имел по крайней мере пятнадцать тысяч годового
дохода.
Шарль вышел в гостиную, Буланже представил ему крестьянина,
пожелавшего, чтобы ему непременно пустили кровь, так как у него «по
всему телу словно мурашки бегают».
— Это меня прочистит, — твердил он в ответ на все уговоры.
Бовари послал за бинтами и попросил Жюстена подержать таз. Потом,
обращаясь к пациенту, уже помертвевшему от страха, сказал:
— Не бойся, приятель!
— Нет уж, чего бояться! — отвечал тот. — Валяйте! — И с
хвастливым видом протянул свою толстую руку. Под уколом ланцета
вырвалась струя крови и забрызгала зеркало.
— Подними же таз, — вскричал Шарль.

— Глянь-ка, — сказал крестьянин, — ровно фонтан бьет! А красная-то
какая! Ведь это значит здоровая кровь, а?
— Иной раз, — пояснял врач, — человек вначале ничего не чувствует,
а потом вдруг обморок; и в большинстве случаев бывает это с людьми
крепкого сложения, как вот этот.
При последних словах крестьянин выронил футляр, который вертел в
руках. От судорожного движения его плеч скрипнула спинка стула, шляпа
свалилась на пол.
— Так и знал, — сказал Бовари, надавливая пальцем на вену.
Таз заколебался в руках Жюстена, колени у него задрожали, и он
побледнел.
— Жена! Жена! — крикнул Шарль.
Одним духом сбежала она с лестницы.
— Уксусу! — крикнул он. — Ах, боже мой, двое зараз! — И от
волнения он с трудом накладывал повязку.
— Ничего, — спокойно сказал Буланже, поддерживая Жюстена. Он
усадил его на стул, прислонив к стене спиною.
Госпожа Бовари принялась развязывать его галстук. На тесемках
рубашки оказался узел, несколько минут ее тонкие пальцы шевелились у
шеи юноши; потом она налила уксусу на свой батистовый платок, слегка
смачивала ему виски и тихонько дула на них.
Крестьянин пришел в себя; но обморок Жюстена еще длился, и зрачки
его исчезли в бледных белках, как голубые цветы в молоке.
— Надо спрятать от него это, — сказал Шарль.
Госпожа Бовари взяла таз, и когда нагибалась, чтобы поставить его под
стол, ее платье (то было летнее платье желтого цвета, с четырьмя оборками,
с длинной талией и широкою юбкой) легло вокруг нее пузырем по полу;
опускаясь, она покачивалась, расставив руки, и надутая ткань местами
проваливалась, следуя за движениями ее стана. Достав графин с водою, она
стала распускать в воде куски сахару, когда вошел аптекарь. В суматохе
служанка побежала звать его на помощь; увидя, что его ученик открыл
глаза, он облегченно вздохнул. Потом стал ходить около, поглядывая на
молодого человека сверху вниз.
— Дурак, — сказал он, — в самом деле дурак! Форменный дурак!
Велика штука, подумайте, — флеботомия! А еще храбрец, не знающий
страха! Ведь вот этот самый парень — что твоя белка, как вы его видите,
взбирается на головокружительную высоту, чтобы натрясти орехов! Да,
поговори теперь, похвастай! Прекрасные данные, чтобы заниматься
впоследствии искусством фармацевта; ведь тебя могут вызвать на

судоговорение, дабы пролить свет на важнейшее дело перед лицом судей, и
тебе необходимо будет при всем этом сохранять хладнокровие, рассуждать,
показать себя мужчиной — или же прослыть идиотом!
Жюстен не отвечал.
— Кто просил тебя сюда приходить? — продолжал аптекарь. — Ты
вечно надоедаешь доктору и его супруге! А кроме того, по средам ты мне
особенно нужен. Сейчас у меня в аптеке десятка два народа! Я всех бросил
из участия к тебе. Ну, марш! Беги! Жди меня и смотри за склянками!
Когда, одевшись, Жюстен ушел, заговорили об обмороках. Госпожа
Бовари никогда не испытала обморока.
— Это большая редкость для дамы! — сказал Буланже. — Впрочем,
бывают и мужчины весьма впечатлительные. Я видел раз на дуэли, как с
одним из секундантов сделалось дурно при одном звуке заряжаемых
пистолетов.
— Вид чужой крови не действует на меня, — сказал аптекарь, — но
стоит мне пристально остановиться мыслью на движении моей
собственней крови — и я уже чувствую себя дурно.
Между тем Буланже отпустил своего слугу, так как его причуда была
исполнена.
— Впрочем, она доставила мне удовольствие познакомиться с вами, —
прибавил он. И, произнося эту фразу, взглянул на Эмму. Потом положил
три франка на край стола, небрежно поклонился и ушел.
Вскоре он шагал по ту сторону реки (то был кратчайший путь в Ла-
Гюшетт); Эмма увидела его на лугу, под тополями; он замедлял время от
времени шаг, как человек, погруженный в раздумье.
«Очень мила! — говорил он про себя. — Очень мила эта жена лекаря!
Прекрасные зубы, черные глаза, изящная ножка и фигура, как у парижанки.
Откуда она, черт возьми? Где он подцепил такую, этот медведь?»
Родольфу Буланже было тридцать четыре года; у него был
грубочувственный темперамент и проницательный ум; он много волочился
за женщинами и знал в них толк. Только что виденная показалась ему
хорошенькой; он продолжал думать о ней и о ее муже.
«На вид он очень глуп и, без сомнения, ей надоел. У него грязные
ногти; он по три дня не бреется. Пока он трусит по своим больным, она
сидит и чинит носки. Скучает, ей хотелось бы жить в городе и каждый
вечер плясать польку. Бедная женщина! В таком положении они разевают
рот на любовь, как щука на воду, когда окажется на кухонном столе.
Довольно сказать ей три любезных слова, и она будет пылать страстью, я
уверен! Это было бы очаровательно! Сколько нежности!.. Да, но как потом

с нею развязаться?»
Мысль о сложных препятствиях на пути к уже предвкушаемому
наслаждению заставила его, по контрасту, вспомнить о его любовнице. То
была актрисочка в Руане, которую он содержал; и одно воспоминание о ней
вызвало в нем оскомину.
«Да, госпожа Бовари гораздо красивее, — думал он, — а главное,
свежее. Виржини положительно не в меру толстеет. И как она надоедает
своими восторгами! Притом, эти креветки: она любит их прямо до какой-то
мании!»
На лугу никого не было, и Родольф слышал только шелест густой
травы под ногами да стрекотание кузнечиков, притаившихся поодаль, в
овсах. Опять представлялась ему Эмма в том платье, как она была в
приемной, и он раздевал ее.
— О, она будет моею! — воскликнул он, разбивая кочку ударом палки.
И тотчас начал обдумывать тактику дела.
«Где встречаться? — спрашивал он себя. — Каким способом? Все
время будут у тебя на шее ребенок, нянька, соседи, муж; хлопот и возни не
оберешься. А времени-то сколько на это ухлопаешь! Не стоит. — И
размышлял сызнова: — Глаза хороши! Как буравом сверлят! А лицо
бледное!.. Обожаю бледных женщин!»
Когда он оказался на Аргельском склоне, решение было принято.
— Остается ждать удобного случая. Ну что ж, буду иногда заходить к
ним, пошлю им как-нибудь дичи, домашней птицы; велю себе кровь
пустить, если уж будет нужно; заведем знакомство, приглашу их к себе…
Ах, черт возьми, — прибавил он, — да ведь скоро съезд; она на нем будет, я
ее увижу. К делу, и смелее, — смелость города берет!

жүктеу/скачать 1.4 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: