Госпожа Бовари

спиною.
— Ваш слуга, сударыня, — ответил он сухо. И полез опять в бочку.
Эмма раскаивалась, что так резко прекратила беседу с податным
сборщиком. Наверное, эта встреча наведет его на неблагоприятные
догадки. Ссылка на кормилицу была наихудшим из предлогов, так как всем
в Ионвиле было хорошо известно, что маленькая Бовари уже с год как жила
у родителей. К тому же поблизости не жил никто из соседей; этим путем
можно было пройти только в Гюшетт; следовательно, Бинэ догадался,
откуда она шла, и, уже конечно, не станет молчать, всем разболтает. До
самого вечера она не переставала терзаться, придумывая всевозможные
лживые показания, и все время торчал у нее перед глазами этот дурак с
охотничьей сумкой.
После обеда Шарль, заметив, что она чем-то озабочена, вздумал для
развлечения взять ее с собой в гости к аптекарю. Первое лицо, встреченное
ею в аптеке, был сборщик. Он стоял перед прилавком, в потоке света,
изливаемого красным шаром, и говорил:
— Отпустите мне, пожалуйста, пол-унции купороса.
— Жюстен, — крикнул аптекарь, — принеси серной кислоты. — И
предложил Эмме, хотевшей было пройти наверх, к госпоже Гомэ: —
Останьтесь, не стоит подниматься, она сейчас сама сойдет. Погрейтесь
покамест у печки… Прошу меня извинить… Здравствуйте, доктор
(аптекарю нравилось произносить слово «доктор», как будто блеск этого
титула, обращаемого к другому лицу, падал отчасти и на него самого)…
Осторожнее, не урони ступок! Сходи-ка лучше за стульями в маленькую
приемную; ты знаешь, что кресел из салона трогать нельзя.
И чтобы поставить на место взятое из гостиной кресло, Гомэ бросился
из-за конторки; но в эту минуту Бинэ попросил у него пол-унции сахарной
кислоты.
— Сахарной кислоты? — переспросил аптекарь с презрением. — Не
знаю, таковая мне неизвестна. Быть может, вам угодно щавелевой кислоты?
Щавелевой, не правда ли?
Бинэ объяснил, что ему требуется какое-либо едкое вещество, чтоб
изготовить состав для чистки меди и вывода ржавчины на охотничьих
принадлежностях. Эмма вздрогнула. Аптекарь проговорил:
— В самом деле, погода не благоприятствует вследствие сырости.
— И однако, — подхватил сборщик с лукавым видом, — есть лица,
которых это не останавливает.
Эмма задыхалась.
— Дайте-ка мне еще…

«Да он никогда не уйдет!» — подумала она.
— Пол-унции канифоли и скипидара, четыре унции желтого воска и
полторы унции сажи для чистки лакированной кожи на охотничьих
принадлежностях.
Аптекарь резал воск, когда появилась госпожа Гомэ с маленькою
Ирмой на руках; Наполеон шел рядом, а Аталия следовала за матерью.
Госпожа Гомэ уселась к окну на бархатную скамейку, мальчик взлез на
табурет, между тем как старшая сестра его рыскала около коробки с
леденцами, возле своего папочки. Последний наполнял жидкостью
воронки, закупоривал пузырьки, наклеивал ярлычки, завертывал пакетики.
Вокруг него все молчали; время от времени раздавались только звяканье
гирь о чашки весов и несколько слов, тихо произносимых аптекарем в виде
наставлений ученику.
— Как поживает ваша девица? — спросила вдруг госпожа Гомэ.
— Тише! — крикнул ее муж, писавший в черновой тетрадке цифры.
— Отчего вы не привели ее с собой? — спросила она вполголоса.
— Тсс!.. — шепнула Эмма, указывая на аптекаря.
Но Бинэ, поглощенный проверкою счета, вероятно, ничего не слышал.
Наконец он ушел. Эмма, облегченная, глубоко вздохнула.
— Как тяжело вы дышите! — сказала госпожа Гомэ.
— Жарко, — ответила Эмма.
На другой день влюбленные совещались о правильном устройстве
своих свиданий: Эмма думала подкупить прислугу подарком, но лучше
было бы найти в Ионвиле какой-нибудь укромный домик. Родольф взялся
подыскать.
В течение всей зимы, три или четыре раза в неделю, в темные ночи
приходил он в сад. Эмма нарочно вынула из калитки ключ, который Шарль
считал потерянным.
Чтоб известить ее о своем приходе, Родольф бросал в ставни горсть
песку. Условленный шорох заставлял ее вскакивать; но иногда приходилось
выжидать, так как у Шарля была закоренелая привычка болтать о всяком
вздоре, греясь у камина, и разговорам его не было конца. Она сгорала
нетерпением; если бы ее глаза имели силу, казалось, она вышвырнула бы
его своим взглядом за окно. Наконец она принималась за свой ночной
туалет, потом брала книгу и спокойно погружалась в чтение, будто не могла
от него оторваться. Но Шарль был уже в постели и просил ее ложиться
спать.
— Иди же, Эмма, — говорил он, — пора.
— Да. Иду! — отвечала она.

Между тем пламя свечей утомляло его глаза, он поворачивался к стене
и засыпал. Она убегала, еле дыша, улыбающаяся, трепещущая, полуодетая.
У Родольфа был широкий плащ; он окутывал ее всю и, охватив рукою
за талию, молча увлекал вглубь сада.
Они садились в беседке, на ту самую скамью из полусгнивших
толстых сучьев, сидя на которой некогда так влюбленно глядел на нее Леон
в летние вечера. Теперь она не вспоминала о нем.
Звезды сверкали сквозь голые ветви жасмина. Позади плескалась
речка, и время от времени трещал на берегу сухой камыш. Купы деревьев
выступали то здесь, то там из темноты и порою, трепеща снизу доверху,
вздымались и падали, словно огромные черные волны, подступавшие,
чтобы их поглотить. Ночной холод заставлял их жарче прижиматься друг к
другу; вздохи казались глубже, глаза, едва видимые в темноте, больше;
слова, в общем безмолвии, произносились шепотом, но падали в душу с
кристальною звучностью, отдаваясь в ней бесконечным эхо.
В дождливые ночи они уходили в лекарскую приемную для больных,
между сараем и конюшней. Она зажигала свечу в кухонном подсвечнике,
спрятанном ею за книгами. Родольф располагался как дома. Вид книжных
полок, письменного стола и всей обстановки этого помещения возбуждал в
нем веселость: он не мог удержаться, чтобы не отпускать частенько
непринужденных шуток, целивших в Шарля и смущавших Эмму. Она
хотела бы видеть в нем больше серьезности, а при случае и больше
драматизма. Так, однажды послышался ей в аллее звук приближающихся
шагов.
— Идут! — сказала она.
Он задул свет.
— С тобой ли пистолеты?
— Зачем?
— Как «зачем»? Чтобы защищаться, — отвечала Эмма.
— От твоего-то мужа? Куда ему, бедняге… — И Родольф кончил фразу
жестом, означавшим: «Я раздавлю его одним щелчком».
Она была изумлена его храбростью, но в то же время почувствовала в
ней и какую-то наивную душевную грубость, ее оскорбившую.
Родольф долго раздумывал над историей с пистолетами. Если она
говорила серьезно, то это смешно, думал он, и даже отвратительно, так как
у него нет причин ненавидеть доброго Шарля, не пылая, как говорится,
ревностью; по этому случаю Эмма дала ему торжественную клятву,
которую он также находил безвкусной.
Она вообще становилась весьма сентиментальной. Они должны были,

по ее желанию, обменяться миниатюрами, прядями отрезанных волос, а
теперь она требовала колец, настоящих обручальных колец, в знак вечного
союза. Часто говорила она ему о звоне вечерних колоколов и о голосах
природы; расспрашивала о его матери, рассказывала о своей. Родольф
лишился матери двадцать лет тому назад. Тем не менее Эмма утешала его в
этой утрате слащавыми словечками, словно сиротку-малыша, и даже
шептала порой, гладя на луну:
— Я уверена, что там, на небесах, обе наши матери одобряют нашу
любовь.
Но она была так красива! Он не часто встречал столь чистую страсть!
Эта любовь без разврата была для него чем-то новым, отрывавшим его от
привычек безудержной жизни и в то же время льстившим его гордости и
его чувственности. Восторженность Эммы, казавшаяся смешной его
обывательскому здравому смыслу, в глубине души ему нравилась, так как
она относилась к его особе. Мало-помалу, уверенный в ее любви, он
перестал стесняться и незаметно изменил свое обхождение с нею. У него
уже не было ни тех нежных слов, от которых она плакала, ни тех яростных
ласк, что сводили ее с ума; бездонная любовь, в которой она тонула, мелела
под ней, как вода реки, всасываемой собственным руслом, и она
нащупывала ил. Но она не поверила, удвоила нежность, а Родольф все
менее скрывал свое равнодушие.
Она сама не знала, сожалеет ли о том, что отдалась ему, или же,
напротив, готова любить его еще сильнее. Унизительное сознание своей
слабости переходило у нее в обиду, умеряемую сладострастием. То была
уже не привязанность, а какой-то непрерывный соблазн. Он подчинял ее
себе. Она почти боялась его.
Тем не менее в их внешних отношениях было больше согласия, чем
когда-либо, так как Родольфу удавалось вести связь, как ему того хотелось;
и через полгода, при наступлении весны, они оказались друг перед другом
в роли супругов, спокойно поддерживающих пламя семейственного очага.
Настала пора года, когда старик Руо обычно присылал индюка в
память излечения своей ноги. Подарок всегда доставлялся вместе с
сопроводительным письмом. Эмма перерезала веревку, которою оно было
привязано к корзине, и прочла следующие строки:
«Милые мои дети!
Надеюсь, что настоящее письмо застанет вас всех в добром
здоровье и что индюк и на сей раз не уступит прежним; кажется
мне, что он даже помягче и, смею сказать, пожирнее. Но в

следующий раз, для перемены, пришлю вам петуха, если только
вы не предпочитаете, однако, курочек, а вы верните мне,
пожалуйста, корзинку вместе с двумя прежними.
У меня случилась беда с сараем — крышу с него в
непогодную ночь ветром сорвало и снесло на деревья. Урожай
тоже не бог знает какой. Словом, не знаю, когда с вами увижусь.
Мне так трудно теперь покидать дом, с тех пор как я один,
дорогая моя Эммочка!»
Здесь был пропуск, словно добряк положил перо и немного задумался.
«О себе могу сказать, что здоровье недурно, если не считать
насморка: схватил его на днях на ярмарке в Ивето. Ездил туда
нанимать
пастуха,
а
старого
прогнал
за
чрезмерную
разборчивость в пище. Какое мучение с этими разбойниками! К
тому же он был и грубиян.
Я слышал от торговца, который был зимою в ваших краях и
приходил зубы рвать, что Бовари работает дельно — что меня не
удивляет, — и он показывал мне свой зуб; мы с ним пили кофей.
Спрашивал его, не видал ли он тебя; он сказал, что нет, а что на
конюшне видел двух лошадок, из чего я понял, что дела идут на
лад. Ну и слава Богу, милые детки, и да пошлет вам Господь
всякого благополучия.
Прискорбно мне, что до сих пор не видел я возлюбленной
моей внучки, Берты Бовари. Я посадил для нее в саду под твоим
окном сливу и запретил трогать ее, а со временем буду из этих
слив варить для нее одной варенье и хранить у себя в шкафу, к ее
приезду.
Прощайте, дорогие детки. Целую тебя, дочка, и тебя также,
дорогой зять, и крошку — в обе щечки.
Остаюсь с пожеланием всех благ любящий вас отец

жүктеу/скачать 1.4 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: