Госпожа Бовари

Под «складом» аптекарь разумел чулан на чердаке, заставленный
посудой и аптекарскими товарами. Часто проводил он там в одиночестве
целые часы, надписывая ярлыки, переливая жидкости, перевязывая банки и
бутылки; он смотрел на него не как на простую кладовую, а как на
святилище, откуда исходили приготовленные его собственными руками
пилюли, крупные и мелкие, настойки, примочки и всякие снадобья,
разносившие по всей округе его славу. Ни одна душа не смела переступить
порог этого места; он относился к нему с таким почтением, что сам
подметал его. Словом, если аптека, доступная всякому, была местом, где он
выставлял напоказ свою гордость, то чулан был для него убежищем
уединенного сосредоточения, эгоистического наслаждения любимым
делом. Поэтому легкомыслие Жюстена показалось ему чудовищною
дерзостью, и, сам краснее смородины, он повторял:
— Подумайте, ключ от аптекарского склада! Ключ от места, где
заперты все кислоты, все щелочи! Пойти туда за запасным тазом! За тазом с
крышкой, который никогда, быть может, и не употреблю! Все имеет
значение в приемах нашего ответственного, тонкого ремесла. Но, черт
возьми, надо же понимать разницу и не употреблять на надобности почти
домашние того, что предназначено для фармацевтики! Это все равно как
если бы жареную пулярку стали резать скальпелем, как если бы судья…
— Успокойся же, успокойся! — говорила госпожа Гомэ.
Аталия, таща отца за сюртук, кричала:
— Папа, папа!
— Нет, отстаньте от меня, пожалуйста! — продолжал аптекарь. —
Оставьте меня в покое! Если так, к черту! Лучше идти, честное слово, в
лавочники! Сделай одолжение, плюнь на все! Все ломай, бей! Выпусти
всех пиявок! Жарь мальву! Соли в аптекарских банках огурцы! Изорви
бандажи!
— Вы, кажется, хотели… — сказала Эмма.
— Сию минуту! Да знаешь ли ты, что ты мог наделать?.. Видел ли ты,
что там стоит в углу налево, на третьей полке? Говори, отвечай, выговори
хоть слово!
— Не… знаю, — пробормотал юный ученик.
— А, ты не знаешь? Ну так я знаю! Ты видел там синюю склянку с
белым порошком, запечатанную желтым сургучом, на которой я
собственноручно написал: «Яд». Знаешь ли ты, что в этой склянке? В ней
— мышьяк. А ты до нее дотрагиваешься! Достаешь таз, стоящий с нею
рядом!
— Рядом? — воскликнула госпожа Гомэ, всплеснув руками. —

Мышьяк? Ты мог всех нас отравить.
Дети подняли крик, словно ощущая уже в своих внутренностях
страшные боли.
— Или мог отравить больного! — продолжал аптекарь. — Тебе
хотелось, чтобы я попал на скамью подсудимых, чтобы меня предали
уголовному суду? Хотелось посмотреть, как меня потащат на эшафот?
Неужто ты не знаешь, как я осторожен в деле приготовления лекарств,
несмотря на дьявольский навык? Я часто сам ужасаюсь, когда подумаю о
своей ответственности! Ибо правительство нас преследует, а нелепое
законодательство, которому подчинена наша профессия, — поистине
дамоклов меч, висящий над нашими головами!
Эмма уже не пыталась спрашивать, зачем она понадобилась; аптекарь
же, задыхаясь, не умолкал:
— Вот как ты отблагодарил за мою доброту к тебе! Вот как ты
вознаграждаешь меня за мои прямо отеческие о тебе попечения! Без меня
куда бы ты пошел? Что бы ты делал? Кто дает тебе пищу, образование,
одежду и все средства, чтобы ты мог со временем с честью занять
положение в обществе? Но для этого надо лезть из кожи, надо, как
говорится, натереть на руках мозоли. Fabricando fit faber, age quod agis. Куй
— кузнецом станешь, взялся за дело — делай.
Он приводил латинские цитаты — до того он был возмущен. Он
заговорил бы по-китайски, по-гренландски, если бы умел; он переживал
один из тех кризисов, когда душа человека невольно раскрывает все свое
содержание, подобно океану во время бури, выносящему к прибрежные
водоросли, и песок из своих недр.
Он продолжал:
— Я начинаю страшно раскаиваться, что навязал себе на плечи заботы
о тебе. Лучше бы я предоставил тебя твоей участи — погрязнуть в нищете
и в грязи, где ты родился. Из тебя может выйти разве только пастух. К
наукам ты не способен. Еле-еле умеешь наклеить сигнатурку! А живешь у
меня словно каноник, как сыр в масле катаешься.
Но тут Эмма обратилась к госпоже Гомэ:
— За мною от вас присылали…
— Ах, боже мой! — воскликнула добрая женщина с печалью в
голосе. — Как бы вам это сказать?.. У вас несчастье!
Она не договорила. Аптекарь гремел:
— Опорожни его! Вычисти его! Снеси на место! Поворачивайся!
Он встряхнул Жюстена за ворот; из кармана блузы вывалилась книга.
Мальчик нагнулся. Но Гомэ оказался проворнее и, схватив книгу,

рассматривал ее, тараща глаза и разинув рот.
— «Брачная… любовь»! — прочел он медленно, по слогам. —
Превосходно! Очень мило! И еще с картинками!.. Нет, это уж чересчур!
Госпожа Гомэ выступила вперед:
— Нет, не трогай!
Дети хотели было посмотреть картинки.
— Выйдите из комнаты! — вскричал он повелительно.
Они ушли.
Аптекарь сначала прошелся взад и вперед крупными шагами, держа в
руке раскрытую книгу, вращая глазами, отдуваясь, весь опухший, близкий к
апоплексическому удару. Потом подошел к ученику и стал против него
скрестив руки:
— Да у тебя все пороки, несчастный!.. Остерегись, ты скользишь в
пропасть!.. Ты, значит, и не подумал о том, что эта гнусная книга может
попасть в руки моим детям, заронить губительную искру в их мозг, смутить
невинность Аталии, развратить Наполеона! Он уже вырос из ребенка.
Уверен ли ты по крайней мере, что они не читали ее? Можешь ли ты мне
это засвидетельствовать?..
— Однако, господин Гомэ, — сказала Эмма, — вы хотели мне
сообщить что-то?..
— Совершенно верно, сударыня… Ваш тесть скончался.
В самом деле, Бовари-отец два дня тому назад скоропостижно умер от
апоплексического удара, встав из-за обеденного стола; в избытке
заботливости о чувствительной Эмме Шарль просил Гомэ осторожно
сообщить ей это ужасное известие.
Аптекарь заранее обдумал свою фразу, округлил ее, отточил, придал ей
ритм; это было совершенство по осторожности и постепенности переходов,
по тонкости оборотов и мягкости выражений, но буря гнева смыла все
красноречие.
Эмма, не ожидая дальнейших, более подробных сообщений, ушла из
аптеки; Гомэ принялся снова за свои обличительные наставления. Впрочем,
он уже несколько успокоился и теперь бормотал отеческим тоном,
обмахиваясь феской:
— Я не хочу сказать, что отрицаю эту книгу безусловно. Автор ее врач.
В ней есть научная часть, знать которую не мешает мужчине, которую,
осмелюсь сказать, ему даже необходимо знать. Но позже, позже! Подожди
по крайней мере, пока сам ты не станешь мужчиной, пока не установится
твой темперамент!
Заслышав стук молотка в дверь, Шарль, поджидавший Эмму, бросился

к ней с распростертыми объятиями и проговорил дрогнувшим от слез
голосом:
— Ах, дорогая… — и нежно наклонился поцеловать ее.
Но когда губы его коснулись ее лица, воспоминание о другом охватило
ее, и она, вздрогнув, провела рукой по лицу. Однако ответила:
— Да, знаю, знаю…
Он протянул ей письмо, в котором мать без лицемерной
чувствительности рассказывала событие. Она сожалела только о том, что
супруг ее не удостоился религиозного напутствия и умер в «Дудевиле», на
улице, при выходе из ресторана, после патриотического обеда отставных
офицеров.
Эмма отдала письмо мужу, а за обедом из приличия выказала
некоторое отвращение к еде. Но так как Шарль ее упрашивал, то она
принялась с решительностью кушать, между тем как он сидел напротив,
недвижный и угнетенный.
Время от времени, поднимая голову, он взглядывал на нее долгим и
скорбным взглядом. Однажды он даже вздохнул:
— Как бы мне хотелось увидеть его еще раз!
Она молчала. Наконец поняла, что следует что-нибудь сказать, и
спросила:
— Сколько лет было твоему отцу?
— Пятьдесят восемь!
— А!
Разговор пресекся.
Через четверть часа Шарль прибавил:
— Бедная матушка!.. Что-то с нею теперь будет?
Она ответила жестом, означавшим неведение. Ее упорное безмолвие
Шарль объяснил себе ее глубокою горестью и стал принуждать себя к
молчанию, чтобы не растравлять этой трогательной печали. Тем не менее,
стараясь стряхнуть собственную грусть, спросил:
— Ну как же, веселилась ли ты вчера?
— Да.
Когда со стола убрали скатерть, Бовари не встал. Эмма осталась тоже
сидеть, и по мере того, как она вглядывалась в него, однообразие этого
зрелища вытесняло из сердца ее всякую жалость. Он казался ей таким
немощным, слабым, ничтожным — человеком жалким во всех отношениях.
Как от него отделаться? Как бесконечно тянется этот вечер! Что-то
туманящее, словно пары опиума, погрузило ее в оцепенение.
В сенях послышался стук деревянной палки о плиты. То Ипполит

принес барынин багаж. Чтобы сложить его на пол, он с усилием описал
своею деревяшкой четверть круга.
«Он уже и забыл про свою ногу!» — подумала она, глядя на беднягу, с
рыжих волос которого катился пот.
Бовари искал в кошельке мелкую монету и не понимал, по-видимому,
сколько унижения для него крылось в самом присутствии этого человека,
стоявшего перед ним как живой укор его непоправимой бездарности.
— А, какой у тебя хорошенький букет! — воскликнул он, заметив на
камине фиалки Леона.
— Да, — ответила она равнодушно, — я купила эти цветы давеча… у
нищей.
Шарль взял фиалки и, освежая над ними глаза, красные от слез, нежно
вдыхал их аромат. Она с живостью отняла у него букет, чтобы поставить
его в стакан с водою.
На следующий день приехала старуха Бовари. Мать и сын долго
плакали. Эмма под предлогом распоряжений по хозяйству исчезла.
Через день нужно было подумать о трауре. Обе уселись с рабочими
ящиками под речкой, в беседке.
Шарль вспоминал отца и удивлялся, что находит в себе столько
нежной привязанности к человеку, которого он до сих пор, казалось, так
мало любил.
Старуха Бовари обращалась мыслью к своей супружеской жизни.
Худшие дни их прошлого казались ей теперь завидными. Все
затушевывалось безотчетною жалостью, плодом долголетней привычки; и
время от времени, между тем как она проталкивала иголку, крупная слеза
скатывалась из ее глаз и, повиснув, дрожала на кончике носа.
Эмма думала о том, что не прошло еще и двух суток с той поры, как
она и он были вместе, вдали от света, опьяненные страстью, и не могли
налюбоваться друг другом. Она старалась оживить в памяти мельчайшие
подробности этого пронесшегося дня. Присутствие свекрови и мужа ее
стесняло. Ей хотелось ничего не слышать, ничего не видеть, ничем не
нарушать своей любовной сосредоточенности, которая, как она ни охраняла
ее, рассеивалась от прикосновений внешнего мира.
Она распарывала подкладку платья, и обрезки сыпались вокруг нее
наземь; старуха Бовари, не поднимая головы, скрипела ножницами; Шарль,
в мягких туфлях, в старом коричневом сюртуке, заменявшем ему халат,
слонялся тут же, засунув руки в карманы, и тоже молчал; возле них Берта, в
белом передничке, сгребала на дорожке лопаткой песок.
Вдруг в калитке появился галантерейный торговец Лере.

Он пришел предложить свои услуги «по случаю горестного события».
Эмма ответила, что думает обойтись без покупок. Торговец не отступал.
— Прошу извинения, — сказал он, — я хотел бы поговорить
наедине. — И шепотом прибавил: — По поводу того дела… знаете?
Шарль густо покраснел до ушей.
— Ах да… действительно! — Смущенный, он обратился к жене: — Не
можешь ли ты… дорогая?..
Она, по-видимому, поняла, так как медленно встала, а Шарль сказал
матери:
— Пустяки! Какие-нибудь мелочи по хозяйству.
Он не хотел, чтобы мать знала про вексель, боясь услышать выговор.
Лере, как только они оказались вдвоем, в достаточно определенных
выражениях поздравил Эмму с получением наследства, потом стал болтать
о том о сем, о фруктовых деревьях, об урожае, о собственном здоровье,
которое по-прежнему сильно прихрамывало. Ведь и то сказать, он бьется
как рыба об лед, утомляется — и все же, вопреки всем толкам, едва сводит
концы с концами.
Эмма не прерывала его. Она так ужасно скучала два последних дня!
— А вы совсем поправились? — продолжал он. — Я видывал, как
нелегко приходилось вашему мужу в иные минуты. Славный он человек,
хотя у нас и бывали с ним кое-какие недоразумения.
Она спросила: «Какие же?» — так как Шарль скрыл от нее спор из-за
поставленных товаров.
— Да вы же все это знаете! — сказал Лере. — Это вышло из-за ваших
маленьких фантазий — из-за тех чемоданов.
Он надвинул на глаза шляпу и, заложа руки за спину, улыбаясь и
посвистывая, глядел на нее в упор — невыносимо! Подозревает ли он что-
нибудь? Она терялась в пугающих догадках. Наконец он промолвил:
— Впрочем, все же мы кое-как поладили, а сегодня как раз я хотел
условиться с ним об одной сделке.
Он предлагал переписать вексель, выданный ему Бовари. Впрочем,
пусть доктор поступит как ему заблагорассудится, не стоит из-за этого
тревожиться, особенно теперь, когда ему предстоит столько хлопот.
— И лучше всего было бы ему сложить все эти хлопоты на кого-
нибудь другого, например на вас; выдав вам доверенность, он был бы
спокоен, а мы с вами обделали бы вместе наши делишки…
Она не понимала. Он замолчал. Потом, переводя разговор на товары,
заявил, что барыня непременно должна что-нибудь взять. Он пришлет ей
черного барежа двенадцать метров на платье.

— То, что сейчас на вас, хорошо для дома. Но вам нужно другое, для
визитов. Я, как вошел, сразу приметил. У меня, я вам скажу, глаз
американца.
Материю он не прислал, а принес сам. Потом пришел еще раз, для
мерки. Приходил и под другими предлогами, всякий раз стараясь быть
любезным, услужливым, завладевая волею госпожи Бовари, как сказал бы
Гомэ, и не забывая при удобном случае ввернуть намек о пользе
доверенности. Про вексель он не напоминал, а она забыла. Шарль в пору ее
выздоровления, правда, говорил ей что-то о своем денежном обязательстве,
но она столько передумала с того времени, столько испытала волнений, что
уже об этом не помнила. К тому же она остерегалась заводить какие бы то
ни было деловые разговоры. Старуха Бовари была этим изумлена и
приписала перемену в настроении невестки религиозному чувству,
овладевшему ею в дни болезни.
Но едва теща уехала, как Эмма не замедлила удивить Бовари своим
практическим смыслом. Надобно было навести справки, проверить
закладные, решить, следует ли назначить ликвидацию или продажу с
аукциона. Она сыпала наудачу техническими терминами, произносила
громкие слова о порядке, о будущности, о предусмотрительности и
настоятельно преувеличивала трудности, связанные с закреплением прав на
наследство; а в один прекрасный день представила мужу проект общей
доверенности, заключавшей полномочие «управлять и заведовать всеми его
делами, заключать займы, выдавать и переписывать векселя, производить
платежи» и т. д. Уроки Лере оказались не бесполезными.
Шарль простодушно осведомился, откуда у нее эта бумага.
— От господина Гильомена. — И с величайшим в мире
хладнокровием она прибавила: — Я не особенно ему доверяю. Про
нотариусов идет дурная молва. Следовало бы, может быть, с кем-нибудь
посоветоваться… Но мы никого не знаем, разве… Нет, никого!
— Не спросить ли Леона? — сказал Шарль, подумав.
Но столковаться в письмах было трудно. Она вызвалась съездить к
нему. Шарль благодарил и не соглашался. Она настаивала. Произошел
пылкий обмен великодушной предупредительности. Наконец тоном
напускного своенравия она воскликнула:
— Нет, пожалуйста, я поеду.
— Как ты добра! — сказал он, целуя ее в лоб.
На другой же день она села в «Ласточку», направляясь в Руан к
господину Леону за советом и пробыла там три дня.

жүктеу/скачать 1.4 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: